Ну и ни хрена же себе, думаю.
Жму плечами, достаю пачку, вынимаю оттуда сигарету, сую ему в рот, подношу зажигалку.
– Пиздец там, на самом деле, – затягивается, – врачи предупреждали, что надо было в закрытом гробу хоронить. Нет, бля, настояли уроды, типа, откройте, проститься хотим. А там…
Его передергивает.
– Поня-а-атно, – тяну. – А кто настоял-то?
– Да хрен его знает, – откидывается в кресле, – кто настоял. Единственное, что могу сказать, так это то, что он полный урод и придурок. Короче, ты правильно сделал, что не пошел. Живому человеку на это смотреть нельзя, ни под каким соусом. Мать – так вообще сознание потеряла, еле откачали…
– Кажется, – бледнею, – я догадываюсь, кто эти твари. Радетели, блядь, всеобщей социальной справедливости. Только что за жизнь беседовали. Почти что по понятиям. У-у-у, су-у-укааа!!!
И – выскакиваю из машины.
Хрен там.
Этих козлов уже и след простыл.
Понятно…
Ничего, поквитаемся…
Шарик, он, сцуко, – круглый.
И не захочешь, а встретишься…
Ведь все просчитали, гандоны.
Все!
Кроме одного.
Что я их тут пропалю, причем – по-взрослому.
И я буду не я, если им эта ошибка в три цены не обойдется.
Как минимум.
…Со злости изо всех силенок долбанул по ни в чем не повинному колесу, залез обратно в машину, закурил.
Гляжу, Никитос на меня смотрит внимательно-внимательно, чуть исподлобья, и аж глаза от напряжения чуть выкатил.
И они теперь у него – точь-в-точь как у какающей собачки стали.
Глеб так когда-то говорил.
Али, в смысле.
Обоссаться со смеху можно.
В какой-нибудь другой ситуации, разумеется.
– Так ты что, думаешь, спецом?! – выдыхает.
Я – ничего не отвечаю.
Только киваю утвердительно.
– Покажешь потом кто? – просит. – Я эту тварь – лично удавлю! Если у тебя у самого руки не дойдут, разумеется.
Я – опять киваю.
Тут и говорить нечего.
Мы этих уродов – вместе отработаем, иначе несправедливо.
По отношению даже не к нам, а к целому мирозданию.
К земле, которая нас родила и позволяет по себе передвигаться, уж простите за пафос.
И зачем-то еще к нашему брату и этих блядей присовокупила.
О, господи…
…Но – чуть попозже.
Сейчас нельзя!
Ни в коем случае нельзя их именно сейчас гасить, пока вся эта муть не успокоилась, напоминаю себе слова Глеба!
И Ингу подставим по полной, и самому на нары, если честно, ни фига не хочется…
Никита поджимает губы, отщелкивает окурок в боковое стекло и аккуратно поворачивает ключ в замке зажигания…
– Как ты думаешь, – морщится, – это ж какой извращенный мозг нужно иметь, чтобы такую хуйню придумать? И самое главное, ради чего?! Блин. Я просто себе цели такой не могу представить, чтобы нормальный, вменяемый и не душевнобольной человек начал такие средства использовать. Хотя ненавидеть, в принципе, уже давно научился, не маленький…
Я хмыкаю.
– Просто, – говорю, – у нас с тобой, Никитос, видать, фантазия слабовата. В смысле, чтобы такую хуйню суметь замутить. А ненавидеть по-настоящему я лично, – не знаю уж, как ты, – до сегодняшнего дня, выходит, и не умел…
Он смотрит на меня внимательно, качает влево-вправо иссеченной шрамами башней бывалого уличного бойца, хмурится исподлобья.
– А та история? – спрашивает. – Когда тебя карланы бомжовские после выезда в Питер на вокзале отловили и чуть инвалидом на всю оставшуюся жизнь не сделали, она как, тоже не в счет что ли?! Когда ты почти год на больничке провалялся, хрен знает сколько операций перенес и потом считай заново ходить учился?!
Я задумываюсь.
– Да в счет, конечно, – жму через некоторое время плечами. – Все в этом мире в счет, стос. И нам, и им, за нашу непутевую жизнь по-любому в самой высокой инстанции по полной предъявят, сам понимаешь. Мне тогда очень больно было, Никит. И страшно. Но даже эта хрень, понимаешь, стос, была заложена в правила игры, которые я выбирал для себя сам. Вместе с цветами любимой команды. На самой грани, конечно, но – в правилах.
Морщусь, отщелкиваю истлевшую сигарету. Потом тянусь за новой.
Скоро я в тех же объемах, что и Али, курить начну, чувствую.
Сколько он там говорил в день выкуривает? Три пачки?!
Так я уже – где-то тут, рядышком…
– Я ведь знал, что такое может случиться, всасываешь? – вздыхаю. – И что наша околофутбольная игра, увы, не всегда ведется по правилам, тоже догадывался. Да, это, конечно, беспредел, но к такому беспределу нужно быть готовым, если ты выходишь на эту тропу. Она ведь, тропа эта, в смысле, по сути своей, ни фига не для маленьких девочек. Тревожный путь, такой же, как твои щщи на текущий момент времени. И на нем может быть все, что угодно. Иногда на этом пути даже и убивают. Правила выбранной игры, ничего, в принципе, такого особого…
Роюсь по карманом в поисках зажигалки, в результате прикуриваю от Никиткиной, заботливо им протянутой.
Глубоко и решительно затягиваюсь.
Много курю, говорите?!
Ну-ну.
Убьет-то меня – все равно не это, я почему-то так думаю…
– А то, что было сегодня, – выпускаю дым, – оно ведь – не просто блядство. Оно ломает все, чем я живу, всю мою жизнь, мою честь, мою систему координат. Мой путь, наконец. Мы просто несовместимы с этим, стос. И если мы признаем эту хрень за имеющую право на существование, то нас просто не будет. Вообще. Нас никто не будет любить, бояться или ненавидеть. Если в правилах игры заложить такое, как было сегодня на отпевании, то нам нечего делать в этой игре, брат. И значит – незачем жить. А за это уже стоит не только умирать, но и убивать. Разницу чувствуешь?! Или мы, или они, третьего просто не бывает. И вот именно поэтому я, кажется, вынужден учиться ненавидеть уже по-настоящему…
Он молчит.
Думает.
Комкает окурок в пепельнице, прикуривает новую сигарету.
– Может, ты и прав, – выдыхает, – Дэн. По крайней мере, я тебе верю. Потому ты и старший среди нас. Я это признаю, хоть мы с тобой и ровесники. Пока не понимаю до конца почему, но уже верю. И если ты скажешь, что нам надо учиться убивать, то я обязательно научусь. Хотя мне этого, врать не буду, ну совсем даже и не хочется…
…На кладбище зато – ехали хорошо.
