Ласкин Александр. Ангел, летящий на велосипеде

   Это стихотворение, подобно цветку, тоже проживает не первую жизнь. В нем повторена чужая, неизвестно как залетевшая, интонация.
   Как теперь не поверить обитателям квартиры! Тем более что считать Баруздину египтянкой у них были все основания.
   Уж очень хорошо она исполняла танец жрицы!
   Особенно впечатлял один жест Варвары Матвеевны. Когда танец подходил к этому моменту - соседи буквально вскакивали: да, это так! именно так!
   Баруздина
   Мрачных людей, пришедших с обыском, ожидала еще одна странность.
   Только они удивились девушке с белочкой, как из раскрывшейся дверцы платяного шкафа появлялось улыбчивое лицо. Это художница Баруздина, отвоевавшая для себя пространство у носильных вещей, интересовалась неожиданными посетителями.
   Места в доме горбатая художница занимала столько же, сколько ее мольберт. Ростом она была с большую куклу. Не будь шкафа - ей подошел бы игрушечный грот или барсучья нора.
   Когда в шкаф провели электричество, то он превратился почти что в комнату. Здесь Варваре Матвеевне удавалось не только читать, но даже рисовать.
   Представим эту картину. В кругу горящей лампы светятся наброски, лежит в тени том рисунков Микеланджело... Каждый свой шаг Баруздина сверяла с великим итальянцем: нарисует светотень, а затем смотрит, как это делал он.
   Микеланджело только показывает пример, а Павел Петрович Чистяков еще и возьмет ее руку в свою и проведет по холсту кистью. Бывало ему достаточно двух-трех касаний, чтобы уточнить направление работы.
   Павел Петрович ей родной дядя, но во время сеансов они только учитель и ученица. Впрочем, иногда он может позволить не очень педагогичные похвалы. Среди тех, кто смог усвоить его уроки, он называет Серова, Савинского и ее.
   Эта женщина, обитавшая в шкафу, как Диоген в бочке, на все смотрела просто. Поэтому ей были непонятны не только взрослые, но даже некоторые дети.
   Однажды она придумала сказку, а знакомую девочку рассмешило странное имя героини. Баруздина замолчала и сразу оборвала разговор.
   Отчего-то людям проще понимать сложное, нежели самое немудреное. Им, видите ли, Демон ближе, чем сосед по лестничной площадке!
   Когда-то она тоже увлекалась Демоном, но сумела вовремя себя остановить.
   А вот ее соученик Михаил Врубель запутался в отношениях с потусторонним, не выдержал и сошел с ума.
   Смерть Баруздиной
   Когда художница умерла, в Царском уже хозяйничали немцы. Небезопасно было посещать церковь и кладбище. В доме Павла Петровича решили похоронить ее рядом с розовым кустом, прямо под окнами мастерской.
   Картины у Варвары Матвеевны - реалистические, отборные образцы дядиной школы, а в судьбе чувствуется безуминка. То - этот шкаф, то - могила в саду.
   Через несколько лет с могилой начались странности. Сперва исчез крест, а затем и куст. Все вроде помнили место, но в голосе недоставало уверенности. Никто не мог показать точно, а говорил: "где-то тут".
   Всю жизнь Баруздина находилась "где-то тут". Поэтому домашние за нее особенно не волновались: все знали, что она непременно объявится в нужный момент.
   Просеменит быстро-быстро, внесет большой чайник, пригласит к столу...
   Вот и сейчас она покинула дом и в то же время осталась "где-то тут".
   Лежит себе Варвара Матвеевна совсем рядом с домом-музеем дяди, прислушивается к птичьим голосам и скрипу калитки.
   Кто это к нам идет? Обсуждает дела семейства? Называет ее хранительницей очага?
   А о том, что она бывшая египтянка, отчего-то никто не вспомнит! Правда, и раньше не все соглашались с тем, что человеку дано прожить не одну жизнь.
   Для того чтобы поверить в это, нужно оставаться детьми.
   И чтобы воображать себя египтянами, следует быть детьми.
   К художнице Баруздиной это относится более, чем к кому-нибудь другому.
   Мир ее праху!
   Те же и Пяст
   Обитатели квартиры "своего" узнают из тысячи. По каким-то им одним известным приметам они поймут: это не люди с обыском, не Шилкин со своим высокоумием, а человек их круга.
