Еще более поразительно спокойствие Жильбера, в особенности, если вспомнить его растерянность в зале суда. Он хранит глубочайшую веру во всемогущество Арсена Люпена. «Патрон кричал при всех, чтобы я не боялся, что он отвечает за все. И я не боюсь. До последнего дня, до последней минуты, даже до самой казни я рассчитываю на него. Я его ведь хорошо знаю. С этим не пропадешь. Раз он что обещал, он исполнит. Даже если моя голова покатится сейчас с плеч, он посадит ее на место. Чтобы Арсен Люпен позволил умереть своему Жильберу? О нет, позвольте усомниться».
В этом энтузиазме есть что-то трогательное и наивное, что-то благородное. Увидим, заслуживает ли Арсен Люпен такого слепого доверия».
Люпен с трудом дочитал до конца. Слезы застилали ему глаза. Слезы жалости и нежности, слезы печали.
Нет, он не заслуживает доверия своего Жильбера. Правда, он сделал все, что было возможно, но бывают обстоятельства, когда надо бороться с самой судьбой, а судьба на этот раз была сильнее его. С самого первого дня и за всю эту плачевную авантюру ход событий не совпадал с его предположениями. Раньше Кларисса и он, идя в сущности к одной цели, потеряли недели на борьбу между собой. Потом уже, когда они объединились, посыпались на них невзгоды одна за другой: похищение маленького Жака, исчезновение Добрека, заключение его в башне двух влюбленных, рана Люпена и вследствие этого бездействие, затем проделки Добрека, увлекшие Клариссу, а за ней и Люпена на юг, в Италию. И в конце концов крушение всех надежд, когда ценой громадной силы воли, настоящих чудес, настойчивости они уже почти достигли цели, и вот список 27-ми имеет значения не больше, чем любой клочок бумаги.
— Складываю оружие, — заключил Люпен. — Битва проиграна. Даже если я и отомщу Добреку и уничтожу его. Настоящим побежденным все-таки буду я, потому что Жильбер ведь умрет.
И он опять заплакал не с досады и не со злости, а в полном отчаянии при мысли, что Жильбер умрет. Тот, которого он называл своим любимым товарищем, через несколько часов погибнет навсегда. Он не мог его спасти. Никаких средств больше не оставалось. Он не искал даже их. К чему? Он знал, что час возмездия наступит рано или поздно, ни один преступник не может похвалиться, что ему удалось избежать наказания. Но весь ужас был в том, что жертвой являлся этот несчастный Жильбер, неповинный в преступлении, за которое должен поплатиться жизнью. В этой трагической необходимости дать погибнуть невинному сказывалась еще более беспомощность Люпена.
Сознание этой беспомощности проникло в него так глубоко, что он уже не был поражен, получив следующую телеграмму от Балу: «Машина повреждена. Починка задерживается. Приедем завтра утром».
Еще одно доказательство того, что счастье отвернулось от него. Он не пытался даже восстать против этого решения судьбы.
Люпен посмотрел на Клариссу. Она спокойно спала, и этот отдых от кошмара жизни показался ему таким заманчивым, что, почувствовав смертельную усталость, он схватил пузырек и выпил остатки снотворного. Затем он прошел к себе в спальню, улегся на кровать и позвал слугу:
— Иди спать, Ахил, и не буди меня, что бы ни случилось.
— Значит, патрон, — спросил Ахил, — ничего уж не поможет Жильберу и Вошери?
— Ничего.
— И… совершится?
— Да.
Через двадцать минут Люпен заснул.
Было десять часов вечера.
Вокруг тюрьмы в эту ночь было шумно. В час дня бульвар Араго и все прилегающие к тюрьме улицы охранялись сыскными агентами, которые пропускали прохожих, не иначе как подвергнув их настоящему допросу.
Дождь лил как из ведра, и потому, казалось, охотников до такого рода зрелищ не должно быть слишком много. Особым приказом кабаре закрылись в этот день в три часа дня. На улицах разместили два отряда инфантерии, а на случай тревоги поместили целый батальон на бульваре Араго. Между войсками встречалась и муниципальная конная стража, прохаживались офицеры и чины префектуры. Словом, все и вся были мобилизованы для предстоящего события.
Гильотину устраивали между тем посреди площадки на углу бульвара и улицы. Доносился глухой шум молотков.
Но к четырем часам, несмотря на дождь, собралась толпа и запела. Засветили фонари и, к своей досаде, публика убедилась, что за дальностью расстояния еле-еле видны стойки гильотины.
Появилось несколько экипажей, в которых приехали должностные лица в черном. Раздались аплодисменты и свистки, что дало повод конной страже рассеивать толпы, так что площадь очистилась более чем на триста метров вокруг. Развернулись еще два отряда солдат.
Вдруг все замолкло. В темноте показалось что-то белое. Дождь прекратился. Внутри, в конце коридора, где помещались камеры приговоренных, слышны были тихие голоса людей, одетых в черное.
Прокурор республики в беседе с Прасвиллем высказал свои опасения по поводу событий.
— Да нет, уверяю вас, что все обойдется без всяких приключений.
— Вам не доносили ни о чем подозрительном?
— Нет. Да ничего и не может быть, потому что Люпен у нас в руках.
— Возможно ли?
— Да, мы открыли его местопребывание. Дом на площади Клини, который он занимает и в который вчера в семь вечера вернулся, оцеплен. Кроме того, мне известен его план спасения сотоварищей. В последний момент этот план рухнул. Бояться нечего. Правосудие свершится.
— Может быть, об этом пожалеют когда-нибудь, — сказал адвокат Жильбера.
Слова адвоката удивили прокурора.
— Вы верите в невиновность вашего клиента?
— Твердо верю, господин прокурор. Невинный понесет кару.
Прокурор замолчал. Но через минуту, словно отвечая на собственные мысли, он сознался:
— Дело велось необычайно поспешно.
А адвокат повторил изменившимся голосом:
— Да, невинного предают смерти.
Тем временем казнь началась.
Начали с Вошери, и директор тюрьмы велел открыть его камеру.
Вошери вскочил с кровати и расширенными от ужаса глазами смотрел на вошедших.
— Вошери, мы объявляем вам…
— Молчите, молчите, — зашептал он. — Не говорите ничего. Я знаю, в чем дело. Идем.
Можно было подумать, что он хочет покончить с этим делом как можно скорее, с такой готовностью он подчинялся всему, что с ним проделывали. Единственное, что он не допускал, это чтобы к нему обращались с разговорами.
