Ласкин Александр. Ангел, летящий на велосипеде

   В последних номерах за двадцать девятый и нескольких первых за тридцатый годы ленинградская "Звезда" сообщала о готовящейся публикации повести "Смерть Бозио". Странное это название помещалось в ряду куда более ясных заглавий. Тут были и "Поворот", и "Подъем", и "На боевых путях", и "Остановка в коммуне".
   Как обычно, окружающие говорили что-то свое, а Мандельштам - свое. Маловероятно, что его сигнал о помощи кто-то услышал. Трудно было прочитать эту шифрограмму без соответствующего "ключа".
   Зато в прятанной-перепрятанной "Четвертой прозе" поэт обрисовывает свои перспективы прямо и недвусмысленно:
   "Нет, уж позвольте мне судиться! - пишет он в те же зимние месяцы 1929 1930 годов. - Уж разрешите мне занести в протокол. Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра. Сама певица Бозио будет петь в моем процессе".
   Следовательно, его продолжали мучить предчувствия.
   Значит, он знал о том, что итальянская актриса еще сыграет свою роль.
   Вокруг памятника
   Помимо статьи в журнале "Бирюч" и заметки о Бозио в "Музыкальном обозрении" за 1847 год существуют иные источники.
   Кроме прогулок между библиотечными полками следует назвать и маршрут в районе Выборгской стороны.
   Сейчас уже не выяснить последовательности. То ли Мандельштам сначала нашел место захоронения, а уже потом что-то прочитал, то ли наоборот.
   Как бы там ни было, но обойти надгробие Бозио на Римско-католическом кладбище нельзя. Оно, безусловно, присутствует в отношениях поэта с темой.
   Есть такая актерская игра с воображаемыми предметами. В руках самого предмета нет, но фантазия бьет ключом. Как бы из ничего возникают контуры вещей, ситуаций и положений.
   Можно было просто не заметить Холерного кладбища, расположенного бок о бок с Римско-католическим, но поэт решил его "разыграть". Сначала попробовал один раз, потом - еще и еще.
   Так появились "коричневые томики... с зачитанными в шелк заразными страницами", "воинственные фиоритуры пожарных рожков", "бешеная скачка в бараньих тулупах и касках".
   Это и называется "мыслить пропущенными звеньями".
   Еще раз назовем пропущенное.
   "Пожар" свидетельствует о том, что сначала была библиотека рядом с пожарной каланчой.
   "Холера" - о его прогулках вблизи Римско-католического храма.
   Вот мы и приблизились к самому существенному пробелу контекста. Важнейшей подсказкой для Мандельштама оказалось само надгробие.
   Дело в том, что фигур на саркофаге не одна, а две.
   У первой - губы поджаты, а взгляд как бы невидящий. Вторая - вся таяние ниспадающих линий, обволакивание нежностью и любовью. Она печально склонила голову и положила руку на плечо подруге.
   Словом, у каждой - своя роль. Одна устремлена в запредельное, а для другой нет ничего, кроме ее горя.
   Плакальщица явно напоминает знакомую Мандельштама. Можно подумать, что это Лютик скорбит по Бозио, по идее своей жизни, которую ей не удалось опровергнуть.
   К тому же есть еще слова на памятнике. Их тоже можно прочесть как обращение к ним двоим:
   "У нее было все, что можно желать; она получила все при самом своем рождении, - все, исключая долгую жизнь: она умерла, едва начав ее! Смерть, завидуя ее славе и разбив будущность, такую прекрасную, не могла, однако, схоронить память о ней под мрамором этой гробницы: ее больше нет, но слава ее осталась. Бог захотел того - уважим Его волю; среди ангелов, составляющих небесный хор, не хватало одного ее голоса".
   Это перевод Бориса Модзалевского из той же статьи в "Бирюче".
   Не в пример Бозио, Лютик совсем не знала, что такое слава. А о существовании ангелов, безусловно, догадывалась. Неслучайно в посвящении ее памяти Мандельштам написал о "заресничной стране".
   Кажется, поэт пытался проникнуть туда, куда вглядывалась первая фигура. В "небесном хоре" он видел себя вместе со своей подругой зимы 1925 года.
   Что совершалось в небесах?
   Другой пророк назвал нечто подобное - "горний ангелов полет".