По-рейсерски.
Длинной, неимоверно длинной колонной хищных, стремительных аппаратов, казалось, смертельно обиженных на то, что их заставляют передвигаться по неплохому покрытию с такой черепашьей скоростью. А когда над этой необычной колонной начинали плакать сигналы клаксонов – это было по-настоящему красиво.
И – по-настоящему страшно.
Потому как если в этом гребаном мире начинает плакать даже железо, то как в нем тогда жить обычному, простому, живому и теплому человеку?
Хорошо еще, что все мы – и я, и мои парни, и лучшая часть рейсерского движения, – ну совершенно непростые и необычные, я почему-то так думаю.
…Все-таки, хоть я и совершенно сознательно ушел из этого движа (о чем, кстати, никогда и ни разу не жалел), – не уважать этих людей и их идеалы было бы, как минимум, неприлично.
Игра со смертью – это достойная игра, как бы она ни обзывалась.
Другое дело, что правила в этой игре устанавливают зачастую люди, не имеющие на это ни малейшего права. А играют по ним – не они, а молодые щенки, не то что о смерти, но и о жизни имеющие пока что самое смутное представление.
Но это уже – так, частности…
Хотя бы потому, что организаторы гонок никогда не становятся легендами. И не живут в них, даже после собственной смерти.
Легендами становятся только те, кто играют сами. И это, в общем-то, – по-любому правильно, я так думаю…
…А на самом кладбище снова шел дождь, и хищно чавкала под небрежно брошенными досками временных дорожек рыжая жирная глина. В грязных лужах отражались хилые изогнутые деревца, черные силуэты провожающих, зеленые свежевыкрашенные ограды.
Словом, все, кроме неба.
Его и над нами-то толком не было, что уж тут о лужах-то говорить.
Я даже не плакал. Наверное, разучился в последнее время.
Жаль.
А потом мы подошли к краю ямы в жирной, рыжей земле, и могильщики опустили блестящий лакированный гроб прямо в скопившуюся на дне грязную бурую жижу.
Кто-то пытался говорить всякие пустые слова, кто-то просто плакал.
Я опять сделал большой, обжигающий глоток из обтянутой кожей фляжки, закурил и поплелся назад к машине.
Кидаться в этот ящик комком глины мне почему-то ну совершенно не хотелось.
Да еще и этот дождь, блин, будь он неладен. Куртка вон уже вся насквозь промокла.
И холодно.
Глава 15
Жму плечами, достаю пачку, вынимаю оттуда сигарету, сую ему в рот, подношу зажигалку.
– Пиздец там, на самом деле, – затягивается, – врачи предупреждали, что надо было в закрытом гробу хоронить. Нет, бля, настояли уроды, типа, откройте, проститься хотим. А там…
Его передергивает.
– Поня-а-атно, – тяну. – А кто настоял-то?
– Да хрен его знает, – откидывается в кресле, – кто настоял. Единственное, что могу сказать, так это то, что он полный урод и придурок. Короче, ты правильно сделал, что не пошел. Живому человеку на это смотреть нельзя, ни под каким соусом. Мать – так вообще сознание потеряла, еле откачали…
– Кажется, – бледнею, – я догадываюсь, кто эти твари. Радетели, блядь, всеобщей социальной справедливости. Только что за жизнь беседовали. Почти что по понятиям. У-у-у, су-у-укааа!!!
И – выскакиваю из машины.
Хрен там.
Этих козлов уже и след простыл.
Понятно…
Ничего, поквитаемся…
Шарик, он, сцуко, – круглый.
И не захочешь, а встретишься…
Ведь все просчитали, гандоны.
Все!
Кроме одного.
Что я их тут пропалю, причем – по-взрослому.
И я буду не я, если им эта ошибка в три цены не обойдется.
Как минимум.
…Со злости изо всех силенок долбанул по ни в чем не повинному колесу, залез обратно в машину, закурил.
Гляжу, Никитос на меня смотрит внимательно-внимательно, чуть исподлобья, и аж глаза от напряжения чуть выкатил.
И они теперь у него – точь-в-точь как у какающей собачки стали.
Глеб так когда-то говорил.
Али, в смысле.
Обоссаться со смеху можно.
В какой-нибудь другой ситуации, разумеется.
– Так ты что, думаешь, спецом?! – выдыхает.
Я – ничего не отвечаю.
Только киваю утвердительно.
– Покажешь потом кто? – просит. – Я эту тварь – лично удавлю! Если у тебя у самого руки не дойдут, разумеется.
Я – опять киваю.
Тут и говорить нечего.
Мы этих уродов – вместе отработаем, иначе несправедливо.
По отношению даже не к нам, а к целому мирозданию.
К земле, которая нас родила и позволяет по себе передвигаться, уж простите за пафос.
И зачем-то еще к нашему брату и этих блядей присовокупила.
О, господи…
…Но – чуть попозже.
Сейчас нельзя!
Ни в коем случае нельзя их именно сейчас гасить, пока вся эта муть не успокоилась, напоминаю себе слова Глеба!
И Ингу подставим по полной, и самому на нары, если честно, ни фига не хочется…
Никита поджимает губы, отщелкивает окурок в боковое стекло и аккуратно поворачивает ключ в замке зажигания…
– Как ты думаешь, – морщится, – это ж какой извращенный мозг нужно иметь, чтобы такую хуйню придумать? И самое главное, ради чего?! Блин. Я просто себе цели такой не могу представить, чтобы нормальный, вменяемый и не душевнобольной человек начал такие средства использовать. Хотя ненавидеть, в принципе, уже давно научился, не маленький…
Я хмыкаю.
– Просто, – говорю, – у нас с тобой, Никитос, видать, фантазия слабовата. В смысле, чтобы такую хуйню суметь замутить. А ненавидеть по-настоящему я лично, – не знаю уж, как ты, – до сегодняшнего дня, выходит, и не умел…
Он смотрит на меня внимательно, качает влево-вправо иссеченной шрамами башней бывалого уличного бойца, хмурится исподлобья.
– А та история? – спрашивает. – Когда тебя карланы бомжовские после выезда в Питер на вокзале отловили и чуть инвалидом на всю оставшуюся жизнь не сделали, она как, тоже не в счет что ли?! Когда ты почти год на больничке провалялся, хрен знает сколько операций перенес и потом считай заново ходить учился?!
Я задумываюсь.
– Да в счет, конечно, – жму через некоторое время плечами. – Все в этом мире в счет, стос. И нам, и им, за нашу непутевую жизнь по-любому в самой высокой инстанции по полной предъявят, сам понимаешь. Мне тогда очень больно было, Никит. И страшно. Но даже эта хрень, понимаешь, стос, была заложена в правила игры, которые я выбирал для себя сам. Вместе с цветами любимой команды. На самой грани, конечно, но – в правилах.
