Латынина Юлия Леонидовна. Дело о лазоревом письме

Юлия ЛАТЫНИНА

ДЕЛО О ЛАЗОРЕВОМ ПИСЬМЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

   Позади столичной судебной управы, между каменной потрескавшейся стеной и каналом, стоит памятник государю Иршахчану. Возле памятника день и ночь горят четыре светильника, защищенных от дождя стеклянными капюшонами, а перед государем стоит миска с кислым молоком.
   В полночь, с которой мы начинаем свое повествование, в третье тысячелетие царствование государя Иршахчана и в первый год правления государя Варназда, у подножия памятника появился мальчишка по имени Шаваш. Шаваш постучал по постаменту, чтобы привлечь внимание бога, оглянулся, отцепил от пояса крючок, сделал из волоса леску, и закинул леску в канал.
   Тем проницательным читателям, которые удивятся, что Шаваш вздумал ловить ночью рыбу, мы должны пояснить, что дело было накануне праздника Пяти Желтоперок. В этот праздник царствующий государь берет пять рыб-желтоперок и, скормив им золотое кольцо, пускает при народе в Западную Реку. Обычная желтоперка живет семь лет, а та, которой государь скормил кольцо, живет две тысячи, так что сейчас в реках империи вполне могут плавать желтоперки, выпущенные еще государем Иршахчаном. В полночь накануне праздника Пяти Желтоперок все эти рыбы собираются у подножия статуи государя Иршахчана и обмениваются сведениями о поведении народа. Пойманная в это время желтоперка исполняет любое желание. Из этого следует, что Шаваш поступал не так глупо, удя ночью рыбу.
   Пробили полночь, взвизгнул забежавший в предместье шакал, — Шаваш сидел, сжавшись в комочек, и глядел на лунную дорожку и леску. Леска не двигалась.
   Шаваш понял, что сегодня ему не удастся поймать священную рыбку. Он вздохнул, свернул леску, зацепил за пояс крючок и пошел домой.
   Жил Шаваш совсем неподалеку от государя. Напротив памятника стоял дуб, а в дубе было дупло. Шаваш выжил из этого дупла священную белку и устроил в нем нору. Это была очень хорошая нора. У нее было два выхода, — один к каналу, между спускавшимися к воде корнями, а другой — поверх высокого сука на каменную стену, и никакой взрослый вор не позарился бы на эту дыру, потому что взрослый вор не мог там уместиться. Людей на площади было мало, так как это было казенное место. Государь же Иршахчан ни разу не выругал Шаваша за то, что тот выжил священную белку. И то, — государь всегда заботился о сирых и убогих, не то, что нынче.
   Итак, Шаваш прошел по суку и уже собирался было скользнуть внутрь, как вдруг пьедестал статуи скрипнул и растворился. В государе образовался проход, а в проходе — трое человек. Они тащили за уголки тяжелый мешок. «Эге-ге!» — подумал Шаваш.
   Люди, сопя от натуги, побежали через площадь к каналу, взошли на мост, развернули мешок…
   — Ты куда запускаешь руки, — услышал Шаваш.
   Что-то грузное полетело из мешка в воду. Миг, — и убийцы, топоча, снова исчезли внутри государя.
   Шаваш тихо, как мышь, проскользнул к корням дерева и высунул мордочку наружу. По каналу, жутко скалясь в лунном свете, плыл утопленник. На шее его, выбившись из-под узорчатого кафтана, блеснула золотая цепочка. Убийцы, по-видимому, не ограбили его.
   Шаваш неслышно скользнул в воду и снова вынул из-за пазухи крючок и волос. Когда утопленник проплывал мимо, Шаваш бросил в покойника крючок и пошел с покойником вдоль берега канала. Он изо всех сил старался держаться так, чтобы государь Иршахчан его не увидел. Он еще никогда не обирал покойников, да еще перед самым носом государя. Наставник его, Свиное Ухо, говорил, что даже кошелька не стоит резать, если на шее человека висит кусочек иршахчанова камня. Одна девка срезала так кошелек и купила на деньги в кошельке петуха. Только она его зажарила и съела, как петух в животе разорался: «Меня съела воровка, меня съела воровка!»