   Однажды ночью в дверь позвонил поэт Владимир Пяст. Человек совершенно незнакомый, но - по всем параметрам - "свой". Правда, явился он по совету еще одного "своего". На квартиру 34 ему указала Ольга Форш.
   Это еще одно "странное сближение". Его тоже никакой логикой не объяснишь. Скорее уж - энергетикой, игрой невидимых сил.
   Сперва Юлия Федоровна подумала о непрошеных гостях. Оказалось - ни винтовки, ни даже кожанки. По первому взгляду через цепочку видно: это или писатель, или нищий.
   О Пясте в Ленинграде много сплетничали. Например, рассказывали такую историю.
   Как-то обратился к поэту профессиональный нищий. Есть, знаете ли, такие люди, которые, бедствуя, зарабатывают. Особенно много их появилось после революции и войны.
   В сравнении с Пястом - не профессионалом, а любителем, радующимся любому окурку и куску хлеба, - нищий выглядел комильфо.
   "Товарищ, - сказал этот человек с интонациями не искательными, а панибратскими, - я тоже из тюрьмы и тоже из Могилева".
   Конечно, на Таврической смеялись этой истории. Ведь они ничего не спутали, сразу признали поэта, напоили чаем. А уж Пяст расстарался, благодарный: половину ночи читал соседям стихи.
   Пяст так увлекся, что, надписывая книгу, вспомнил забытый им язык. Давно он им не пользовался, а тут пришлось к месту. Когда-то именно так разговаривали друг с другом любимцы муз.
   "Юлии Федоровне Львовой - сладкозвучной толковательнице поэзии", - вывел он на своей книге "Ограда" легкими буквами с завитушками.
   В мандельштамовской "Египетской марке" есть герой, напоминающий Пяста. Фамилия у него тоже несообразная - Парнок совсем не лучше, чем Пяст. И внешнее сходство разительное - поэт тоже ходил "бочком по тротуару", разговаривал на "диком и выспреннем птичьем языке".
   В литературном герое всегда не одна, а несколько составляющих. Что-то Парноку, безусловно, досталось от Пяста, а что-то перепало от проживавшего на Таврической Кусова.
   Давайте знакомиться: Георгий Владимирович.
   Бывший кавалерист, бывший комендант ипподрома "На скачках", бывший бухгалтер. А также - бывший египтянин и бывший барон.
   Кусов
   Имени у мандельштамовского Парнока не было, но зато прозвищ - целых три. И Овца, и Лакированное копыто, и Египетская марка. Эти прозвища - словно печать наносимых ему обид.
   И у Кусова - прозвище не одно, а два. Кусявка (потому что - Кусов) и Попчик (потому что - Попка-дурак). Сначала барон ругал себя попугайской кличкой, а потом она за ним закрепилась.
   Занимал жилец шестиметровую проходную комнату. Для того чтобы попасть в нее, следовало испрашивать разрешения у Юлии Федоровны. Учитывая особую вежливость барона, каждая такая попытка превращалась чуть ли не в переговоры.
   Самые большие неприятности Георгию Владимировичу от родственников. Вроде тихоня, чаплинский герой, для роли Гамлета данных совсем нет. Вместе с тем многие годы ему не давали покоя разные тени.
   Чаще всего приходилось Георгию Владимировичу вспоминать прадедушку. Впрочем, не вспомни он сам - ему бы все равно напомнили. Ведь это из-за его чрезмерной самоуверенности он вынужден называться бароном.
   Конечно, такие подарки делаются от щедрой натуры.
   Коммерции советник Иван Васильевич Кусов был человеком широким: детей имел двадцать три человека, жен менял трижды. А тут еще подоспела круглая дата: ровно сто лет семейному кожевенному производству.
   В знак особых заслуг Ивану Васильевичу предложили миллион или дворянский титул. "Миллион я и сам могу дать", - ответил он и предпочел баронство. Выбор, может, и объяснимый, но только при чем здесь правнук? Он и в свою комнату попадает не сразу, а тут такое отягчающее обстоятельство.
   Если вопрос о происхождении задают при советской власти, то это - знак приближения опасности. Особенно если обращают его к Кусову-младшему. Ну не наградил его Бог способностью замолкать, когда нужно, отвечать уклончиво, не касаться запрещенных тем!
   Однажды сын Лютика, Арсений, спросил соседа, не был ли тот знаком с убийцей Кирова Николаевым.
