Лекух Дмитрий. Командировка в лето

 
   Рассчитывать на то, что Татка помимо всего прочего еще и завтраком приличным накормит, увы, не приходилось. От таких роскошных телок сосисечно-яичных дел ждут только законченные кретины. Впрочем, кретинам такие телки, как правило, и не попадаются.
   Или сбегают от них впереди собственного визга.
   Чашечка кофе, сигаретка, умелый макияж, легкий поцелуй в щечку…
   Каменное лицо охранника на лестничной клетке: он что, интересно, здесь всю ночь простоял, бедолага?
   – Пока.
   – Пока, мой сладенький…
   И – цок-цок-цок – каблучки по ступенечкам…
   Глеб еще немного постоял, потом захлопнул дверь и побрел на кухню: совать сосиски в микроволновку.
   А что делать?
   Жрать-то хочется…
   А в Останкино буфет только в двенадцать часов открывается.
   Ждать и ждать…

Глава 3

   Родная редакция встретила Глеба изощренным женским матом: Ленка Скворцова, звезда эфира, любимица бабушек и мечта сексуально озабоченных тинэйджеров всей нашей необъятной Родины, общалась с искренне любимым начальством.
   Без мата Ленка обходилась только в двух случаях: в прямом эфире и когда интервьюировала больших шишек.
   Большие шишки относились к ней, как бабушки и как тинэйджеры одновременно.
   Но приставать даже и не пытались.
   Слишком свежа в памяти была давняя история, когда Леночку один такой депутатско-министерский деятель решил разложить прямо на столе своего роскошного кабинета. Девушка сделала вид, что расслабилась и собралась получать удовольствие, но в самый ответственный момент так двинула острой коленкой чуть пониже предмета депутатской гордости, что тот даже заорать как следует не смог.
   Только воздух ртом ловил минут эдак пять-десять…
   А Ленка тем временем, воспользовавшись паузой, деловито привела себя в порядок и очень внятно обрисовала недоумку свой рабочий график: там значились встречи и беседы с такими людьми, фамилии которых произвели на скудный депутатский умишко впечатление даже большее, чем вполне себе симпатичная Леночкина коленка – на депутатские яйца.
   Депутат сник.
   Правда, общения с Каналом избегать начал, но это уже его личные проблемы.
   У Канала таких ньюсмейкеров – за пятачок пучок.
   Глеб остановился послушать.
   Было чему поучиться.
   Но Ленка неожиданно оставила начальство в покое и повернулась в его сторону.
   – А ты что здесь хлебало растопырил? Привез что толковое? Если кому в дневной эфир отдашь – яйца оторву и в задницу вставлю, понял?! А если у этой сучки крашеной из «ночных» появится что-то, что я не отсмотрела, – еще и член на пятку пришью – чтоб как ссать, так разуваться. Понял меня?
   Глеб поднял левую бровь домиком и выразительно посмотрел звездочке прямо в глаза.
   Потом – ниже.
   Лифчиков Ленка не носила принципиально, и темные соски отчетливо выделялись под тонким светлым шелком как всегда эффектной блузки. Одеваться Ленка любила.
   И умела.
   Как, собственно говоря, и раздеваться – в случае необходимости.
   Потом Глеб снова поднял глаза и отчетливо, по слогам, произнес:
   – Сквор-цо-ва… Не пиз-ди…
   Ее будто ударили.
   Яркие желто-зеленые глаза, знакомые всему взрослому населению Российской Федерации, неожиданно беспомощно округлились, тонко очерченный рот, равно привыкший к матюгам и чеканным формулировкам эфира, беззвучно открылся, точеные, даже на вид твердые груди, казалось, сейчас прорвут тонкую ткань блузки и возмущенно выстрелят темными заострившимися сосками прямо в Глеба.
   А потом она тихо рассмеялась и уткнулась лбом в подбородок обидчика.
   – Господи, Ларин… Какой же ты молодец, что вернулся… Не пропадай никуда, ладно? И загляни ко мне в кабинет часика через два, сюжет твой обсудим. Минуты три дам без разговоров. Наверняка ведь гвоздь какой-нибудь привез, да, Глебушка?