   Впереди показался мост Семи Зернышек. Под мостом Шаваш остановился и притянул покойника к себе.
   Убитый был из чиновников или из людей, подозреваемых в богатстве. Было ему лет сорок. На нем были замшевые сапожки, шитые в четыре шва, и дорожный, крытый синим шелком кафтан. За расстегнутым воротником можно было разглядеть синюю полосу вокруг шеи и странную вмятину под левым ухом. Шаваш сунулся под кафтан и вытащил оттуда кошелек в виде кожаной позолоченной уточки. В кошельке было десять золотых монет и множество бумажных денег. При виде золота Шаваш восхищенно задышал. Вслед за кошельком Шаваш вытащил изящный кинжал с костяной рукоятью, и потом — золотой бубенчик для погребальной службы. Шаваш прислушался: все было тихо. Лунный свет отражался от воды под мостом.
   На пальцах чиновника было несколько перстней, на шее — золотая цепочка. Шаваш снял перстни и цепочку и стал щупать потайные места в кафтане и сапогах. Не прошло и минуты, как мальчишка взрезал подкладку левого сапога и вытащил оттуда целый ворох бумаг, завернутых в навощенную кожу. Там же лежал серебряный медальон. Шаваш раскрыл медальон: внутри был стальной ключ и серебряное кольцо с красным камушком.
   Шаваш развернул сверток и вытащил оттуда пачку плотных и глянцевитых бумажек: двадцать штук. Лунные свет плясал на воде и в кошачьих глазах Шаваша, ловкие пальцы уличного мальчишки гладили прямоугольные бумажки. Великий Вей! Если это письма, то чего они такие короткие? А если это деньги, то где же на них государев лик?
   Шаваш сощурился. Вдруг, изогнувшись по-кошачьи, он сунул мертвецу обратно кинжал, бубенчик и кошелек. Подцепил какую-то плывшую мимо дощечку, завернул ее в непромокаемый сверток, а сверток — в сапог. Документы же положил себе за пазуху, снял мертвеца с крючка и тихо пихнул его от себя.
   Через пять минут мертвец выплыл из-под широкой тени моста и отправился вниз по каналу, в направленьи веселых кварталов, и любой, кому бы вздумалось наблюдать за плаванием мертвеца, — даже сам государь Иршахчан — мог бы поклясться, что тот выплыл из-под моста непотревоженным.
   Шаваш вернулся в свою норку, положил документы и медальон в расщелину в дереве, задернул расщелину дощечкой, свернулся клубочком и заснул. «Надо позаботится о будущем, — подумал он, засыпая, — экое стало тесное дупло. Надо отыскать дупло попросторней.»
   Шаваш жил в дереве не один. Кроме него, в дереве жил хомячок Дуня. Это был очень симпатичный хомячок, с золотистыми глазами-бусинками, серой шелковистой шерсткой и голым хвостиком. Шаваш держал Дуню в клетке, но никогда не запирал дверцу. Впрочем, он часто носил Дуню с собой. Он выпускал Дуню перед прохожим и, пока прохожий любопытствовал, глядя на Дуню, Шаваш любопытствовал в его кошельке. Шаваш очень заботился о Дуне, и всегда отдавал ему лучшие из очисток, которые подбирал на улице, а худшие ел сам. Кроме хомячка Дуни, у Шаваша никого не было: отец его давно помер, а сам Шаваш сбежал из деревни в столицу.