   "Вроде был", - ответил Кусов, то ли что-то спутав, то ли недослышав. Скорее всего, он и сам не заметил, как очутился у гибельной черты. Постоял-постоял, подумал-подумал, а затем отошел в сторону.
   Разумеется, барону труднее уйти от правосудия. Правда, мера в этом случае оказалась нарушена: судьбы большинства его знакомых делятся на две половины до и после тюрьмы, - а у Кусова этих половин двадцать шесть.
   Впрочем, не все обстояло так мрачно. В 1940 году, в промежутке между двенадцатым и тринадцатым арестом, Кусов приезжал в Ленинград из самарской ссылки. Вот уж ему повезло: он не только оказался в любимом городе, но еще и попал на "Лебединое озеро".
   Пойти в Кировский-Мариинский театр - то же, что посетить свое детство, почувствовать на себе взгляд покойного отца.
   Помнится, тот одергивал его, несмышленого: не вертись, сиди смирно, приготовься к самому главному.
   И на этом спектакле инструменты сначала бестолково переговаривались, а затем стали как один голос. Тут-то Кусов почувствовал, что теряет вес и плотность, превращаясь в зрение и слух.
   На то Георгий Владимирович и сын чиновника дирекции Императорских театров, чтобы по любому поводу иметь свое мнение. Как бы ни восхищало его представление в целом, он все равно найдет к чему придраться.
   Положение актрисы для него не имеет значения: если Улановой сегодня недоставало грации, он так и говорит. Конечно, и свои восторги выскажет, но под конец отметит, что ему кажется не так.
   Именно в театральном кресле пришло к нему решение пойти на работу в Общество защиты животных. Давно он ощущал усталость от людей и разговоров, а тут понял, где искать отдушину.
   До свидания, Кусов!
   Кто беззащитнее Георгия Владимировича? Может быть, только собака и змея. Этой парочке Кусов едва ли не попустительствовал. У него в кабинете пес-доходяга лежал на пороге, а змея свисала с электрического шнура.
   Едва Георгий Владимирович освоился среди животных, узнал и прочувствовал их нужды и обиды, как нагрянул тринадцатый арест.
   Сначала все было так же, как и в остальных двенадцати случаях. Даже чуть лучше, чем прежде: никогда он не посылал на Таврическую писем с фотографиями, а сейчас такая возможность представилась.
   Лицо на фото было незнакомое, а надпись явно принадлежала ему. Казалось, Георгий Владимирович не написал, а произнес со знакомой интонацией: "Вот вам попчиковый мордальон!"
   С этих пор на запросы Юлии Федоровны упрямо отвечали: "Адрес Кусова Г. В. Вам, вероятно, известен". Ни у кого не оставалось сомнений в том, что это может значить, но уж больно не хотелось соглашаться с неизбежным...
   Вот и объяснение мечтательности обитателей квартиры. Всякий раз они надеялись преодолеть действительность. Когда пришла пора преодолевать мысль о Кусове, они тоже попытались кое-что досочинить.
   Как Мандельштам написал о "заресничной стране"? "Без оглядки, без помехи / На сияющие вехи - / От зари и до зари / Налитые фонари".
   Откуда эта свобода, если в реальности все складывалось мучительно? Как объяснить ощущение взаимности, если только что не получался даже разговор?
   Кажется, в жизни Кусова тоже случилась такая "страна". По крайней мере, соседи уверенно говорили, что после освобождения из его последней ссылки на Алтае он обзавелся женой и дюжиной детей...
   Не станем с этим спорить. Очень уж настрадался бедный Георгий Владимирович, чтобы отметать такую возможность.
   Вроде нужна точка, а мы поставим многоточие.
   ...Маленькая фигурка удаляется от нас. Два-три шага утиной походкой, один-другой поворот тросточки, и он растворяется в тумане...
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЛИНИЯ РАЗРЫВА
   В классическом треугольнике
   Так уж было заведено у этой четы, что жена во всем принимала участие. Даже романы мужа не проходили мимо нее. И на сей раз - на правах подруги Лютика она следила за развитием событий.
   Когда стали вырисовываться контуры классического треугольника, Надежда Яковлевна отошла в сторону. Конечно, совсем не отстранилась, а просто стала пережидать.
   Время от времени Осип Эмильевич, Надежда Яковлевна, Лютик и ее мать собирались вместе. Возможно, описание пожара в стихотворении памяти Лютика связано с этими встречами. Бывают такие чудовищные скандалы, что разгораются стремительно, как пожар.
