Взгляды их встретились. Шолмсу наконец стало ясно, что сделал Люпен: он пробил в днище дыру. Вода все прибывала.
Вот она дошла уже до подошв их ботинок. Покрыла и ноги, но оба так и не сдвинулись с места.
Когда воды уже было по щиколотку, англичанин схватил кисет и, скатав папироску, закурил.
А Люпен все говорил:
— И не усмотрите в этом, мой дорогой мэтр, что-либо иное, нежели признание собственной несостоятельности по сравнению с вами. Именно преклоняясь перед вами, я и избираю лишь те сражения, победа в которых мне обеспечена, избегая прочих, что могут произойти в невыгодных мне условиях. Выражая беспокойство и желая устранить Шолмса с моего пути, я тем самым признаю, что вы — единственный противник, которого следует опасаться. Все это, дорогой мэтр, я хотел вам сказать, поскольку судьбе было угодно оказать мне честь встретиться с вами. Жалею лишь об одном, о том, что наша беседа происходит в то время, как оба мы принимаем ножную ванну! Во всем этом как-то не хватает торжественности, не правда ли? Да что там ножная ванна. Сидячая, если хотите!
Действительно, вода достигла уже скамьи, на которой они сидели. Лодка погружалась все больше и больше.
Шолмс, невозмутимо покуривая папиросу, казалось, полностью погрузился в созерцание небосклона. Ни за что на свете перед этим человеком, живущим в постоянной опасности, окруженным злобной толпой, преследуемым тучей полицейских и тем не менее сохраняющим прекрасное настроение, ни за что на свете он не согласился бы проявить хоть малейшую суетливость.
«Подумаешь! — своим видом будто заявляли оба. — Стоит ли волноваться из-за таких пустяков? Ведь каждый день кто-нибудь тонет в реке! Разве это можно считать событием, достойным внимания?» Итак, один болтал, другой мечтал, и под напускной беззаботностью угадывалась великая гордость обоих.
Еще минута, и они пойдут ко дну.
— Главное, — заключил Люпен, — узнать, потонем мы до или после прибытия полицейских чемпионов. В этом все дело. Потому что вопрос о том, потерпим ли мы бедствие, отпал сам собой. Мэтр, наступает торжественная минута завещания. Я оставляю все, что имею, Херлоку Шолмсу, гражданину Англии, и поручаю… Бог мой, как же они торопятся, наши полицейские чемпионы! Ай, молодцы! Приятно посмотреть. Какая точность ударов веслом! Ах, так это вы, капрал Фоленфан? Браво! Идея зафрахтовать военный корабль просто великолепна. Я замолвлю о вас словечко перед начальством, капрал Фоленфан. Хотите медаль? Идет. Она уже у вас в кармане. А где же ваш товарищ Дьези? Не правда ли, на левом берегу, с сотней туземцев? Это затем, чтобы, если мне удастся спастись, меня бы подобрали слева Дьези и его туземцы, а справа Ганимар вместе с населением Нейи. Ничего себе, дилемма…
Лодку закачало. Вдруг она так закрутилась, что Шолмсу пришлось ухватиться за уключину.
— Мэтр, — попросил Люпен, — умоляю, снимите куртку. Так вам будет удобнее плыть. Нет? Не хотите? Ну тогда я надену свою.
И, натянув куртку, застегнувшись, как Шолмс, на все пуговицы, он вздохнул:
— Ну что за тяжелый человек! Как досадно, что вы упрямо лезете в дело… в котором, конечно, покажете все свои способности, да только напрасно! Честное слово, просто зря расходуете такой гениальный ум!
— Господин Люпен, — нарушив наконец молчание, произнес Шолмс, — вы слишком много разговариваете и нередко грешите избытком доверчивости и легкомыслием.
— Строгий упрек.
— Из-за этого, сами того не ведая, вы только что открыли мне то, о чем я до сих пор не мог догадаться.
— Как! Вы хотели о чем-то догадаться и ничего мне не сказали?
— Я не нуждаюсь ни в ком. Не пройдет и трех часов, как я посвящу господина и госпожу д'Имблеваль в вашу тайну. Вот мой единственный ответ…
Он не успел закончить. Лодка мигом погрузилась, увлекая под воду обоих. И спустя мгновение вынырнула, перевернувшись днищем вверх. С обоих берегов раздались крики, затем наступила тревожная тишина, и вдруг снова вопли: один из утопающих показался над водой.
Это был Херлок Шолмс.
Прекрасный пловец, он широкими саженками поплыл к шлюпке Фоленфана.
— Смелее, господин Шолмс! — прокричал капрал. — Мы здесь… соберитесь с силами… потом мы сами им займемся… он у нас в руках… ну давайте… еще немного, господин Шолмс, держите веревку.
Англичанин схватился за протянутый канат. Но пока он залезал на борт, позади его окликнули:
— Тайну, да, дорогой мэтр, вы ее им откроете. Я даже удивлен, как это вы до сих пор не догадались… Ну и что из этого? Чем это вам поможет? Ведь именно тогда вы и проиграете бой…
Верхом на днище, на которое он взобрался, продолжая болтать, устроившись поудобнее, Арсен Люпен возобновил свою речь, торжественно размахивая руками, словно надеялся еще переубедить противника.
— Поймите же, мой дорогой мэтр, тут ничего не поделаешь… абсолютно ничего… Вы оказались в пренеприятном положении…
Фоленфан решил призвать его к порядку:
— Сдавайтесь, Люпен.
— Вы грубиян, капрал Фоленфан, перебили меня на полуслове. Так я говорил…
— Сдавайтесь, Люпен.
— Но, черт возьми, капрал Фоленфан, люди сдаются, когда они в опасности. Не станете же вы утверждать, что я подвергаюсь хотя бы малейшей опасности?
— В последний раз, Люпен, говорю вам, сдавайтесь.
— Капрал Фоленфан, вы вовсе не собираетесь меня убивать, ну разве что раните… Ведь вы так боитесь, что я сбегу. А если рана случайно окажется смертельной? Нет, вы только подумайте, какие у вас будут угрызения совести! Отравленная старость…
Раздался выстрел.
Люпен закачался, ухватился на мгновение за обломок лодки и, выпустив его из рук, скрылся под водой.
Эти события произошли в три часа дня. Ровно в шесть, как и обещал, Херлок Шолмс в одолженных у одного трактирщика из Нейи слишком коротких брюках и узкой куртке, в кепке на голове и фланелевой рубашке с шелковым шнуром вошел в будуар на улице Мюрильо, попросив передать господину и госпоже д'Имблеваль, что желает с ними переговорить.
Когда они вошли, он расхаживал по комнате из угла в угол. В своем странном наряде Шолмс выглядел так забавно, что оба едва удержались, чтобы не расхохотаться. Ссутулив спину, о чем-то задумавшись, он, как автомат, шагал от окна к двери, затем от двери к окну, каждый раз проделывая одинаковое количество шагов и поворачиваясь лишь в одну сторону.