   Сколько было Шавашу лет — сказать трудно. В деревне его годам вели тщательный счет, и год, в который Шаваш родился, называли так: «Год, когда в Синей Лощине старый Лох вздумал вставать из могилы». Но в чиновничьих временных описях происшествие со старым Лохом упомянуто не было: и посему установить соответствие между крестьянским и государственным летоисчислением было трудно. Человек опытный в таких делах, гадатель или лекарь-пиявочник, дал бы мальчику одиннадцать, а то и двенадцать лет, а случайный прохожий не дал бы и девяти, — такой был тощий мальчишка.

 
   На следующий день, в полдень, ярыжки огласили у красного столба объявление: В веселом квартале, в утренний час Росы, сразу за малым храмом Исии-ратуфы, у мельничной заборной решетки найден труп чиновника, убитого и брошенного в воду. Чиновник был ограблен полностью: срезали даже кружева с кафтана, и сапоги сперли. Приметы чиновника: лет сорока, среднего роста, в меру мясист, с круглым лицом и черными волосами, глаза карие, нос вздернутый, верхняя губа как-бы притиснута к носу. Одет в синий дорожный кафтан. Имеющий что-либо сообщить об убитом или убийце должен явиться к Желтой Управе и бить три раза в дощечку. Обещали вознаграждение.
   Шаваш стоял у столба, когда читали объявление, — он уже с утра был на ногах.
   — Ну и времена пошли, — сказал чей-то голос над ухом Шаваша, — уже чиновников стали убивать.
   — А как жить-то? — горестно изумился другой голос. Черные цеха позакрывали, люди бегают беспризорные, как крысы! Господин Нарай-то волков вешает, а овец не кормит. Еще и не то будет.
   Другой голос был, конечно, прав: с тех пор, как господин Нарай вошел в милость молодого государя и стал наводить в столице порядок, много незаконных лавочников и таких негодяев, которые делают деньги из наемного труда, было повешено, под ребра и за шею; рынки были сильно разогнаны; а чернь, которой эти негодяи раньше давали работу, совсем обнищала. Господин Нарай был такой человек — до дыр протрет, а грязи не оставит.
   После этого Шаваш принялся бродить по улочкам Веселого города, собирая в уши разные разговоры. Бог знает, что он собрал: а только через три часа он постучался в заведение за беленым заборчиком, такое дрянное, что на столбе за калиткой не было даже славословия государю, а вместо славословия сохла чья-то нижняя юбка, — будто другого места нет. У ворот дома, перед богом с рыбьей головой, стояла медная ступка, а в ступке торчал пест. И ступка и пест обозначали профессию обитательниц дома, и, конечно, только человек очень невинный, или какой-нибудь варвар, из тех, что мочатся с седла, заключил бы, что в доме торгуют толчеными пряностями, или плющат горох.
   Шаваш поднялся наверх по лесенке и всунулся в занавешенную комнатку, где перед бронзовым зеркалом сидела и красила бровки рыженькая девица.
   — Тима, — сказал Шаваш, — а где Лоня-Фазаненок? Он меня просил…
   — А-а, — закричала девица, поворачиваясь от зеркала и отчаянно кривя рот, — замели Лоню!
   Девица повалилась со стула и начала рыдать. Тут только Шаваш заметил, — или сделал вид, что заметил, что в комнате все выворочено, так сказать, мехом внутрь.
   — Что такое, — сказал Шаваш, — в чем дело?
   Рассказ девицы прерывался рыданиями, — мы же его прерывать не будем, а, наоборот, дополним его некоторыми сведениями, необходимыми для лучшего понимания.
   Лоня-Фазаненок был у девицы постоянным клиентом, подумывал откупить ее у хозяйки и уже собрал для этого половинку денег. Деньги он зарабатывал, торгуя вразнос всякой железной мелочью, амулетами и гвоздями. Хозяйка, будучи женщиной незлой, не препятствовала молодому человеку и даже согласилась сбавить цену.
   Месяца два назад, однако, господин Нарай, войдя в сердце молодого государя, стал очищать страну Великого Света от скопившейся в стране грязи, от зла и несправедливости, зависти и обиды, и причины их — частной собственности. Проверили товар, которым торговал Лоня, и вышло так, что товар был скорее ворованный, чем честный: крали из государственного цеха материал и в запретное время делали черти знает что.