   Глеб тихо погладил Ленку по густой каштановой гриве, в которую была тайно влюблена одна и тихо ненавидела другая половина телевизионной аудитории.
   – Привез, конечно, привез… Устала, девочка?
   – Устанешь тут… – Звезда неожиданно совсем по-детски хлюпнула носом. – С такими мудаками работать…
   И резко развернулась в сторону с интересом наблюдавшего эту сцену шефа отдела информации, с которым и общалась вплоть до появления вернувшегося из командировки обозревателя.
   – А ты, если еще раз ко мне этого мудака пришлешь, который, блин, вместо того, чтоб инфу качать, пытается «джинсу» поэфирить, я тебя лично…
   Дослушивать, что сделает в этом случае разъяренная Скворцова с информационным боссом, Глеб не стал.
   Пошел к себе.
   Дел было – как всегда – выше крыши.
   Но не выше башни.
   Потому что башня, даже такая, слегка подгоревшая, все равно была превыше всего.
   Кто бы что об этом ни думал.
   В кабинете, который Глеб делил с обозревателем отдела культуры, знатоком эзотерики и близким другом всех колдунов России, умницей и алкоголиком Ваней Шацких, не было никого, кроме храпа Художника.
   Потому что, судя по густому запаху перегара, самого Художника здесь тоже не было.
   И нескоро появится.
   Впрочем, это как будить.
   Глеб брезгливо потянул ноздрями и полез на подоконник – включать кондиционер. А то запах такой, что хоть святых выноси.
   Впрочем, святость и телевидение – две штуки несовместные.
   Специфика профессии…
   После этого он взял Сашку за шиворот и крепко дернул. Тот застонал и открыл мутны очи. В них читалось только одно желание.
   Помереть.
   Немедленно.
   Все правильно: надо знать, как будить. Глеб жестом показал в сторону стола Шацких и демонстративно закурил.
   Художник застонал еще громче.
   – Глеб… братушка… опохмелиться надо… помру ведь…
   Но братушка продолжал хранить гордое молчание. Курил, манерно выпуская сигаретный дым: то колечками, то разбивающей их к чертовой матери тоненькой фиолетовой струйкой.
   – Глеб… Ну не издевайся, гад… Знаю ведь, что есть… дай… помру, на одних венках разоришься…
   Молчание.
   – Глеб… ну, пожалуйста…
   Опять молчание, только на этот раз сопровождаемое выразительным жестом: мол, ну-ка, проваливай из-за стола, ирод. Мне работать надо.
   – Глеб…
   Чего человек напрягался, было совершенно непонятно.
   Ведь даже ребенку ясно: пока хозяйский стол не освободит, – и слова не дождется.
   Сашка с трудом отлепил задницу от начальственного кожаного кресла, после чего, скрипя всеми суставами и стеная, кое-как добрался до стола Шацких.
   – Глеб… Глебушка… ну теперь-то – дашь?
   Но Глеб сначала спокойно и деловито уселся на свое рабочее место.
   Сдул со стола и компьютера пыль и пепел.
   Остался не удовлетворен результатом и, достав из кармана пиджака белоснежный носовой платок, начал заботливо протирать поверхности: сам стол, монитор компа, клаву…
   – Глеб… ну… Уйду на хрен я от тебя, сволочь… в «Утреннюю почту» уйду… У Юрки всегда есть… и девки у него красивые… а у тебя одни, блин, спецназовцы да моджахеды… выпить нечего, поиметь некого…
   Глеб задумчиво пожал плечами.
   – Да уходи на здоровье. Куда угодно. На хрен ты кому нужен, такой красивый. А «Утреннюю почту» – это тебе, алкашу, для справки – года три как прикрыли…
   Художник уже даже не стонал.
   Скулил.
   – Блин… Глеб… Ну, хорош издеваться… Дай…
   – Да где ж я тебе ее возьму, чудак ты человек. Знаешь ведь, я не опохмеляюсь. Никогда.
   Сашка тихо завыл.
   – А времени сколько?
   – Пол-одиннадцатого. Буфет открывается в двенадцать. Терпи.
   Художник молча обхватил голову руками.
   Глеб понял, что переборщил.
   И правда ведь, помереть может.
   Сдуру-то.
   – Погоди. Сейчас у Шацких посмотрим. Может, у него что есть.
   В Сашкиных глазах мелькнула безумная надежда.
   – Где?
   – Да хрен его знает… Он обычно либо в столе, либо в сейфе хранит. Надеюсь, что в столе, он же не знал, что мы с тобой сегодня в контору приедем…
   Но в столе нашелся только побуревший от постоянного употребления стаканчик да ссохшаяся половинка лимона. Ваня, по старой привычке, лимоном коньячок не заедал.
   Засасывал.
   Уж больно шкурки лимонные не любил.
   Говорил, горчат слишком сильно.
   И еще что-то, насчет неправильной ауры порезанного кружочками цитрусового.
   Глеб не прислушивался.
   Ваня – человек, конечно, хороший, но иногда на него такая хрень накатывала…
   Без стакана не разберешься…
   Но, стакан-то как раз был.
   А вот чего в него налить – не было.
   Абыдна-а-а…
   – Все, Сашка, – Глеб развел руками. – Либо у него нет ничего, либо – в сейфе. А ключ он всегда с собой уносит, во избежание как раз таких вот случаев…
   Художник, тяжело дыша, с ненавистью смотрел на тяжелое металлическое чудовище.
   Казалось, он может раздавить его голыми руками.
   Но это была иллюзия.
   Если б мог, то раздавил бы.
   А так…
   Дверь кабинета тихо заскрипела и открылась. На пороге стоял Рустам – директор, осветитель, все вместе.
   Друг.
   Младший.
   – Привет, что пригорюнились?
   Глеб пожал плечами, похлопал себя по карманам в поисках сигарет.
   – Да вот… драма-с… Художник помирает, опохмелу просит. Нет, чтоб ухи попросить…
   – Понятно… А опохмела, естественно, нету… все выжрато вчера…
   Глеб наконец-то обнаружил курево.
   Пачка «Парламента» лежала там, где ей и было положено: у неработающего монитора.
   А он по карманам искал…
   Курить, кстати, надо бросать.
   Три пачки в день.
   Перебор.
   – Да, может, он и есть, опохмел-то… В сейфе. А вот ключа от сейфа – уж точно нет. Видишь, – кивок в сторону оператора, – медитирует…
   Рустам хмыкнул. Сашкины муки были ему абсолютно непонятны. Сам-то он никогда не перебирал.
   Не любил это дело.
   – Какой из сейфов? Этот?
   Глеб кивнул.
   – Он, родимый…
   Рустам подошел к металлическому ящику, любовно потрогал замок, поцокал языком, потом вернулся к столу начальника. Взял коробочку скрепок, выбрал самую толстую, разогнул, потом снова согнул, но уже по-другому, по-хитрому.
   И опять направился к старому металлическому ящику.
   Через пару минут в замке что-то победно щелкнуло.
   Рустам потянул дверцу на себя – прямо за ней стояло то, ради чего Сашка был готов хоть прям сейчас умереть.
   На две трети полная бутылка весьма неплохого армянского коньяка.
   Не «Ахтамар», конечно.
   Но, учитывая сложность текущего момента…
   – Ладно, опохмеляйтесь. Я пойду в бухгалтерию, надо командировочные оформить. Ваш оклад с депонента получать?
   – Обязательно. – Глеб с завистью смотрел, как Сашка Художник, словно ребенка малого, качает в руках заветную бутылочку. – Только погоди немного.
   Порылся в карманах. Достал оттуда пухлый бумажный конверт.
   – Это тебе. Здесь три, две я прижал – на общак… Сам понимаешь…
   Рустам открыл конверт, любовно провел пальцем по зеленым корешкам.
   – Левак загнали? Спасибо, мужики. Да, насчет общака – я все понимаю, Глеб, не беспокойся.
   И закрыл конверт. Глеб знал, что деньги ему были нужны.
   Очень нужны.
   Еще бы: трое детей, больная жена, квартиру опять-таки снимать, что тоже непросто без московской-то прописки. Надо пойти все-таки к Игорю, пусть нажмет на этих придурков в префектуре: сколько еще парню скитаться с временной регистрацией?
   Глеб знал, что в других группах с директорами не делились. Не принято было.
   Это ведь только название – директор.