— Не о чем говорить, — повторил он. — Что? Исповедаться? Не стоит труда. Я убил. Меня убивают. Это правильно. Мы квиты.
На минуту он умолк.
— А что, товарищ тоже пойдет?
И узнав, что Жильбера тоже ведут на казнь, он подумал недолго, оглядел присутствующих, хотел как будто сказать что-то, пожал плечами и, наконец, прошептал:
— Лучше так. Вместе грешили. Вместе расплатимся.
Жильбер тоже не спал, когда вошли в его камеру.
Сидя на кровати, он выслушал приговор, попробовал встать и — разрыдался.
— О, моя бедная мама, бедная мама, — всхлипывал он.
Его уже хотели расспросить о матери, про которую он никогда раньше не говорил, как вдруг слезы сменились резким криком:
— Я не убийца, не хочу умирать, я не убивал.
— Жильбер, — говорили ему. — Надо быть мужественным.
— Да, но раз я не убивал, то за что мне умирать? Клянусь вам, я не убивал… я не хочу умереть… я не убийца… не надо было бы…
Слов Жильбера нельзя было разобрать. Он дал себя уговорить, исповедался, выслушал службу, потом, успокоившись, почти послушный, голосом покоряющегося ребенка простонал:
— Надо будет сказать моей матери, что я прошу прощения.
— Вашей матери…
— Да. Пусть мои слова напечатают в газетах. Она поймет. Она-то знает, что я не убивал. Но я прошу у нее прощения за горе, которое я ей причиняю, которое мог ей сделать, и потом…
— И потом, Жильбер?
— Ну да, я хочу, чтобы патрон знал, что я не потерял доверия…
Он оглядел присутствовавших одного за другим в смутной надежде, что один из них вдруг окажется переодетым другом и унесет его отсюда.
— Да, — сказал он мягко, почти набожно, — я еще верю даже в эту минуту… Пусть он знает об этом. Хорошо? Наверное, он не даст мне умереть… я уверен в этом…
Поистине трогательно было видеть этого ребенка, одетого в смирительную рубашку, связанную у ворота и на ногах, охраняемого тысячами людей, который уже находился во власти неумолимого палача, но который все-таки еще надеялся.
Сердца присутствовавших сжались тоской. На глазах появились слезы.
— Бедняга, — пробормотал кто-то.
Прасвилль, тронутый, как все, и вспомнивший Клариссу, повторил про себя:
— Несчастный мальчуган.
Адвокат Жильбера плакал и не уставал повторять всякому, кто был подле:
— Он страдает невинно.
Но час пробил. Приготовления закончились. Процессия двинулась.
Обе группы соединились в коридоре.
Вошери, увидев Жильбера, крикнул:
— Что, малыш, патрон-то нас бросил?
И прибавил фразу, которую никто, кроме Прасвилля, не понял:
— Он, конечно, получше использует хрустальную пробку.
Процессия спустилась по лестницам; у канцелярии остановились, чтобы выполнить необходимые формальности. Шли двором. Ужасное, бесконечное шествие…
И вдруг в открытые настежь ворота мелькнул слабый свет дня, дождь, улица, очертания домов, а вдали рокот голосов на фоне ужасающей тишины.
Двинулись вдоль стен, до угла бульвара.
Прошли еще несколько шагов… Вошери подался назад. Он увидел!
Жильбер плелся, опустив голову, поддерживаемый помощником и священником, который давал ему целовать распятие.
Гильотина была перед ними.
— Нет, нет, — сопротивлялся Жильбер. — Я не убил, я не хочу… не хочу. Помогите. Помогите.
Глас вопиющего в пустыне.
По знаку, данному палачом, Вошери схватили, приподняли и потащили почти бегом.
Тут произошло нечто поразительное: вдруг раздался выстрел из дома напротив.
Помощники остановились.
Ноша стала в их руках сгибаться.
— Что такое? Что с ними? — посыпались вопросы.
— Он ранен.
Кровь появилась на лбу Вошери и стекала на лицо.
Он заговаривался:
— Есть… спасибо, патрон, спасибо… теперь не срежут голову, вот-то спасибо! Ах, шикарно, черт…
— Пусть покончат с ним! Отнести его туда, — произнес кто-то посреди всеобщей сумятицы.
— Да ведь он умер.
— Идите же, пусть заканчивают казнь.
В маленькой кучке чиновников, агентов и судейских смятение было полное. Каждый распоряжался.
— Надо исполнить приговор… Правосудие выше всего… Никто не имеет права отменить… Это трусость… Пусть казнят.
— Но он умер.
— Ничего не значит… Постановления суда должны исполняться.
— Продолжать казнь.
Священник протестовал. Двое агентов и двое охранников стерегли Жильбера. Помощники же опять взялись за труп и несли его к гильотине.
— Да ну же, скорее, — кричал палач хриплым голосом. — Теперь другого. Поспешите…
Он не докончил. Раздался второй выстрел. Он закачался и упал со стоном:
— Ничего… ранено плечо… Продолжайте! Очередь второго…
Но помощники уже разбежались. Вокруг гильотины образовалась пустота. Префект полиции не растерялся: громким голосом скомандовал он своим людям и стал оттеснять к тюрьме судейских чиновников, осужденного, священника.
Тем временем, не думая об опасности, отряд агентов, инспекторов и солдат бросился к маленькому трехэтажному дому старинной постройки, на первом этаже которого помещались две лавочки. После первого же выстрела кто-то заметил на втором этаже человека с еще дымящимся ружьем в руках. В него выстрелили, но не попали, а он, взобравшись на стол, взял на прицел второй раз, выстрелил и скрылся.
Внизу в это время стали ломать дверь, которая скоро поддалась, и бросились к лестнице, но тут же натолкнулись на препятствие. На первом этаже был навален разный хлам, кресла, кровати, настоящие баррикады. Чтобы разобрать их и пробраться вверх, нападающим пришлось потратить целых пять минут. Этого времени оказалось достаточно, чтобы преследование потеряло смысл. Уже будучи на втором этаже, они услышали голос сверху:
— Сюда, друзья! Еще восемнадцать ступеней. Тысячу извинений за причиненное беспокойство.
Живо поднялись они по этим восемнадцати ступенькам. Выше над третьим этажом находился чердак, в который попадали только с помощью приставной лестницы и через окно. Но беглец успел захватить с собой лестницу, а окно захлопнуть.
Неслыханное по дерзости дело это подняло живейшие толки в обществе. Газеты посвящали ему целые номера. Продавцы выкрикивали подробности. Столица интересовалась им.