   Те, кто вверху, подпали под плети и в тюрьму, а Лоня оправдался по способу Бажара, то есть взяткой, однако остался без занятия и без денег. Теперь уже не было разговора о том, чтобы выкупить девицу: каждый вечер он являлся к ней, пьяный и с дружками, охаживал плеткой и требовал денег: та давала, сколько могла.
   Вчера вечером, по словам Тимы, Лоня явился к ней пьяный выше глаз, с приятелями, с пузатым кошельком, и с двумя перстнями, и с золотым погребальным бубенчиком. Девицы перепугались, а мужчины захохотали и сказали, что это они так нашли. Перстень Лоня тут же надел на Тиму, а золотой бубенчик побежали с утра закладывать в ссудную лавку: там-то, в лавке, их и взяли.
   — Иииии, — заливалась девица, — так я и знала, что он человека убил! Пьяная кочерыжка!
   — Почему убил? — спросил Шаваш.
   — За храмом Исии-ратуфы сегодня нашли человека! Пришел чиновник, опознал убитого, описал вещи при нем: как раз этот бубенчик и перстни.
   — А куда, — спросил Шаваш, — повели Лоню?
   — В десятую управу.
   И рыженькая девица опять заплакала.
   — Вот беда-то, — сказала она, успокоившись, — я ему корзинку собрала, а хозяйка меня не пускает: мол, сейчас клиенты пойдут!
   Шаваш задумался.
   — А что ты мне дашь, если я отнесу корзинку?
   — Розовую дам.
   — Две розовых, — сказал Шаваш.
   — Экий ты жадный, — сказала девица.
   — Я не жадный, я голодный, — ответил Шаваш.

 
   За распахнутыми воротами Десятой Управы сверкал белый мощеный двор, и лаковые с желтыми ободками колонны бежали наверх, наверх, мимо статуи Парчового Бужвы к бронзовым, украшенным вставшими на хвосты драконами дверям. Красный полотняный навес трепетал над дальней половиной двора, защищая от яркого осеннего солнца писцов с дощечками и многочисленных посетителей, диктовавших им жалобы. Труп был выставлен для опознания перед статуей: зевак было больше, чем мух в свинарнике. Шаваш заметил в толпе пятерых людей с укрепленной на шапке красной бумажной полосой. На полосе было написано «прошу справедливости», Это были просители, одетые так, чтобы судья их сразу увидел.
   Вдруг запели флейты, засвистел губной гребешок: под тройною аркой ворот показался красный паланкин, украшенный почетными венками. С боков паланкин был обшит парчовыми звездами, впереди бежали чиновники с палками, разгоняя народ. Из паланкина вышел высокий человек в длинном платье дворцовых сановников, прошествовал, в сопровождении слуг, к деревянному лотку с трупом; упал на землю и горестно зарыдал.
   — Императорский наставник Андарз, — прошептал кто-то рядом с Шавашем.
   Шаваш раскрыл рот и стал смотреть. С мраморных ступеней управы поспешно сошел судья, лег на землю рядом и завопил от уважения к гостю. Они проплакали столько времени, сколько надо, чтобы сварился горшок каши. Потом во двор спустился молодой чиновник в белой пятисторонней шапке, поклонился и произнес:
   — Пожалуйте внутрь!
   Шаваш смотрел на императорского наставника завороженно. Господин Андарз был стихотворцем и колдуном: одержал победу над западными варварами, засыпав их пылающими листьями; превратил одного чиновника в выдру; и однажды, когда государь пожаловал в его сад среди зимы, по просьбе государя устроил лето. В общем, это был человек из тех, которых при жизни рисуют с двумя зрачками, а стихи его пели во всех харчевнях даже тогда, когда государыня Касия сослала его к ледяным горам.