   Взявшись за руки, они спешили на идущий издалека свет: "Без оглядки и помехи / На сияющие вехи..."
   Умышленный город
   Казалось бы, это - если и не галлюцинация, то фантазия. Впрочем, вместе с Мандельштамом нечто подобное переживали многие.
   Наличие свидетелей - есть доказательство чуда. Немало ленинградцев могли бы подтвердить, что наблюдали явление ангела.
   Конечно, это был уже знакомый нам ангел, летящий на велосипеде.
   Горожане вяло поглядывали в окно трамвая, словно перелистывали страницы читанной-перечитанной книги, как вдруг их настигало нечто необычное.
   В отдалении проплывал нежный вихрь. Он двигался настолько быстро, что они едва успевали различить контур лица, рыжие волосы, открытый лоб.
   Странные люди эти петербуржцы-ленинградцы! В минуту волнения они не возопят нечто невообразимое, а начнут читать любимые стихи.
   Не все пассажиры что-то нашептывают себе под нос, но среди самых вежливых и плохо одетых такие встречаются обязательно.
   И мандельштамовский персонаж Парнок, и поэт Пяст, и обитатели квартиры 34 принадлежат этому сообществу.
   Каков репертуар этих бормотаний? Конечно, без Мандельштама тут не обошлось. Тем более что он сам описывал нечто подобное. Вот хотя бы "Ангел в светлой паутине..." или "Я буду метаться по табору улицы темной...".
   Удивительно, когда человек, едущий рядом, читает стихи. Впрочем, к подобным вещам мы успели привыкнуть. А событие, произошедшее под самый конец 1939 года, с полным основанием может быть названо странным.
   Именно тогда прах и надгробие Бозио перенесли в Некрополь мастеров искусств в Александро-Невской лавре.
   Узнай об этом Мандельштам, он бы остался доволен. Когда еще воплощение метафоры становилось делом чуть ли не государственной важности?
   И твердые ласточки круглых бровей
   Из гроба ко мне прилетели...
   Как когда-то Лютик, Бозио оставляла "жаркую могилу". Теперь ее окружали не чиновники и торговцы, а литераторы и артисты. Наконец-то она попала к своим.
   В Александро-Невской лавре итальянская актриса - всеобщая любимица. Любой экскурсовод с удовольствием расскажет печальную повесть ее жизни, завершившейся под чужим небом.
   Правда, о Лютике экскурсоводы не догадываются. Слишком глубоко запрятана эта тема среди мандельштамовских ассоциаций.
   Возможно, впрочем, дело в другом.
   Очень уж изменился за последние годы наш город!
   Все реже теперь можно увидеть прохожего, бормочущего стихи.
   Да и бывших египтян уже не встретишь, а ведь еще недавно именно они определяли уровень петербургской интеллигенции.
   Куда-то все подевались: то ли перевелись совсем, то ли окончательно слились с остальными жителями.
   Существует такой эффект очереди: когда люди объединяются для какой-нибудь надобности, они становятся неотличимы друг от друга.
   А ведь так, бывает, хочется маломальского события!
   Ну хоть бы ангел, летящий на велосипеде, промелькнул и растворился вдали...
   Итоги
   Для того чтобы осуществиться, все в жизни проходит "путем зерна".
   Не только люди, но и мысли должны миновать несколько воплощений.
   Слова и образы могут существовать начерно, томиться в книге какого-нибудь М. К. или Фитингофа-Шеля, а потом найти себя в прозе поэта.
   Отнюдь не всегда Мандельштам думал так. Но сейчас ему хотелось ничего не упустить, всему воздать должное, не обойти и самого скучного этапа накопления частностей.
   Помните его восторженные слова, обращенные к цитате?
   "Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна".
   Вместо "цитата" Осип Эмильевич мог сказать - "перпетуум-мобиле", "круговорот в природе", "энергия постоянного обновления".
   Его эксперимент свидетельствовал, что вещество поэзии - отнюдь не чистое. Тут обязательно присутствуют разного рода примеси. В данном случае без них тоже не обошлось.
   И статья Модзалевского, и Холерное кладбище, и надгробие Бозио - это далекие и близкие источники его образов.
   Правда, существуют явления, которые так просто не объяснишь.
   Это когда поэт не знает, но чутко улавливает, а потом оказывается, что все обстояло именно так.
   Особенно трудно воспринимают такие вещи разные там Шилкины!
