Лавров Александр. Шантаж

Ольга Лаврова, Александр Лавров


Шантаж

   Во вторник Знаменский пришел на работу хмурый, сердитый на себя, на работу, на человеческую природу. Пожалуй, даже на природу вообще: конечно, в Москве золотой осенью не больно насла­дишься, но все-таки неделю-полторы деревья украшают город, каждый кустик старается из последних сил. А тут по живому еще, по зеленому уда­рило морозом, листья почернели, скрючились, глаза бы не смотрели. Пал Палыч отвернулся от окна, от­крывавшего вид на краешек сада «Эр­митаж» с погубленной листвой.
   Петровка, 38, пятый этаж, кор­пус «Б». Хорошо, на пятом только два кабинета следователей, целиком же отдел занимает второй этаж. По­этому удалось пройти к себе, ни с кем почти не общаясь, не утруждая лица бодрой улыбкой.
   Он поерзал по столу пластмассо­вой пепельницей, календарь уров­нял с царапиной на столешнице, прикинул, под каким углом и где пересекутся прямые, если их проложить от спинок кое-как стоящих стульев. Привычная проверка – не побывал ли тут без него посторонний. Разные пластилиновые пе­чати и особые ключи были для специалиста, по убежде­нию Знаменского, легко преодолимой ерундой. А вот такой простенький «беспорядок» чужак непременно на­рушит. И нарушали несколько раз. То ли забегали сменить дежурного «жучка», то ли проверить по службе, не дер­жит ли он у себя чего неположенного. Миномет, может быть? Или едкий «самиздатский» манускрипт? Шут их знает. Даже неинтересно.
   Трюк, с помощью которого уберегались от досмотра наиважнейшие документы, был давно разработан вместе с Зиночкой Кибрит, и его Знаменский от всех скрывал. (Скроем и мы на случай, если он в употреблении у кого-то из берегущих тайны своих сейфов).
   Протекло четверть часа казенного времени. Пал Палыч сидел на диване, мысли его блуждали далеко, дурное настроение усиливалось.
   «Я не собираюсь сегодня работать, что ли?»
   Вон их сколько на очереди – целая коллекция физи­ономий таращится под стеклом на углу стола. И все «сидят за ним». В литературе для удобства автора и читате­ля следователь ведет одно дело. В жизни – кучу. Одновре­менно. Да еще групповых. Чтобы не завалить сроки, надо волчком вертеться.
   А следователь посиживает на диване.
   Открыть ящик, взять блокнот с закладкой. Страничка исписана сверху донизу. Это вторничный график. Хоро­шо, если треть пунктов не переползет на среду.
   Рука уже потянулась, машинально минуя белеющий в прорехе обивки колпачок от авторучки – один из спосо­бов обуздать на редкость колкую и упрямую пружину. Ею старый диван потчевал неосторожных посетителей, и чего только Пал Палыч не перепробовал, сражаясь с нею. Глупый колпачок, примотанный липкой лентой, дер­жался чудом. Скоро соскочит.
   «Если мне пофартит арестовать хорошего матрацного мастера, пусть только справится с этим бедствием – немедленно отпущу за недоказанностью!»
   Знаменский достал блокнот, пересел за стол. Пере­чень предстоящих дел окатил его рутиной. А сейчас тре­бовалось чем-то перешибить впечатление от встречи у газетного киоска, которая и отравила утро.
   «Но я ведь сделал, что мог. Больше я не могу ничего. Надо просто забыть и работать, и как-нибудь рассосется».
   Он отодвинул блокнот и воззрился на скопище фото­графий. График побоку. Кем бы заняться для отвлечения?
   Самоуверенные усики, крепкая шея культуриста. Нет, не отвлечет, жидковат нутром. Пышноволосая красавица с улыбкой кинозвезды. Наводчица грабителей, которых Томин обещал со дня на день взять. Тогда и полюбуемся на звезду. Разношерстная компания веселых шоферюг. Директор автобазы сколотил из них шайку угонщиков. Грузовики «отстаивались» на базе и позже продавались колхозам, а те регистрировали их как самостоятельно собранные из запчастей. Ну и что мне даст сегодня горла­стая шоферня? К шутам их, пусть дозревают. Вот этот… смирненький такой с виду, податливый, губки обижен­ные, полон недоумения – за что сижу? Этот способен капитально отвлечь, за пять-шесть строк в протоколе все нервы измочалит. Он, пожалуй, в самый раз.