Морщусь, отщелкиваю истлевшую сигарету. Потом тянусь за новой.
Скоро я в тех же объемах, что и Али, курить начну, чувствую.
Сколько он там говорил в день выкуривает? Три пачки?!
Так я уже – где-то тут, рядышком…
– Я ведь знал, что такое может случиться, всасываешь? – вздыхаю. – И что наша околофутбольная игра, увы, не всегда ведется по правилам, тоже догадывался. Да, это, конечно, беспредел, но к такому беспределу нужно быть готовым, если ты выходишь на эту тропу. Она ведь, тропа эта, в смысле, по сути своей, ни фига не для маленьких девочек. Тревожный путь, такой же, как твои щщи на текущий момент времени. И на нем может быть все, что угодно. Иногда на этом пути даже и убивают. Правила выбранной игры, ничего, в принципе, такого особого…
Роюсь по карманом в поисках зажигалки, в результате прикуриваю от Никиткиной, заботливо им протянутой.
Глубоко и решительно затягиваюсь.
Много курю, говорите?!
Ну-ну.
Убьет-то меня – все равно не это, я почему-то так думаю…
– А то, что было сегодня, – выпускаю дым, – оно ведь – не просто блядство. Оно ломает все, чем я живу, всю мою жизнь, мою честь, мою систему координат. Мой путь, наконец. Мы просто несовместимы с этим, стос. И если мы признаем эту хрень за имеющую право на существование, то нас просто не будет. Вообще. Нас никто не будет любить, бояться или ненавидеть. Если в правилах игры заложить такое, как было сегодня на отпевании, то нам нечего делать в этой игре, брат. И значит – незачем жить. А за это уже стоит не только умирать, но и убивать. Разницу чувствуешь?! Или мы, или они, третьего просто не бывает. И вот именно поэтому я, кажется, вынужден учиться ненавидеть уже по-настоящему…
Он молчит.
Думает.
Комкает окурок в пепельнице, прикуривает новую сигарету.
– Может, ты и прав, – выдыхает, – Дэн. По крайней мере, я тебе верю. Потому ты и старший среди нас. Я это признаю, хоть мы с тобой и ровесники. Пока не понимаю до конца почему, но уже верю. И если ты скажешь, что нам надо учиться убивать, то я обязательно научусь. Хотя мне этого, врать не буду, ну совсем даже и не хочется…
…На кладбище зато – ехали хорошо.
По-рейсерски.
Длинной, неимоверно длинной колонной хищных, стремительных аппаратов, казалось, смертельно обиженных на то, что их заставляют передвигаться по неплохому покрытию с такой черепашьей скоростью. А когда над этой необычной колонной начинали плакать сигналы клаксонов – это было по-настоящему красиво.
И – по-настоящему страшно.
Потому как если в этом гребаном мире начинает плакать даже железо, то как в нем тогда жить обычному, простому, живому и теплому человеку?
Хорошо еще, что все мы – и я, и мои парни, и лучшая часть рейсерского движения, – ну совершенно непростые и необычные, я почему-то так думаю.
…Все-таки, хоть я и совершенно сознательно ушел из этого движа (о чем, кстати, никогда и ни разу не жалел), – не уважать этих людей и их идеалы было бы, как минимум, неприлично.
Игра со смертью – это достойная игра, как бы она ни обзывалась.
Другое дело, что правила в этой игре устанавливают зачастую люди, не имеющие на это ни малейшего права. А играют по ним – не они, а молодые щенки, не то что о смерти, но и о жизни имеющие пока что самое смутное представление.
Но это уже – так, частности…
Хотя бы потому, что организаторы гонок никогда не становятся легендами. И не живут в них, даже после собственной смерти.
Легендами становятся только те, кто играют сами. И это, в общем-то, – по-любому правильно, я так думаю…
…А на самом кладбище снова шел дождь, и хищно чавкала под небрежно брошенными досками временных дорожек рыжая жирная глина. В грязных лужах отражались хилые изогнутые деревца, черные силуэты провожающих, зеленые свежевыкрашенные ограды.
Словом, все, кроме неба.
Его и над нами-то толком не было, что уж тут о лужах-то говорить.
Я даже не плакал. Наверное, разучился в последнее время.
Жаль.
А потом мы подошли к краю ямы в жирной, рыжей земле, и могильщики опустили блестящий лакированный гроб прямо в скопившуюся на дне грязную бурую жижу.
Кто-то пытался говорить всякие пустые слова, кто-то просто плакал.
Я опять сделал большой, обжигающий глоток из обтянутой кожей фляжки, закурил и поплелся назад к машине.
Кидаться в этот ящик комком глины мне почему-то ну совершенно не хотелось.
Да еще и этот дождь, блин, будь он неладен. Куртка вон уже вся насквозь промокла.
И холодно.
Глава 15
Футбол в этот раз мы с Никитосом смотрели в пабе, у Комбата.
Идти на стадион по вполне понятной причине – ну совершенно не хотелось.
Хоть и дождь этот кладбищенский давно уже закончился, и потеплело прилично. Парни отзвонились с сектора, сказали, что на террасе стадиона «Динамо», на котором кони нас принимали, – вполне комфортно.
Ровно настолько, разумеется, насколько вообще может быть комфортно в этой мусорской помойке, отстроенной хрен знает в какие мохнатые времена и с тех пор ни разу не модернизировавшейся.
Даже козырек над трибунами никак не присобачат, поэтому в дождь там – особенно весело.
Хотя – ладно трындеть.
У нас, у мяса, к сожалению, – и такого-то стадиона пока что нет.
Надеюсь, что – пока…
…К тому же – сегодня дерби.
Единственное настоящее дерби в России.
Причем – во всех смыслах этого слова.
Мы – и кони.
Лицом к лицу.
Кто-то, конечно, может сказать – морда к морде, но нам это, в принципе, – фиолетово.
Таких матчей в году – только два, редко – три.
А год – это немалый отрезок человеческой жизни, которая, как я в последнее время не раз убеждался, к сожалению, увы, не бесконечна…
…Но иногда в этой жизни случаются вещи и поважнее, чем дерби с конями.
Редко, разумеется, но все-таки случаются.
После которых идти на стадио, как бы тебе этого ни хотелось, – несколько… хм… кощунственно…
Чем старше становишься, тем почему-то яснее начинаешь это понимать.
И, увы, – с этим, кажется, уже ничего не поделаешь…
…Перед игрой, само собой разумеется, зафиндюлили с Никитосом грамм по двести пятьдесят беленькой. И Серегу помянуть, и нервишки привести после всего в более или менее адекватное состояние.