   Конечно, переговоры заметно осложнял сам Осип Эмильевич. Он периодически перебегал то в одну, то в другую сторону треугольника. Чуть ли не одновременно хотел видеть свою приятельницу и в то же время боялся за жену.
   Однажды Мандельштаму потребовалось позвонить Лютику. Операция не столь сложная, если бы поэт все сам не испортил. Он обнял жену и на ухо ей шепнул: "Бедная". Скрывать свое сочувствие у него уже не было сил.
   Поэтому Лютик требовала бросить все и уехать в Крым. До тех пор, пока они толкутся в комнате, у них не может быть точки обзора! Лишь со стороны эта история будет выглядеть по-другому.
   Мандельштам вроде соглашался, но писал странные стихи. Какие-то там "тулупы золотые" и "валенки сухие". Почему-то они не шли, а летели "без оглядки, без помехи". Скорее всего, их окружал не Крым, а рай.
   Самое обидное заключалось в том, что написанное он обсуждал с Надеждой Яковлевной. Даже сейчас он не мог обойтись без ее оценок... Так он уходил от жены, время от времени возвращаясь к ней за советом или комплиментом.
   К тому же стихотворение "Жизнь упала, как зарница..." он наговорил на граммофон. И без того хватало соглядатаев, а тут прибавились слушатели пластинки. Теперь и они были в курсе того, что должно быть известно лишь двоим.
   Нельзя сказать, что Осип Эмильевич совсем не проявлял решительности. В конце концов он даже снял номер в "Англетере". Правда, когда он это сделал, история была практически завершена.
   Даже через несколько лет Лютик не могла думать об этом без раздражения.
   Зачем он устроил ужин при свечах? Почему во время последнего свидания вставал на колени? Для чего записал на пластинку свое любовное обращение?
   Какие-нибудь дикие выходки она приняла бы с большим смирением, чем эти дары.
   Вспоминая о поэте, Лютик с удивлением отмечала свое участие. Странно, что все это происходило не с кем-то из приятельниц, но именно с ней.
   "Вся эта комедия, - писала она, - начала мне сильно надоедать. Для того, чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую... Однажды он сказал мне, что хочет сообщить нечто важное, и пригласил меня, для того чтобы никто не мешал, в свой "Англетер". На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Я ответила, что буду. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал пожалеть его, в сотый раз уверял, что не может без меня жить и т.д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил все это в моей комнате к возмущению моей мамаши, знавшей и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом..."
   Лютик настолько раздражена, что узнать поэта в ее описаниях практически невозможно. Может быть, только фраза: "извозчики - добрые гении человечества" - свидетельствует о том, что это он.
   Вот так и она в роман "Последние" прорвалась лишь с двумя настоящими репликами. Все остальное - это неприязнь ее бывшего мужа и его стремление свести счеты.
   Непредвиденные траты
   Существует еще один мемуар об их свиданиях в "Англетере". В общем-то, какой мемуар - несколько строчек в его стихотворении. И все-таки гостиницу узнаешь сразу. Как видно, это та ее сторона, откуда открывается панорама Исаакиевской площади.
   Отчего-то Осип Эмильевич был уверен, что и после смерти воспоминания об этих встречах по-прежнему с ней:
   На мертвых ресницах Исакий замерз
   И барские улицы сини
   Шарманщика смерть, и медведицы ворс,
   И чужие поленья в камине...
   Как известно, весь быт Мандельштама легко умещался в старом чемодане, корзине и нескольких коробках. Тем удивительней эти камин, медвежья шкура и накрытый стол со свечами.
   Дело не только в обстановке, но и в возможностях. Их было значительно больше, нежели встреч.
   "...Ему не пришлось часто меня там видеть", - писала Лютик. Значит, Осип Эмильевич снял номер не на один день.
   Может, ему просто нравилось мотовство? Владеть и не пользоваться богатством - в этом тоже есть удовольствие. Так монарх возглавляет государство, но не управляет им.
   Откуда у него такая сумма? Ведь и до, и после этой истории денег всегда не хватало. Чаще их не было вовсе - это казалось куда более естественным, чем скромные гонорары.
   "Дитя мое, мы вернулись домой - не хватило 20 копеек". "Сегодня вечером внесли проценты за часы". "Сейчас Надя разбила градусник (второй уже), а градусники здесь стоят 4 рубля!" "А сейчас мы сидим с 8 рублями, но нам не надо денег: разве что на фрукты и газету".