   Ну как им втолковать, что поэзия связана с даром пророчеств.
   Вы, конечно, не забыли о последней Лютиковой "ночи любви"?
   Смерть Бозио тоже начиналась с "песни любви".
   "Она приподнялась и пропела то, что нужно, - писал Мандельштам, - но не тем сладостным, металлическим, гибким голосом, который сделал ей славу и который хвалили газеты, а грудным необработанным тембром пятнадцатилетней девочки-подростка, с неправильной неэкономной подачей звука..."
   Кажется, в последнюю минуту прошлое и настоящее актрисы освещала какая-то вспышка.
   Так и Лютику открывалось единство ее судьбы.
   Она ясно чувствовала, что прожила жизнь, короткую, как строчка о Бозио, и ей осталось умереть.
   "Прощай, Травиата, Розина, Церлина..."
   ГЛАВА ШЕСТАЯ. ЗАМЕСТИТЕЛЬ МАНДЕЛЬШТАМА
   Серовские мальчики
   Вопрос стоял примерно так.
   Можно ли переиграть судьбу, но при этом остаться в поле зрения бывшего поклонника?
   Лютику это удалось с легкостью: когда ее роман с Осипом завершился, на ее пути возник Евгений Мандельштам.
   Впоследствии, комментируя эту ситуацию, Надежда Яковлевна писала:
   "Ольге все же удалось съездить на юг, но не с Мандельштамом, а с его братом, Евгением. Видно, женщины уже тогда упали в цене, если такая красотка не сразу нашла заместителя".
   А в разговоре с сыном Лютика, Арсением Арсеньевичем, она рассказывала так:
   - Лютик была какая-то беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире... Она поехала с Евгением Эмильевичем на Кавказ, но сначала предполагалось, что поедет Осип. Перед отъездом у нас состоялось долгое, мучительное объяснение, и в конце концов Осип объявил, что он останется со мной, а Лютик уехала с Евгением.
   Если бы Лютику пришлось отвечать на эти обвинения, то она бы просто пожала плечами.
   Ну ничего общего нет у этих двух ее знакомых, кроме фамилии и отчества!
   И она сама с каждым из них становилась другой. С первым - у нее был роман, то есть нечто необязательное, способное завершиться и так, и этак, а со вторым - что-то вроде попытки семейной жизни.
   У Евгения Эмильевича внешность - не поэта и не музыканта, а, скорее, сотрудника солидного учреждения. Люди подобного склада в самой неопределенной сфере деятельности займут прочное место.
   Как ни странно, этот уж очень практический человек некогда принадлежал к славному сообществу тенишевцев. Как это писал его брат? "А все-таки в Тенишевском были хорошие мальчики. Из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова".
   Дети с портретов великого живописца - своего рода маленькое племя. У них деликатная улыбка и нежный румянец. Иногда и взрослые у Серова улыбаются так следовательно, эти люди остались детьми.
   Оказывается, можно перетаптываться у доски, пользоваться шпаргалкой, отвечать невпопад, и в то же время слыть настоящим автором. Почти все ученики Тенишевского писали стихи или прозу. Заразное это заболевание не миновало буквально никого.
   Евгений Мандельштам и его одноклассник Владимир Набоков участвовали в издании классного журнала "Юная мысль". Совсем еще юноши, - точь-в-точь серовские мальчики, - а уже заседали в редколлегии, осуществляли литературную политику. Естественно, сочиняли сами: Набоков - стихи, Мандельштам - заметки и очерки.
   Глядя на поздние фотографии Владимира Владимировича и Евгения Эмильевича, трудно догадаться, кем были в прежнем своем воплощении эти солидные господа.
   А ведь когда-то они носили похожие курточки и короткие штанишки с чулками. Стояли этак свободно, смотрели несколько растерянно, размышляли о разном.
   То ли - обо всем, то ли - ни о чем.
   Начало
   Конечно, в литературу попадают поодиночке, а не всем классом. Одни избирают пути прямые, а другие - окольные.
   Евгений Мандельштам предпочел служебный вход.
   В начале двадцатых он стал сотрудником организации, контролирующей начисления авторских гонораров.
   Его интерес вызывали только произведения, вышедшие в свет. Зато по отношению к ним Мандельштам-младший проявлял особую заботу. Их он брал на карандаш, подсчитывал количество строк и отслеживал случаи неразрешенного использования.