Сидим, курим.
– Слушай, – говорит неожиданно, – я вот все-таки так и не могу понять никак этих уродов с гробом открытым. Они что, правда, какие-то совсем другие что ли? Из какой другой глины и по другим лекалам господом богом захерачены?
Я в ответ только закашливаюсь, поперхнувшись внезапно загорчившей сигаретой.
Он меня бьет по спине, я мотаю башкой из стороны в сторону.
– Это, – говорю, – похоже, брат, не они другие, а мы. А они – как раз самые что ни на есть обыкновенные…
Он немного откидывается на жесткой деревянной скамье, смотрит внимательно.
– Это как это тебя понимать, «другие»? – спрашивает.
– Да так и понимать, – усмехаюсь. – Ты в школе литературу ведь изучал, наверное, помнишь еще что из обязательной программы-то?
– Да если честно, не очень, – смущается. – Меня тогда больше одноклассницы занимали. Точнее то, что у них под юбками. И машины гоночные. Мечтал об этом, врать не буду. Вся комната портретами Аэртона Сенны покойного была обклеена. Я даже так погибнуть, как он, мечтал, идиотина. Сейчас даже вспомнить странно, а тогда – за милую душу, представляешь?
Я киваю, фыркаю.
– Но про «лишних»-то людей помнишь? – спрашиваю.
– А то! – фыркает в ответ. – Онегин еще ничего там, или Чацкий. А Печорина у нас в классе все пацаны полудурком считали недоделанным. Ему все само в руки идет, а он только всех, типа, мучает. А мне – нравился…
– Вот-вот, – ухмыляюсь. – А вот теперь представь себе всю эту публику в эпоху скоростных информационных коммуникаций, когда найти друг друга куда легче, чем раньше, если, разумеется, хочется.
– И что? – тупит не по-детски.
– И ничего! – смеюсь. – Вот встретились бы они, прикинь, ну хотя бы у нас на террасе, на фанатском секторе. Посмотрели бы друг другу в глаза, и, знаешь, какой вопрос им первым пришел бы в их странные неглупые головы?
– И какой? – смотрит остро и уже, кажется, немного понимающе.
– Да простой! – ржу. – Типа, а с какого это такого нелепого хера именно мы тут, в этом мире, «лишние»?! Это что за мудель такой продуманный так тупо постановить обрадовался?!
…А играл «Спартачок», кстати, весьма и весьма неплохо.
Могли и додавить.
Но и ничья с этим мегапафосным в последнее время отродьем катастрофой тоже отнюдь не выглядела.
Новый тренер дарил новый футбол и новую надежду.
И это уже само по себе было здорово.
А победы – придут.
Обязательно.
А куда они от нас, спрашивается, на фиг денутся?!
Мы – «Спартак»!
И этим – все сказано…
…Досмотрели мячик, скупо порадовались игре и результату, допили пиво, хлопнули за упокой непутевой Серегиной души еще немного горькой, невкусной водки, дождались со стадика Мажора с Жекой и поехали к Инге.
Гарри кстати сказал, что Али сегодня тоже на террасе присутствовал.
Обещал после игры коротко метнуться по делам, а потом тоже, как и мы все, к своей бывшей жене наведаться.
Там, типа, и встретимся.
Я недоуменно пожал плечами.
Чего-то стремается не по-детски наш прошлый лидер, думаю.
Боится.
Ингу?
Наедине с ней остаться?!
Да нет, вряд ли.
Себя, наверное…
…По дороге, кстати, Мажору отзвонился Бак.
Мы как раз о том, какие лучше хозяйке цветы купить, спорили.
Я знал, что она любит желтые розы, ну и сказал об этом парням, разумеется. Но Мажору и Жеке почему-то показалось, что дарить такие цветы именно в такой день, да к тому же разведенной женщине, – несколько неправильно.
Я пожал плечами, но спорить не стал.
Плевать она хотела, думаю, на эти условности, но если парням от этого будет комфортнее, то – почему бы и нет…
А Серега просто попросил передать Инге и Глебу поддержку и уважуху, извинился, что не приедет, а заодно с несколько истерическим смехом рассказал, что пересечься с конями сегодня по какой-то неведомой причине так и не получилось.
Рыскали, рыскали по Москве, готовились, искали друг друга, прятались от наружки, скаутов гоняли, а – ни фига.
Так и поехали на мегасложных щщах на «Динамо», перфоманс организовывать.
Только паре молодежных составов удалось чутка перемахнуться где-то в районе Выхино.
С нашим перевесом.
Но это, разумеется, – так, утешительная номинация.
Смех, да и только.
Горьковатый, разумеется.
Но – все же лучше, чем слезы…
…Когда парковались на охраняемой площадке Ингиной элитки, пропалили знакомые щщи, выходящие из до боли знакомого подъезда.
Мосфильмовский с Камри.
Понятно, что с той же целью, что и мы, приезжали, но по какой-то причине не захотели задерживаться.
Сказали, что там, наверху, сейчас пока что только Олигарх с женой и Валера Шальке тусуют, несколько КБУ-шников да пара топовых флинтов на тревожных, разочарованных сегодняшней околофутбольной неудачей физиономиях. Настолько разочарованных, что уже, поговаривают, и о самороспуске группировки начинают задумываться.
Парни сказали, что они надеются, что это обычный гон, но я припомнил кое-какие недавние посиделки с тем же Баком и его парнями и, признаться, несколько прихренел от, похоже, открывающихся гнилых перспектив.
Всякое может быть.
Время, оно, сцуко, штука такая.
Тонкая.
И легенды – тут уж ничего не попишешь – тоже должны уходить вовремя.
На пике.
Пока еще о них помнят.
Иначе – беда…
…А Инга, говорят, – ничего, молодец, держится.
Видно, что ждет в первую очередь Али, во вторую, – нас, его ближних. Ну и всех остальных «стариков» тоже, разумеется.
Но – уже меньше.
Именно поэтому они и свалили.
Да и те, кто сейчас еще пока там, наверху, тоже потихоньку собираются сворачиваться.
Камри – а инициатором «отхода» был явно он – всегда, несмотря на всю свою внешнюю отмороженность, отличался, сцуко, повышенной интеллигентской тактичностью, временами переходящей в откровенную мнительность.
Лично мне это временами даже мешало…
…Ну да бог с ними.
Они парни, конечно, супер, и я бы с удовольствием с ними потрепался за жизнь, но сегодня перед нами, увы, стоят немного другие задачи. И, к сожалению, далеко не такие приятные, как нам всем, полагаю, хотелось бы…
Ну и что?
В принципе – не привыкать…
Сами эту жизнь выбирали, винить некого…
Да и незачем, откровенно говоря.
Просто времени на эту хрень жалко.
А его у нас у всех и не так-то и много выделено, как выясняется.
О чем сегодняшние похороны, да и инфа о возможном самороспуске легендарной мясной группировки, лично мне, увы, в очередной раз, тактично напомнили.
Типа, звоночек прозвенел.
Ой, кстати, какой неприятный.
Я же с флинтами начинал когда-то, в молодежном составе. Пока меня Мажор к себе поближе не подтянул.
Да, время, сцуко, идет, оно конечно…
И с этим, увы, ничего не поделаешь.
Просачивается, тварь, как песок сквозь пальцы, где-нибудь на солнечном тропическом пляже. И – застывает холодным бездушным мрамором, на который только и можно что смотреть, а трогать руками – уже противопоказано.
Холод, он ведь тоже обжигает, и это – во-первых.
А во-вторых, – он еще и любое тепло вытягивает.
Так что если у вас, как и у меня, к примеру, имеется пара-тройка собственных скелетов в шкафу, то пусть они там и живут.
Ибо – не фиг этим тварям нигде, кроме наших собственных шкафов, разгуливать…
…Продефилировали мимо предупрежденных Ингой и оттого равнодушных охранников, поднялись в обшитом зеркалами лифте, позвонили в знакомую дверь. В огромной квартире было светло, гулко и накурено.
Мажор вручил цветы и поцеловал Ингу в щечку, меня она погладила по плечу, Никитосу растрепала густую непокорную шевелюру, а с Жекой – просто поздоровалась и представилась.
Глаза у него при этом были, конечно, – совершенно офигевшие.
Этот ждановский увалень, похоже, и понятия не имел, что зрелая, почти сорокалетняя женщина может быть такой молодой, привлекательной и так здорово выглядеть.
Я мысленно похихикал и поаплодировал.
Много, думаю, Жендос, тебе еще открытий чудных готовится по этой смешной во всех отношениях жизни.
Ой много…
…А народ вел себя в Ингиной квартире совсем как в старые времена, то есть – совершенно раскованно.
Кто-то курил, кто-то рассматривал журналы, кто-то спорил, кто-то наливал себе виски и бросал туда твердые кубики льда из холодильника.
Многие, и это чувствовалось, ждали Али.
Ну – еще бы…
В принципе, те, кто тут сегодня собрались, были скорее – его, а не ее компания. А Ингины рейсеры сюда уже либо приезжали, либо появятся в другой день, немного попозже. И, как я понимаю, во многом как раз потому, что Али, если честно, их и в старые времена не очень-то жаловал.
Считал, в большинстве своем, просто пустышками.
Не всех, конечно.
Но там такого жесткого деления, как в околофутболе, на «основу» и «всех остальных», увы, пока что не существовало, а костяк любой тусы составляли люди, как правило, случайные. Рейсерский движ в нашей стране пока что, к сожалению, довольно молод, так что – ничего удивительного.
Это еще не братство, а так, – тусовка, не более того.
А тусовки Глеб презирал.
И меня научил тому же, в этом надо честно признаться.
Я, кстати, отчасти поэтому оттуда и ушел окончательно.
Под его, под Глебовым – и в этом надо отдавать себе отчет, – несомненным влиянием.
Гоняться-то мне было по-любому интересно, даже очень.
До сих пор кончики пальцев подрагивают, когда тонкие водительские перчатки на ладони натягиваю.
Но для того чтобы быть и там одним из первых, – как я в последнее время привык, – одного желания и упертости, к сожалению, недостаточно. А таланта пилота мне господь бог выделить в нужных количествах, увы, почему-то так и не сподобился, оставив болтаться в вечных середняках на этой прикольной и весьма любопытной для меня лично дистанции.
Ну и, спрашивается, на хрена тогда мне время свое драгоценное на это дерьмо тратить и говно на дорогах месить, если я свой потолок в этом деле и так слишком неплохо понимаю?! И его ведь, суку, и не обойти и не перепрыгнуть, как тут ни упирайся и ни выеживайся.
А болтаться в середняках меня почему-то – ну никогда не прикалывало, увы.
Для того чтобы я был счастлив, мне нужен и процесс, и результат, а не то или иное по отдельности.
Такая вот, странноватая для многих, душевная конституция…
…Я подошел к Инге и аккуратно поинтересовался, где у нее можно разнюхаться. Она понимающе усмехнулась и кивнула в сторону комнаты, когда-то бывшей кабинетом ее бывшего мужа.
Там-то мы с Мажором и еще парочкой проверенных перцев и уединились.
…Странно, но в кабинете Али Инга почему-то так ничего и не поменяла.
Те же книги на полках, тот же небрежно открытый ноутбук, те же картины и спартаковские вымпела на стенах. Будто хозяин просто куда-то вышел, но совсем скоро обязательно вернется.
Так, отошел на секундочку.
И, кстати, просил всем передать, чтобы тут в его отсутствие никто особо не безобразничал…
…Пока Гарри старательно растирал «первый» на выделенном для этих целей хозяйкой компакт-диске, я повнимательнее присмотрелся к календарю с фотографией и автографом Егора Титова и аж присвистнул от изумления. Потому как висевшая на почетном месте глянцевая клубная бумаженция была открыта на текущем месяце сентябре, текущего две тысячи шестого года от Рождества Христова.
Все страньше и страньше…
Они же уже почти как два года вместе не живут.
А этот самый гребаный сентябрь всего полторы недели назад как начался.
Причем самой Инге весь этот футбол, околофутбол и прочий «Спартак» – ну совершенно до флага.
Она в нем, честно говоря, уважала и признавала только то, что было неотъемлемой частью жизни ее любимого мужчины и его друзей, а все остальное вгоняло ее в глубокий ступор и казалось неизмеримо скучным.
Сама рассказывала.
А значит…
Идиоты!
Боже мой, какие же они оба идиоты…
…Мы прошлись по паре «стартовых» жирных дорог и пошли к парням в гостиную. И, как только расселись вокруг журнального столика и закурили, сразу же появился хозяин.
Как специально подгадывал.
Пожал всем руки, как-то уж совсем рассеянно и по-будничному чмокнул Ингу в подставленную щеку, передал ей огромный длинноногий букет.
Желтые розы, разумеется.
Точнее, – желто-зеленые, странного такого, не поддающегося определению оттенка.
Я б такие никогда не рискнул покупать и дарить любимой женщине, ибо хрен его знает, что ей, глядя на эту цветовую гамму, в башку прийти может.
Но – красивые, чего уж там.
Даже – очень.
Все в прозрачных капельках воды на нежных желтых лепестках и упругих зеленых листьях.