   Между тем Андарз и судья кончили плакать. Императорский наставник встал и брезгливо отряхнул песок с рукавов. Андарз и судья поднялись по мраморным ступеням; бронзовые двери закрылись. Из-за поднявшейся суматохи судья так и не подошел к просителям, несмотря на то, что красные полосы на шапках были очень заметны.
   Шаваш подумал и пошел прочь из толпы. Через минуту он стоял с другой стороны управы, в маленьком загончике перед стеной, за которой держали преступников. В загончике скучало двое стражников. Один из стражников отобрал у Шаваша корзинку и сказал:
   — Куда лезешь, мизинчик!
   Мизинчиками называли детей, принадлежавших крупным шайкам: те носили в тюрьму корзинки, продавали краденое, а также, по распространившейся моде, большие люди в шайках употребляли их вместо женщин.
   — Какой же это мизинчик, — возразил другой стражник. — Это Шаваш-сам-по-себе! Его сам Свиной Зуб приглашал в свое товарищество, а Шаваш отказался. «Я, мол, сам по себе». Свиной Зуб велел его не трогать…
   И стражник покачал головой, сильно удивляясь причуде Свиного Зуба.
   — Что тебе нужно? — спросил он.
   Шаваш объяснил стражникам свое дело, они взяли из его корзинки лепешку побольше и пустили его к Лоне-Фазаненку.
   — Неудачный человек Лоня, — сказал старый стражник. — Это же надо так: убить, а наутро попасться. Ты вот, Шаваш, когда-нибудь слышал, чтобы человек схватили наутро после убийства?
   — Нет, — сказал Шаваш, — я никогда не слышал, чтобы человека схватили наутро после убийства.
   Стражник покачал головой и добавил:
   — Воистину, когда человеку суждены неудачи, то даже приобретение богатства ведет к несчастью.
   За стеной начинался маленький садик. В садике рос кактус агава, символизировавший колючее преступление, и морковка для кролика госпожи супруги судьи. За грядкой с морковкой начинался крытый каменный проход, с двумя стражами у входа и выхода, а в конце прохода начиналась собственно тюрьма. Но внутрь тюрьмы Шаваша не пустили. Четвертый по счету охранник порылся в корзинке, выбрал себе лепешку и сказал:
   — Не нужна уже Лоне твоя корзинка. Слышал переполох во дворе? Это приехал сам государев наставник, господин Андарз. Он, оказывается, был знаком с покойником. Судья так и обмер. Сейчас его угощают чаем в Розовом Павильоне, а потом, конечно, сразу вызовут Лоню с товарищами на допрос: не дважды же ездить в наше заведение императорскому наставнику!
   — Что же, — сказал Шаваш, — и допрашивать их будут в Розовом Павильоне?
   — Ради такого случая, — сообщил стражник, — велено вести в Черепаховый Зал.
   И забрал из корзинки еще лепешку.
   Шаваш вынул из рукава розовую бумажку и протянул стражнику.
   — Чего мне тут сидеть? Отдайте корзинку Лоне, если он вернется, а? А я пойду.
   Шаваш, однако, никуда не пошел из тюремного двора, как сделал бы на его месте всякий разумный человек, торопясь покинуть это место подозрения и скорби. Едва каменный угол коридора укрыл его от взора стражника, Шаваш остановился, поплевал на руки и, — просочился через не забранную решеткой отдушину около пола, которую он еще раньше приметил. Не то что взрослому человеку, но и крупной собаке было б невозможно пролезть сквозь эту отдушину. Но Шаваш, как мы уже упоминали, был не человек, а так — огрызок.
   В казенном саду Шаваш остановился, обдумывая дальнейший план действий. Шаваш не знал, сколько времени полагается угощать императорского наставника чаем, но подумал, что это дело займет у судьи все время до третьей дневной стражи.