   С этой точки зрения стихов и прозы Осипа Мандельштама просто не существовало.
   Уже сколько лет его имя не появлялось в отчетных ведомостях!
   Правда, Евгений и сам больше в тени. Впрочем, это он пока наблюдает, как бы примеривается, а потом обязательно выйдет на свет.
   Мечтается ему примерно так.
   Довольно канцелярщины, скромных обязанностей человека, состоящего при разного рода бумагах и цифрах! Пришло время сделать нечто кардинальное, сразу обращающее на себя внимание.
   Ну хоть бы кое-что изменить в писательской столовой - постелить скатерти оригинальной расцветки или купить пару-тройку светильников.
   Два брата
   Хотя Комиссия по улучшению быта литераторов не поэма и не роман, метод социалистического реализма имел к ней непосредственное отношение.
   Уже в названии слышался намек на повсеместно идущую борьбу хорошего с лучшим.
   Мол, сделаем так, чтобы наша удивительная жизнь стала еще прекраснее.
   Тем, кто считает его хлопоты никчемными, Евгений Эмильевич напомнит об идеях философов-утопистов. Даже эти серьезные люди в своих планах светлого будущего не опускали деталей и подробностей.
   Уж они-то понимали, что даже человек завтрашнего дня, как бы ни отличался он от своего далекого предка, не откажется посидеть в хорошей компании.
   Ему тоже доставят удовольствие белоснежные скатерти, удобные кресла, бокал хорошего вина.
   Что уж тогда говорить о современных литераторах! Куда им еще направиться, как не в ресторан Дома писателей?
   Конечно, это говорится не о брате Евгения Эмильевича. Ему-то как раз не нравятся общие собрания, коллективные пьянки, совместные издания.
   Осип Мандельштам даже декларирует принципиальное одиночество. Когда он говорит: "Нет, никогда ничей я не был современник", - это означает, что время по себе он выберет сам.
   Будущее - отбросит, настоящим - пренебрежет, остановится на какой-нибудь отдаленной эпохе.
   О его предпочтениях можно судить по тому, как он ведет себя в ресторане Дома писателей.
   Его знакомый свидетельствует: чечевичную кашу поэт ел так, будто вкушал божественный нектар.
   Современник Еврипида
   Больше всего Мандельштама притягивали те времена, когда быть писателем значило быть пророком.
   Если кто-то из его знакомых начинал жаловаться, он чуть не вопил сдавленным голосом:
   - А Будда печатался? А Христос печатался?
   Или говорил этак покровительственно:
   - Вы слишком большое значение придаете станку Гутенберга.
   Случалось ему делать и специальные заявления:
   - У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива, - процитируем еще раз. - У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу...
   Нельзя сказать, что у него не было оснований чувствовать себя представителем дописьменной цивилизации.
   Подобно бродячим проповедникам, Мандельштам трудился "на ходу". Вместо того чтобы сочинять за столом, он перебегал из одного угла комнаты в другой.
   К тому же время от времени Осип Эмильевич говорил нечто странное.
   Мы уже упоминали о том, что он мог спутать вещи, очевидные для любого школьника. Да еще и настаивать на этих нелепостях, буквально требовать признать свою правоту.
   Конечно, это была своего рода подсказка, тайный шифр. Не мог же поэт прямо сказать, что истории Медеи и Пенелопы ему известны не из книг.
   Не сразу великие сюжеты обретают величие. Прежде они существуют в качестве молвы, передаваемой из уст в уста.
   В этих случаях автором может считаться буквально каждый. Кто-то не точно пересказал, другой не так понял. Один преуменьшил, его собеседник преувеличил.
   Словом, наш современник - "человек эпохи Москвошвея" - признавался в самом сокровенном.
   Помните египетскую жрицу Варвару Матвеевну Баруздину?
   Так вот и поэт некогда находился в толпе, в которой плещутся, вывариваются, рождаются на свет Божий важнейшие новости греческого государства.
   Предположение о скандале
   Если Будда и Христос - писатели, то перед кем тогда расстилает его брат белоснежные скатерти?
   Мандельштама так и подмывало это благолепие превратить в прах.
   Не без тайного удовольствия он намечал план действий и представлял поведение будущих жертв.
   "Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, - провозглашал он, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда".