Да и массивные острые шипы тут тоже вполне к месту смотрятся…
Все правильно.
Какой же я молодец, думаю, что не стал, когда мы цветы покупали, все-таки на желтых розах настаивать. Просто бы тупо подставил старшего и вполне уважаемого мною товарища. Глеб ведь, и это общеизвестно, так же, как и я, мог быть в этой жизни – только первым и только единственным.
В любой другой ситуации – он просто терялся.
Такая вот личная психологическая особенность.
Бывает, чего уж там…
…А может, кстати, – и не его бы подставил, а себя с парнями уронил в глазах совсем нам всем небезразличной общественности. Ибо на фоне этой красоты наш веник выглядел бы, увы, обычной слащавой банальностью.
А ее и так слишком много в этой жизни, чтобы еще и тут тиражировать…
…Инга – с моей и Никитоса помощью – принесла еще стульев, Али, вздохнув, пододвинул к журнальному столику все наличные в гостиной кресла, после чего народ, не спеша и стараясь не очень сильно шуметь, расселся вокруг и замер в немного тревожном ожидании.
Мажор посмотрел внимательно на Ингу, кивнул и не торопясь разлил по крохотным рюмкам заботливо принесенную с собой горькую русскую водку, потом заботливо прикрыл один из хрустальных лафитничков небольшим кусочком черного, как сама жизнь, немного черствоватого хлеба.
Говорить никто ничего не стал, просто выпили не чокаясь.
Помянули, так сказать.
И – все дела.
…Все правильно.
Патлатого тут мало кто из присутствующих по жизни знал.
Ну и фигли тогда всем остальным изображать вселенскую скорбь, если никто из них ее, по любому, не чувствует?
Не-е-ет, так, как оно есть, – гораздо честнее.
Просто жил-был себе незнакомый и, говорят, хороший человек – и нет больше незнакомого хорошего человека.
Делов-то…
Помянули, в знак уважения даже не столько к ушедшему, сколько к знавшим стоса и оттого немного печалящимся близким знакомым, проявили молчаливую солидарность их чувствам – и на том спасибо…
А ля гер, ком а ля гер, бля…
Так и живем.
Привыкли.
Не он первый, и, увы – не он последний.
Как это цинично ни прозвучит, но – жизнь продолжается.
…И разговоры вскоре пошли, как это всегда водится на подобного рода мероприятиях, обо всем, что угодно, кроме события, послужившего поводом для сбора и последовавшей за ним пьянки.
Али, правда, не пил.
Совсем.
Да и мы с парнями, глядя на него, на спиртное особо не налегали.
Идти на стадион по вполне понятной причине – ну совершенно не хотелось.
Хоть и дождь этот кладбищенский давно уже закончился, и потеплело прилично. Парни отзвонились с сектора, сказали, что на террасе стадиона «Динамо», на котором кони нас принимали, – вполне комфортно.
Ровно настолько, разумеется, насколько вообще может быть комфортно в этой мусорской помойке, отстроенной хрен знает в какие мохнатые времена и с тех пор ни разу не модернизировавшейся.
Даже козырек над трибунами никак не присобачат, поэтому в дождь там – особенно весело.
Хотя – ладно трындеть.
У нас, у мяса, к сожалению, – и такого-то стадиона пока что нет.
Надеюсь, что – пока…
…К тому же – сегодня дерби.
Единственное настоящее дерби в России.
Причем – во всех смыслах этого слова.
Мы – и кони.
Лицом к лицу.
Кто-то, конечно, может сказать – морда к морде, но нам это, в принципе, – фиолетово.
Таких матчей в году – только два, редко – три.
А год – это немалый отрезок человеческой жизни, которая, как я в последнее время не раз убеждался, к сожалению, увы, не бесконечна…
…Но иногда в этой жизни случаются вещи и поважнее, чем дерби с конями.
Редко, разумеется, но все-таки случаются.
После которых идти на стадио, как бы тебе этого ни хотелось, – несколько… хм… кощунственно…
Чем старше становишься, тем почему-то яснее начинаешь это понимать.
И, увы, – с этим, кажется, уже ничего не поделаешь…
…Перед игрой, само собой разумеется, зафиндюлили с Никитосом грамм по двести пятьдесят беленькой. И Серегу помянуть, и нервишки привести после всего в более или менее адекватное состояние.
Сидим, курим.
– Слушай, – говорит неожиданно, – я вот все-таки так и не могу понять никак этих уродов с гробом открытым. Они что, правда, какие-то совсем другие что ли? Из какой другой глины и по другим лекалам господом богом захерачены?
Я в ответ только закашливаюсь, поперхнувшись внезапно загорчившей сигаретой.
Он меня бьет по спине, я мотаю башкой из стороны в сторону.
– Это, – говорю, – похоже, брат, не они другие, а мы. А они – как раз самые что ни на есть обыкновенные…
Он немного откидывается на жесткой деревянной скамье, смотрит внимательно.
– Это как это тебя понимать, «другие»? – спрашивает.
– Да так и понимать, – усмехаюсь. – Ты в школе литературу ведь изучал, наверное, помнишь еще что из обязательной программы-то?
– Да если честно, не очень, – смущается. – Меня тогда больше одноклассницы занимали. Точнее то, что у них под юбками. И машины гоночные. Мечтал об этом, врать не буду. Вся комната портретами Аэртона Сенны покойного была обклеена. Я даже так погибнуть, как он, мечтал, идиотина. Сейчас даже вспомнить странно, а тогда – за милую душу, представляешь?
Я киваю, фыркаю.
– Но про «лишних»-то людей помнишь? – спрашиваю.
– А то! – фыркает в ответ. – Онегин еще ничего там, или Чацкий. А Печорина у нас в классе все пацаны полудурком считали недоделанным. Ему все само в руки идет, а он только всех, типа, мучает. А мне – нравился…
– Вот-вот, – ухмыляюсь. – А вот теперь представь себе всю эту публику в эпоху скоростных информационных коммуникаций, когда найти друг друга куда легче, чем раньше, если, разумеется, хочется.
– И что? – тупит не по-детски.
– И ничего! – смеюсь. – Вот встретились бы они, прикинь, ну хотя бы у нас на террасе, на фанатском секторе. Посмотрели бы друг другу в глаза, и, знаешь, какой вопрос им первым пришел бы в их странные неглупые головы?
– И какой? – смотрит остро и уже, кажется, немного понимающе.
– Да простой! – ржу. – Типа, а с какого это такого нелепого хера именно мы тут, в этом мире, «лишние»?! Это что за мудель такой продуманный так тупо постановить обрадовался?!
…А играл «Спартачок», кстати, весьма и весьма неплохо.
Могли и додавить.
Но и ничья с этим мегапафосным в последнее время отродьем катастрофой тоже отнюдь не выглядела.
Новый тренер дарил новый футбол и новую надежду.
И это уже само по себе было здорово.
А победы – придут.
Обязательно.
А куда они от нас, спрашивается, на фиг денутся?!
Мы – «Спартак»!
И этим – все сказано…
…Досмотрели мячик, скупо порадовались игре и результату, допили пиво, хлопнули за упокой непутевой Серегиной души еще немного горькой, невкусной водки, дождались со стадика Мажора с Жекой и поехали к Инге.
Гарри кстати сказал, что Али сегодня тоже на террасе присутствовал.
Обещал после игры коротко метнуться по делам, а потом тоже, как и мы все, к своей бывшей жене наведаться.
Там, типа, и встретимся.
Я недоуменно пожал плечами.
Чего-то стремается не по-детски наш прошлый лидер, думаю.
Боится.
Ингу?
Наедине с ней остаться?!
Да нет, вряд ли.
Себя, наверное…
…По дороге, кстати, Мажору отзвонился Бак.
Мы как раз о том, какие лучше хозяйке цветы купить, спорили.
Я знал, что она любит желтые розы, ну и сказал об этом парням, разумеется. Но Мажору и Жеке почему-то показалось, что дарить такие цветы именно в такой день, да к тому же разведенной женщине, – несколько неправильно.
Я пожал плечами, но спорить не стал.
Плевать она хотела, думаю, на эти условности, но если парням от этого будет комфортнее, то – почему бы и нет…
А Серега просто попросил передать Инге и Глебу поддержку и уважуху, извинился, что не приедет, а заодно с несколько истерическим смехом рассказал, что пересечься с конями сегодня по какой-то неведомой причине так и не получилось.
Рыскали, рыскали по Москве, готовились, искали друг друга, прятались от наружки, скаутов гоняли, а – ни фига.
Так и поехали на мегасложных щщах на «Динамо», перфоманс организовывать.
Только паре молодежных составов удалось чутка перемахнуться где-то в районе Выхино.
С нашим перевесом.
Но это, разумеется, – так, утешительная номинация.
Смех, да и только.
Горьковатый, разумеется.
Но – все же лучше, чем слезы…
…Когда парковались на охраняемой площадке Ингиной элитки, пропалили знакомые щщи, выходящие из до боли знакомого подъезда.
Мосфильмовский с Камри.
Понятно, что с той же целью, что и мы, приезжали, но по какой-то причине не захотели задерживаться.
Сказали, что там, наверху, сейчас пока что только Олигарх с женой и Валера Шальке тусуют, несколько КБУ-шников да пара топовых флинтов на тревожных, разочарованных сегодняшней околофутбольной неудачей физиономиях. Настолько разочарованных, что уже, поговаривают, и о самороспуске группировки начинают задумываться.
Парни сказали, что они надеются, что это обычный гон, но я припомнил кое-какие недавние посиделки с тем же Баком и его парнями и, признаться, несколько прихренел от, похоже, открывающихся гнилых перспектив.
Всякое может быть.
Время, оно, сцуко, штука такая.
Тонкая.
И легенды – тут уж ничего не попишешь – тоже должны уходить вовремя.
На пике.
Пока еще о них помнят.
Иначе – беда…
…А Инга, говорят, – ничего, молодец, держится.
Видно, что ждет в первую очередь Али, во вторую, – нас, его ближних. Ну и всех остальных «стариков» тоже, разумеется.
Но – уже меньше.
Именно поэтому они и свалили.
Да и те, кто сейчас еще пока там, наверху, тоже потихоньку собираются сворачиваться.
Камри – а инициатором «отхода» был явно он – всегда, несмотря на всю свою внешнюю отмороженность, отличался, сцуко, повышенной интеллигентской тактичностью, временами переходящей в откровенную мнительность.
Лично мне это временами даже мешало…
…Ну да бог с ними.
Они парни, конечно, супер, и я бы с удовольствием с ними потрепался за жизнь, но сегодня перед нами, увы, стоят немного другие задачи. И, к сожалению, далеко не такие приятные, как нам всем, полагаю, хотелось бы…
Ну и что?
В принципе – не привыкать…
Сами эту жизнь выбирали, винить некого…
Да и незачем, откровенно говоря.
Просто времени на эту хрень жалко.
А его у нас у всех и не так-то и много выделено, как выясняется.
О чем сегодняшние похороны, да и инфа о возможном самороспуске легендарной мясной группировки, лично мне, увы, в очередной раз, тактично напомнили.
Типа, звоночек прозвенел.
Ой, кстати, какой неприятный.
Я же с флинтами начинал когда-то, в молодежном составе. Пока меня Мажор к себе поближе не подтянул.
Да, время, сцуко, идет, оно конечно…
И с этим, увы, ничего не поделаешь.
Просачивается, тварь, как песок сквозь пальцы, где-нибудь на солнечном тропическом пляже. И – застывает холодным бездушным мрамором, на который только и можно что смотреть, а трогать руками – уже противопоказано.
Холод, он ведь тоже обжигает, и это – во-первых.
А во-вторых, – он еще и любое тепло вытягивает.
Так что если у вас, как и у меня, к примеру, имеется пара-тройка собственных скелетов в шкафу, то пусть они там и живут.
Ибо – не фиг этим тварям нигде, кроме наших собственных шкафов, разгуливать…
…Продефилировали мимо предупрежденных Ингой и оттого равнодушных охранников, поднялись в обшитом зеркалами лифте, позвонили в знакомую дверь. В огромной квартире было светло, гулко и накурено.
Мажор вручил цветы и поцеловал Ингу в щечку, меня она погладила по плечу, Никитосу растрепала густую непокорную шевелюру, а с Жекой – просто поздоровалась и представилась.
Глаза у него при этом были, конечно, – совершенно офигевшие.
Этот ждановский увалень, похоже, и понятия не имел, что зрелая, почти сорокалетняя женщина может быть такой молодой, привлекательной и так здорово выглядеть.
Я мысленно похихикал и поаплодировал.
Много, думаю, Жендос, тебе еще открытий чудных готовится по этой смешной во всех отношениях жизни.
Ой много…
…А народ вел себя в Ингиной квартире совсем как в старые времена, то есть – совершенно раскованно.
Кто-то курил, кто-то рассматривал журналы, кто-то спорил, кто-то наливал себе виски и бросал туда твердые кубики льда из холодильника.
Многие, и это чувствовалось, ждали Али.
Ну – еще бы…
В принципе, те, кто тут сегодня собрались, были скорее – его, а не ее компания. А Ингины рейсеры сюда уже либо приезжали, либо появятся в другой день, немного попозже. И, как я понимаю, во многом как раз потому, что Али, если честно, их и в старые времена не очень-то жаловал.