Вдруг остановившись, Шолмс взялся за какую-то безделушку, машинально повертел ее в руках и, поставив на место, снова заходил.
Подойдя наконец к ним, он задал вопрос:
— Мадемуазель здесь?
— Да, в саду с детьми.
— Господин барон, поскольку нас ожидает окончательное объяснение, мне хотелось бы, чтобы при беседе присутствовала мадемуазель Демен.
— Так вы все еще…
— Чуть-чуть терпения, месье. Из фактов, которые я изложу вам с максимальной точностью, легко будет выявить истину.
— Хорошо. Сюзанна, будь добра…
Мадам д'Имблеваль быстро вышла и почти тотчас же вернулась в сопровождении Алисы Демен. Мадемуазель, чуть бледнее обычного, осталась стоять у стола, даже не спросив, зачем ее позвали.
Шолмс, казалось, ее не замечал и, резко обернувшись к господину д'Имблевалю, тоном, не допускающим возражений, отчеканил:
— В результате продолжительного расследования, в ходе которого, признаюсь, мне приходилось не раз менять свою точку зрения, все же повторю то, что говорил вам в самый первый день: еврейскую лампу украл тот, кто живет в этом особняке.
— Его имя?
— Оно мне известно.
— А доказательства?
— Их будет вполне достаточно, чтобы виновник сознался.
— Одного признания мало. Нужно еще, чтобы он возвратил нам…
— Еврейскую лампу? Она находится у меня.
— А опаловое колье? А табакерка?
— И опаловое колье, и табакерка, короче говоря, все, что украли у вас во второй раз, находится у меня.
Шолмс так любил театральные приемы, обожая сухо и официально объявлять о своих победах.
И правда, барон и его жена, казалось, были бесконечно удивлены. Они взирали на него с молчаливым любопытством, и это было для него самым лучшим признанием заслуг.
Итак, он во всех подробностях начал излагать то, что сделал за прошедшие три дня. Рассказал о том, как нашел букварь, написал на бумаге слово, получившееся из вырезанных букв, поведал о походе Брессона к берегам Сены и о самоубийстве этого искателя приключений и, наконец, перешел к описанию своего сражения с Люпеном, потопления лодки и исчезновения самого Люпена.
Когда он закончил, барон тихо сказал:
— Остается лишь назвать имя виновника. Кого же вы обвиняете?
— Я обвиняю человека, вырезавшего буквы из этой азбуки, который с помощью этих букв сносился с Арсеном Люпеном.
— А как вы узнали, что он сносился именно с Люпеном?
— Мне сам Арсен Люпен это сказал.
Он протянул барону мокрую смятую бумажку. Это был тот самый листок, который Люпен в лодке вырвал из своего блокнота, написав на нем таинственное слово.
— Заметьте, — самодовольно добавил Шолмс, — никто не заставлял его давать мне этот листок и таким образом обнаруживать себя. С его стороны это было обычное ребячество, и мне оно помогло.
— Вам помогло… — удивленно протянул барон. — Но мне не ясно чем…
Шолмс взял карандаш и переписал буквы и цифры:
— Нет. Если бы вы вгляделись хорошенько, то сразу бы увидели, как увидел я, что это слово отличается от того, что вам показывал я.
— Чем же?
— В нем на две буквы больше, лишние «О» и «Т».
— Действительно, а я и не заметил…
— Теперь объедините буквы, оставшиеся после того, как мы составим слово «отвечайте», и у вас получится одно-единственное слово: «эко».
— А что это значит?
— Оно означает «Эко де Франс», то есть газета Люпена, его официальный орган, в котором он всегда печатает свои «коммюнике». «Отвечайте в „Эко де Франс“, раздел объявлений, номер 237». Вот разгадка, которую я так долго искал. Люпен сам любезно мне ее предоставил. А сегодня я только что был в редакции «Эко де Франс».
— И что вы там нашли?
— Нашел подробное описание истории отношений между Люпеном и его сообщницей.
И Шолмс разложил на столе семь газет, открытых на четвертой странице. В каждой было выделено по одной строчке.
1. АРС. ЛЮП. Дама умол. о защ. 540.
2. 540. Жду объяснений. А.Л.
3. А.Л. Во вл. врага. Погибаю.
4. 540. Напишите адрес. Проведу следствие.
5. А.Л. Мюрильо.
6. 540. Парк три часа. Фиалки.
7. 237. Согласен суб. Буду воскр. утр. парк.
— И вы называете это подробным описанием? — воскликнул господин д'Имблеваль.
— Да, Господи, конечно, и вы сами, взглянув повнимательнее, тоже все поймете. Во-первых, дама, подписывающаяся числом 540, умоляет Арсена Люпена о защите, на что Люпен отвечает просьбой дать объяснения. Дама отвечает, что находится во власти врага, вне сомнения, Брессона. Она погибнет, если к ней не придут на помощь. Недоверчивый Люпен пока не решается связаться с незнакомкой, он просит дать адрес и предлагает провести следствие. Дама сомневается целых четыре дня — взгляните на даты, — но в конце концов, подгоняемая обстоятельствами, напуганная угрозами Брессона, сообщает название улицы, Мюрильо. На следующий день Арсен Люпен объявляет, что в три часа будет в парке Монсо и просит незнакомку в качестве опознавательного знака держать в руках букетик фиалок. Затем следует восьмидневный перерыв. Арсену Люпену и даме нет надобности сноситься через газету, так как они видятся или переписываются напрямую. Они подготовили такой план: чтобы удовлетворить Брессона, дама должна похитить еврейскую лампу. Остается лишь назначить день. Дама, из осторожности пользующаяся письмами, составленными из вырезанных и наклеенных слов, решается устроить все в субботу и добавляет: «Отвечайте Эко — 237». Люпен пишет, что согласен и будет в воскресенье утром в парке. Итак, в ночь с субботы на воскресенье была совершена кража.
— Действительно, все сходится, — признал барон, — теперь все ясно.
— В общем, лампу украли, — продолжил Шолмс. — Дама утром в воскресенье идет в парк, рассказывает Люпену, как все произошло, и относит Брессону еврейскую лампу. Все идет так, как предвидел Люпен. Полицейские, сбитые с толку раскрытым окном, четырьмя ямками на земле и царапинами на ограде, сразу же склоняются к версии о краже со взломом. Дама может быть спокойна.
— Хорошо, — сказал барон, — я согласен с вашим, таким логичным объяснением. Но вторая кража…
— Вторая кража была вызвана первой. Поскольку в газетах подробно описывалось, каким образом похитили еврейскую лампу, у кого-то возникла мысль повторить ограбление, чтобы забрать то, что осталось. На этот раз произошла не инсценировка, а настоящая кража, с настоящим взломом, лестницей и всем прочим.
— Конечно, Люпен…
— Нет. Люпен не станет поступать столь неразумно. И Люпен никогда не будет стрелять в людей просто так.