Но своего апогея волнение достигло в префектуре. Телефонные звонки, депеши, посыльные сменяли друг друга.
В одиннадцать часов утра в кабинете у префекта полиции состоялось заседание в присутствии Прасвилля. Доклад делал начальник охраны.
Дело представлялось в таком виде.
Накануне, около полуночи, кто-то позвонил у дома на бульваре Араго. Привратница, спавшая в помещении первого этажа, позади лавочки, открыла ворота. Неизвестный постучал в ее дверь, сказав, что послан полицией с поручением относительно завтрашней казни. Как только она вышла к нему, он схватил ее, заткнул рот тряпкой и связал.
Через десять минут господин и дама, жившие на первом этаже и возвращавшиеся домой, были схвачены тем же субъектом и заперты в пустые лавки. Жилец из третьего этажа испытал ту же судьбу, только у себя дома, в собственной комнате.
Неизвестный же, уверенный в своей безнаказанности, расположился на третьем этаже в никем не занятой комнате.
Теперь он был хозяином дома.
— Ну вот, — сказал префект полиции с горьким смехом. — Задумано недурно. Меня удивляет только, что ему удалось так легко бежать.
— Прошу заметить, господин префект, что единственный обитатель этого дома имел в своем распоряжении для подготовки бегства время с часу до пяти дня.
— И это бегство совершилось по крышам. В этой местности дома соседней улицы близко расположены друг к другу, так что расстояние между крышами не превышает трех метров при разности уровней в один метр.
— Ну и?
— Ну, а наш неизвестный унес с собой лестницу, которая и послужила ему мостиком. Укрывшись за какой-нибудь пристройкой, он высмотрел оттуда через слуховое окно пустой дом на улице Гласьер, спустился в него и спокойно вышел, заложив руки в карманы. Таким образом заранее подготовленное бегство произошло без всяких осложнений.
— Но ведь вы же приняли необходимые меры?
— Как было предписано вами, господин префект полиции. Мои агенты обыскивали вчера в продолжение трех часов дома с целью разузнать, нет ли там кого-нибудь подозрительного. Когда они выходили из последнего дома, я велел поставить заграждения на улицах. Вот в этот-то промежуток времени неизвестный и мог проскользнуть.
— Ну, и разумеется, вы не сомневаетесь, что неизвестный это — Арсен Люпен?
— Без всякого сомнения. Во-первых, дело касалось его товарищей. А кроме того… кроме того… никто другой, кроме Арсена Люпена, не мог бы с такой дерзостью выполнить свой замысел.
— Но в таком случае, — прошептал префект и затем обратился к Прасвиллю:
— В таком случае, господин Прасвилль, субъект, о котором вы мне говорили, которого вместе с начальником охраны вы взяли со вчерашнего вечера под надзор в его квартире на площади Клини, значит, тот субъект не Арсен Люпен?
— Я утверждаю все-таки, господин префект полиции, что это Арсен Люпен.
— Так его не арестовали, раз он вышел сегодня ночью из своего дома?
— Он не вышел из своего дома.
— Ну знаете, это что-то уж слишком сложно…
— Очень просто, господин префект. В доме на площади Клини, как и во всех домах, служащих Арсену Люпену, имеется два выхода.
— А вы этого не знали?
— Я только что узнал об этом, осматривая его квартиру.
— Там никого не было?
— Никого. Сегодня утром его слуга Ахил увез даму, которая проживала у Люпена.
— Как ее зовут?
— Не знаю, — ответил Прасвилль после минутного колебания.
— Известно ли вам, под каким именем проживал Люпен?
— Под именем господина Николь, профессора словесности. Вот его визитная карточка.
Не успел он докончить фразу, как швейцар доложил префекту полиции, что его немедленно требуют в Елисейский Дворец, куда уже прибыл президент совета.
— Сейчас отправляюсь, — и прибавил сквозь зубы: — Сейчас решится судьба Жильбера.
Прасвилль бросил как бы невзначай:
— Как вы думаете, его помилуют?
— Ни в коем случае. После сегодняшнего приключения это было бы неслыханно. Завтра же Жильбер расплатится за свои грехи.
В это время швейцар подал Прасвиллю визитную карточку. Тот, посмотрев на нее, задрожал и прошептал:
— Проклятая собака. Вот нахальство.
— Что случилось? — спросил префект полиции.
— Ничего, ничего, — уверял Прасвилль, не желавший ничьей помощи в этом деле. — Неожиданный визит, результат которого я скоро буду иметь честь сообщить вам.
Он ушел, бормоча:
— Ну и нахальство же.
На карточке было напечатано:
«Господин Николь, профессор литературы».
Последняя битва
В этом энтузиазме есть что-то трогательное и наивное, что-то благородное. Увидим, заслуживает ли Арсен Люпен такого слепого доверия».
Люпен с трудом дочитал до конца. Слезы застилали ему глаза. Слезы жалости и нежности, слезы печали.
Нет, он не заслуживает доверия своего Жильбера. Правда, он сделал все, что было возможно, но бывают обстоятельства, когда надо бороться с самой судьбой, а судьба на этот раз была сильнее его. С самого первого дня и за всю эту плачевную авантюру ход событий не совпадал с его предположениями. Раньше Кларисса и он, идя в сущности к одной цели, потеряли недели на борьбу между собой. Потом уже, когда они объединились, посыпались на них невзгоды одна за другой: похищение маленького Жака, исчезновение Добрека, заключение его в башне двух влюбленных, рана Люпена и вследствие этого бездействие, затем проделки Добрека, увлекшие Клариссу, а за ней и Люпена на юг, в Италию. И в конце концов крушение всех надежд, когда ценой громадной силы воли, настоящих чудес, настойчивости они уже почти достигли цели, и вот список 27-ми имеет значения не больше, чем любой клочок бумаги.
— Складываю оружие, — заключил Люпен. — Битва проиграна. Даже если я и отомщу Добреку и уничтожу его. Настоящим побежденным все-таки буду я, потому что Жильбер ведь умрет.
И он опять заплакал не с досады и не со злости, а в полном отчаянии при мысли, что Жильбер умрет. Тот, которого он называл своим любимым товарищем, через несколько часов погибнет навсегда. Он не мог его спасти. Никаких средств больше не оставалось. Он не искал даже их. К чему? Он знал, что час возмездия наступит рано или поздно, ни один преступник не может похвалиться, что ему удалось избежать наказания. Но весь ужас был в том, что жертвой являлся этот несчастный Жильбер, неповинный в преступлении, за которое должен поплатиться жизнью. В этой трагической необходимости дать погибнуть невинному сказывалась еще более беспомощность Люпена.
Сознание этой беспомощности проникло в него так глубоко, что он уже не был поражен, получив следующую телеграмму от Балу: «Машина повреждена. Починка задерживается. Приедем завтра утром».
Еще одно доказательство того, что счастье отвернулось от него. Он не пытался даже восстать против этого решения судьбы.
Люпен посмотрел на Клариссу. Она спокойно спала, и этот отдых от кошмара жизни показался ему таким заманчивым, что, почувствовав смертельную усталость, он схватил пузырек и выпил остатки снотворного. Затем он прошел к себе в спальню, улегся на кровать и позвал слугу:
— Иди спать, Ахил, и не буди меня, что бы ни случилось.
— Значит, патрон, — спросил Ахил, — ничего уж не поможет Жильберу и Вошери?
— Ничего.
— И… совершится?
— Да.
Через двадцать минут Люпен заснул.
Было десять часов вечера.
Вокруг тюрьмы в эту ночь было шумно. В час дня бульвар Араго и все прилегающие к тюрьме улицы охранялись сыскными агентами, которые пропускали прохожих, не иначе как подвергнув их настоящему допросу.
Дождь лил как из ведра, и потому, казалось, охотников до такого рода зрелищ не должно быть слишком много. Особым приказом кабаре закрылись в этот день в три часа дня. На улицах разместили два отряда инфантерии, а на случай тревоги поместили целый батальон на бульваре Араго. Между войсками встречалась и муниципальная конная стража, прохаживались офицеры и чины префектуры. Словом, все и вся были мобилизованы для предстоящего события.
Гильотину устраивали между тем посреди площадки на углу бульвара и улицы. Доносился глухой шум молотков.
Но к четырем часам, несмотря на дождь, собралась толпа и запела. Засветили фонари и, к своей досаде, публика убедилась, что за дальностью расстояния еле-еле видны стойки гильотины.
Появилось несколько экипажей, в которых приехали должностные лица в черном. Раздались аплодисменты и свистки, что дало повод конной страже рассеивать толпы, так что площадь очистилась более чем на триста метров вокруг. Развернулись еще два отряда солдат.
Вдруг все замолкло. В темноте показалось что-то белое. Дождь прекратился. Внутри, в конце коридора, где помещались камеры приговоренных, слышны были тихие голоса людей, одетых в черное.
Прокурор республики в беседе с Прасвиллем высказал свои опасения по поводу событий.
— Да нет, уверяю вас, что все обойдется без всяких приключений.
— Вам не доносили ни о чем подозрительном?
— Нет. Да ничего и не может быть, потому что Люпен у нас в руках.
— Возможно ли?
— Да, мы открыли его местопребывание. Дом на площади Клини, который он занимает и в который вчера в семь вечера вернулся, оцеплен. Кроме того, мне известен его план спасения сотоварищей. В последний момент этот план рухнул. Бояться нечего. Правосудие свершится.
— Может быть, об этом пожалеют когда-нибудь, — сказал адвокат Жильбера.
Слова адвоката удивили прокурора.
— Вы верите в невиновность вашего клиента?
— Твердо верю, господин прокурор. Невинный понесет кару.
Прокурор замолчал. Но через минуту, словно отвечая на собственные мысли, он сознался:
— Дело велось необычайно поспешно.
А адвокат повторил изменившимся голосом:
— Да, невинного предают смерти.
Тем временем казнь началась.
Начали с Вошери, и директор тюрьмы велел открыть его камеру.
Вошери вскочил с кровати и расширенными от ужаса глазами смотрел на вошедших.
— Вошери, мы объявляем вам…
— Молчите, молчите, — зашептал он. — Не говорите ничего. Я знаю, в чем дело. Идем.
Можно было подумать, что он хочет покончить с этим делом как можно скорее, с такой готовностью он подчинялся всему, что с ним проделывали. Единственное, что он не допускал, это чтобы к нему обращались с разговорами.
— Не о чем говорить, — повторил он. — Что? Исповедаться? Не стоит труда. Я убил. Меня убивают. Это правильно. Мы квиты.
На минуту он умолк.
— А что, товарищ тоже пойдет?
И узнав, что Жильбера тоже ведут на казнь, он подумал недолго, оглядел присутствующих, хотел как будто сказать что-то, пожал плечами и, наконец, прошептал:
— Лучше так. Вместе грешили. Вместе расплатимся.
Жильбер тоже не спал, когда вошли в его камеру.
Сидя на кровати, он выслушал приговор, попробовал встать и — разрыдался.
— О, моя бедная мама, бедная мама, — всхлипывал он.
Его уже хотели расспросить о матери, про которую он никогда раньше не говорил, как вдруг слезы сменились резким криком:
— Я не убийца, не хочу умирать, я не убивал.
— Жильбер, — говорили ему. — Надо быть мужественным.
— Да, но раз я не убивал, то за что мне умирать? Клянусь вам, я не убивал… я не хочу умереть… я не убийца… не надо было бы…
Слов Жильбера нельзя было разобрать. Он дал себя уговорить, исповедался, выслушал службу, потом, успокоившись, почти послушный, голосом покоряющегося ребенка простонал:
— Надо будет сказать моей матери, что я прошу прощения.
— Вашей матери…
— Да. Пусть мои слова напечатают в газетах. Она поймет. Она-то знает, что я не убивал. Но я прошу у нее прощения за горе, которое я ей причиняю, которое мог ей сделать, и потом…
— И потом, Жильбер?
— Ну да, я хочу, чтобы патрон знал, что я не потерял доверия…
Он оглядел присутствовавших одного за другим в смутной надежде, что один из них вдруг окажется переодетым другом и унесет его отсюда.
— Да, — сказал он мягко, почти набожно, — я еще верю даже в эту минуту… Пусть он знает об этом. Хорошо? Наверное, он не даст мне умереть… я уверен в этом…
Поистине трогательно было видеть этого ребенка, одетого в смирительную рубашку, связанную у ворота и на ногах, охраняемого тысячами людей, который уже находился во власти неумолимого палача, но который все-таки еще надеялся.
Сердца присутствовавших сжались тоской. На глазах появились слезы.
— Бедняга, — пробормотал кто-то.
Прасвилль, тронутый, как все, и вспомнивший Клариссу, повторил про себя:
— Несчастный мальчуган.
Адвокат Жильбера плакал и не уставал повторять всякому, кто был подле:
— Он страдает невинно.
Но час пробил. Приготовления закончились. Процессия двинулась.
Обе группы соединились в коридоре.
Вошери, увидев Жильбера, крикнул:
— Что, малыш, патрон-то нас бросил?
И прибавил фразу, которую никто, кроме Прасвилля, не понял:
— Он, конечно, получше использует хрустальную пробку.
Процессия спустилась по лестницам; у канцелярии остановились, чтобы выполнить необходимые формальности. Шли двором. Ужасное, бесконечное шествие…
И вдруг в открытые настежь ворота мелькнул слабый свет дня, дождь, улица, очертания домов, а вдали рокот голосов на фоне ужасающей тишины.
Двинулись вдоль стен, до угла бульвара.
Прошли еще несколько шагов… Вошери подался назад. Он увидел!
Жильбер плелся, опустив голову, поддерживаемый помощником и священником, который давал ему целовать распятие.
Гильотина была перед ними.
— Нет, нет, — сопротивлялся Жильбер. — Я не убил, я не хочу… не хочу. Помогите. Помогите.
Глас вопиющего в пустыне.
По знаку, данному палачом, Вошери схватили, приподняли и потащили почти бегом.
Тут произошло нечто поразительное: вдруг раздался выстрел из дома напротив.
Помощники остановились.
Ноша стала в их руках сгибаться.
— Что такое? Что с ними? — посыпались вопросы.
— Он ранен.
Кровь появилась на лбу Вошери и стекала на лицо.
Он заговаривался:
— Есть… спасибо, патрон, спасибо… теперь не срежут голову, вот-то спасибо! Ах, шикарно, черт…
— Пусть покончат с ним! Отнести его туда, — произнес кто-то посреди всеобщей сумятицы.
— Да ведь он умер.
— Идите же, пусть заканчивают казнь.
В маленькой кучке чиновников, агентов и судейских смятение было полное. Каждый распоряжался.
— Надо исполнить приговор… Правосудие выше всего… Никто не имеет права отменить… Это трусость… Пусть казнят.
— Но он умер.
— Ничего не значит… Постановления суда должны исполняться.
— Продолжать казнь.
Священник протестовал. Двое агентов и двое охранников стерегли Жильбера. Помощники же опять взялись за труп и несли его к гильотине.
— Да ну же, скорее, — кричал палач хриплым голосом. — Теперь другого. Поспешите…
Он не докончил. Раздался второй выстрел. Он закачался и упал со стоном:
— Ничего… ранено плечо… Продолжайте! Очередь второго…
Но помощники уже разбежались. Вокруг гильотины образовалась пустота. Префект полиции не растерялся: громким голосом скомандовал он своим людям и стал оттеснять к тюрьме судейских чиновников, осужденного, священника.
Тем временем, не думая об опасности, отряд агентов, инспекторов и солдат бросился к маленькому трехэтажному дому старинной постройки, на первом этаже которого помещались две лавочки. После первого же выстрела кто-то заметил на втором этаже человека с еще дымящимся ружьем в руках. В него выстрелили, но не попали, а он, взобравшись на стол, взял на прицел второй раз, выстрелил и скрылся.
Внизу в это время стали ломать дверь, которая скоро поддалась, и бросились к лестнице, но тут же натолкнулись на препятствие. На первом этаже был навален разный хлам, кресла, кровати, настоящие баррикады. Чтобы разобрать их и пробраться вверх, нападающим пришлось потратить целых пять минут. Этого времени оказалось достаточно, чтобы преследование потеряло смысл. Уже будучи на втором этаже, они услышали голос сверху:
— Сюда, друзья! Еще восемнадцать ступеней. Тысячу извинений за причиненное беспокойство.
Живо поднялись они по этим восемнадцати ступенькам. Выше над третьим этажом находился чердак, в который попадали только с помощью приставной лестницы и через окно. Но беглец успел захватить с собой лестницу, а окно захлопнуть.
Неслыханное по дерзости дело это подняло живейшие толки в обществе. Газеты посвящали ему целые номера. Продавцы выкрикивали подробности. Столица интересовалась им.
Но своего апогея волнение достигло в префектуре. Телефонные звонки, депеши, посыльные сменяли друг друга.
В одиннадцать часов утра в кабинете у префекта полиции состоялось заседание в присутствии Прасвилля. Доклад делал начальник охраны.
Дело представлялось в таком виде.
Накануне, около полуночи, кто-то позвонил у дома на бульваре Араго. Привратница, спавшая в помещении первого этажа, позади лавочки, открыла ворота. Неизвестный постучал в ее дверь, сказав, что послан полицией с поручением относительно завтрашней казни. Как только она вышла к нему, он схватил ее, заткнул рот тряпкой и связал.
Через десять минут господин и дама, жившие на первом этаже и возвращавшиеся домой, были схвачены тем же субъектом и заперты в пустые лавки. Жилец из третьего этажа испытал ту же судьбу, только у себя дома, в собственной комнате.
Неизвестный же, уверенный в своей безнаказанности, расположился на третьем этаже в никем не занятой комнате.
Теперь он был хозяином дома.
— Ну вот, — сказал префект полиции с горьким смехом. — Задумано недурно. Меня удивляет только, что ему удалось так легко бежать.
— Прошу заметить, господин префект, что единственный обитатель этого дома имел в своем распоряжении для подготовки бегства время с часу до пяти дня.
— И это бегство совершилось по крышам. В этой местности дома соседней улицы близко расположены друг к другу, так что расстояние между крышами не превышает трех метров при разности уровней в один метр.
— Ну и?
— Ну, а наш неизвестный унес с собой лестницу, которая и послужила ему мостиком. Укрывшись за какой-нибудь пристройкой, он высмотрел оттуда через слуховое окно пустой дом на улице Гласьер, спустился в него и спокойно вышел, заложив руки в карманы. Таким образом заранее подготовленное бегство произошло без всяких осложнений.
— Но ведь вы же приняли необходимые меры?
— Как было предписано вами, господин префект полиции. Мои агенты обыскивали вчера в продолжение трех часов дома с целью разузнать, нет ли там кого-нибудь подозрительного. Когда они выходили из последнего дома, я велел поставить заграждения на улицах. Вот в этот-то промежуток времени неизвестный и мог проскользнуть.
— Ну, и разумеется, вы не сомневаетесь, что неизвестный это — Арсен Люпен?
— Без всякого сомнения. Во-первых, дело касалось его товарищей. А кроме того… кроме того… никто другой, кроме Арсена Люпена, не мог бы с такой дерзостью выполнить свой замысел.
— Но в таком случае, — прошептал префект и затем обратился к Прасвиллю:
— В таком случае, господин Прасвилль, субъект, о котором вы мне говорили, которого вместе с начальником охраны вы взяли со вчерашнего вечера под надзор в его квартире на площади Клини, значит, тот субъект не Арсен Люпен?
— Я утверждаю все-таки, господин префект полиции, что это Арсен Люпен.
— Так его не арестовали, раз он вышел сегодня ночью из своего дома?
— Он не вышел из своего дома.
— Ну знаете, это что-то уж слишком сложно…
— Очень просто, господин префект. В доме на площади Клини, как и во всех домах, служащих Арсену Люпену, имеется два выхода.
— А вы этого не знали?
— Я только что узнал об этом, осматривая его квартиру.
— Там никого не было?
— Никого. Сегодня утром его слуга Ахил увез даму, которая проживала у Люпена.
— Как ее зовут?
— Не знаю, — ответил Прасвилль после минутного колебания.
— Известно ли вам, под каким именем проживал Люпен?
— Под именем господина Николь, профессора словесности. Вот его визитная карточка.
Не успел он докончить фразу, как швейцар доложил префекту полиции, что его немедленно требуют в Елисейский Дворец, куда уже прибыл президент совета.
— Сейчас отправляюсь, — и прибавил сквозь зубы: — Сейчас решится судьба Жильбера.
Прасвилль бросил как бы невзначай:
— Как вы думаете, его помилуют?
— Ни в коем случае. После сегодняшнего приключения это было бы неслыханно. Завтра же Жильбер расплатится за свои грехи.
В это время швейцар подал Прасвиллю визитную карточку. Тот, посмотрев на нее, задрожал и прошептал:
— Проклятая собака. Вот нахальство.
— Что случилось? — спросил префект полиции.
— Ничего, ничего, — уверял Прасвилль, не желавший ничьей помощи в этом деле. — Неожиданный визит, результат которого я скоро буду иметь честь сообщить вам.
Он ушел, бормоча:
— Ну и нахальство же.
На карточке было напечатано:
«Господин Николь, профессор литературы».
Последняя битва
Проходя к себе в кабинет, Прасвилль узнал в сидящем в приемной на скамейке субъекта с круглой спиной, с бумажным зонтиком, в помятой шляпе и в одной перчатке господина Николь.
— Это он, — сказал себе Прасвилль.
Однако были и сомнения: не подослали ли ему какого-нибудь другого Николя? Но раз он явился сам, значит, он не подозревает, что его инкогнито раскрыто! Он вновь произнес:
— Все-таки каков нахал!
Он закрыл дверь своего кабинета и позвал секретаря:
— Лартиг, я приму здесь одно довольно опасное лицо, разговор с которым, по всей вероятности, окончится свалкой. Будьте любезны, как только приведете его сюда, принять все меры предосторожности, пригласите человек двенадцать надзирателей и разместите их в вашем кабинете и в передней с определенным наказом: по первому звонку явиться сюда всем с револьверами в руках и окружить этого субъекта. Вы поняли?
— Да, господин секретарь.
— Главное, не медлите, валите толпой в полной боевой готовности, так сказать. Теперь пригласите, пожалуйста, господина Николя.
Лишь только тот вышел, Прасвилль бумагами скрыл кнопку электрического звонка на своем столе, а из книг сделал прикрытие для двух револьверов порядочных размеров.
«Теперь, — говорил он себе, — закончим игру. Если у него есть список двадцати семи, возьмем список. Если списка у него нет, возьмем его самого. А если можно, заберем и то, и другое. Люпен и список в один день, особенно после утреннего скандала, вот что меня подняло бы в глазах начальства».
В дверь стучали. Он крикнул:
— Войдите. — И встал со словами: — Входите же, господин Николь.
Николь робко прошел в комнату, уселся на самый край предложенного ему стула и забормотал:
— Я хочу возобновить… наш вчерашний разговор… Простите мое промедление, сударь.
— Одну минутку… Разрешите?
Он быстро прошел в переднюю и, найдя там секретаря, сказал ему:
— Я забыл, Лартиг, предупредить, чтобы следили за коридорами и лестницами: ведь там могут быть спрятаны сообщники.
Прасвилль вернулся, уселся поглубже, как для долгой и интересной беседы, и начал:
— Итак, вы говорили…
— Я просил извинения, что заставил себя ждать вчера вечером. Меня задержали разные обстоятельства. Во-первых, госпожа Мержи…
— Да, вам пришлось проводить ее?
— О да, и я должен был также ухаживать за ней. Вам понятно ее состояние. Несчастная. Ее сын Жильбер умирает, и какой смертью. В то время только какое-нибудь неожиданное чудо могло спасти его. Я сам уже готов был подчиниться обстоятельствам. Не правда ли? Когда судьба против тебя, невольно теряешь всякое мужество.
— Но мне казалось, — заметил Прасвилль, — что когда вы уходили от меня, у вас было твердое намерение вырвать секрет у Добрека какой бы то ни было ценой.
— Конечно. Но Добрека не было в Париже. Он разъезжал на моем автомобиле.
— Так у вас есть автомобиль, господин Николь?
— Да, приобрел случайно. Старая, вышедшая из моды машина. Итак, он путешествовал в автомобиле, вернее, на крыше автомобиля, в корзине, куда я его уложил. А машина, увы, могла прийти только после казни… Поэтому…
Прасвилль глядел на гостя с изумлением, и, если бы у него оставалось хоть малейшее сомнение в том, кто находился перед ним, такой способ действия с Добреком его окончательно убедил бы. Каково! Запереть человека в сундук и тащить на крыше автомобиля. Только Люпен мог себе позволить подобную проделку, и только он один мог рассказывать о ней с таким неподражаемым спокойствием.
— Ну, и что же вы тогда решили?
— Я решил поискать другое средство.
— Какое же?
— Мне кажется, вы знаете это, господин секретарь, так же хорошо, как и я.
— Каким образом?
— Да ну, разве вы не присутствовали при казни?
— Да, был.
— В таком случае вы видели, что Вошери и палач были ранены, первый смертельно, второй получил много ран. И вы должны же понять…
— Как, — сказал ошеломленный Прасвилль, — вы сознаетесь?.. Что вы стреляли… сегодня утром?..
— Посудите сами, разве я мог выбирать? Список 27-ми, принесенный вам, оказался подложным. Добрек, у которого был настоящий список, мог прибыть только через несколько часов после казни. Мне оставалось только одно средство спасти Жильбера и добиться помилования: это задержать на несколько часов исполнение приговора.
— Разумеется…
— Не так ли? Подстрелив эту несчастную скотину, этого закоренелого преступника Вошери, и ранив палача, я вызвал беспорядки, панику, сделал морально и физически невозможным исполнение приговора над Жильбером и выиграл необходимое время.
— Разумеется, — повторил Прасвилль.
Люпен продолжал:
— Не так ли? Таким образом все правительство, глава государства и я получили возможность обсудить это дело лучше. Подумайте только, казнить невинного. Дать упасть голове невинно осужденного. Мог ли я допустить это? Нет, ни в коем случае. Надо было действовать. Я действовал. Что вы думаете об этом, господин секретарь?
— Скажу, что надо обладать изумительной ловкостью, чтобы на расстоянии ста пятидесяти шагов убить человека, которого надо убить, и только ранить, кому хотят нанести рану.
— У меня есть некоторые способности, — скромно сказал господин Николь.
— Я думаю также, что ваш план был заранее подготовлен.
— Нисколько. Вы ошибаетесь. Он созрел у меня в одну минуту. Если бы мой слуга или, вернее, слуга моего друга, который предоставил в мое распоряжение свою квартиру на площади Клини, не заставил меня проснуться и не сказал, что он когда-то служил мальчишкой в этой лавчонке на бульваре Араго, что обитатели там немногочисленны и что, пожалуй, так можно попытаться что-нибудь сделать, в назначенный час бедному Жильберу отрезали бы голову, а госпожа Мержи несомненно умерла бы от горя.
— Да? Вы думаете?
— Вполне уверен. Вот почему я ухватился за мысль этого преданного слуги. Только вы мне помешали, господин секретарь.
— Я???
— Ну, да. Зачем это вам понадобилось поставить двенадцать человек у моего дома? Пришлось мне подняться на пятый этаж по черной лестнице и уйти через черный ход соседнего дома. Только прибавили мне усталости.
— Виноват, господин Николь, в другой раз…
— Или сегодня я должен был с восьми утра уже быть на ногах, дожидаясь прибытия корзины с Добреком на площади Клини, чтобы автомобиль не остановился у моего дома, чтобы не дать возможности вашим людям вмешаться в мои делишки. Иначе опять-таки погибли бы Жильбер и Кларисса Мержи.
— Ну, — сказал Прасвилль, — знаете, события… печальные события… мне кажется, лишь вопрос одного, двух, самое большее, трех дней. Чтобы отвратить их совершенно, нужен…
— Подлинный список 27-ми?
— Вот именно, а у вас его, может быть, нет…
— Есть.
— Настоящий?
— Настоящий.
— С лотарингским крестом?
— С лотарингским крестом.
Прасвилль замолчал. Он волновался при мысли о предстоящей дуэли с ужасающе сильным противником: Арсен Люпен, страшный Арсен Люпен, спокойно, с таким хладнокровием шел к своей цели, как будто за ним стояла целая армия, а враг был безоружен.
Не решаясь еще прямо атаковать его, Прасвилль спросил почти робко:
— Итак, Добрек вам его отдал?
— Добрек ничего не дает. Я взял его.
— Насильно, следовательно?
— Бог мой, — со смехом сказал гость, — нет! О, конечно, я был готов на все, и когда этот милый Добрек был извлечен из корзины, в которой совершил путешествие с большой скоростью, угощаясь время от времени несколькими каплями хлороформа, я подготовил все так, чтобы дело сразу же пошло на лад. Конечно, я не допустил никаких мучений, напрасных страданий… Нет! Просто смерть. Острие длинной иглы помещают на грудь против сердца, медленно и осторожно вонзая все глубже и глубже. Ничего другого. Иглой управляла госпожа Мержи. Вы понимаете, мать, у которой сын умирает. Она не знает жалости. «Говори, Добрек, или я воткну иглу? Не хочешь? Игла войдет на миллиметр, другой». И сердце его замирает от ужаса. О, клянусь Богом, он заговорил бы, этот бандит. Наклонившись над ним, мы ждали его пробуждения, изнывая от нетерпения… Вообразите себе это, господин секретарь. Бандит лежит на диване связанный, с оголенной грудью, старающийся освободиться от дурманящего запаха хлороформа. Он вдыхает глубже… хрипит… приходит в сознание… Губы шевелятся… Кларисса Мержи шепчет: «Это я, Кларисса… ответишь ли ты, несчастный?»
— Это он, — сказал себе Прасвилль.
Однако были и сомнения: не подослали ли ему какого-нибудь другого Николя? Но раз он явился сам, значит, он не подозревает, что его инкогнито раскрыто! Он вновь произнес:
— Все-таки каков нахал!
Он закрыл дверь своего кабинета и позвал секретаря:
— Лартиг, я приму здесь одно довольно опасное лицо, разговор с которым, по всей вероятности, окончится свалкой. Будьте любезны, как только приведете его сюда, принять все меры предосторожности, пригласите человек двенадцать надзирателей и разместите их в вашем кабинете и в передней с определенным наказом: по первому звонку явиться сюда всем с револьверами в руках и окружить этого субъекта. Вы поняли?
— Да, господин секретарь.
— Главное, не медлите, валите толпой в полной боевой готовности, так сказать. Теперь пригласите, пожалуйста, господина Николя.
Лишь только тот вышел, Прасвилль бумагами скрыл кнопку электрического звонка на своем столе, а из книг сделал прикрытие для двух револьверов порядочных размеров.
«Теперь, — говорил он себе, — закончим игру. Если у него есть список двадцати семи, возьмем список. Если списка у него нет, возьмем его самого. А если можно, заберем и то, и другое. Люпен и список в один день, особенно после утреннего скандала, вот что меня подняло бы в глазах начальства».
В дверь стучали. Он крикнул:
— Войдите. — И встал со словами: — Входите же, господин Николь.
Николь робко прошел в комнату, уселся на самый край предложенного ему стула и забормотал:
— Я хочу возобновить… наш вчерашний разговор… Простите мое промедление, сударь.
— Одну минутку… Разрешите?
Он быстро прошел в переднюю и, найдя там секретаря, сказал ему:
— Я забыл, Лартиг, предупредить, чтобы следили за коридорами и лестницами: ведь там могут быть спрятаны сообщники.
Прасвилль вернулся, уселся поглубже, как для долгой и интересной беседы, и начал:
— Итак, вы говорили…
— Я просил извинения, что заставил себя ждать вчера вечером. Меня задержали разные обстоятельства. Во-первых, госпожа Мержи…
— Да, вам пришлось проводить ее?