   За стеной, покрытой синей глазурованной черепицей и увитой виноградом, начинались длинные кровли и башенки парадной части управы. Виноградные плети оборвались бы под тяжестью взрослого человека, но Шаваша должны были выдержать.
   Шаваш взобрался на стену, прокрался по синему ее коньку и перескочил на толстую черепичную крышу управы. Миг — и вот он уже пробежал по кровле крытой дороги, еще миг, — и вот он уже над крышей главного зала. Шаваш лег на кровлю и тихо-тихо вытащил несколько черепиц. За черепицами начиналась вата, — Шаваш вытащил и ее. Шаваш просунул голову вниз и увидел толстые, как ананас, балки. Снизу к ним были прибиты тоненькие доски потолка. Между плоской черепичной кровлей, подбитой ватой, и потолком оставалось пространство в локоть высотой. Шавашу этого было вполне достаточно. Он влез внутрь, задвинул, как мог, за собой черепицу и ужом пополз по серединной балке. Скоро он дополз до перекрестка балок, как раз поверх стены Черепаховой Залы, отыскал место, где из потолка выпал сучок, и вытаращил внутрь любопытный глазок. Шаваш хорошо знал устройство здешних покоев, потому что трижды его таскали сюда как свидетеля, а однажды даже что-то пытались приписать.
   Суд только начинался.
   Господин судья, в желтом платье с квадратным воротником, расшитом ветвями и пятилистниками, восседал на возвышении. Поверх головы судьи травяным письмом было написано красивое изречение: «Если суды в государстве устроены ненадлежащим образом, государство перестает быть государством». Двое писцов сидели на циновках, а молодой помощник судьи, которого Шаваш видел на ступенях управы, почтительно стоял справа от кресла. Слева от кресла стояла статуя государя с головой мангусты. Эта статуя обладали удивительным свойством: в присутствии статуи даже самые закоренелые преступники говорили только правду. Самому Шавашу трижды приходилось при ней лгать, но это только потому, что у него был с собой талисман «идака», специально чтобы лгать на суде.
   Самого императора Шаваш видел только один раз, в прошлом году, как раз на Новый Год. Тогда на красных улицах построили большой мост, чтобы все могли видеть Государя, а Шаваш, боясь, что его задавят, залез с ночи на длинный тополь. Император шествовал, окруженный львами, козами, собаками, лисами, оленями с золочеными рожками, и такими животными, которых Шаваш никогда и не видел, и которые водятся только по краям земли и в императорском саду. Львы трясли головой, рвались с золоченых поводков, — слуги из императорского зверинца мотались за ними, как дым из печки. Сам император был в рисовой маске, и в его белой одежде не было ни единого шва, подобно тому как в законах империи не было ни одного зазора: впрочем, насчет швов Шаваш издалека не мог ничего сказать путного. Государь и люди из его свиты бросали в народ деньги и билетики государственной лотереи.
   Пять лет назад такой вот праздничный мост обвалился: пострадало сто сорок человек императорской свиты, одна золоторогая коза и народ под мостом, но в этот раз никаких происшествий не было.
   На следующий день Шаваш срезал на рынке кошелек и вдруг почувствовал угрызения совести. «Даже бессмысленный зверь, овца и павлин, — подумал он, — слушаются императора, а я вот нарушаю закон!» Но кошелек все-таки срезал.
   Тем временем в зал вошел господин Андарз. Господину Андарзу было немного за сорок. Это был человек очень красивый, худощавый, с приятным лицом цвета топленого молока, и с проницательными серыми глазами, формой напоминающими персиковую косточку. Руки его были несколько тонки в запястьях, и кончики длинных и узких пальцев были выкрашены хной. Шелковое платье Андарза было расшито павлинами и единорогами, и из-под платья виднелись кончики сапог, украшенных серебряными ирисами. На голове у него была круглая шапочка, увенчанная выступом наподобие соколиного клюва.
   Помощник десятого судьи поспешно подставил ему бронзовую табуреточку.