   Помимо обязательного для всех полицейского чая, некоторым полагалась ссылка.
   Это, так сказать, персональное наказание, за особые заслуги перед литературой.
   "А я говорю - к китайцам Благого - в Шанхай его", - торопил расправу автор "Четвертой прозы".
   По этой фразе можно догадаться, что же произошло.
   Был удобный поместительный дом Александра Ивановича Герцена. Вот где "ощущение личной значимости" казалось само собой разумеющимся.
   Теперь этого дома нет.
   И "ощущения личной значимости" нет.
   "Александр Иванович Герцен!.. Разрешите представиться... Вы как хозяин в некотором роде отвечаете... Изволили выехать за границу? Здесь пока что случилась неприятность..."
   Вот что такое Шанхай. Теперь всякий растворен во множестве ему подобных. Это прежде уважали права личности, а сейчас поклоняются коллективу.
   Конечно, Осип Эмильевич жалеет не о бывшем особняке Герцена, но о завершении целого периода русской словесности.
   Для того чтобы в этом убедиться, надо опять перелистать Мандельштама.
   Вот-вот, нашли: в статье 1923 года, посвященной французскому писателю Пьеру Гампу, говорится о том, что Максим Горький "... "босяков" посадил в почетном углу барского дома русской литературы".
   Восстановив пробел, мы проникаем в подсознание поэта и с удивлением слышим нечто совершенно невообразимое.
   Подобно ломовому извозчику, Мандельштам ругает своих коллег.
   - Голь перекатная! - шумит он. - Босяки!
   Как мы помним, поэт не ограничился этими определениями. На следующем витке движения своей мысли он еще добавил стакан полицейского чая и удар палкой по голове.
   Скандал
   Человек, неизменно предпочитавший мысль действию, все-таки смог осуществить кое-что из своего плана.
   Произошло это в Издательстве писателей в Ленинграде, в непосредственной близости от "улучшенного" его братом быта Клуба литераторов.
   В апреле 1934 года Мандельштам в присутствии свидетелей дал пощечину Алексею Толстому.
   Это, конечно, совсем не то, что он описал в "Четвертой прозе", но некоторое представление о скандале все же возникало.
   Если приблизиться к пчелиным сотам или муравейнику, то сразу начнется переполох. Так же заволновались писатели после этой пощечины. Незамедлительно появились люди, готовые к мести.
   - Выдайте нам доверенность на формальное ведение дела, - кричал известный романист. - Мы сами его поведем!
   Оба эти события - и описанное в "Четвертой прозе", и произошедшее на самом деле - что-то явно напоминают.
   Уж не знаменитый ли разгром в квартире критика Латунского? В ту веселую ночь летели стекла, качалась люстра, жалобно звенели струны рояля.
   Кажется, Булгакову пригодилась не только идея разгрома, но и сопутствующей ему ссылки. Как это у Мандельштама? "А я говорю - к китайцам Благого - в Шанхай его". Эту интонацию можно услышать в словах Азазелло о бедном Степе Лиходееве: "Я это и говорю... Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы".
   Впрочем, что ж тут странного? Михаил Булгаков и Осип Мандельштам - соседи по московскому писательскому кооперативу на улице Фурманова. Каждому из них ничего не стоило заглянуть к другому по какой-нибудь надобности: нет ли у вас хлеба до завтра? есть ли у вас свет?
   В любом доме с удовольствием обсуждают соседей, а в писательском - больше других.
   В апреле тридцать четвертого года только и судачили, что об этой пощечине. Большинство считало поступок "истерической выходкой", но кое-кто многозначительно отмалчивался.
   Михаил Афанасьевич Булгаков ничего не говорил, только улыбался своей знаменитой улыбкой, запечатленной на множестве фотографий.
   Он знал, что ему еще представится случай высказаться на эту тему.
   История проданного рояля
   К своему счастью с Лютиком Евгений Эмильевич готовился так же, как к мероприятию в Союзе писателей.
   Четкость - это вообще его сильная сторона.
   Осип Эмильевич все никак не решался на поездку в Крым, а его брат только поинтересовался: где взять необходимые средства?
   Как и подобает настоящему директору, он предпочитал деньги не вкладывать, а находить. Сумма на поездку оказалась точь-в-точь ценой рояля Юлии Федоровны. По случаю этого важного для дочери события она согласилась его продать.