   «Нет, будем самокритичны – для тебя я сегодня не в форме».
   Хоть бы позвонил кто. Сорок одна минута казенного времени, а аппарат молчит. Небывалый случай. Старший следователь Знаменский никому не нужен. Никому забо­ты нет, что у него скулит сердце, что он раздосадован, сердит и не желает трудиться на ниве законности.
   «Ладно. Хватит дурью мучиться! В конце концов…»
   И тут Пал Палыч понял, кого не прочь повидать. Кудряшова. Крепенького, пышущего здоровьем и опти­мизмом Кудряшова. Потому что встреча у газетного киос­ка взбаламутила воспоминания полугодовой примерно давности. Тогда Знаменский заканчивал дело о хищениях в ресторане «Ангара». Кудряшов работал там зав произ­водством, а в кондитерском цеху (приносившем львиную долю доходов) заправляла Маслова. Молодая, очень хо­рошенькая – тогда, – обожавшая двух дочек и слепо боготворившая мужа. Душу Пал Палыча она тронула тем, как с искренним стыдом и слезами рассказывала о махи­нациях в ресторане. Не хватило ей характера устоять перед Кудряшовым, соблазнявшим легкими деньгами. Так жаждалось порадовать своего ненаглядного обновкой, купить ему машину, вкусно накормить-напоить…
   И тот принимал как должное сыпавшиеся с неба дубленки и золотые портсигары, за особым столиком (и, разумеется, бесплатно) обедал в «Ангаре», посещал кур­сы, готовясь сесть за руль. Круглый год загорелый, пах­нувший импортным одеколоном и свежим бельем. Само­довольный и самовлюбленный. Он умудрялся чувствовать себя честным, порядочным, занимался какими-то науч­ными изысканиями и не желал опускаться до житейской прозы, до цены на какой-нибудь там кожаный пиджак.
   А когда грянуло следствие – о, гром средь ясного неба! о, позор! – занял «твердую гражданскую пози­цию», то бишь принялся обеими руками открещиваться от жены. Чуть не довел ее до самоубийства.
   Знаменский не верил его наивности, непрактичнос­ти, считал попросту котом и, словом, терпеть не мог. Пригрозил, что поломает ему всю научную карьеру, коли тот не примирится с женой, не даст ей надежды после срока вернуться в семью, к нему, к детям…
   Вот с этим-то красавцем и свело его нынче утром желание обзавестись свежей газеткой. Почти прежний кот, только пахнул значительно дешевле. Мужественно смотря следователю в лицо – чуть ниже глаз, – он отра­портовал о своей поездке в колонию: первое свидание с женой после суда. О ней Пал Палыч услыхал что-то невнятное и вскользь, зато получил полный обзор переживаний самого Маслова, «травмирующих психику культурного человека». «Уродливо… угнетающе… нравственная духота… я прямо потрясен… в поезде грязь… я же человек брезгливый…»
   «Ну еще бы! Ты любишь красиво и уютно. А она как небось готовилась, прихорашивалась. Как ждала. Бедняга. И сердце неважное».
   – Будя сопли разводить! – оборвал Знаменский с несвойственной грубостью. – Вы, пардон… переспали с Ириной Сергеевной? Или проявили культурную брезгли­вость?
   Маслов ошарашенно заморгал, даже скулы закрасне­лись. После паузы стал давиться словами:
   – Нет… то есть да… в смысле, я старался не прояв­лять… Но я поражен вашим…
   – На здоровье, – буркнул Пал Палыч и пошел своей дорогой.
   А потом, препровождая казенное время, сидел на диване и ворошил прошлое. «На суде она была уже с седыми висками. В тридцать четыре года… Все ли я тогда сделал? А что тут вообще поделаешь?.. Домогаюсь скле­ить, а черепки друг к другу не прилегают и клей нику­дышный».
   Почему-то некоторые судьбы сидят в печенках года­ми. То ли судьбы такие горемычные, то ли печенки дурацкие.