   — Как можно сидеть в присутствии судьи, — отрывисто проговорил Андарз и отошел к левой стене. Нечаянно он стал как раз под тем местом, где расположился Шаваш. Лицо его, отраженное в зеркале, было совершенно невозмутимым, но сверху Шаваш вдруг увидел на его затылке бисеринки пота. «Удивительные люди чиновники» — подумал Шаваш, — даже потеют затылком.
   — Значит, — осведомился судья, сделав знак писцам, — убитый был вам знаком?
   — Увы, да! — промолвил государев наставник. — Я учился с ним вместе в дворцовом лицее! Его звали господин Ахсай. Он был назначен тысячником морских перевозок в Лакку и проявил на этом посту известные способности. Впоследствии он незаслуженно подвергся взысканиям: наша семья нашла возможным поручиться за него. Ахсай получил должность в провинции Дая, однако проживал в основном в столице.
   Тут Шаваш заметил, что молодой помощник судьи быстро и нагло усмехнулся. Дело в том, что провинция Дая была давно завоевана варварами, и должности в ней за деньги приобретали люди, подозреваемые в богатстве. Таких людей называли пустыми чиновниками. Эти пустые чиновники понастроили себе по империи домов с изукрашенными окнами, завели павлинов в садах и рабов в мастерских, — потому что по закону государя Иршахчана только чиновникам полагались дома с выгнутыми бровями и павлины в садах, и они, конечно, не очень твердо знали имена своих провинций, а зато хорошо знали дебет и кредит. Нажитые им земли и лавки они обычно дарили высоким сановникам в обмен на покровительство и право управления подарком. Разумеется, все эти люди ужасно рисковали, что их покровителя арестуют, а подаренную землю заберут в казну. При аресте Руша около двух тысяч уважаемых людей пострадало таким образом, — в провинции многие с трудом откупились, а в столице Нарай защемил им горло.
   — Я, — продолжал между тем Андарз, — не поддерживал с ним связи, но, будучи благодарен мне, этот человек несколько раз в месяц наносил мне визиты, и, хотя лично я не имел в нем никакой нужды, он выполнял разные мелкие поручения моей жены. Я неоднократно предупреждал женщину, чтоб они не имели с ним дела, — но разве ее переспоришь?
   Императорский наставник смущенно засмеялся, и судья хихикнул. Страсть господина Андарза к женщине по имени Лина была притчей во языцех. Господин Андарз встретил ее год назад в домишке какого-то лесника, застигнутый грозой. Затащил девицу на ночь в постель, а на следующий день увез с собой. Женщина эта была настырная, и по ее настоянию Андарз отослал из столицы других четырех жен. Господин Андарз продолжал:
   — Словом, вчера моя жена дала этому Ахсаю письмо для своих родителей, которые живут в императорских охотничьих угодьях, да немного денег, чтобы он его отнес. Ей не терпелось получить ответ вчера вечером, и она раскапризничалась как раз…
   Уголки холеного, чуть сладострастного рта опустились вниз, и все присутствующие живо представили себе в какой именно миг, по обыкновению, раскапризиничалась глупая женщина.
   — Я попытался ей объяснить, что родители ее живут далеко, что господина Ахсая, верно, угощали чаем, и что из-за всего этого он не мог поспеть в Город до того, как на ночь закрыли ворота. Но когда ворота открыли, а господина Ахсая все не было и не было, госпожа раскричалась так, что я был принужден послать прислугу, поискать, не напился ли господин Ахсай где-нибудь по пути в кабачке. С ним такое случалось. И вот…
   — Дело яснее ясного, — сказал судья. — Видимо, вчера господин Ахсай вернулся в столицу до того, как были закрыты внешние городские ворота, но прибыл к воротам Верхнего Города после того, как они уже были заперты. Скорее всего, не имея возможности в ту же ночь попасть в Верхний Город, и имея предлог не возвращаться домой, он решил отыскать какой-нибудь постоялый двор, и поплатился за свои пороки.