— О да, и я должен был также ухаживать за ней. Вам понятно ее состояние. Несчастная. Ее сын Жильбер умирает, и какой смертью. В то время только какое-нибудь неожиданное чудо могло спасти его. Я сам уже готов был подчиниться обстоятельствам. Не правда ли? Когда судьба против тебя, невольно теряешь всякое мужество.
— Но мне казалось, — заметил Прасвилль, — что когда вы уходили от меня, у вас было твердое намерение вырвать секрет у Добрека какой бы то ни было ценой.
— Конечно. Но Добрека не было в Париже. Он разъезжал на моем автомобиле.
— Так у вас есть автомобиль, господин Николь?
— Да, приобрел случайно. Старая, вышедшая из моды машина. Итак, он путешествовал в автомобиле, вернее, на крыше автомобиля, в корзине, куда я его уложил. А машина, увы, могла прийти только после казни… Поэтому…
Прасвилль глядел на гостя с изумлением, и, если бы у него оставалось хоть малейшее сомнение в том, кто находился перед ним, такой способ действия с Добреком его окончательно убедил бы. Каково! Запереть человека в сундук и тащить на крыше автомобиля. Только Люпен мог себе позволить подобную проделку, и только он один мог рассказывать о ней с таким неподражаемым спокойствием.
— Ну, и что же вы тогда решили?
— Я решил поискать другое средство.
— Какое же?
— Мне кажется, вы знаете это, господин секретарь, так же хорошо, как и я.
— Каким образом?
— Да ну, разве вы не присутствовали при казни?
— Да, был.
— В таком случае вы видели, что Вошери и палач были ранены, первый смертельно, второй получил много ран. И вы должны же понять…
— Как, — сказал ошеломленный Прасвилль, — вы сознаетесь?.. Что вы стреляли… сегодня утром?..
— Посудите сами, разве я мог выбирать? Список 27-ми, принесенный вам, оказался подложным. Добрек, у которого был настоящий список, мог прибыть только через несколько часов после казни. Мне оставалось только одно средство спасти Жильбера и добиться помилования: это задержать на несколько часов исполнение приговора.
— Разумеется…
— Не так ли? Подстрелив эту несчастную скотину, этого закоренелого преступника Вошери, и ранив палача, я вызвал беспорядки, панику, сделал морально и физически невозможным исполнение приговора над Жильбером и выиграл необходимое время.
— Разумеется, — повторил Прасвилль.
Люпен продолжал:
— Не так ли? Таким образом все правительство, глава государства и я получили возможность обсудить это дело лучше. Подумайте только, казнить невинного. Дать упасть голове невинно осужденного. Мог ли я допустить это? Нет, ни в коем случае. Надо было действовать. Я действовал. Что вы думаете об этом, господин секретарь?
— Скажу, что надо обладать изумительной ловкостью, чтобы на расстоянии ста пятидесяти шагов убить человека, которого надо убить, и только ранить, кому хотят нанести рану.
— У меня есть некоторые способности, — скромно сказал господин Николь.
— Я думаю также, что ваш план был заранее подготовлен.
— Нисколько. Вы ошибаетесь. Он созрел у меня в одну минуту. Если бы мой слуга или, вернее, слуга моего друга, который предоставил в мое распоряжение свою квартиру на площади Клини, не заставил меня проснуться и не сказал, что он когда-то служил мальчишкой в этой лавчонке на бульваре Араго, что обитатели там немногочисленны и что, пожалуй, так можно попытаться что-нибудь сделать, в назначенный час бедному Жильберу отрезали бы голову, а госпожа Мержи несомненно умерла бы от горя.
— Да? Вы думаете?
— Вполне уверен. Вот почему я ухватился за мысль этого преданного слуги. Только вы мне помешали, господин секретарь.
— Я???
— Ну, да. Зачем это вам понадобилось поставить двенадцать человек у моего дома? Пришлось мне подняться на пятый этаж по черной лестнице и уйти через черный ход соседнего дома. Только прибавили мне усталости.
— Виноват, господин Николь, в другой раз…
— Или сегодня я должен был с восьми утра уже быть на ногах, дожидаясь прибытия корзины с Добреком на площади Клини, чтобы автомобиль не остановился у моего дома, чтобы не дать возможности вашим людям вмешаться в мои делишки. Иначе опять-таки погибли бы Жильбер и Кларисса Мержи.
— Ну, — сказал Прасвилль, — знаете, события… печальные события… мне кажется, лишь вопрос одного, двух, самое большее, трех дней. Чтобы отвратить их совершенно, нужен…
— Подлинный список 27-ми?
— Вот именно, а у вас его, может быть, нет…
— Есть.
— Настоящий?
— Настоящий.
— С лотарингским крестом?
— С лотарингским крестом.
Прасвилль замолчал. Он волновался при мысли о предстоящей дуэли с ужасающе сильным противником: Арсен Люпен, страшный Арсен Люпен, спокойно, с таким хладнокровием шел к своей цели, как будто за ним стояла целая армия, а враг был безоружен.
Не решаясь еще прямо атаковать его, Прасвилль спросил почти робко:
— Итак, Добрек вам его отдал?
— Добрек ничего не дает. Я взял его.
— Насильно, следовательно?
— Бог мой, — со смехом сказал гость, — нет! О, конечно, я был готов на все, и когда этот милый Добрек был извлечен из корзины, в которой совершил путешествие с большой скоростью, угощаясь время от времени несколькими каплями хлороформа, я подготовил все так, чтобы дело сразу же пошло на лад. Конечно, я не допустил никаких мучений, напрасных страданий… Нет! Просто смерть. Острие длинной иглы помещают на грудь против сердца, медленно и осторожно вонзая все глубже и глубже. Ничего другого. Иглой управляла госпожа Мержи. Вы понимаете, мать, у которой сын умирает. Она не знает жалости. «Говори, Добрек, или я воткну иглу? Не хочешь? Игла войдет на миллиметр, другой». И сердце его замирает от ужаса. О, клянусь Богом, он заговорил бы, этот бандит. Наклонившись над ним, мы ждали его пробуждения, изнывая от нетерпения… Вообразите себе это, господин секретарь. Бандит лежит на диване связанный, с оголенной грудью, старающийся освободиться от дурманящего запаха хлороформа. Он вдыхает глубже… хрипит… приходит в сознание… Губы шевелятся… Кларисса Мержи шепчет: «Это я, Кларисса… ответишь ли ты, несчастный?»