 

* * *

   На то, чтобы увидеться с Кудряшовым, имелась за­конная юридическая зацепка. Знаменский, любитель до­тошно доводить все до конца («до тошноты» – как ши­пел порой Томин), выделил часть «Ангарских» материа­лов в отдельное производство, да руки не доходили за­няться.
   Утренняя встреча дала толчок. Пал Палыч скоренько составил надлежащую бумажку и отправился доложиться начальнику отдела Скопину.
   Тот вздохнул (работы по всем линиям невпроворот), помолчал (укоризна), но отпустил его «смотаться» на денек туда, где пребывал ныне осужденный – ударение на «у», это профессионализм, как, к примеру, «добыча» у шахтеров. Скопин ценил Знаменского, примерно пони­мал его внутреннее устройство и не стал ни о чем допы­тываться. Раз просится «в отрыв» – значит, приспичило.
   …Вагон попался сносный, двое попутчиков тоже. По­толковали меж собой о политике, женщинах и собаках (о последних – уважительно). Под конец, правда, загомо­нили громче приличного: когда «душа с душою говорит», где бы найти третью. Но, не найдя (Знаменский соблю­дал следственное правило не пить с посторонними), взгромоздили пожитки на пустую полку и полегли спать.
   Под поездной перестук и поскрипывания Знаменс­кий тоже закрыл глаза. Почему-то всплыл плакат, стояв­ший в конце платформы. «Берегите свою жизнь!» и кар­тинка: беспечный гражданин в старомодной шляпе с легким чемоданчиком переходил железнодорожный путь перед надвигавшимся локомотивом. Но поскольку локо­мотив был изображен на почтительном расстоянии, а гражданин практически миновал рельсы, его жизни ров­ным счетом ничего не грозило. Наглядная пропаганда била впустую. Сюда бы стенд с некоторыми фотография­ми из музея криминалистики. Ох, наша наглядная пропа­ганда… Бесчисленные лозунги по городу. Гигантскими буквами: «Слава советскому народу, строителю…», «Ре­шения Пленума – в жизнь!», «Досрочно выполним…» У матери знакомая есть, переводчица при иностранцах, так она замучилась с этими воззваниями. Заезжим все инте­ресно, приходится переводить.
   – Полной дурой себя чувствуешь, вы не представляе­те! Да еще спрашивают: а зачем это висит?
   Действительно, зачем висит? Никто ж не читает. И на гражданина в старомодной шляпе не смотрят.
   Почему я, собственно, не сплю? Проводник подымет в половине шестого, пора отключаться… Кошка была мудрая в кафе при «Ангаре». С большим жизненным опы­том. К многолюдным компаниям вовсе не приближалась. К парочкам редко – заняты друг другом. Выбирала оди­ночек. Ты, мол, один, я одна. Я тебе помурлычу, ты мне кинешь огрызочек. И круглая была, горя не ведала.
   Что за чушь в башку лезет! Пустяковое путешествие – пустяковые и мысли. Выделенные когда-то материалы «законченного криминала» не содержали. Проще бы всего (как большинство коллег и поступало) вынести поста­новление, что за отсутствием состава преступления на материалы эти плевать. И наплевать. Кабы не дотошность.
   Но в ту пору абсолютно некогда было доискиваться, через кого Кудряшов приобретал дорогостоящие ювелир­ные изделия. «По знакомству, по случаю, по блату». Нео­пределенные ответы могли прикрывать контакты с круп­ными поставщиками не только Кудряшова, но и иных, ему подобных. В картотеке полно «висячек» о кражах драгоценностей. На памяти Знаменского унесли украше­ния самой супруги индийского посла. Надо думать, не побрякушки.
   А сколько ценного, даже бесценного растащено было, когда по залпу «Авроры» «хижины» ворвались во «двор­цы». И так и кануло в подполье – в тайники современных миллионеров и в нелегальный оборот.
   «Давненько не навещал я Ивана Тимофеевича», – упрекнул себя Пал Палыч уже в полусне.
   Одно время он подолгу сиживал в комнате старика при архиве, слушая любопытнейшие рассказы о прошлом преступного мира, о несметных богатствах, разме­танных бурей 17-го года.
   – Поставить бы грамотных сторожей – сэкономили бы стране целую электрификацию! – восклицал Иван Тимофеевич.
   ЗнаТоКи тогда расследовали дело, которое вывело их на Черного маклера, нэповского зубра, благополучно дожившего до наших дней. И немалая доля успеха при­надлежала Ивану Тимофеевичу – человеку с феноменальной памятью, неистощимому кладезю информации о давнем и не столь давнем уголовном прошлом.
   С мыслью об уникальном старике Пал Палыч уснул.

 

* * *

   А мы пока позволим себе отступление. И начнем без затей – с цитаты из повести «Черный маклер».
   «В начале 70-х патруль милиции, – как принято выра­жаться, по подозрению – задержал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант неви­данных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик… Ни один реестр, включая перечни камней в цар­ской короне и личной сокровищнице Романовых, подоб­ного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относился к тем незнаемым сокровищам, что были раз­граблены под флагом свободы, равенства и братства».
   Упомянутый тут следователь по важнейшим делам – это герой документальной повести «Брачный аферист» Михаил Петрович Дайнеко. Если вы читали второй вы­пуск наших «Криминальных повестей», то, вероятно, помните, с каким блеском умел он распутывать самые мудреные загадки.
   Но на диковинном алмазе застрял. Продлевал и продлевал срок следствия и постепенно как-то увял. Вдруг стал лечиться от переутомления, хвалил нам сеансы электросна. А однажды под настроение признался:
   – Свернул я, братцы, то дело с камнем-то…
   – Ничего не удалось?!
   – Удалось. Путь его я восстановил, не лыком шит. Пер, как танк, все выше, выше, пока не уперся в… короче, прошел он в двадцатые годы через ближайшего телохра­нителя… – Михаил Петрович снова запнулся: язык не поворачивался. – Словом… ну, очень высокого вождя… – Я и заглох. Сам. Дальше все равно не пустили бы. И так уже… – он не договорил, потер лоб крупной рукой.
   Зная Михаила Петровича с его неистовым стремлени­ем к победе, к справедливости, мы поняли, что он в кровь расшибся об этот проклятый камень, хуже того – перело­мал себе что-то внутри. Смиряться Дайнеко не умел.
   Через месяц-другой Михаил Петрович лег в госпи­таль. У него хватило самообладания и мужества очень корректно позвонить нам и попрощаться за несколько дней до смерти…
   К чему все оно здесь, пока Пал Палыч спит? Не случайно. В деле по ресторану «Ангара» Знаменского тоже притормозили на полпути. Мягко и ловко, даже бережно, но непреодолимо. Дальше краснел «кирпич», черта, за которой располагались неприкосновенные. И он бесился у запретной черты, повышал голос на Скопина, требуя от того несусветных мер, санкций, вселенского скандала. Скопин терпел. Сочувствовал. Даже слегка отодвинул для Знаменского «кирпич» (уж неведомо с какой натугой), и Знаменский кое-что выскреб оттуда, да ненадолго – пря­мо-таки упорхнули из рук обратно в свои выси на казен­ных дачах.
   Наконец он четко уяснил, что вселенский скандал не состоится, что он немыслим, невозможен, противоречит железному порядку вещей. А возможно лишь то, что и Скопина, и его самого, и всю бригаду, работавшую по делу «Ангары», выметут вон, в мусорные баки.
   Есть ли нужда вдаваться в его переживания и скрежет зубовный по этому поводу?

 

* * *

   В небольшом помещении откуда-то сквозило. Пал Па­лыч сидел в пальто. На бревенчатой стене опять-таки наглядная пропаганда: «Семья ждет твоего возвращения домой». Если семья – какая нарисована на плакате, то возвращаться к ней, право, не стоило. Сколько по стране хорошей бумаги портят…
   – Заключенный Кудряшов по вашему вызову явился.
   Стоит, ватную ушанку с головы сдернул. Бывало, разваливался на стуле без приглашения и сразу вынимал пачку «Мальборо».
   – Здравствуйте, Кудряшов. Садитесь.
   – Здравствуйте, гражданин майор. Вот не думал не гадал, что опять увидимся!
   Это скрытый вопрос, тревога – зачем Знаменский явился? Хоть и следствие закончено, и суд, но мало ли что? Кудряшов не хуже Пал Палыча знал, что хозяй­ственное дело никогда не исчерпывает себя.
   – Я приехал допросить вас в качестве свидетеля. Речь пойдет о том ювелире, у которого вы покупали разные штучки.
   Кудряшов испытующе потянулся вперед: не врет ли Пал Палыч? Вроде бы подвоха нет. Можно расслабиться.
   – А ведь правда, покупал!.. Золото, бриллианты. Даже вспомнить странно…
   Он почесал толстый нос, подперся кулаком и загрус­тил. Лагпункт, конечно, стимулирует переоценку ценно­стей. Знаменский закурил, угостил Кудряшова. Тот затя­нулся с наслаждением.
   «Советовал тебе загодя к отечественным привыкать. Нет, отмахивался, дескать, плебейство».
   «Плебейство» было излюбленным его словечком – на воле. Запахло паленым фильтром, Кудряшов с сожалени­ем раздавил окурок на полу, заговорил доверительно:
   – Когда с утра пораньше топаешь на работу… да по холоду… бриллианты как-то ни к чему. Кальсоны бы теплые – это да! Такие, знаете, с ворсом бывают, тол­стые, замечательная вещь!.. Верите, Пал Палыч, ни одна лапочка добра не помнит. Сигарет – и тех не пришлют. Подумаешь, что впереди одиннадцать лет… жить страшно!
   «Да-а, лапочки народ ненадежный. А сколько он на них деньжищ просадил – не счесть. Щедр был – не отнимешь. И с начальством, и с лапочками. И с Масловой. Потому и оказался роковой фигурой в ее судьбе».
   Кудряшов между тем стрельнул еще сигаретку, осме­лел и пустился в воспоминания, оживляя картины было­го богатства и могущества.
   Знаменский решил, что подобного позволять нельзя. Разрозненные остатки старого соберутся еще, пожалуй, в кусочек прежнего неухватного Кудряшова.
   – Давайте все же о ювелире.
   – Неужели за тем только ехали?!
   – В хорошем хозяйстве и веревочка не пропадает, – банально возразил Пал Палыч.
   «Не объяснять же, что заставили рубить концы, ве­дущие вверх. И ювелир – ход вбок – своего рода ре­ванш. Жалкий, бесспорно. Веревочка… не Плюшкин ли подбирал веревочку, чтобы не пропала? Точно, он. Лихо я сам себя».
   – Так поговорим?
   – А, теперь все едино! Пишите: работает в Столешниковом переулке, зовут Боря Миркин. Приемщиком в ювелирке.

 

* * *

   На обратном пути Знаменский оказался в купе один и до сумерек глядел в окно. Просторно там было. Морозы обошли стороной здешний край. Природа находилась в некоем недоумении: лета уже нет, зимы еще нет, осень кое-где заявляет о себе желто-багряными перелес­ками, но пасует перед разливом юной зелени озимых полей.
   «В субботу поеду на рыбалку, – решил Пал Палыч и хотел постучать по оконной раме (суббота любит подки­дывать сюрпризы), но остановил машинальное движе­ние. – Все равно поеду! Работа – не медведь. Одним Кудряшовым больше, одним меньше, Миркиным боль­ше, Миркиным меньше. Вычерпываем море ведром… Ну, прокатился, удостоверился, что Кудряшову неслад­ко, навесил себе на шею Столешников переулок. Охота была!»
   Это не профессиональное старение, до него далеко. Но профессиональная усталость порой брала свое.
   Однако – возраст, что ли, спасал? – приближаясь к проходной Петровки, Пал Палыч уже подумывал о Столешниковом переулке с определенным любопытством. Одно из наиболее злачных мест столицы. Самый знамени­тый винный магазин. Антикварные книги. Лучший мага­зин подарков. Народу – не протопчешься. Полно фарцов­щиков и спекулянтов. Неистребимые игроки в «железку». И, наконец, тот самый ювелирный, возле которого веч­ное роение перекупщиков драгоценностей.
   Кого бы заслать в Столешников? Пал Палыч выбрал Мишу Токарева. В Управлении БХСС служило немало способных ребят, и со многими жизнь сводила Знаменс­кого теснее, чем с ним, но Токарев славился въедливос­тью и, главное, внешность имел очень на данный случай удачную, абсолютно непрофессиональную. Этакий моло­дой пастор, готовый словом и делом прийти на помощь заблудшей душе, идеалист, бессребреник – то есть, по переулочным меркам, удобный дурачок. Крепкая мили­цейская косточка нигде не просвечивала и не прощупы­валась.
   От Миркина он отбояриваться не стал, даже обрадо­вался. Сказал:
   – Когда державе срочно понадобится миллион, пусть выдадут куба три тесу и пуд гвоздей. Забьем Столешников с обоих концов и попросим публику вывернуть карма­ны. – И добавил честно: – Старая шутка, не моя.
   Двух дней не прошло, как он появился с известием, что Миркина можно тянуть к ответу: есть должности, где либо не работай, либо нарушай Уголовный кодекс.
   Пал Палыч подхватил Токарева над диваном в санти­метре от ничем сегодня не обезвреженной пружины и усомнился:
   – Не спешишь?
   Уж больно тонюсенькую папочку держала белая пас­торская рука.
   – На первое время довольно, а дальше размотаем.
   – Вот и разматывай пока, я и так зашиваюсь. То утром шли шоферы-угонщики, валившие вину друг на друга, а главное, на директора базы, которого изобража­ли демонической фигурой, чуть ли не телепатически принуждавшей их к преступлениям.
   То жаловались на трудности ремесла квартирные грабители, взятые Томиным. То демонстрировала выда­ющийся бюст их наводчица – «кинозвезда» с такими маслеными глазами, что, когда ей удавалось выжать по­каянную слезу, казалось, будто вытекают излишки смазки.
   Короче, зарубив поездкой к Кудряшову вторничный график и почти все пункты среды, Пал Палыч устроил себе дикую гонку на всю неделю.
   Однако к субботе идея рыбалки воспрянула, утверди­лась и одержала верх.

 

* * *

   С собой он вез только дорожную сумку, а в сумке напеченные матерью плюшки, коробку зефира, пряни­ки, две бутылки постного масла, запас дрожжей, селедку пряного посола и какие-то еще свертки и баночки, насо­ванные Маргаритой Николаевной и Колькой. Колька раза четыре увязывался с братом к бабе Лизе, и ему там понравилось, но длинная дорога нагоняла тоску, ну и соблазны городского уик-энда перетягивали.
   А такая ли длинная дорога-то – четыре часа поез­дом, дальше к твоим услугам автобус (если ты согласен обзавестись дюжиной синяков на рытвинах) либо из­вечная, твердо натоптанная – еще, может быть, лаптя­ми – тропка, экономно огибающая мокрые низины и ненужную крутизну и выводящая к еле дышащей деревеньке, некогда обширной и славившейся кузнецами и шорниками. Шорники. Хм… Шорники изготовляли хому­ты и прочую упряжь. Для лошадей. Лошади тогда в стра­не проживали. На них умели ездить верхом, пахать, во­зили целые обозы товаров, запрягали в почтовый таран­тас или тройку. В птицу-тройку… Снова Гоголь. Куда мчишься? Куда примчалась? Пересели твои пассажиры на вонючий автобус – чудо цивилизации! «Завидую внукам и правнукам нашим…»
   Знаменский споткнулся, нащупал в сумке фонарик. Стемнело уже. Провозился он со сборами. Ну, еще с километр – и лес кончится, и до заветной избы будет всего ничего.
   Там ждали: рыболовная снасть, ватник, справные са­поги, картуз с наушниками, обрубок бревна на бережку, куда надо попасть, раненько, до полного рассвета. Ждал бурный осенний клев, ловецкая удача (реже неудача). Но вряд ли ждала Пал Палыча баба Лиза, знавшая, что выдраться из городской мороки ему почти не под силу.
   Сама она, несмотря на приглашения, к Знаменским не ездила. Единожды только он силком привез ее, пере­дал в объятия матери, та таскала гостью по магазинам, покупала подарки, водила в кино – словом, показывала город, где бабка не бывала уже двенадцать лет, со смерти мужней сестры, последней ее родственницы на белом свете.
   На четвертый день утром мать тихо сказала:
   – Павлик, отпустим Лизавету Ивановну.
   – Умаялась? Ты или она?
   – Обе. Но она терпит из вежливости. Понимаешь… ей просто неинтересно.
   – Неинтересно?!
   – Нет. Тлен, суета… Да так оно, собственно, и есть, – неожиданно подытожила Маргарита Николаевна. – Ты брейся, брейся, что рот раскрыл? Пока помню, анекдот рассказали. Американец хвалит свои дороги; больно глад­кие. «Заправлю бак, налью рюмку виски – до дому не расплещется!» «Это что! – говорит русский. – Я с вечера врублю мотор, лягу спать, утром на месте». «Такая пря­мая дорога?!» «Не-е. Такие колеи глубокие». Пал Палыч хмыкнул, слегка порезался.
   – Это ты о жизни в целом? – догадался он.
   – Угу. У нас – накатанные колеи. У Лизаветы Иванов­ны – целый мир… Боюсь, более осмысленный.
   …Вот и дом бабы Лизы. То-то сюрприз ей будет!
   А бабка уже сияла на пороге в праздничном платочке.
   Чинно расцеловались.
   – Припозднился, Павлуша. Я уж думала, сердце об­мануло. Баня вытоплена, ужин на столе.
   – Откуда ж вы знали, баба Лиза?
   – Потому последняя твоя ловля. Послезавтра застудит воду до весны.
   Бюро прогнозов обещало продолжительную оттепель, но против примет бабы Лизы не поспоришь.
   С радостной душой Знаменский шагнул в тепло избы. Под ногами восторженно заюлил кот Витязь, поклонник рыбьих потрохов. А на столе высилась… гора плюшек, точь-в-точь маминых. Но вкуснее, потому что еще теплые и не из духовки, а из печи.

 

* * *

   Следующая неделя выдалась не легче. Так что завидя Токарева в дверях кабинета, Пал Палыч отрицательно качал головой – не было ни малейшего шанса выкроить время на ювелира…
   Но вот наконец просвет и равносильный отдыху обыск у Миркина.
   В его комнатенке Токарев пропахал носом малейшие щели и щелочки. Обнаружили: немного (для ювелира) денег, кое-какие золотые вещи, аптечные весы.
   Считай, ничего.
   Токарев, правда, обласкал вожделеющим взором за­хламленную невесть чем прихожую и широкий коридор (дом был дореволюционной постройки), но соседи – они же понятые – в один голос объяснили, что прихо­жая и коридор находятся в безраздельном пользовании Праховой и никто ее добра не касается.
   – Почему? Ведь место общего пользования?
   – Как-то по традиции, – вздохнул Сидоров, скулас­тый парень, проживавший через стену от Миркина, очень за него расстроенный и не заботившийся этого скрывать.