Считал, в большинстве своем, просто пустышками.
Не всех, конечно.
Но там такого жесткого деления, как в околофутболе, на «основу» и «всех остальных», увы, пока что не существовало, а костяк любой тусы составляли люди, как правило, случайные. Рейсерский движ в нашей стране пока что, к сожалению, довольно молод, так что – ничего удивительного.
Это еще не братство, а так, – тусовка, не более того.
А тусовки Глеб презирал.
И меня научил тому же, в этом надо честно признаться.
Я, кстати, отчасти поэтому оттуда и ушел окончательно.
Под его, под Глебовым – и в этом надо отдавать себе отчет, – несомненным влиянием.
Гоняться-то мне было по-любому интересно, даже очень.
До сих пор кончики пальцев подрагивают, когда тонкие водительские перчатки на ладони натягиваю.
Но для того чтобы быть и там одним из первых, – как я в последнее время привык, – одного желания и упертости, к сожалению, недостаточно. А таланта пилота мне господь бог выделить в нужных количествах, увы, почему-то так и не сподобился, оставив болтаться в вечных середняках на этой прикольной и весьма любопытной для меня лично дистанции.
Ну и, спрашивается, на хрена тогда мне время свое драгоценное на это дерьмо тратить и говно на дорогах месить, если я свой потолок в этом деле и так слишком неплохо понимаю?! И его ведь, суку, и не обойти и не перепрыгнуть, как тут ни упирайся и ни выеживайся.
А болтаться в середняках меня почему-то – ну никогда не прикалывало, увы.
Для того чтобы я был счастлив, мне нужен и процесс, и результат, а не то или иное по отдельности.
Такая вот, странноватая для многих, душевная конституция…
…Я подошел к Инге и аккуратно поинтересовался, где у нее можно разнюхаться. Она понимающе усмехнулась и кивнула в сторону комнаты, когда-то бывшей кабинетом ее бывшего мужа.
Там-то мы с Мажором и еще парочкой проверенных перцев и уединились.
…Странно, но в кабинете Али Инга почему-то так ничего и не поменяла.
Те же книги на полках, тот же небрежно открытый ноутбук, те же картины и спартаковские вымпела на стенах. Будто хозяин просто куда-то вышел, но совсем скоро обязательно вернется.
Так, отошел на секундочку.
И, кстати, просил всем передать, чтобы тут в его отсутствие никто особо не безобразничал…
…Пока Гарри старательно растирал «первый» на выделенном для этих целей хозяйкой компакт-диске, я повнимательнее присмотрелся к календарю с фотографией и автографом Егора Титова и аж присвистнул от изумления. Потому как висевшая на почетном месте глянцевая клубная бумаженция была открыта на текущем месяце сентябре, текущего две тысячи шестого года от Рождества Христова.
Все страньше и страньше…
Они же уже почти как два года вместе не живут.
А этот самый гребаный сентябрь всего полторы недели назад как начался.
Причем самой Инге весь этот футбол, околофутбол и прочий «Спартак» – ну совершенно до флага.
Она в нем, честно говоря, уважала и признавала только то, что было неотъемлемой частью жизни ее любимого мужчины и его друзей, а все остальное вгоняло ее в глубокий ступор и казалось неизмеримо скучным.
Сама рассказывала.
А значит…
Идиоты!
Боже мой, какие же они оба идиоты…
…Мы прошлись по паре «стартовых» жирных дорог и пошли к парням в гостиную. И, как только расселись вокруг журнального столика и закурили, сразу же появился хозяин.
Как специально подгадывал.
Пожал всем руки, как-то уж совсем рассеянно и по-будничному чмокнул Ингу в подставленную щеку, передал ей огромный длинноногий букет.
Желтые розы, разумеется.
Точнее, – желто-зеленые, странного такого, не поддающегося определению оттенка.
Я б такие никогда не рискнул покупать и дарить любимой женщине, ибо хрен его знает, что ей, глядя на эту цветовую гамму, в башку прийти может.
Но – красивые, чего уж там.
Даже – очень.
Все в прозрачных капельках воды на нежных желтых лепестках и упругих зеленых листьях.
Да и массивные острые шипы тут тоже вполне к месту смотрятся…
Все правильно.
Какой же я молодец, думаю, что не стал, когда мы цветы покупали, все-таки на желтых розах настаивать. Просто бы тупо подставил старшего и вполне уважаемого мною товарища. Глеб ведь, и это общеизвестно, так же, как и я, мог быть в этой жизни – только первым и только единственным.
В любой другой ситуации – он просто терялся.
Такая вот личная психологическая особенность.
Бывает, чего уж там…
…А может, кстати, – и не его бы подставил, а себя с парнями уронил в глазах совсем нам всем небезразличной общественности. Ибо на фоне этой красоты наш веник выглядел бы, увы, обычной слащавой банальностью.
А ее и так слишком много в этой жизни, чтобы еще и тут тиражировать…
…Инга – с моей и Никитоса помощью – принесла еще стульев, Али, вздохнув, пододвинул к журнальному столику все наличные в гостиной кресла, после чего народ, не спеша и стараясь не очень сильно шуметь, расселся вокруг и замер в немного тревожном ожидании.
Мажор посмотрел внимательно на Ингу, кивнул и не торопясь разлил по крохотным рюмкам заботливо принесенную с собой горькую русскую водку, потом заботливо прикрыл один из хрустальных лафитничков небольшим кусочком черного, как сама жизнь, немного черствоватого хлеба.
Говорить никто ничего не стал, просто выпили не чокаясь.
Помянули, так сказать.
И – все дела.
…Все правильно.
Патлатого тут мало кто из присутствующих по жизни знал.
Ну и фигли тогда всем остальным изображать вселенскую скорбь, если никто из них ее, по любому, не чувствует?
Не-е-ет, так, как оно есть, – гораздо честнее.
Просто жил-был себе незнакомый и, говорят, хороший человек – и нет больше незнакомого хорошего человека.
Делов-то…
Помянули, в знак уважения даже не столько к ушедшему, сколько к знавшим стоса и оттого немного печалящимся близким знакомым, проявили молчаливую солидарность их чувствам – и на том спасибо…
А ля гер, ком а ля гер, бля…
Так и живем.
Привыкли.
Не он первый, и, увы – не он последний.
Как это цинично ни прозвучит, но – жизнь продолжается.
…И разговоры вскоре пошли, как это всегда водится на подобного рода мероприятиях, обо всем, что угодно, кроме события, послужившего поводом для сбора и последовавшей за ним пьянки.
Али, правда, не пил.
Совсем.
Да и мы с парнями, глядя на него, на спиртное особо не налегали.