— Так кто это был?
— Конечно же Брессон. Он забрался к вам без ведома дамы, которую шантажировал. Именно с Брессоном я и столкнулся здесь, его и преследовал. Это он ранил моего бедного Вильсона.
— А вы уверены?
— Абсолютно. Один из сообщников Брессона написал ему вчера, еще до самоубийства, письмо, подтверждающее переговоры, которые велись между этим сообщником и Люпеном по поводу возврата всех вещей, украденных из вашего особняка. Люпен требовал все, «первое», то есть еврейскую лампу, «как и то, что было потом». Люпен же и организовал слежку за Брессоном. Когда тот вчера вечером ходил на берег Сены, вместе с нами за ним наблюдал и его человек.
— А что было делать Брессону на берегу?
— Предупрежденный о ходе моего следствия…
— Кем же?
— Все той же дамой, справедливо опасавшейся, что поиски еврейской лампы в конце концов раскроют ее секрет… Итак, предупрежденный Брессон связал все компрометирующие его вещи в один сверток и забросил в то место, откуда потом, когда минет опасность, можно было бы его забрать. Но на обратном пути, преследуемый Ганимаром и мной, он испугался, а так как, по всей видимости, имел на совести и другие грешки, то потерял голову и покончил с собой.
— А что было в свертке?
— Еврейская лампа и прочие ваше побрякушки.
— Ведь вы говорили, что они у вас?
— Сразу после исчезновения Люпена я решил воспользоваться тем, что он заставил меня искупаться, и велел грести к месту, которое вечером выбрал Брессон, а там как раз и обнаружил завернутые в тряпки и клеенку украденные у вас вещи. Вот они, на этом столе.
Не говоря ни слова, барон разрезал веревки и, рванув мокрые тряпки, вытащил из свертка лампу. Отвинтив гайку под подставкой, он, поворачивая обеими руками половинки сосуда, раскрыл его и вынул оттуда золотую химеру, украшенную рубинами и изумрудами.
Она была цела.
Во всей этой с виду обычной беседе, заключавшейся в простом изложении фактов, было нечто трагичное, ужасное. В каждом слове Шолмса сквозило категорическое, прямое и неопровержимое обвинение в адрес мадемуазель. А сама Алиса Демен хранила гордое молчание.
Все долгое время, пока нанизывались на невидимую нить жестокие улики, ни один мускул не дрогнул на ее лице. В безмятежном ясном взгляде не промелькнуло и тени тревоги, страха. О чем она думала? И главное, что собиралась сказать в ту торжественную минуту, когда придется отвечать, защищаться? Как разорвать железное кольцо, в которое так ловко зажал ее Херлок Шолмс?
Час пробил, но девушка оставалась безмолвной.
— Скажите! Ну скажите же хоть что-нибудь! — воскликнул господин д'Имблеваль.
Но она молчала.
Он стал настаивать:
— Хоть слово в свое оправдание… Лишь возмутитесь — я поверю вам…
Но она не сказала ни слова.
Барон пробежался по комнате, вернулся обратно, снова забегал и, оборотясь к Шолмсу, всплеснул руками:
— Нет и нет, месье! Не могу поверить, что это правда! Такое преступление невозможно! Оно идет вразрез со всем, что я знаю, что вижу вот уже целый год.
Он положил руку англичанину на плечо.
— А вы-то сами, месье, вы абсолютно, окончательно уверены в том, что не ошибаетесь?
Шолмс смутился, словно его застали врасплох, тогда как у него еще не сложилось определенного мнения. Однако с улыбкой ответил:
— Только та особа, которую я обвиняю, могла, в силу положения, занимаемого ею в вашем доме, знать, какая драгоценность спрятана в еврейской лампе.
— Не хочу, не хочу верить, — шептал барон.
— Спросите у нее самой.
Действительно, это было последним средством, и, хотя он слепо доверял девушке, теперь уже нельзя было не смириться с очевидностью.
Подойдя к ней, барон заглянул Алисе в глаза:
— Это сделали вы, мадемуазель? Вы взяли драгоценность? Вы переписывались с Арсеном Люпеном и инсценировали кражу?
— Да, я, — ответила она, не опуская головы. На лице девушки не отразилось ни смущения, ни стыда.
— Не может быть, — прошептал господин д'Имблеваль. — Я никогда бы не мог подумать… Вы — последняя, кого можно было бы заподозрить… Как же вам это удалось, несчастная?
— Я сделала все так, как рассказал господин Шолмс, — ответила она. — В ночь с субботы на воскресенье спустилась в будуар, взяла лампу, а утром… отнесла ее тому человеку.
— Нет, что вы, — возразил барон. — Это никак невозможно.
— Невозможно? Почему?
— Потому, что утром, когда я вышел, дверь будуара была заперта на крючок.
Она покраснела, растерявшись, и взглянула на Шолмса, будто спрашивая у него совета.
А тот был поражен не столько замечанием барона, сколько смущением Алисы Демен. Ей что, нечего ответить? Значит, признание, подтверждавшее данное им, Шолмсом, объяснение кражи еврейской лампы, было ложным, если могло разрушиться от такого незначительного возражения?
А барон все настаивал:
— Эта дверь была закрыта. Я утверждаю, что крючок был наброшен именно так, как я это делаю каждый день вечером. Если бы вы, как говорите, прошли через эту дверь, кто-то изнутри должен был вам открыть, из будуара или из спальни. Но в этих двух комнатах не было никого… кроме меня и моей жены.
Шолмс вдруг согнулся, закрыв лицо руками, чтобы никто не заметил, как он покраснел. Как будто промелькнула какая-то яркая вспышка, ослепившая его. Ему внезапно стало не по себе. Вмиг все стало ясно, так с наступлением дня разом принимают четкие очертания маячившие в темноте предметы.
Алиса Демен была невиновна.
Алиса Демен невиновна. В этом и заключалась режущая глаза правда. Вот почему с самого первого дня, как только начал выстраивать против девушки ужасное обвинение, он чувствовал какую-то неловкость. Теперь все становилось понятным. Он знал. Достаточно одного лишь движения, и он сразу получит неопровержимое доказательство.
Шолмс поднял голову и, с минуту помедлив, самым естественным образом обернулся и взглянул на мадам д'Имблеваль.
Она была бледна той непривычной белизной, что заливает лицо в самые беспощадные минуты человеческой жизни. Руки, которые она пыталась куда-то спрятать, чуть заметно дрожали.
«Еще мгновение, — подумал Шолмс, — и она себя выдаст».
Тогда он встал между нею и мужем, охваченный желанием отвести страшную опасность, по его вине грозившую этим мужчине и женщине. Но, взглянув на барона, весь содрогнулся. То же внезапное озарение, ослепившее его минуту назад, читалось теперь на лице господина д'Имблеваля. Мозг его работал в том же направлении. Он, в свою очередь, тоже начал понимать! Он все понял…
Алиса Демен в отчаянии попыталась бороться с очевидной истиной:
— Вы правы, месье, я просто забыла… Я входила не здесь… Я прошла через вестибюль, потом по саду и с помощью лестницы…
Величайшая самоотверженность! Но она была уже напрасна. Слова звучали неискренне, голос был нетверд, и взгляд этого милого создания потерял свою ясность и искренность. Сраженная, опустила она глаза.