   Все просчитал Евгений Эмильевич. Например, настоял на том, чтобы в поездку взяли Асика. Присутствие мальчика должно было подчеркнуть серьезность его намерений.
   Больше всего надежд он возлагал на поход в семейные бани. После этого мероприятия вряд ли кто-то усомнится, что они единая семья. Конечно, есть еще формальности, вроде печати в паспорте, но это все - наживное.
   В бане у Евгения Эмильевича закружилась голова. Уж насколько уверенно он чувствовал себя в любых водах, а тут закричал: "Тону!" Конечно, не от страха, но от непонятно откуда взявшегося чувства свободы: в эту минуту он не боялся показаться смешным.
   Так они наслаждались моментом. Правда, с Лютиком нужно всегда держать ухо востро. Только и жди, что вернется забытое ею на время "ощущение личной значимости".
   Однажды на прогулке им встретился ленинградский знакомый. Он посмотрел на нее столь долгим взглядом, что она просто не смогла не откликнуться. Обычно именно с таких взглядов в ее жизни начинались перемены.
   Помните, мы говорили про "отважный лет"? Это и было то самое. Лютик чувствовала, что ее уже ничто не сможет остановить.
   Трудно было предполагать столь скорое крушение.
   Евгений Эмильевич даже не сразу понял - что же произошло. Он еще что-то говорил тоном то ли счастливым, то ли разморенным, а она его уже не слышала.
   Вроде все было сделано как надо, с настоящим директорским размахом, а, как оказалось, - зря. Не помог даже инструмент, проданный ради этой поездки. Музыки не было: что - с роялем, что - без. Если, конечно, не считать плеска воды в семейной бане.
   Самое обидное, что ничего не вышло и с этим знакомым. Оказывается, не всегда стоит доверять предчувствиям. Скорее всего, она просто обозналась, приняв его взгляд на свой счет.
   Конец истории
   Из воронежской ссылки Евгений Эмильевич получил от брата несколько писем. В одном - около слова "родных" стоял вопросительный знак. Другое завершалось выкриком: "Ты понимаешь, что ты делаешь?"
   Покровитель чистых салфеток и дирижер светящихся люстр предпочел ничего этого не заметить. Так иной начальник сидит в кабинете, беседует по телефону, а секретаршу просит сказать, что его нет.
   И в середине семидесятых, когда, вместе с другими обломками кораблекрушения, всплыли черновики воронежских писем, Евгений Эмильевич не растерялся.
   На вопросы откуда-то появившихся биографов брата он отвечал, что никаких писем не получал.
   Это были слова настоящего начальника. Директор ведь как размышляет? Если чего-то нет среди входящих и исходящих, того не существует и вовсе.
   Конечно, такая забывчивость не противоречила поздравлениям сыну Лютика ко всем праздникам. До поры до времени его обращения к прошлому этими посланиями и ограничивались.
   Открытки Евгения Эмильевича тоже показательны. Брат настаивал на том, что пишет "на ходу", в постоянных перебежках по комнате, а ему непременно требовался письменный стол.
   Ну не мог он стронуться с места, написать несколько фраз по случаю Первого мая, без включенной лампы, пишущей машинки, разных там резинок и карандашей!
   Конечно, дело не только в ритуальной вежливости или удовольствии от "литературного труда". Заодно появлялась информация: из ответной открытки он узнавал, что в записках Лютика есть пара страничек об Осипе Мандельштаме.
   Получив эти сведения, Евгений Эмильевич сперва огорчился, а потом решил, что обладание этим текстом кардинально меняет его ситуацию.
   Наконец-то он мог ответить Надежде Яковлевне. Вернее, как и подобает настоящему администратору, этот ответ организовать.
   Думал ли Мандельштам-младший о том, что Лютик заодно расправлялась и с ним? Она написала о первом брате и не удостоила вниманием второго. Как бы прошла мимо и не взглянула в его сторону.
   Что - тот брат, что - этот: для чего вкладывать персты в те же раны?
   Даже если Евгений Эмильевич это понял, то постарался не заметить. Все-таки - повторим еще раз - он был директором. А где вы видели такого директора, который за одно и то же станет платить несколько раз?
   Шарманщика смерть
   Никогда Мандельштам не обратился бы к своему брату так же, как к еврейскому музыканту Александру Герцевичу: "Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть".