Страница:
– Думаешь, этот псих заберет заявление? – спросил Масиел.
– А хрен его знает. Мой дядя возьмется за дело раньше. Он занял бабла у Жоржи и сунул моим сокамерникам. Тут дело такое – доверять никому нельзя. Дядя сказал, чтобы я ни в коем случае не спал ночью. Хоть он им и дал на лапу – мало ли чего можно ожидать от тюремных извращенцев! Оттрахают, чего доброго, а потом сделают на лице и на руках татуировки, какие наносят насильникам. Так что спать мне никак нельзя.
– Значит, ты совсем не спишь? – заговорил, наконец, Урод.
– Ночью – нет. Иногда утром или днем. А ночью глаз не смыкаю. Читаю и размышляю, чтобы не заснуть. Читаю все, что под руку попадется. Старых книжек тут куча. Я их почти все проглотил. А что мне еще делать?
– Я читал в газете, что всем насильникам в задницу засаживают в тюрьме. Никому этого не избежать. Другие заключенные делают ему депиляцию, одевают в яркое женское платье, в уши – сережки. Заставляют пройтись. Натягивают на него женское белье, а потом трахают. Кто не трахает, тот смотрит и мастурбирует. Спроси кого хочешь, – издевательски проговорил Лампрея.
– Ну и гад же ты, Лампрея! – сказал я.
– Так ведь это все правда. Да, Масиел?
– Правда.
– Никого я не насиловал. Вы же знаете. Это Алисин папаша мне подгадил. Подонок он, но скоро остынет, одумается и признает свою ошибку. Ничего плохого я не сделал, ясно? Врет все этот китаец хренов! Я ее натянул – только и всего. Ей очень понравилось – спроси сам, если хочешь. По первости ей боязно было, но очень хотелось – иначе ничего бы у меня не вышло. Сам знаешь: сучка не захочет – кобель не вскочит.
– Это точно. Главное, чтобы она ноги раздвинула, – произнес Лампрея с присущей ему тупостью.
– Мы тут кое-что для тебя припасли, но нам разрешили пронести только пачку сигарет. Все равно тебя скоро выпустят. Доказательств-то нет, – успокоил меня Масиел, которому уже довелось побывать за решеткой, и вообще у него были крупные нелады с полицией.
– Этого более чем достаточно. Ночью буду курить побольше, чтобы не заснуть. А выпустят-то меня быстренько. Это место для скотов. Поглядите, что за рожи у этих типов. На людей-то не похожи.
– Не дрейфь, чувак. Если что – рассчитывай на нас. Нужно будет – замолвлю словечко. Скажу, что девчонка, которую ты натянул, – потаскуха, что до тебя я ее имел, – Лампрея молол эту чушь из желания мне помочь. Я тут же ответил, что это ни к чему.
– Все было по взаимному согласию, почти что по любви.
– Тебе же свидетели нужны будут, чувак.
– Ну, и что с того? Неужели ты заявишь судье, что сидел под кроватью, пока они трахались? – задал вопрос Мальро.
– Да нет, конечно.
– Ну и не возникай.
– Слушай. Кончай эти глупости, Лампрея. И не вздумай ляпнуть, что Алиса – потаскуха. Оставь девчонку в покое. Когда меня выпустят, с ней у меня все будет нормально. Ты же знаешь, что она ни в чем не виновата. Это отец у нее – сукин сын. Вот его бы я замочил, если бы встретил. Если кто из сокамерников пальцем меня тронет, я с ним потом расквитаюсь по полной. Вот когда мне понадобится твоя помощь. Сохрани револьвер, Масиел, который ты отобрал ночью у того типа. Даже если этот кретин упрячет меня за решетку, все равно я найду способ свести с ним счеты. Убить гада мало! Пилдиту с Алисой мы только услугу окажем.
– Его жене тоже. Представляю, каково спать с таким подонком.
– Дело серьезное, Мальро, – озабоченно произнес я.
– Да. Я знаю.
– Мне нужна еще одна услуга, – продолжал я, доставая из кармана сложенный листок бумаги и протягивая Мальро. – Передай письмо Алисе. Сам не читай и никому не давай. Отдай ей лично в руки, ясно? Мне нужно сообщить ей кое-что очень важное.
– Понимаю.
Последнюю часть просьбы он вряд ли выполнит. Наверняка прочитает, придурок, а потом станет со всеми обсуждать. Но другой возможности подать весточку Алисе нет.
Друзья ушли.
Я оставался на месте, пока охранник не отвел меня в камеру. Я ощущал уныние и упадок духа. Целую неделю я не смотрел ни одного фильма, ни разу не покурил травки, не натянул ни одной бабы, даже ни разу не кончил в кулак. Мастурбировать вообще нет никакого желания. Мать твою! Скорей бы меня выпустили.
Когда Мальро, Лампрея, Масиел и Урод ушли, я мысленно последовал за ними.
Поскольку побеги мне никогда не удавались, я покорно дал себя отвести в мою камеру. Это одно название, что камера моя. Ничего моего здесь нет. Когда-нибудь я сбегу. В четырнадцать лет я пытался сбежать из дому в порыве отваги и безумия. Собрал манатки и решил, что поселюсь в таком месте, где отец и близко не покажется. Он меня уже достал своими разговорами, что я-де бездельник, что у меня нет будущего, а я и не знал, что сказать в ответ. Но из-за юного возраста и полного отсутствия житейского опыта побег не удался. Целый день я слонялся по улицам с рюкзачком. Заночевал у одной подруги, но ее мать наутро меня выставила, когда узнала, в чем дело – и пришлось мне вернуться обратно и вести себя по-другому. Но мне всегда хотелось быть не таким, каков я есть, жить в Соединенных Штатах, самому распоряжаться своей судьбой. Если бы я рассказал об этом людям, мне бы не поверили.
Мне стало известно, что каждый арестованный думает же, как я: поскорей бы выйти и забыть про это жуткое место, как про ночной кошмар.
Я думаю о мести. Для меня это новое слово, попавшееся прошлой ночью в прочитанном детективном романе. Читать – это почти то же самое, что смотреть кино. Не знаю, почему я прежде не любил читать. Наступает момент, когда повествование превращается в зрительный образ, высвечивается на экране – и передо мной исчезают буквы на странице читаемой книги. Для того-то, наверно, люди и читают. За неделю я книжек пять прочитал.
Потому-то я, наверно, и начал писать.
Итак, я в камере. Скоро ночь, и я опять услышу рев умирающего кита, раненного гарпуном в глаз. Еще услышу, как целую ночь трахаются какие-то сукины дети, а другие арестованные мастурбируют под их стоны. Не хочу этого слушать – хочу почитать книжку и забыть, в какое дерьмо я вляпался. А завтра меня наверняка выпустят.
Мальро наверняка уже успел сходить к Алисе. Внутри у меня похолодело, когда я вспомнил содержание письма. Она наверняка примет меня за идиота, раз я пишу, что она мне нравится. Какой только чуши я не накарябал! Зря, наверно, я послал письмо – да теперь уж поздно. Наверняка она его уже получила.
17
18
19
20
– А хрен его знает. Мой дядя возьмется за дело раньше. Он занял бабла у Жоржи и сунул моим сокамерникам. Тут дело такое – доверять никому нельзя. Дядя сказал, чтобы я ни в коем случае не спал ночью. Хоть он им и дал на лапу – мало ли чего можно ожидать от тюремных извращенцев! Оттрахают, чего доброго, а потом сделают на лице и на руках татуировки, какие наносят насильникам. Так что спать мне никак нельзя.
– Значит, ты совсем не спишь? – заговорил, наконец, Урод.
– Ночью – нет. Иногда утром или днем. А ночью глаз не смыкаю. Читаю и размышляю, чтобы не заснуть. Читаю все, что под руку попадется. Старых книжек тут куча. Я их почти все проглотил. А что мне еще делать?
– Я читал в газете, что всем насильникам в задницу засаживают в тюрьме. Никому этого не избежать. Другие заключенные делают ему депиляцию, одевают в яркое женское платье, в уши – сережки. Заставляют пройтись. Натягивают на него женское белье, а потом трахают. Кто не трахает, тот смотрит и мастурбирует. Спроси кого хочешь, – издевательски проговорил Лампрея.
– Ну и гад же ты, Лампрея! – сказал я.
– Так ведь это все правда. Да, Масиел?
– Правда.
– Никого я не насиловал. Вы же знаете. Это Алисин папаша мне подгадил. Подонок он, но скоро остынет, одумается и признает свою ошибку. Ничего плохого я не сделал, ясно? Врет все этот китаец хренов! Я ее натянул – только и всего. Ей очень понравилось – спроси сам, если хочешь. По первости ей боязно было, но очень хотелось – иначе ничего бы у меня не вышло. Сам знаешь: сучка не захочет – кобель не вскочит.
– Это точно. Главное, чтобы она ноги раздвинула, – произнес Лампрея с присущей ему тупостью.
– Мы тут кое-что для тебя припасли, но нам разрешили пронести только пачку сигарет. Все равно тебя скоро выпустят. Доказательств-то нет, – успокоил меня Масиел, которому уже довелось побывать за решеткой, и вообще у него были крупные нелады с полицией.
– Этого более чем достаточно. Ночью буду курить побольше, чтобы не заснуть. А выпустят-то меня быстренько. Это место для скотов. Поглядите, что за рожи у этих типов. На людей-то не похожи.
– Не дрейфь, чувак. Если что – рассчитывай на нас. Нужно будет – замолвлю словечко. Скажу, что девчонка, которую ты натянул, – потаскуха, что до тебя я ее имел, – Лампрея молол эту чушь из желания мне помочь. Я тут же ответил, что это ни к чему.
– Все было по взаимному согласию, почти что по любви.
– Тебе же свидетели нужны будут, чувак.
– Ну, и что с того? Неужели ты заявишь судье, что сидел под кроватью, пока они трахались? – задал вопрос Мальро.
– Да нет, конечно.
– Ну и не возникай.
– Слушай. Кончай эти глупости, Лампрея. И не вздумай ляпнуть, что Алиса – потаскуха. Оставь девчонку в покое. Когда меня выпустят, с ней у меня все будет нормально. Ты же знаешь, что она ни в чем не виновата. Это отец у нее – сукин сын. Вот его бы я замочил, если бы встретил. Если кто из сокамерников пальцем меня тронет, я с ним потом расквитаюсь по полной. Вот когда мне понадобится твоя помощь. Сохрани револьвер, Масиел, который ты отобрал ночью у того типа. Даже если этот кретин упрячет меня за решетку, все равно я найду способ свести с ним счеты. Убить гада мало! Пилдиту с Алисой мы только услугу окажем.
– Его жене тоже. Представляю, каково спать с таким подонком.
– Дело серьезное, Мальро, – озабоченно произнес я.
– Да. Я знаю.
– Мне нужна еще одна услуга, – продолжал я, доставая из кармана сложенный листок бумаги и протягивая Мальро. – Передай письмо Алисе. Сам не читай и никому не давай. Отдай ей лично в руки, ясно? Мне нужно сообщить ей кое-что очень важное.
– Понимаю.
Последнюю часть просьбы он вряд ли выполнит. Наверняка прочитает, придурок, а потом станет со всеми обсуждать. Но другой возможности подать весточку Алисе нет.
Друзья ушли.
Я оставался на месте, пока охранник не отвел меня в камеру. Я ощущал уныние и упадок духа. Целую неделю я не смотрел ни одного фильма, ни разу не покурил травки, не натянул ни одной бабы, даже ни разу не кончил в кулак. Мастурбировать вообще нет никакого желания. Мать твою! Скорей бы меня выпустили.
Когда Мальро, Лампрея, Масиел и Урод ушли, я мысленно последовал за ними.
Поскольку побеги мне никогда не удавались, я покорно дал себя отвести в мою камеру. Это одно название, что камера моя. Ничего моего здесь нет. Когда-нибудь я сбегу. В четырнадцать лет я пытался сбежать из дому в порыве отваги и безумия. Собрал манатки и решил, что поселюсь в таком месте, где отец и близко не покажется. Он меня уже достал своими разговорами, что я-де бездельник, что у меня нет будущего, а я и не знал, что сказать в ответ. Но из-за юного возраста и полного отсутствия житейского опыта побег не удался. Целый день я слонялся по улицам с рюкзачком. Заночевал у одной подруги, но ее мать наутро меня выставила, когда узнала, в чем дело – и пришлось мне вернуться обратно и вести себя по-другому. Но мне всегда хотелось быть не таким, каков я есть, жить в Соединенных Штатах, самому распоряжаться своей судьбой. Если бы я рассказал об этом людям, мне бы не поверили.
Мне стало известно, что каждый арестованный думает же, как я: поскорей бы выйти и забыть про это жуткое место, как про ночной кошмар.
Я думаю о мести. Для меня это новое слово, попавшееся прошлой ночью в прочитанном детективном романе. Читать – это почти то же самое, что смотреть кино. Не знаю, почему я прежде не любил читать. Наступает момент, когда повествование превращается в зрительный образ, высвечивается на экране – и передо мной исчезают буквы на странице читаемой книги. Для того-то, наверно, люди и читают. За неделю я книжек пять прочитал.
Потому-то я, наверно, и начал писать.
Итак, я в камере. Скоро ночь, и я опять услышу рев умирающего кита, раненного гарпуном в глаз. Еще услышу, как целую ночь трахаются какие-то сукины дети, а другие арестованные мастурбируют под их стоны. Не хочу этого слушать – хочу почитать книжку и забыть, в какое дерьмо я вляпался. А завтра меня наверняка выпустят.
Мальро наверняка уже успел сходить к Алисе. Внутри у меня похолодело, когда я вспомнил содержание письма. Она наверняка примет меня за идиота, раз я пишу, что она мне нравится. Какой только чуши я не накарябал! Зря, наверно, я послал письмо – да теперь уж поздно. Наверняка она его уже получила.
17
Дорогая Алиса!
Прежде всего мне хочется попросить у тебя прощения. Будь ты здесь – я встал бы на колени и, глядя тебе в глаза, повинился бы за все, в чем виноват перед тобой и твоим отцом. Не знаю, как сказать, но уверен, что у нас есть о чем поговорить. Надо исправить то, что так глупо, по-дурацки у нас началось. Постараюсь писать так, как я бы говорил с тобой, потому что писать я не умею – вернее, писать мне труднее, чем разговаривать. Я попал сюда потому, что наделал много глупостей, но у меня не было ни малейшего намерения сделать тебе больно, а кончилось все тем, что я очутился в холодной, ледяной, загаженной тюрьме. Тут хуже, чем в аду. Хочу выйти отсюда. Помоги, ради Бога, вызволи меня отсюда! Я вправду совсем замучился. Помоги!
Я поторопился и натворил глупостей. Это я признаю. Хотелось всего и сразу – вот и вышла несуразица. Что было, то было, но все еще можно исправить – поговорить, поближе узнать друг друга. Со многими и вел себя, как последняя сволочь, только не с тобой, потому что ты и я – одно. Только я никому не говорю, вот никто и не знает.
Теперь я немножко проник в твой внутренний мир и хотел бы жить в нем. Если будем вместе – никто нам не будет нужен и не надо ни перед кем отчитываться. Ты знаешь, что меня обвиняют несправедливо. Нельзя меня наказывать за то, что я с кем-то занимался любовью. Ты-то меня, надеюсь, простишь. Я выйду отсюда, чтобы быть с тобой. Если меня не выпустят, я наложу на себя руки, потому что лучше смерть, чем такая жизнь. Трудно писать, потому что я не заслуживаю тебя, и не знаю, как ты воспримешь мои слова. Но мне хочется, чтобы и ты жила моей жизнью, проникла в мой внутренний мир. Вдруг меня отсюда не выпустят – кто его знает, всякое может случиться. Не могу об этом думать. Когда думаю – вспоминаю о тебе, о том, что у нас было, что не очень хорошо началось, но все еще можно исправить. Ты очень хорошая и очень мне нравишься. Я хочу выйти и всегда быть с тобой и готов даже жениться – можно в церкви, как твоя сестра Сузи, а можно просто расписаться. Никогда я не был таким искренним, как сейчас. Готов повторить это сотню раз. Раньше не говорил, потому что не представлялось случая. Прости, что так вышло – я не хотел.
Не знаю, где мы сможем уединиться и лечь в постель, чтобы родичи нас не доставали. Можно уехать в Мауб или в Сан-Томй-дас-Лйтрас. Там и места хорошие, и люди добрые. Если можно – хочу, чтобы ты осталась со мной на всю жизнь. Женился бы, обзавелся детьми, как положено мужчине. Ни я бы в этом не раскаялся, ни ты. Мне нужно либо все, либо ничего.
Надеюсь, когда мне стукнет девятнадцать, я буду уже далеко от этого бандитского логова. А пока я тут, приходи ко мне, чтобы поговорить, пообщаться, подружиться хоть на время, если не на всю жизнь, если она не оборвется здесь. Но ведь меня скоро выпустят, правда? А пока приходи ко мне – тут есть, где пообщаться с глазу на глаз. Мальро тебя проводит. Мне очень одиноко и грустно. Удери из дому и навести меня. Друзья меня сегодня уже навестили. Родители тоже. Если надолго тут задержусь – хочу, чтобы ты меня навещала. Я не просто прошу, а умоляю. Надо, чтобы ты меня простила, полюбила меня – а пока хотя бы пожалей. Неужели тебе это трудно? О многом ли я прошу? И да и нет. Я способен на многое – и на любовь в том числе. Я не смеюсь. Я серьезно. Я, может, и с придурью, но что сказал – то сделаю.
Расскажу теперь о дыре, где очутился. Тут полно блох и тараканов. Это единственные живые существа, которые обожают это дерьмо и живут эти бескрылые насекомые бок о бок с такими же бескрылыми людьми. Сейчас ночь, и я почти не вижу бумагу, на которой пишу. Всю ночь бодрствую, чтобы не пасть жертвой насилия. Потом как-нибудь расскажу, что тут у нас творится и что могло бы случиться со мной, кабы я не уберегся.
Слушай, мне особо рассказывать нечего, так что расскажу, какой сон мне привиделся. Сплю я обычно днем, и мне чудится, что путешествую по местам, где сроду не бывал и которых на самом деле нет, и что меня выпустили, но я какой-то бесчувственный, точно мертвый – не ощущаю ни холода, ни жары. Это все во сне. Будь это наяву, я бы взял тебя с собой и мы бы никогда не расставались. Тебе хочется?
Сплю я помалу – полчасика всего. Потом пробуждаюсь, но времени хватает, чтобы попутешествовать во сне. Иногда грезятся водопады, реки с чистейшей водой, зеленые поля, цветы, изысканные, необычайные, уединенные места. Красиво, точно на картинке! Совсем не так, как в нашем дерьмовом городе. До чего здорово смотреть на эти пейзажи, на этот мир, так не похожий на наш, хотя до слуха доносятся звуки, исходящие из реального мира, где все достало. Пару раз привиделось место, где морозно, будто в холодильнике, от ветра дрожит подбородок, словно порезался бритвой, кровь стынет в жилах – а я и не чувствую. Везде чистота, все белое – и небо, и земля, и весь горизонт. Вот бы кто-нибудь явился и раскрасил – поставил бы где-нибудь черное или кроваво-красное пятно. Я шагаю и глубоко увязаю в снегу. В глубине снег теплый – мне как будто кто-то об этом сказал, хотя вокруг не видно ни души. И вот шел я, шел и наконец дошел до берега реки, где вода белая, словно молоко. Мне понадобилось переплыть реку. У другого берега стояла на якоре лодка с белыми веслами. Чтобы сон кончился, нужно было переплыть реку, но было боязно. Я бросился вплавь, но посреди реки меня затянуло в водоворот и я стал было тонуть. Мне, однако, удалось набрать воздуху и выбраться из водоворота. Посреди белизны ничего не было видно. Повезло мне, однако, что я не захлебнулся. В воде было очень хорошо – она такая приятная, теплая, согрела мне лицо, только что стывшее на морозе. Мало-помалу мне стало ясно, что я не один – неподалеку тонули какие-то люди. Им не удавалось набрать воздуха, и они шли ко дну. Среди множества утопающих я вдруг различил лица Масиела и Лампреи. Я подплывал к ним и одного за другим доставлял к лодке, словно всеобщий ангел-хранитель. Мне нравилось спасать людей. Вся операция по спасению заняла немного времени.
Когда все были спасены, лица у всех стали радостными. Я вышел из реки и присоединился к ним. Я был уверен, что меня осыплют благодарностями за спасение. Однако все хранили молчание.
Проснулся я оттого, что солнце светило прямо в лицо. Первой пришла мне в голову мысль о тебе. Вот бы Алиса помогала мне спасать людей! Если бы я потонул, ты бы тоже потонула, а если бы выжил, то выжила бы и ты. Готов побиться об заклад, что раз в жизни тебе хотелось покончить с собой. Об этом все подумывают. Но не все делают, потому страшно переступить таинственный порог, и люди боятся, что умирать больно. На самом деле ничуть не больно. Если выживу, женюсь на тебе и докажу, что умирать не больно, потому что ты будешь со мной в момент моей смерти. Если меня не выпустят, то договоримся, что встретимся в лучшем мире, и старшие нам не помешают и не станут распоряжаться нашей судьбой. Если понадобится, я жизнь готов отдать за тебя, только чтобы это не оказалось на твоей совести. Я не только в той реке, что видел во сне, но и в нашей вонючей речонке Тьете готов утонуть – лишь бы ты была жива. Если ты умрешь, я тоже умру. А ты бы на это решилась? Я знавал людей, которые решились бы. Я бы точно решился. Мне бы хотелось, чтобы сон сделался явью – но, к сожалению, так не бывает.
Сам не знаю, зачем это рассказываю. Охота с кем-нибудь поговорить, заняться чем-нибудь ночью, а не только книжки в темноте читать. Я воображаю, что разговариваю с тобой, и ты мне отвечаешь своим обычным, ровным и негромким голосом. Все собирался рассказать тебе свои сны. Теперь ты их знаешь. Все они означают одно: пока я жив, нам нужно встретиться – на этом или на том свете. У меня хватит мужества умереть за тебя или вместе с тобой. Стараюсь думать о чем-нибудь хорошем, а вокруг столько дерьма! Хочется поделиться мыслями с тобой. И быть с тобою рядом. Если меня не выпустят – увидишь, на что я способен.
Никогда я не жаловался ни на жизнь, ни на семью, ни на сукиного сына Жоржи – ни на что. И теперь не жалуюсь. Но мне нужен кто-то близкий, с кем можно поделиться сокровенным. Хорошо, если бы это была ты. Ты мне очень нравишься. Хочу быть с тобой, а там пусть хоть весь мир провалится. Твой отец – говнюк, еще хуже моего, но ни тот ни другой не в силах запретить мне быть таким, как я хочу. Я еще молод, ты тоже, у нас еще все впереди и на многое хватит времени.
Тебе, может быть, покажется трудным понять мои чувства, но, пожалуйста, отнесись к моему письму серьезно. Приходи меня навестить, а то я умру. Я люблю тебя.
Сид
Прежде всего мне хочется попросить у тебя прощения. Будь ты здесь – я встал бы на колени и, глядя тебе в глаза, повинился бы за все, в чем виноват перед тобой и твоим отцом. Не знаю, как сказать, но уверен, что у нас есть о чем поговорить. Надо исправить то, что так глупо, по-дурацки у нас началось. Постараюсь писать так, как я бы говорил с тобой, потому что писать я не умею – вернее, писать мне труднее, чем разговаривать. Я попал сюда потому, что наделал много глупостей, но у меня не было ни малейшего намерения сделать тебе больно, а кончилось все тем, что я очутился в холодной, ледяной, загаженной тюрьме. Тут хуже, чем в аду. Хочу выйти отсюда. Помоги, ради Бога, вызволи меня отсюда! Я вправду совсем замучился. Помоги!
Я поторопился и натворил глупостей. Это я признаю. Хотелось всего и сразу – вот и вышла несуразица. Что было, то было, но все еще можно исправить – поговорить, поближе узнать друг друга. Со многими и вел себя, как последняя сволочь, только не с тобой, потому что ты и я – одно. Только я никому не говорю, вот никто и не знает.
Теперь я немножко проник в твой внутренний мир и хотел бы жить в нем. Если будем вместе – никто нам не будет нужен и не надо ни перед кем отчитываться. Ты знаешь, что меня обвиняют несправедливо. Нельзя меня наказывать за то, что я с кем-то занимался любовью. Ты-то меня, надеюсь, простишь. Я выйду отсюда, чтобы быть с тобой. Если меня не выпустят, я наложу на себя руки, потому что лучше смерть, чем такая жизнь. Трудно писать, потому что я не заслуживаю тебя, и не знаю, как ты воспримешь мои слова. Но мне хочется, чтобы и ты жила моей жизнью, проникла в мой внутренний мир. Вдруг меня отсюда не выпустят – кто его знает, всякое может случиться. Не могу об этом думать. Когда думаю – вспоминаю о тебе, о том, что у нас было, что не очень хорошо началось, но все еще можно исправить. Ты очень хорошая и очень мне нравишься. Я хочу выйти и всегда быть с тобой и готов даже жениться – можно в церкви, как твоя сестра Сузи, а можно просто расписаться. Никогда я не был таким искренним, как сейчас. Готов повторить это сотню раз. Раньше не говорил, потому что не представлялось случая. Прости, что так вышло – я не хотел.
Не знаю, где мы сможем уединиться и лечь в постель, чтобы родичи нас не доставали. Можно уехать в Мауб или в Сан-Томй-дас-Лйтрас. Там и места хорошие, и люди добрые. Если можно – хочу, чтобы ты осталась со мной на всю жизнь. Женился бы, обзавелся детьми, как положено мужчине. Ни я бы в этом не раскаялся, ни ты. Мне нужно либо все, либо ничего.
Надеюсь, когда мне стукнет девятнадцать, я буду уже далеко от этого бандитского логова. А пока я тут, приходи ко мне, чтобы поговорить, пообщаться, подружиться хоть на время, если не на всю жизнь, если она не оборвется здесь. Но ведь меня скоро выпустят, правда? А пока приходи ко мне – тут есть, где пообщаться с глазу на глаз. Мальро тебя проводит. Мне очень одиноко и грустно. Удери из дому и навести меня. Друзья меня сегодня уже навестили. Родители тоже. Если надолго тут задержусь – хочу, чтобы ты меня навещала. Я не просто прошу, а умоляю. Надо, чтобы ты меня простила, полюбила меня – а пока хотя бы пожалей. Неужели тебе это трудно? О многом ли я прошу? И да и нет. Я способен на многое – и на любовь в том числе. Я не смеюсь. Я серьезно. Я, может, и с придурью, но что сказал – то сделаю.
Расскажу теперь о дыре, где очутился. Тут полно блох и тараканов. Это единственные живые существа, которые обожают это дерьмо и живут эти бескрылые насекомые бок о бок с такими же бескрылыми людьми. Сейчас ночь, и я почти не вижу бумагу, на которой пишу. Всю ночь бодрствую, чтобы не пасть жертвой насилия. Потом как-нибудь расскажу, что тут у нас творится и что могло бы случиться со мной, кабы я не уберегся.
Слушай, мне особо рассказывать нечего, так что расскажу, какой сон мне привиделся. Сплю я обычно днем, и мне чудится, что путешествую по местам, где сроду не бывал и которых на самом деле нет, и что меня выпустили, но я какой-то бесчувственный, точно мертвый – не ощущаю ни холода, ни жары. Это все во сне. Будь это наяву, я бы взял тебя с собой и мы бы никогда не расставались. Тебе хочется?
Сплю я помалу – полчасика всего. Потом пробуждаюсь, но времени хватает, чтобы попутешествовать во сне. Иногда грезятся водопады, реки с чистейшей водой, зеленые поля, цветы, изысканные, необычайные, уединенные места. Красиво, точно на картинке! Совсем не так, как в нашем дерьмовом городе. До чего здорово смотреть на эти пейзажи, на этот мир, так не похожий на наш, хотя до слуха доносятся звуки, исходящие из реального мира, где все достало. Пару раз привиделось место, где морозно, будто в холодильнике, от ветра дрожит подбородок, словно порезался бритвой, кровь стынет в жилах – а я и не чувствую. Везде чистота, все белое – и небо, и земля, и весь горизонт. Вот бы кто-нибудь явился и раскрасил – поставил бы где-нибудь черное или кроваво-красное пятно. Я шагаю и глубоко увязаю в снегу. В глубине снег теплый – мне как будто кто-то об этом сказал, хотя вокруг не видно ни души. И вот шел я, шел и наконец дошел до берега реки, где вода белая, словно молоко. Мне понадобилось переплыть реку. У другого берега стояла на якоре лодка с белыми веслами. Чтобы сон кончился, нужно было переплыть реку, но было боязно. Я бросился вплавь, но посреди реки меня затянуло в водоворот и я стал было тонуть. Мне, однако, удалось набрать воздуху и выбраться из водоворота. Посреди белизны ничего не было видно. Повезло мне, однако, что я не захлебнулся. В воде было очень хорошо – она такая приятная, теплая, согрела мне лицо, только что стывшее на морозе. Мало-помалу мне стало ясно, что я не один – неподалеку тонули какие-то люди. Им не удавалось набрать воздуха, и они шли ко дну. Среди множества утопающих я вдруг различил лица Масиела и Лампреи. Я подплывал к ним и одного за другим доставлял к лодке, словно всеобщий ангел-хранитель. Мне нравилось спасать людей. Вся операция по спасению заняла немного времени.
Когда все были спасены, лица у всех стали радостными. Я вышел из реки и присоединился к ним. Я был уверен, что меня осыплют благодарностями за спасение. Однако все хранили молчание.
Проснулся я оттого, что солнце светило прямо в лицо. Первой пришла мне в голову мысль о тебе. Вот бы Алиса помогала мне спасать людей! Если бы я потонул, ты бы тоже потонула, а если бы выжил, то выжила бы и ты. Готов побиться об заклад, что раз в жизни тебе хотелось покончить с собой. Об этом все подумывают. Но не все делают, потому страшно переступить таинственный порог, и люди боятся, что умирать больно. На самом деле ничуть не больно. Если выживу, женюсь на тебе и докажу, что умирать не больно, потому что ты будешь со мной в момент моей смерти. Если меня не выпустят, то договоримся, что встретимся в лучшем мире, и старшие нам не помешают и не станут распоряжаться нашей судьбой. Если понадобится, я жизнь готов отдать за тебя, только чтобы это не оказалось на твоей совести. Я не только в той реке, что видел во сне, но и в нашей вонючей речонке Тьете готов утонуть – лишь бы ты была жива. Если ты умрешь, я тоже умру. А ты бы на это решилась? Я знавал людей, которые решились бы. Я бы точно решился. Мне бы хотелось, чтобы сон сделался явью – но, к сожалению, так не бывает.
Сам не знаю, зачем это рассказываю. Охота с кем-нибудь поговорить, заняться чем-нибудь ночью, а не только книжки в темноте читать. Я воображаю, что разговариваю с тобой, и ты мне отвечаешь своим обычным, ровным и негромким голосом. Все собирался рассказать тебе свои сны. Теперь ты их знаешь. Все они означают одно: пока я жив, нам нужно встретиться – на этом или на том свете. У меня хватит мужества умереть за тебя или вместе с тобой. Стараюсь думать о чем-нибудь хорошем, а вокруг столько дерьма! Хочется поделиться мыслями с тобой. И быть с тобою рядом. Если меня не выпустят – увидишь, на что я способен.
Никогда я не жаловался ни на жизнь, ни на семью, ни на сукиного сына Жоржи – ни на что. И теперь не жалуюсь. Но мне нужен кто-то близкий, с кем можно поделиться сокровенным. Хорошо, если бы это была ты. Ты мне очень нравишься. Хочу быть с тобой, а там пусть хоть весь мир провалится. Твой отец – говнюк, еще хуже моего, но ни тот ни другой не в силах запретить мне быть таким, как я хочу. Я еще молод, ты тоже, у нас еще все впереди и на многое хватит времени.
Тебе, может быть, покажется трудным понять мои чувства, но, пожалуйста, отнесись к моему письму серьезно. Приходи меня навестить, а то я умру. Я люблю тебя.
Сид
18
Вот уже три недели, как я в этой куче дерьма. Алиса ко мне так и не пришла. Я все еще сплю днем и читаю по ночам, чтобы не спать, но иной раз охота заснуть и не просыпаться, чтобы забыть, где я и что творится у меня в башке. Здесь приходится много думать. В голову лезут всякие пакости, потому что жизнь тут пакостная и никакой суд или судья ничего не исправит. Пытки, пытки, господин судья, здесь широко практикуются, и никуда от них не денешься. Но хуже всякой пытки то, что невозможно прочесть многие страницы в книгах – особенно в конце, на самом интересном месте. Заключенные вырывают страницы, чтобы свернуть цигарку или подтереть задницу. Неудовлетворенное любопытство причиняет мне невыразимые мучения. В каждой книге я отмечаю недостающие части и неразгаданные тайны – ведь когда-нибудь меня выпустят и я смогу все это прочесть. А судье скажу, если состоится суд – слово, прозвучавшее не далее как вчера, – что в тюрьме я подвергался пыткам.
Худшая пытка – это когда хватаешь книжку, где недостает последних страниц. Поэтому приходится либо бросить чтение, либо просить Мальро, чтобы он притащил какую-нибудь книжку из папашиной домашней библиотеки – что-нибудь из французских писателей, которых легко читать, но трудно понимать и от которых голова не болит за героев, как в дешевой, коммерческой литературе, в бестселлерах. Французские, немецкие или английские книги написаны просто для того, чтобы их читали, и кажется, что в них нет ни начала, ни середины, ни конца. Приходя в гости к Мальро, я пролистал несколько таких книг, и они показались мне нудными, но голова от них действительно не болит. Вчера я целый день ломал голову, чем кончится одна дурацкая история, потому что читать религиозно-нравственную книжку у меня не было ни малейшей охоты. Там сюжет несколько напоминал то, что происходит со мной и что может закончиться либо теперь, либо никогда. Это никому неизвестно. Так же как и то, что в конце концов станется со мной. Разные возможны варианты – что и говорить.
Когда мне совсем уж невмоготу, я беру эти чертовы книжки, чтобы насытить любопытство. Когда меня выпустят, найду себе девку и засажу ей. Серьезно. И с Алисой отношения выясню. Серьезно.
Алиса не отвечает на мои письма. Оно, может и к лучшему – мало ли чепухи я там накарябал! Мальро клялся и божился, что передал ей все письма лично в руки. Она их получила, спросила, как у меня дела – а больше ни слова из нее не вытянуть. Вид у нее, уверял Мальро, очень грустный – жалеет, наверно, меня. А я до сих пор не знаю, прочла она мои письма или нет. Может быть, порвала, не читая. Хотя вряд ли. Наверняка помешало женское любопытство и тщеславие. Женщина обязательно прочтет любовное послание, даже если оно пришло из тюрьмы. Для них это вроде как отрывок из слезного любовного романа. Я написал еще несколько писем и скоро передам их Мальро. Потом стану ждать – вдруг она все-таки смягчится и напишет ответ. Мне это нужно. Очень нужно. А еще нужно, чтобы она сама пришла меня навестить. Если не придет – тут уж я точно наложу на себя руки. Мне уже некуда деваться.
Наступление ночи представлялось мне невыносимым. Никто меня пока не трогает, но мало ли что может случиться? С таким парнем, как я, им дела иметь не приходилось. Я им не дамся. Ни живым ни мертвым.
У Алисы две альтернативы. Либо она останется со мной, либо станет преследовать меня, как призрак, всю оставшуюся жизнь. Об этом я напишу в следующем письме. Если не придет – убью себя, пока этого не сделает кто-нибудь другой. Мне уже невтерпеж. В последнем письме я написал, что она мне все еще нравится. Может, хоть на этот раз ответит? Уже восемь часов утра. Покемарить, что ли?
– Сука!
Худшая пытка – это когда хватаешь книжку, где недостает последних страниц. Поэтому приходится либо бросить чтение, либо просить Мальро, чтобы он притащил какую-нибудь книжку из папашиной домашней библиотеки – что-нибудь из французских писателей, которых легко читать, но трудно понимать и от которых голова не болит за героев, как в дешевой, коммерческой литературе, в бестселлерах. Французские, немецкие или английские книги написаны просто для того, чтобы их читали, и кажется, что в них нет ни начала, ни середины, ни конца. Приходя в гости к Мальро, я пролистал несколько таких книг, и они показались мне нудными, но голова от них действительно не болит. Вчера я целый день ломал голову, чем кончится одна дурацкая история, потому что читать религиозно-нравственную книжку у меня не было ни малейшей охоты. Там сюжет несколько напоминал то, что происходит со мной и что может закончиться либо теперь, либо никогда. Это никому неизвестно. Так же как и то, что в конце концов станется со мной. Разные возможны варианты – что и говорить.
Когда мне совсем уж невмоготу, я беру эти чертовы книжки, чтобы насытить любопытство. Когда меня выпустят, найду себе девку и засажу ей. Серьезно. И с Алисой отношения выясню. Серьезно.
Алиса не отвечает на мои письма. Оно, может и к лучшему – мало ли чепухи я там накарябал! Мальро клялся и божился, что передал ей все письма лично в руки. Она их получила, спросила, как у меня дела – а больше ни слова из нее не вытянуть. Вид у нее, уверял Мальро, очень грустный – жалеет, наверно, меня. А я до сих пор не знаю, прочла она мои письма или нет. Может быть, порвала, не читая. Хотя вряд ли. Наверняка помешало женское любопытство и тщеславие. Женщина обязательно прочтет любовное послание, даже если оно пришло из тюрьмы. Для них это вроде как отрывок из слезного любовного романа. Я написал еще несколько писем и скоро передам их Мальро. Потом стану ждать – вдруг она все-таки смягчится и напишет ответ. Мне это нужно. Очень нужно. А еще нужно, чтобы она сама пришла меня навестить. Если не придет – тут уж я точно наложу на себя руки. Мне уже некуда деваться.
Наступление ночи представлялось мне невыносимым. Никто меня пока не трогает, но мало ли что может случиться? С таким парнем, как я, им дела иметь не приходилось. Я им не дамся. Ни живым ни мертвым.
У Алисы две альтернативы. Либо она останется со мной, либо станет преследовать меня, как призрак, всю оставшуюся жизнь. Об этом я напишу в следующем письме. Если не придет – убью себя, пока этого не сделает кто-нибудь другой. Мне уже невтерпеж. В последнем письме я написал, что она мне все еще нравится. Может, хоть на этот раз ответит? Уже восемь часов утра. Покемарить, что ли?
– Сука!
19
Сегодня мне повезло. Сейчас узнаете, почему. Я и помыслить не мог, что мое письмо будет использовано для моего же освобождения! Его даже в газете напечатали, где рассказали мою сенсационную историю. Благодаря стараниям моего опытного и умелого адвоката, сегодня же я навсегда выйду из этой дыры. Дело в том, что Мальро все-таки не выдержал и рассказал о письме моей сестре, а сестра – матери, а мать – дяде. Дядя прочел письмо, где я просил Алису стать моей женой. Это было нечто вроде послания страстно влюбленного жениха, написанного в минуту отчаяния. Кабы я его перечитал, то не поверил бы, что написал его сам. Факт тот, что из-за письма судья оправдал меня, полагая, что в них изложены честные намерения, ввиду чего претензии отца потерпевшей лишаются смысла. Если я женюсь, дело будет прекращено. Меня выпускают. Алиса не сказала, согласна ли она выйти за меня замуж. Если не согласится, меня снова посадят. Чтобы не посадили, нужно жениться. Оно и к лучшему. Я уже не думаю о смерти.
А вот об убийстве – думаю.
Целый месяц я провел в заключении. Похудел, оброс. Вот я шагаю по коридору, где вовсю работают вентиляторы, по направлению к выходу, и ощущаю привилегированность своего положения – бывшие товарищи по несчастью глядят на меня с завистью. Все я забуду, словно страшный сон, как только вернусь домой, приму душ, переменю одежду, а вместе с ней – и шкуру. Одна мысль об этом наполняет меня радостью, и я улыбаюсь, словно во сне, когда мне привиделось, будто я ступаю по теплому снегу. Никогда уже снова мне не ступать по этому бесконечному коридору. Столько народу перебывало в заключении, иногда по нескольку лет! Потом вышли – и вернулись к нормальной жизни. Так и я сделаю.
– Сид, ты свободен, – возгласил дядя.
Он ожидал меня у входа с какими-то бумагами в руке. Я подписал одну из них, а он вручил ее какому-то господину в пиджаке. Потом подхватил меня под руку, будто инвалида, и объявил, что отвезет меня домой задаром – из уважения к моему отцу. Стоило мне выйти из тюрьмы – и время понеслось, точно стрела. Вот я уже на улице и слышу шум машин, гомон людей, которые идут куда хотят и делают, что им вздумается.
Усевшись в такси, брат моего отца подробно объяснил, как меня освободили и как мне следует вести себя в дальнейшем. Я слушал, не соображая, какие обстоятельства адвокат возложил на меня. Думал только об Алисе. Невольно вспоминалось, как мы были близки – о чем я тысячу раз вспоминал в тюрьме: как мы целовались, как трахались в запертой комнате.
Я хочу быть с Алисой, но, обдумывая то, о чем дядя меня просит, нахожу затруднительным выполнить задание, то есть жениться, жить вместе, работать, обзавестись детьми, подсчитывать деньги в конце месяца, ходить за покупками – словом, все то, что приходится делать и дяде, и отцу. Так жить я не умею. Такой жизни я никогда для себя не представлял. Родители ни словом не обмолвились, что когда-нибудь мне придется жениться. По-моему, они и сестре не говорили, что надо ей подыскать жениха.
– Дядя, потом поговорим. Я выполню вашу волю.
– Вот и хорошо. Кстати, Жоржи очень зол на тебя.
Я смотрел на улицу, на людей, на солнце, на машины – словно надолго отлучался с планеты Земля. Я уже чувствовал возбуждение – и мне хотелось потрахаться во всеми девками, какие попадались на пути. Придется Алисе немного подождать.
Таков уж я – ничего не поделаешь.
Дядя думает иначе, чем я. Для него главное – закон. А для меня – собственный член, потому что он определяет все мои желания. Девчонки, которым я нравлюсь, остаются со мной, потому что я никогда не думаю так же, как они. И думаю, и веду себя я не так, как другие. Не знаю никого, кто хоть в чем-нибудь походил бы на меня. Я всегда остаюсь самим собой и поэтому часто попадаю впросак. Это для меня не секрет. Но поделать с собой я ничего не могу.
Мне хочется увидеть Алису и сделать то, что велел дядя – но только попозже. Жениться сразу, прямо сейчас – для меня ровно нож козлу. Мне ведь всего восемнадцать лет. А дядя повторяет, точно испорченный граммофон: если, мол, женюсь – дело прекратят.
– В тюрьме много людей, покушавшихся на чью-то невинность. Им дают по пятнадцать, а то и по двадцать лет за изнасилование. Многие не доживают до освобождения. А кто и доживет, у того вся жизнь сломана. Подумай об этом, – твердит дядя.
А мне не страшно.
Я думаю о своем. Родители Мальро будут моими адвокатами. Их мировоззрение меня восхищает. Они жили в шестидесятые–семидесятые годы, занимались свободной любовью, о чем рассказывали тысячу раз, придерживались левых взглядов, не раз попадали в тюрьму, употребляли ЛСД. Они и теперь плюют на реакционных политических деятелей. Это классно. С реакционерами мириться нельзя. Не надо подлаживаться под послушное большинство. Правильно они живут и мыслят – дай Бог всякому.
Не знаю, как стать такими, как они, но думать так же, как они – уже хорошо.
А вот об убийстве – думаю.
Целый месяц я провел в заключении. Похудел, оброс. Вот я шагаю по коридору, где вовсю работают вентиляторы, по направлению к выходу, и ощущаю привилегированность своего положения – бывшие товарищи по несчастью глядят на меня с завистью. Все я забуду, словно страшный сон, как только вернусь домой, приму душ, переменю одежду, а вместе с ней – и шкуру. Одна мысль об этом наполняет меня радостью, и я улыбаюсь, словно во сне, когда мне привиделось, будто я ступаю по теплому снегу. Никогда уже снова мне не ступать по этому бесконечному коридору. Столько народу перебывало в заключении, иногда по нескольку лет! Потом вышли – и вернулись к нормальной жизни. Так и я сделаю.
– Сид, ты свободен, – возгласил дядя.
Он ожидал меня у входа с какими-то бумагами в руке. Я подписал одну из них, а он вручил ее какому-то господину в пиджаке. Потом подхватил меня под руку, будто инвалида, и объявил, что отвезет меня домой задаром – из уважения к моему отцу. Стоило мне выйти из тюрьмы – и время понеслось, точно стрела. Вот я уже на улице и слышу шум машин, гомон людей, которые идут куда хотят и делают, что им вздумается.
Усевшись в такси, брат моего отца подробно объяснил, как меня освободили и как мне следует вести себя в дальнейшем. Я слушал, не соображая, какие обстоятельства адвокат возложил на меня. Думал только об Алисе. Невольно вспоминалось, как мы были близки – о чем я тысячу раз вспоминал в тюрьме: как мы целовались, как трахались в запертой комнате.
Я хочу быть с Алисой, но, обдумывая то, о чем дядя меня просит, нахожу затруднительным выполнить задание, то есть жениться, жить вместе, работать, обзавестись детьми, подсчитывать деньги в конце месяца, ходить за покупками – словом, все то, что приходится делать и дяде, и отцу. Так жить я не умею. Такой жизни я никогда для себя не представлял. Родители ни словом не обмолвились, что когда-нибудь мне придется жениться. По-моему, они и сестре не говорили, что надо ей подыскать жениха.
– Дядя, потом поговорим. Я выполню вашу волю.
– Вот и хорошо. Кстати, Жоржи очень зол на тебя.
Я смотрел на улицу, на людей, на солнце, на машины – словно надолго отлучался с планеты Земля. Я уже чувствовал возбуждение – и мне хотелось потрахаться во всеми девками, какие попадались на пути. Придется Алисе немного подождать.
Таков уж я – ничего не поделаешь.
Дядя думает иначе, чем я. Для него главное – закон. А для меня – собственный член, потому что он определяет все мои желания. Девчонки, которым я нравлюсь, остаются со мной, потому что я никогда не думаю так же, как они. И думаю, и веду себя я не так, как другие. Не знаю никого, кто хоть в чем-нибудь походил бы на меня. Я всегда остаюсь самим собой и поэтому часто попадаю впросак. Это для меня не секрет. Но поделать с собой я ничего не могу.
Мне хочется увидеть Алису и сделать то, что велел дядя – но только попозже. Жениться сразу, прямо сейчас – для меня ровно нож козлу. Мне ведь всего восемнадцать лет. А дядя повторяет, точно испорченный граммофон: если, мол, женюсь – дело прекратят.
– В тюрьме много людей, покушавшихся на чью-то невинность. Им дают по пятнадцать, а то и по двадцать лет за изнасилование. Многие не доживают до освобождения. А кто и доживет, у того вся жизнь сломана. Подумай об этом, – твердит дядя.
А мне не страшно.
Я думаю о своем. Родители Мальро будут моими адвокатами. Их мировоззрение меня восхищает. Они жили в шестидесятые–семидесятые годы, занимались свободной любовью, о чем рассказывали тысячу раз, придерживались левых взглядов, не раз попадали в тюрьму, употребляли ЛСД. Они и теперь плюют на реакционных политических деятелей. Это классно. С реакционерами мириться нельзя. Не надо подлаживаться под послушное большинство. Правильно они живут и мыслят – дай Бог всякому.
Не знаю, как стать такими, как они, но думать так же, как они – уже хорошо.
20
Мы вышли из такси у моего дома. Дядя попросил таксиста подождать, потому что ему надо было ехать на Форум. Я ощущал себя солдатом, вернувшимся с фронта к невесте, как в одном фильме про Вторую мировую войну. Теперь-то я наверстаю упущенное!
Придерживая одной рукой дверцу такси, а другой поднося сигарету ко рту, дядя говорил с Жоржи обо мне. Старик благодарил его за то, что тот сделал. Его непутевый сын был гораздо лучше его самого – добрее, человечнее. Я молча стоял в дверях с узелком в руке, не вслушиваясь в их разговор. На улице не было ни души. Я закинул узелок в дом, повернулся и ушел. Жоржи позвал меня, но я не откликнулся. Есть люди, которых приходится терпеть всю оставшуюся жизнь – например, родители, родственники, близкие. А моя семья ни к черту не годная. Отца я убил бы, будь у меня на то право. Жоржи я точно когда-нибудь убью.
В лучах палящего солнца все сверкало – даже припаркованное в тенечке такси.
Я пересек улицу и направился к Мальро, который жил через два квартала. Постучав в дверь, я позвал его. Тот появился и, увидев меня сверху, – жилые помещения у них наверху, потому что внизу гараж, – спустился и стал прогуливаться со мной, почесывая голову. Он был очень рад меня видеть.
– Ну, вот ты и вольняшка. Глазам своим не верю! Надо бы отметить.
Мы обнялись прямо на улице. И даже незнакомые люди, глядя на меня, догадывались, что я снова пущусь во все тяжкие. Поднявшись в комнату и оказавшись сами себе господами, мы покурили травки для настроения.
– Мне обалденно хотелось травки в тюряге! Нам пару раз передавали из-под полы, но лишь на одну затяжку. Там это на вес золота.
– На, это все тебе, – сказал Мальро, вручая мне такую ценность.
Придерживая одной рукой дверцу такси, а другой поднося сигарету ко рту, дядя говорил с Жоржи обо мне. Старик благодарил его за то, что тот сделал. Его непутевый сын был гораздо лучше его самого – добрее, человечнее. Я молча стоял в дверях с узелком в руке, не вслушиваясь в их разговор. На улице не было ни души. Я закинул узелок в дом, повернулся и ушел. Жоржи позвал меня, но я не откликнулся. Есть люди, которых приходится терпеть всю оставшуюся жизнь – например, родители, родственники, близкие. А моя семья ни к черту не годная. Отца я убил бы, будь у меня на то право. Жоржи я точно когда-нибудь убью.
В лучах палящего солнца все сверкало – даже припаркованное в тенечке такси.
Я пересек улицу и направился к Мальро, который жил через два квартала. Постучав в дверь, я позвал его. Тот появился и, увидев меня сверху, – жилые помещения у них наверху, потому что внизу гараж, – спустился и стал прогуливаться со мной, почесывая голову. Он был очень рад меня видеть.
– Ну, вот ты и вольняшка. Глазам своим не верю! Надо бы отметить.
Мы обнялись прямо на улице. И даже незнакомые люди, глядя на меня, догадывались, что я снова пущусь во все тяжкие. Поднявшись в комнату и оказавшись сами себе господами, мы покурили травки для настроения.
– Мне обалденно хотелось травки в тюряге! Нам пару раз передавали из-под полы, но лишь на одну затяжку. Там это на вес золота.
– На, это все тебе, – сказал Мальро, вручая мне такую ценность.