Настало жуткое молчание. Госпожа д'Имблеваль ждала, мертвенно-бледная, оцепенев от ужаса и тревоги. Барон, казалось, все еще боролся с собой, не решаясь поверить в крушение своего счастья.
Наконец он пробормотал:
— Говори!.. Объяснись…
— Мне нечего сказать тебе, мой бедный друг, — произнесла она очень тихо, с исказившимся от боли лицом.
— Но тогда… мадемуазель…
— Мадемуазель меня спасла… из преданности… любви… Она наговорила на себя…
— Спасла от чего? От кого?
— От этого человека.
— От Брессона?
— Да, это мне он угрожал… Я познакомилась с ним у одной подруги… и была настолько глупа, что послушалась его… О, ничего такого, что ты не мог бы простить… но были два письма… ты их увидишь… я выкупила их… ты знаешь как… О, сжалься надо мной… я так страдала!
— Ты! Ты, Сюзанна!
Он поднял сжатые кулаки, словно готовый ударить ее, убить. Но в тот же миг руки его опустились, и он снова прошептал:
— Ты, Сюзанна! Ты!.. Возможно ли это?
Запинаясь, она принялась рассказывать обычную грустную историю, свое приключение, а потом пробуждение от иллюзий, гнусность шантажиста, угрызения совести, безумную тревогу, сказала и о прекрасном поведении Алисы, как девушка, догадавшись о беде хозяйки, вырвала у нее признание, а потом написала Люпену и устроила эту кражу, чтобы спасти ее из когтей Брессона.
— Ты, Сюзанна, ты, — только и мог повторять господин д'Имблеваль, сраженный, согнувшись пополам, будто от удара. — Как ты могла?
Вечером того же дня пароход «Город Лондон», курсирующий между Кале и Дувром, тихо скользил по неподвижной водной глади. Темная ночь выдалась спокойной. Наверху, над кораблем в небе угадывались мирно плывущие тучи, а вокруг легкие клубы тумана отделяли его от бесконечного пространства, куда струился бледный свет луны и звезд.
Большинство пассажиров вернулось в каюты и салоны. Только некоторые, самые стойкие, все еще прогуливались по палубе или дремали в глубоких шезлонгах, накрывшись толстыми одеялами. То тут, то там время от времени мелькал огонек сигары, а тихое дуновение ветерка доносило шепот голосов, не решавшихся в торжественной тишине заговорить громко.
Один из пассажиров, прохаживавшийся широкими шагами вдоль бортовых сеток, остановился возле дамы, растянувшейся в шезлонге, вгляделся и, заметив, что она шевелится, тихо сказал:
— Я думал, вы спите, мадемуазель Алиса.
— Нет, нет, господин Шолмс, совсем не хочется спать. Я все думаю.
— О чем? Не будет ли нескромным задать вам такой вопрос?
— Я думала о госпоже д'Имблеваль. Должно быть, ей так грустно. Ведь жизнь ее разбита.
— Нет, что вы, — живо возразил он. — Ее вина не из тех, которые не прощают. Господин д'Имблеваль забудет об этой слабости. Когда мы уходили, он уже глядел на нее менее сурово.
— Может быть… Но это будет так не скоро… а она страдает.
— Вы очень ее любите?
— Очень. Это и дало мне силы улыбаться, когда я дрожала от страха, смотреть вам прямо в глаза, когда лучше было бы отвести взгляд.
— Вам жаль ее покидать?
— Очень жаль. Ведь у меня нет ни родных, ни друзей. У меня была только она.
— У вас будут еще друзья, — тронутый ее горем, сказал Шолмс. — Обещаю вам. У меня есть связи… влияние… уверяю вас, вы ни о чем не пожалеете.
— Может быть, но госпожи д'Имблеваль уже там не будет…
Больше они ни о чем не говорили. Херлок Шолмс сделал еще два-три круга по палубе и затем уселся возле своей попутчицы.
Завеса тумана понемногу начала рассеиваться, тучи в небе расступились. Засверкали звезды.
Шолмс вытащил трубку из кармана плаща, набил ее и попытался чиркнуть спичкой. Но одна за другой все четыре спички погасли, и он так и не смог прикурить. Спички кончились. Пришлось ему встать и обратиться к сидящему рядом господину:
— Не найдется ли у вас огня?
Тот вынул коробок, чиркнул. Заплясал язычок огня. В свете его Шолмс узнал Арсена Люпена.
Если бы англичанину удалось удержаться и не сделать неприметного движения, не отступить чуть-чуть, Люпен мог бы подумать, что Шолмсу было известно заранее его присутствие на борту. Сыщик прекрасно владел собой и с самым естественным видом протянул противнику руку:
— Рад видеть вас в добром здравии, господин Люпен.
— Браво! — воскликнул тот, восхищаясь подобным самообладанием.
— Браво? Почему?
— Как почему? Я вдруг, подобно призраку, появляюсь перед вами, после того как вы своими глазами видели мое падение в Сену, а вы из гордости, я бы даже сказал, истинно британской, необыкновенной гордости каким-то чудом смогли ни словом, ни жестом не выразить своего удивления. Так что повторяю, браво, это достойно восхищения!
— Это не достойно восхищения. По вашему падению с лодки я сразу увидел, что вы это сделали нарочно, и пуля капрала вас даже не задела.
— И все-таки уехали, даже не узнав, что со мною стало?
— Что с вами стало? Я и так это знал. Пятьсот человек на протяжении километра сторожили на обоих берегах. И если бы вы избежали смерти, то неминуемо попались бы им в лапы.
— И все-таки я здесь.
— Господин Люпен, в мире есть только два человека, имея дело с которыми я не удивлюсь ничему. Во-первых, это я, а во-вторых — вы.
Мир был заключен.
И если Шолмс, что-то затевая против Арсена Люпена, неизменно терпел поражение, если Люпен продолжал оставаться необычайным врагом, от поимки которого следовало окончательно отказаться, если из всех сражений ему каждый раз удавалось выйти победителем, то англичанин тем не менее в силу своего замечательного упорства смог отыскать еврейскую лампу, а еще раньше — голубой бриллиант. Возможно, на этот раз результаты оказались менее блестящими, особенно с точки зрения широкой публики, ведь Шолмсу пришлось скрыть обстоятельства, при которых была найдена еврейская лампа, и заявить, что ему неизвестно имя похитителя. Но в поединке двух людей, Люпена и Шолмса, сыщика и взломщика, невозможно было с уверенностью определить, кто победитель, а кто побежденный. Каждый из них в равной степени мог претендовать на победу.
Вот она дошла уже до подошв их ботинок. Покрыла и ноги, но оба так и не сдвинулись с места.
Когда воды уже было по щиколотку, англичанин схватил кисет и, скатав папироску, закурил.
А Люпен все говорил:
— И не усмотрите в этом, мой дорогой мэтр, что-либо иное, нежели признание собственной несостоятельности по сравнению с вами. Именно преклоняясь перед вами, я и избираю лишь те сражения, победа в которых мне обеспечена, избегая прочих, что могут произойти в невыгодных мне условиях. Выражая беспокойство и желая устранить Шолмса с моего пути, я тем самым признаю, что вы — единственный противник, которого следует опасаться. Все это, дорогой мэтр, я хотел вам сказать, поскольку судьбе было угодно оказать мне честь встретиться с вами. Жалею лишь об одном, о том, что наша беседа происходит в то время, как оба мы принимаем ножную ванну! Во всем этом как-то не хватает торжественности, не правда ли? Да что там ножная ванна. Сидячая, если хотите!
Действительно, вода достигла уже скамьи, на которой они сидели. Лодка погружалась все больше и больше.
Шолмс, невозмутимо покуривая папиросу, казалось, полностью погрузился в созерцание небосклона. Ни за что на свете перед этим человеком, живущим в постоянной опасности, окруженным злобной толпой, преследуемым тучей полицейских и тем не менее сохраняющим прекрасное настроение, ни за что на свете он не согласился бы проявить хоть малейшую суетливость.
«Подумаешь! — своим видом будто заявляли оба. — Стоит ли волноваться из-за таких пустяков? Ведь каждый день кто-нибудь тонет в реке! Разве это можно считать событием, достойным внимания?» Итак, один болтал, другой мечтал, и под напускной беззаботностью угадывалась великая гордость обоих.
Еще минута, и они пойдут ко дну.
— Главное, — заключил Люпен, — узнать, потонем мы до или после прибытия полицейских чемпионов. В этом все дело. Потому что вопрос о том, потерпим ли мы бедствие, отпал сам собой. Мэтр, наступает торжественная минута завещания. Я оставляю все, что имею, Херлоку Шолмсу, гражданину Англии, и поручаю… Бог мой, как же они торопятся, наши полицейские чемпионы! Ай, молодцы! Приятно посмотреть. Какая точность ударов веслом! Ах, так это вы, капрал Фоленфан? Браво! Идея зафрахтовать военный корабль просто великолепна. Я замолвлю о вас словечко перед начальством, капрал Фоленфан. Хотите медаль? Идет. Она уже у вас в кармане. А где же ваш товарищ Дьези? Не правда ли, на левом берегу, с сотней туземцев? Это затем, чтобы, если мне удастся спастись, меня бы подобрали слева Дьези и его туземцы, а справа Ганимар вместе с населением Нейи. Ничего себе, дилемма…
Лодку закачало. Вдруг она так закрутилась, что Шолмсу пришлось ухватиться за уключину.
— Мэтр, — попросил Люпен, — умоляю, снимите куртку. Так вам будет удобнее плыть. Нет? Не хотите? Ну тогда я надену свою.
И, натянув куртку, застегнувшись, как Шолмс, на все пуговицы, он вздохнул:
— Ну что за тяжелый человек! Как досадно, что вы упрямо лезете в дело… в котором, конечно, покажете все свои способности, да только напрасно! Честное слово, просто зря расходуете такой гениальный ум!
— Господин Люпен, — нарушив наконец молчание, произнес Шолмс, — вы слишком много разговариваете и нередко грешите избытком доверчивости и легкомыслием.
— Строгий упрек.
— Из-за этого, сами того не ведая, вы только что открыли мне то, о чем я до сих пор не мог догадаться.
— Как! Вы хотели о чем-то догадаться и ничего мне не сказали?
— Я не нуждаюсь ни в ком. Не пройдет и трех часов, как я посвящу господина и госпожу д'Имблеваль в вашу тайну. Вот мой единственный ответ…
Он не успел закончить. Лодка мигом погрузилась, увлекая под воду обоих. И спустя мгновение вынырнула, перевернувшись днищем вверх. С обоих берегов раздались крики, затем наступила тревожная тишина, и вдруг снова вопли: один из утопающих показался над водой.
Это был Херлок Шолмс.
Прекрасный пловец, он широкими саженками поплыл к шлюпке Фоленфана.
— Смелее, господин Шолмс! — прокричал капрал. — Мы здесь… соберитесь с силами… потом мы сами им займемся… он у нас в руках… ну давайте… еще немного, господин Шолмс, держите веревку.
Англичанин схватился за протянутый канат. Но пока он залезал на борт, позади его окликнули:
— Тайну, да, дорогой мэтр, вы ее им откроете. Я даже удивлен, как это вы до сих пор не догадались… Ну и что из этого? Чем это вам поможет? Ведь именно тогда вы и проиграете бой…
Верхом на днище, на которое он взобрался, продолжая болтать, устроившись поудобнее, Арсен Люпен возобновил свою речь, торжественно размахивая руками, словно надеялся еще переубедить противника.
— Поймите же, мой дорогой мэтр, тут ничего не поделаешь… абсолютно ничего… Вы оказались в пренеприятном положении…
Фоленфан решил призвать его к порядку:
— Сдавайтесь, Люпен.
— Вы грубиян, капрал Фоленфан, перебили меня на полуслове. Так я говорил…
— Сдавайтесь, Люпен.
— Но, черт возьми, капрал Фоленфан, люди сдаются, когда они в опасности. Не станете же вы утверждать, что я подвергаюсь хотя бы малейшей опасности?
— В последний раз, Люпен, говорю вам, сдавайтесь.
— Капрал Фоленфан, вы вовсе не собираетесь меня убивать, ну разве что раните… Ведь вы так боитесь, что я сбегу. А если рана случайно окажется смертельной? Нет, вы только подумайте, какие у вас будут угрызения совести! Отравленная старость…
Раздался выстрел.
Люпен закачался, ухватился на мгновение за обломок лодки и, выпустив его из рук, скрылся под водой.
Эти события произошли в три часа дня. Ровно в шесть, как и обещал, Херлок Шолмс в одолженных у одного трактирщика из Нейи слишком коротких брюках и узкой куртке, в кепке на голове и фланелевой рубашке с шелковым шнуром вошел в будуар на улице Мюрильо, попросив передать господину и госпоже д'Имблеваль, что желает с ними переговорить.
Когда они вошли, он расхаживал по комнате из угла в угол. В своем странном наряде Шолмс выглядел так забавно, что оба едва удержались, чтобы не расхохотаться. Ссутулив спину, о чем-то задумавшись, он, как автомат, шагал от окна к двери, затем от двери к окну, каждый раз проделывая одинаковое количество шагов и поворачиваясь лишь в одну сторону.
Вдруг остановившись, Шолмс взялся за какую-то безделушку, машинально повертел ее в руках и, поставив на место, снова заходил.
Подойдя наконец к ним, он задал вопрос:
— Мадемуазель здесь?
— Да, в саду с детьми.
— Господин барон, поскольку нас ожидает окончательное объяснение, мне хотелось бы, чтобы при беседе присутствовала мадемуазель Демен.
— Так вы все еще…
— Чуть-чуть терпения, месье. Из фактов, которые я изложу вам с максимальной точностью, легко будет выявить истину.
— Хорошо. Сюзанна, будь добра…
Мадам д'Имблеваль быстро вышла и почти тотчас же вернулась в сопровождении Алисы Демен. Мадемуазель, чуть бледнее обычного, осталась стоять у стола, даже не спросив, зачем ее позвали.
Шолмс, казалось, ее не замечал и, резко обернувшись к господину д'Имблевалю, тоном, не допускающим возражений, отчеканил:
— В результате продолжительного расследования, в ходе которого, признаюсь, мне приходилось не раз менять свою точку зрения, все же повторю то, что говорил вам в самый первый день: еврейскую лампу украл тот, кто живет в этом особняке.
— Его имя?
— Оно мне известно.
— А доказательства?
— Их будет вполне достаточно, чтобы виновник сознался.
— Одного признания мало. Нужно еще, чтобы он возвратил нам…
— Еврейскую лампу? Она находится у меня.
— А опаловое колье? А табакерка?
— И опаловое колье, и табакерка, короче говоря, все, что украли у вас во второй раз, находится у меня.
Шолмс так любил театральные приемы, обожая сухо и официально объявлять о своих победах.
И правда, барон и его жена, казалось, были бесконечно удивлены. Они взирали на него с молчаливым любопытством, и это было для него самым лучшим признанием заслуг.
Итак, он во всех подробностях начал излагать то, что сделал за прошедшие три дня. Рассказал о том, как нашел букварь, написал на бумаге слово, получившееся из вырезанных букв, поведал о походе Брессона к берегам Сены и о самоубийстве этого искателя приключений и, наконец, перешел к описанию своего сражения с Люпеном, потопления лодки и исчезновения самого Люпена.
Когда он закончил, барон тихо сказал:
— Остается лишь назвать имя виновника. Кого же вы обвиняете?
— Я обвиняю человека, вырезавшего буквы из этой азбуки, который с помощью этих букв сносился с Арсеном Люпеном.
— А как вы узнали, что он сносился именно с Люпеном?
— Мне сам Арсен Люпен это сказал.
Он протянул барону мокрую смятую бумажку. Это был тот самый листок, который Люпен в лодке вырвал из своего блокнота, написав на нем таинственное слово.
— Заметьте, — самодовольно добавил Шолмс, — никто не заставлял его давать мне этот листок и таким образом обнаруживать себя. С его стороны это было обычное ребячество, и мне оно помогло.
— Вам помогло… — удивленно протянул барон. — Но мне не ясно чем…
Шолмс взял карандаш и переписал буквы и цифры:
АВЕЙКОТЧЭОТ 237— Ну и что? — Не понял господин д'Имблеваль. — Ведь это слово вы уже нам показывали раньше.
— Нет. Если бы вы вгляделись хорошенько, то сразу бы увидели, как увидел я, что это слово отличается от того, что вам показывал я.
— Чем же?
— В нем на две буквы больше, лишние «О» и «Т».
— Действительно, а я и не заметил…
— Теперь объедините буквы, оставшиеся после того, как мы составим слово «отвечайте», и у вас получится одно-единственное слово: «эко».
— А что это значит?
— Оно означает «Эко де Франс», то есть газета Люпена, его официальный орган, в котором он всегда печатает свои «коммюнике». «Отвечайте в „Эко де Франс“, раздел объявлений, номер 237». Вот разгадка, которую я так долго искал. Люпен сам любезно мне ее предоставил. А сегодня я только что был в редакции «Эко де Франс».
— И что вы там нашли?
— Нашел подробное описание истории отношений между Люпеном и его сообщницей.
И Шолмс разложил на столе семь газет, открытых на четвертой странице. В каждой было выделено по одной строчке.
1. АРС. ЛЮП. Дама умол. о защ. 540.
2. 540. Жду объяснений. А.Л.
3. А.Л. Во вл. врага. Погибаю.
4. 540. Напишите адрес. Проведу следствие.
5. А.Л. Мюрильо.
6. 540. Парк три часа. Фиалки.
7. 237. Согласен суб. Буду воскр. утр. парк.
— И вы называете это подробным описанием? — воскликнул господин д'Имблеваль.
— Да, Господи, конечно, и вы сами, взглянув повнимательнее, тоже все поймете. Во-первых, дама, подписывающаяся числом 540, умоляет Арсена Люпена о защите, на что Люпен отвечает просьбой дать объяснения. Дама отвечает, что находится во власти врага, вне сомнения, Брессона. Она погибнет, если к ней не придут на помощь. Недоверчивый Люпен пока не решается связаться с незнакомкой, он просит дать адрес и предлагает провести следствие. Дама сомневается целых четыре дня — взгляните на даты, — но в конце концов, подгоняемая обстоятельствами, напуганная угрозами Брессона, сообщает название улицы, Мюрильо. На следующий день Арсен Люпен объявляет, что в три часа будет в парке Монсо и просит незнакомку в качестве опознавательного знака держать в руках букетик фиалок. Затем следует восьмидневный перерыв. Арсену Люпену и даме нет надобности сноситься через газету, так как они видятся или переписываются напрямую. Они подготовили такой план: чтобы удовлетворить Брессона, дама должна похитить еврейскую лампу. Остается лишь назначить день. Дама, из осторожности пользующаяся письмами, составленными из вырезанных и наклеенных слов, решается устроить все в субботу и добавляет: «Отвечайте Эко — 237». Люпен пишет, что согласен и будет в воскресенье утром в парке. Итак, в ночь с субботы на воскресенье была совершена кража.
— Действительно, все сходится, — признал барон, — теперь все ясно.
— В общем, лампу украли, — продолжил Шолмс. — Дама утром в воскресенье идет в парк, рассказывает Люпену, как все произошло, и относит Брессону еврейскую лампу. Все идет так, как предвидел Люпен. Полицейские, сбитые с толку раскрытым окном, четырьмя ямками на земле и царапинами на ограде, сразу же склоняются к версии о краже со взломом. Дама может быть спокойна.
— Хорошо, — сказал барон, — я согласен с вашим, таким логичным объяснением. Но вторая кража…
— Вторая кража была вызвана первой. Поскольку в газетах подробно описывалось, каким образом похитили еврейскую лампу, у кого-то возникла мысль повторить ограбление, чтобы забрать то, что осталось. На этот раз произошла не инсценировка, а настоящая кража, с настоящим взломом, лестницей и всем прочим.
— Конечно, Люпен…
— Нет. Люпен не станет поступать столь неразумно. И Люпен никогда не будет стрелять в людей просто так.
— Так кто это был?
— Конечно же Брессон. Он забрался к вам без ведома дамы, которую шантажировал. Именно с Брессоном я и столкнулся здесь, его и преследовал. Это он ранил моего бедного Вильсона.
— А вы уверены?
— Абсолютно. Один из сообщников Брессона написал ему вчера, еще до самоубийства, письмо, подтверждающее переговоры, которые велись между этим сообщником и Люпеном по поводу возврата всех вещей, украденных из вашего особняка. Люпен требовал все, «первое», то есть еврейскую лампу, «как и то, что было потом». Люпен же и организовал слежку за Брессоном. Когда тот вчера вечером ходил на берег Сены, вместе с нами за ним наблюдал и его человек.
— А что было делать Брессону на берегу?
— Предупрежденный о ходе моего следствия…
— Кем же?
— Все той же дамой, справедливо опасавшейся, что поиски еврейской лампы в конце концов раскроют ее секрет… Итак, предупрежденный Брессон связал все компрометирующие его вещи в один сверток и забросил в то место, откуда потом, когда минет опасность, можно было бы его забрать. Но на обратном пути, преследуемый Ганимаром и мной, он испугался, а так как, по всей видимости, имел на совести и другие грешки, то потерял голову и покончил с собой.
— А что было в свертке?
— Еврейская лампа и прочие ваше побрякушки.
— Ведь вы говорили, что они у вас?
— Сразу после исчезновения Люпена я решил воспользоваться тем, что он заставил меня искупаться, и велел грести к месту, которое вечером выбрал Брессон, а там как раз и обнаружил завернутые в тряпки и клеенку украденные у вас вещи. Вот они, на этом столе.
Не говоря ни слова, барон разрезал веревки и, рванув мокрые тряпки, вытащил из свертка лампу. Отвинтив гайку под подставкой, он, поворачивая обеими руками половинки сосуда, раскрыл его и вынул оттуда золотую химеру, украшенную рубинами и изумрудами.
Она была цела.
Во всей этой с виду обычной беседе, заключавшейся в простом изложении фактов, было нечто трагичное, ужасное. В каждом слове Шолмса сквозило категорическое, прямое и неопровержимое обвинение в адрес мадемуазель. А сама Алиса Демен хранила гордое молчание.
Все долгое время, пока нанизывались на невидимую нить жестокие улики, ни один мускул не дрогнул на ее лице. В безмятежном ясном взгляде не промелькнуло и тени тревоги, страха. О чем она думала? И главное, что собиралась сказать в ту торжественную минуту, когда придется отвечать, защищаться? Как разорвать железное кольцо, в которое так ловко зажал ее Херлок Шолмс?
Час пробил, но девушка оставалась безмолвной.
— Скажите! Ну скажите же хоть что-нибудь! — воскликнул господин д'Имблеваль.
Но она молчала.
Он стал настаивать:
— Хоть слово в свое оправдание… Лишь возмутитесь — я поверю вам…
Но она не сказала ни слова.
Барон пробежался по комнате, вернулся обратно, снова забегал и, оборотясь к Шолмсу, всплеснул руками:
— Нет и нет, месье! Не могу поверить, что это правда! Такое преступление невозможно! Оно идет вразрез со всем, что я знаю, что вижу вот уже целый год.
Он положил руку англичанину на плечо.
— А вы-то сами, месье, вы абсолютно, окончательно уверены в том, что не ошибаетесь?
Шолмс смутился, словно его застали врасплох, тогда как у него еще не сложилось определенного мнения. Однако с улыбкой ответил:
— Только та особа, которую я обвиняю, могла, в силу положения, занимаемого ею в вашем доме, знать, какая драгоценность спрятана в еврейской лампе.
— Не хочу, не хочу верить, — шептал барон.
— Спросите у нее самой.
Действительно, это было последним средством, и, хотя он слепо доверял девушке, теперь уже нельзя было не смириться с очевидностью.
Подойдя к ней, барон заглянул Алисе в глаза:
— Это сделали вы, мадемуазель? Вы взяли драгоценность? Вы переписывались с Арсеном Люпеном и инсценировали кражу?
— Да, я, — ответила она, не опуская головы. На лице девушки не отразилось ни смущения, ни стыда.
— Не может быть, — прошептал господин д'Имблеваль. — Я никогда бы не мог подумать… Вы — последняя, кого можно было бы заподозрить… Как же вам это удалось, несчастная?
— Я сделала все так, как рассказал господин Шолмс, — ответила она. — В ночь с субботы на воскресенье спустилась в будуар, взяла лампу, а утром… отнесла ее тому человеку.
— Нет, что вы, — возразил барон. — Это никак невозможно.
— Невозможно? Почему?
— Потому, что утром, когда я вышел, дверь будуара была заперта на крючок.
Она покраснела, растерявшись, и взглянула на Шолмса, будто спрашивая у него совета.
А тот был поражен не столько замечанием барона, сколько смущением Алисы Демен. Ей что, нечего ответить? Значит, признание, подтверждавшее данное им, Шолмсом, объяснение кражи еврейской лампы, было ложным, если могло разрушиться от такого незначительного возражения?
А барон все настаивал:
— Эта дверь была закрыта. Я утверждаю, что крючок был наброшен именно так, как я это делаю каждый день вечером. Если бы вы, как говорите, прошли через эту дверь, кто-то изнутри должен был вам открыть, из будуара или из спальни. Но в этих двух комнатах не было никого… кроме меня и моей жены.
Шолмс вдруг согнулся, закрыв лицо руками, чтобы никто не заметил, как он покраснел. Как будто промелькнула какая-то яркая вспышка, ослепившая его. Ему внезапно стало не по себе. Вмиг все стало ясно, так с наступлением дня разом принимают четкие очертания маячившие в темноте предметы.
Алиса Демен была невиновна.
Алиса Демен невиновна. В этом и заключалась режущая глаза правда. Вот почему с самого первого дня, как только начал выстраивать против девушки ужасное обвинение, он чувствовал какую-то неловкость. Теперь все становилось понятным. Он знал. Достаточно одного лишь движения, и он сразу получит неопровержимое доказательство.
Шолмс поднял голову и, с минуту помедлив, самым естественным образом обернулся и взглянул на мадам д'Имблеваль.
Она была бледна той непривычной белизной, что заливает лицо в самые беспощадные минуты человеческой жизни. Руки, которые она пыталась куда-то спрятать, чуть заметно дрожали.
«Еще мгновение, — подумал Шолмс, — и она себя выдаст».
Тогда он встал между нею и мужем, охваченный желанием отвести страшную опасность, по его вине грозившую этим мужчине и женщине. Но, взглянув на барона, весь содрогнулся. То же внезапное озарение, ослепившее его минуту назад, читалось теперь на лице господина д'Имблеваля. Мозг его работал в том же направлении. Он, в свою очередь, тоже начал понимать! Он все понял…
Алиса Демен в отчаянии попыталась бороться с очевидной истиной:
— Вы правы, месье, я просто забыла… Я входила не здесь… Я прошла через вестибюль, потом по саду и с помощью лестницы…
Величайшая самоотверженность! Но она была уже напрасна. Слова звучали неискренне, голос был нетверд, и взгляд этого милого создания потерял свою ясность и искренность. Сраженная, опустила она глаза.
Настало жуткое молчание. Госпожа д'Имблеваль ждала, мертвенно-бледная, оцепенев от ужаса и тревоги. Барон, казалось, все еще боролся с собой, не решаясь поверить в крушение своего счастья.
Наконец он пробормотал:
— Говори!.. Объяснись…
— Мне нечего сказать тебе, мой бедный друг, — произнесла она очень тихо, с исказившимся от боли лицом.
— Но тогда… мадемуазель…
— Мадемуазель меня спасла… из преданности… любви… Она наговорила на себя…
— Спасла от чего? От кого?
— От этого человека.
— От Брессона?
— Да, это мне он угрожал… Я познакомилась с ним у одной подруги… и была настолько глупа, что послушалась его… О, ничего такого, что ты не мог бы простить… но были два письма… ты их увидишь… я выкупила их… ты знаешь как… О, сжалься надо мной… я так страдала!
— Ты! Ты, Сюзанна!
Он поднял сжатые кулаки, словно готовый ударить ее, убить. Но в тот же миг руки его опустились, и он снова прошептал:
— Ты, Сюзанна! Ты!.. Возможно ли это?
Запинаясь, она принялась рассказывать обычную грустную историю, свое приключение, а потом пробуждение от иллюзий, гнусность шантажиста, угрызения совести, безумную тревогу, сказала и о прекрасном поведении Алисы, как девушка, догадавшись о беде хозяйки, вырвала у нее признание, а потом написала Люпену и устроила эту кражу, чтобы спасти ее из когтей Брессона.
— Ты, Сюзанна, ты, — только и мог повторять господин д'Имблеваль, сраженный, согнувшись пополам, будто от удара. — Как ты могла?
Вечером того же дня пароход «Город Лондон», курсирующий между Кале и Дувром, тихо скользил по неподвижной водной глади. Темная ночь выдалась спокойной. Наверху, над кораблем в небе угадывались мирно плывущие тучи, а вокруг легкие клубы тумана отделяли его от бесконечного пространства, куда струился бледный свет луны и звезд.
Большинство пассажиров вернулось в каюты и салоны. Только некоторые, самые стойкие, все еще прогуливались по палубе или дремали в глубоких шезлонгах, накрывшись толстыми одеялами. То тут, то там время от времени мелькал огонек сигары, а тихое дуновение ветерка доносило шепот голосов, не решавшихся в торжественной тишине заговорить громко.
Один из пассажиров, прохаживавшийся широкими шагами вдоль бортовых сеток, остановился возле дамы, растянувшейся в шезлонге, вгляделся и, заметив, что она шевелится, тихо сказал:
— Я думал, вы спите, мадемуазель Алиса.
— Нет, нет, господин Шолмс, совсем не хочется спать. Я все думаю.
— О чем? Не будет ли нескромным задать вам такой вопрос?
— Я думала о госпоже д'Имблеваль. Должно быть, ей так грустно. Ведь жизнь ее разбита.
— Нет, что вы, — живо возразил он. — Ее вина не из тех, которые не прощают. Господин д'Имблеваль забудет об этой слабости. Когда мы уходили, он уже глядел на нее менее сурово.
— Может быть… Но это будет так не скоро… а она страдает.
— Вы очень ее любите?
— Очень. Это и дало мне силы улыбаться, когда я дрожала от страха, смотреть вам прямо в глаза, когда лучше было бы отвести взгляд.
— Вам жаль ее покидать?
— Очень жаль. Ведь у меня нет ни родных, ни друзей. У меня была только она.
— У вас будут еще друзья, — тронутый ее горем, сказал Шолмс. — Обещаю вам. У меня есть связи… влияние… уверяю вас, вы ни о чем не пожалеете.
— Может быть, но госпожи д'Имблеваль уже там не будет…
Больше они ни о чем не говорили. Херлок Шолмс сделал еще два-три круга по палубе и затем уселся возле своей попутчицы.
Завеса тумана понемногу начала рассеиваться, тучи в небе расступились. Засверкали звезды.
Шолмс вытащил трубку из кармана плаща, набил ее и попытался чиркнуть спичкой. Но одна за другой все четыре спички погасли, и он так и не смог прикурить. Спички кончились. Пришлось ему встать и обратиться к сидящему рядом господину:
— Не найдется ли у вас огня?
Тот вынул коробок, чиркнул. Заплясал язычок огня. В свете его Шолмс узнал Арсена Люпена.
Если бы англичанину удалось удержаться и не сделать неприметного движения, не отступить чуть-чуть, Люпен мог бы подумать, что Шолмсу было известно заранее его присутствие на борту. Сыщик прекрасно владел собой и с самым естественным видом протянул противнику руку:
— Рад видеть вас в добром здравии, господин Люпен.
— Браво! — воскликнул тот, восхищаясь подобным самообладанием.
— Браво? Почему?
— Как почему? Я вдруг, подобно призраку, появляюсь перед вами, после того как вы своими глазами видели мое падение в Сену, а вы из гордости, я бы даже сказал, истинно британской, необыкновенной гордости каким-то чудом смогли ни словом, ни жестом не выразить своего удивления. Так что повторяю, браво, это достойно восхищения!
— Это не достойно восхищения. По вашему падению с лодки я сразу увидел, что вы это сделали нарочно, и пуля капрала вас даже не задела.
— И все-таки уехали, даже не узнав, что со мною стало?
— Что с вами стало? Я и так это знал. Пятьсот человек на протяжении километра сторожили на обоих берегах. И если бы вы избежали смерти, то неминуемо попались бы им в лапы.
— И все-таки я здесь.
— Господин Люпен, в мире есть только два человека, имея дело с которыми я не удивлюсь ничему. Во-первых, это я, а во-вторых — вы.
Мир был заключен.
И если Шолмс, что-то затевая против Арсена Люпена, неизменно терпел поражение, если Люпен продолжал оставаться необычайным врагом, от поимки которого следовало окончательно отказаться, если из всех сражений ему каждый раз удавалось выйти победителем, то англичанин тем не менее в силу своего замечательного упорства смог отыскать еврейскую лампу, а еще раньше — голубой бриллиант. Возможно, на этот раз результаты оказались менее блестящими, особенно с точки зрения широкой публики, ведь Шолмсу пришлось скрыть обстоятельства, при которых была найдена еврейская лампа, и заявить, что ему неизвестно имя похитителя. Но в поединке двух людей, Люпена и Шолмса, сыщика и взломщика, невозможно было с уверенностью определить, кто победитель, а кто побежденный. Каждый из них в равной степени мог претендовать на победу.