   Конечно, бедность - не что иное, как обстоятельство места и времени.
   Бывали у Осипа Эмильевича иные периоды. В основном они связаны с путешествиями: если поэт и был счастлив, то только в пути.
   Путь-дорога
   Часто у Мандельштама возникало такое неотступное стремление: бросить все и уехать.
   Дома он открыт, а значит, беззащитен. Следовательно, спрятаться можно только в толпе.
   Уже вокзал вселял некоторое умиротворение: "А не то веревок собери/ Завязать корзину до зари,/ Чтобы нам уехать на вокзал,/ Где бы нас никто не отыскал".
   Лютика тоже тянуло в дорогу. Даже в бреду, во время родовой горячки, она говорила о каком-то срочном отъезде.
   И в своих стихах Лютик куда-то убегала или даже летела. Иных, более спокойных, состояний она просто не представляла.
   Осип Эмильевич предлагал ей своего рода паллиатив. Замена, может, и вынужденная, но не случайная: свобода для него всегда ассоциировалась с гостиницей.
   Во-первых, ему мерещилось нечто, ограниченное временем. Во-вторых, существенным обстоятельством ему представлялись интерьеры.
   История эта давняя, уходящая корнями в юность. Это тогда завязались его отношения с гостиничной роскошью. Что-то тут угадывалось ему настолько важное, что он даже написал об этом в письме из Швейцарии:
   "У меня странный вкус: я люблю электрические блики на поверхности Лемана, почтительных лакеев, бесшумный полет лифта, мраморный вестибюль hotel'я и англичанок, играющих Моцарта с двумя-тремя официальными слушательницами в полутемном салоне. Я люблю буржуазный, европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и сантиментально".
   Если где-то и можно узнать о комфорте в Советской России, то исключительно в гостиницах. Жизнь вокруг меняется кардинально, а тут даже горничные сохраняют почтительность. Есть здесь так же электрические блики, мраморный вестибюль и бесшумный лифт.
   Что еще он мог позволить себе в двадцать пятом году? Камин и медвежья шкура - это память об иных странах и пристанищах. О самом себе, пишущем письмо из Монтрё-Территэ.
   Осип Эмильевич очень надеялся на то, что и Лютику эта роскошь что-то напомнит.
   Ведь было же когда-то у Львовых имение Романи рядом с Паневежем. Вековые деревья, старинный дом, охотничьи собаки... Года в три она начала заниматься французским настолько успешно, что вскоре едва не забыла русский.
   Кстати, номер "Англетера" должен был стать для них и Крымом.
   Если его подруге требовалось не море, но свобода, они могли и не покидать Ленинград.
   Оказалось, старания Мандельштама напрасны.
   Гостиничный номер не вызвал у нее никаких особых чувств.
   Ну если только ассоциации с другими поклонниками - они тоже, бывало, становились на колени и смотрели на нее так же, как он.
   Страхи Осипа Эмильевича
   Некоторые увлечения Мандельштама совершенно безобидные. К примеру, он любил сладкое. Его любовь к пирожным была по большей части столь же платонической, как пристрастие к гостиничным интерьерам.
   Одновременно со стремлением необычайной силы Осип Эмильевич чувствовал страх. Обретение почти наверняка обозначало катастрофу. Пирожное еще могло сойти с рук, но никак не камин или медвежья шкура.
   Со временем его опасения приобрели характер чуть ли не болезненный. Едва появлялись малейшие поводы для оптимизма, он незамедлительно впадал в хандру.
   Лучше неопределенность и нищета, чем сомнительные подачки судьбы!
   Самых больших неприятностей он ждал от вступления в писательский жилищный кооператив.
   В казалось бы невинном "паевом взносе" Осипу Эмильевичу мерещилось страшное "паек": "Пайковые книги читаю,/ Пеньковые речи ловлю/ И грозное баюшки-баю/ Колхозному баю пою".
   Кстати, с этим кооперативом Мандельштам все предчувствовал верно. Счастья оказалось как раз с порцию сладостей: только они с Надеждой Яковлевной ощутили вкус, как сразу лишились всего.
   С некоторых пор Осип Эмильевич не любил, когда ему оказывают знаки внимания, как-то выделяют, пропускают без очереди.
   Он точно знал, что если им с женой начинает везти, то это не к добру.
   "Ни к чему и невпопад"
   Чуть ли не с первых дней знакомства с Лютиком у Мандельштама выговорилась формула. На языке стихов происходящее называлось: "ни к чему и невпопад".
   Как дрожала губ малина,
   Как поила чаем сына,
   Говорила наугад,
   Ни к чему и невпопад.
   Конечно, "ни к чему и невпопад" - это не только о ней, но и о нем.
   О том, как они пытаются, но все не находят единственно верной интонации.
   Вроде как в ответ на просьбу о тишине каждый переходит на крик.
   - Меня не устраивает ваше отношение к людям, - так подытожил Мандельштам свое решение остаться с Надеждой Яковлевной.
   Конечно, ему следовало сказать об этом не так. Еще неизвестно, как бы все повернулось, произнеси он что-то менее назидательное.
   А ведь есть, есть такие слова!
   Некоторые из них могут воздействовать на природу, творить чудеса, пробуждать огромные пространства.
   Со временем Мандельштам прибегнет к их помощи.
   В стихотворении памяти Лютика он произнесет ее имена, сочиненные им во время бессонницы, а откликнутся Шуберт и рожок почтальона.
   Я тяжкую память твою берегу
   Дичок, медвежонок, Миньона,
   Но мельниц колеса зимуют в снегу
   И стынет рожок почтальона.
   ...Все это будет потом, а пока ситуация складывалась так, что впору подмигнуть Георгию Кусову.
   Так же, как и ему, им тоже хронически не везло.
   По-разному вспоминается прошедшее чувство.
   Кто-то представляет различные ситуации, а Мандельштам видел такую картину.
   Ему казалось, что он очень старается, но все никак не может завязать шнурки.
   О шнурках
   Мандельштам умеет хорошо прятать свои переживания. Мысли о Лютике он поместил туда, где их не так-то просто отыскать.
   Ничто не предвещало такого места в "Египетской марке". Как-то уж слишком неожиданно он оказался в ситуации двадцать пятого года.
   Так бывает, когда человек идет и вдруг поскальзывается.
   Первая реакция - замешательство: "Я то и дело нагибался, чтобы завязать башмак двойным бантом и все уладить как полагается, - но бесполезно".
   После этого события развиваются как бы без его участия: "Нельзя было ничего наверстать и ничего исправить: все шло обратно, как всегда бывает во сне".
   А затем все начинается сначала: "Я разметал чужие перины и выбежал в Таврический сад, захватив любимую детскую игрушку - пустой подсвечник, богато оплывший стеарином, - и снял с него белую корку, нежную, как подвенечная фата".
   На прямой вопрос он бы не ответил, а тут рассказал все. Вот так открываются случайным попутчикам. Как видно, будучи неузнанным, легче выговориться до конца.
   Кто такой читатель, как не случайный попутчик? Потому-то и можно быть с ним откровенным, что он никогда не признает в персонаже автора.
   Не упустив ничего, Мандельштам сжал рассказ до нескольких опознавательных знаков. В один ряд попали и забытые надежды, и такие совсем никчемные вещи, как оплывший подсвечник.
   Словом, предложение оказалось на удивление вместительным. Прямо-таки не абзац, а целая повесть со своим сюжетом и разнообразными обстоятельствами.
   Тут и чужие перины, и позорное бегство, и даже сожаление о несостоявшейся женитьбе.
   После запятой и тире начинался этакий вздох облегчения. Кажется, Осип Эмильевич сначала набирает воздух в легкие и только потом завершает мысль.
   Кстати, вздох действительно имел место. В Царском Селе, где вскоре поселилась чета Мандельштамов, в самом деле дышалось иначе.
   Такова настоящая длина этой фразы. Из дома на Таврической она переносит нас на чистый воздух города "парков и зал".
   Удивительная Лютик
   Иногда этой женщине, ценившей велосипед за возможность конкурировать с трамваем, очень хотелось стать как все.
   Возможно поэтому, осенью 1924 года она решила поступить в студию ФЭКС под руководством режиссеров Григория Козинцева и Леонида Трауберга.
   ФЭКС - это Фабрика эксцентрического актера. В переводе на общепонятный язык - что-то вроде расширенного производства людей, умеющих то же, что их товарищи.
   Участники любой дружной компании стремятся походить друг на друга. А в кинокомпании еще и такое требование: если уж ты назвался фэксовцем, то просто обязан фехтовать, быть гимнастом и акробатом.