   А так – принеси, подай, пошел на хер, не мешай…
   Глеб делился.
   Всегда.
   Сашка не возражал.
   Он сейчас вообще не мог возражать, он отсутствовал, качая на руках бутылку с вожделенной коричневой жидкостью…
   Рустам сунул конверт в карман и направился к выходу.
   – Рустик, погоди… – Глеб прикуривал, отгоняя дым, навязчиво лезший в глаза. – Где это ты так насобачился?
   Рустам остановился у самой двери, повернулся.
   – Ты же знаешь, Глеб, у меня отец – лучший часовщик во всей Чечне… – Он сглотнул вдруг ставшую густой слюну и тихо поправился: – Был.
   И вышел, аккуратно притворив за собой скрипучую дверь.
   Отца его убили дудаевцы.
   Давно.
   Еще в девяносто втором.
   Рустам вывозил тогда в Россию молодую беременную жену и не смог постоять за старика.
   А сам старик отказался уезжать наотрез, уповая на законы гор, уважение к сединам и силу тейпа.
   Не помогло.
   Слишком много людей знало часовщика Ахмета, слишком много ушей слышало о его богатстве.
   Слишком многим хотелось добраться до нажитого добра первыми…
   Рустам даже не узнал, кому мстить: налетчики были в масках и камуфляже – боялись стать кровниками не самого последнего тейпа.
   Так, по крайней мере, сказали соседи.
   А дальше – ищи ветра в поле.
   И тогда Рустам объявил месть всей Ичкерии.
   В Первую чеченскую он воевал на стороне федералов. Зло воевал, грамотно. Надеялся – вот еще немного, и доберется, под пытками узнает у врагов, кто убил отца.
   Чеченцы его не возненавидели.
   Понимали, в чем дело.
   А потом был позор Хасавюрта…
   И он ушел.
   Просто не мог больше.
   И не хотел.
   Да и семью надо было кормить.
   А дальше – спасибо Глебу.
   Помог пристроится…
   Глеб очнулся. Сашка, уже отхлебнувший грамм эдак сто пятьдесят, усиленно звал его присоединиться.
   А что?
   И вправду, коньячок сейчас са-а-авсем не помешает…
   Выпили.
   Покурили.
   Потом – еще по одной.
   Пустую бутылку Глеб предусмотрительно отволок в сортир этажом ниже.
   С похмелья Шацких бывал в гневе и без такого серьезного повода.
   Стоило вернуться и усесться за монитор, как в кабинет ворвался красный как рак информационный босс:
   – Ларин, у тебя выпить есть?
   Глеб еще раз с уважением подумал о Ленке. Так Рафика допечь – талант нужен.
   Особый.
   Нда…
   – Нет, Степаныч. Все, что было, Сашке на опохмел ушло…
   Шеф-редактор, казалось, покраснел еще больше.
   – Ну, тогда хоть закурить дай.
   – На. – Глеб щелчком подтолкнул к шефу пачку «Парламента», потом спросил, заранее зная ответ, но понимая, что начальству надо немедленно выговориться: – Что случилось, Рафик?
   Рафик, все так же пыхтя, вытащил сигарету, прикурил, успокаиваясь:
   – А то ты не знаешь… Эта стерва совсем с ума спрыгнула. А жаловаться бесполезно, Главный скорее меня уволит. Уйду к чертям…
   Глеб хмыкнул.
   – Степаныч… Ты давно с Ленкой работаешь?
   Рафик поморщился, пожевал губами, вспоминая.
   – Ну, лет пять как… А что?
   – А ничего. Она когда-нибудь другой была?
   – Какой другой?
   – Ну, вообще… другой…
   Шеф неожиданно выпрямился. Взглянул на Глеба зло и остро:
   – А, вот ты о чем… Была, Глеб, была. Как это ни странно… Материлась как биндюжник всегда, глазками стреляла всегда, но как бы тебе объяснить… понимала. А сейчас – звездняк такой, что… Да ты и сам все понимаешь…
   Глеб кивнул:
   – Кажется, понимаю…
   – Понимаешь?! Да ни хрена ты не понимаешь!!! Ты думаешь, она не знает, что полстраны новости смотрит только для того, чтоб на ее сиськи полюбоваться?!! Рейтинги такие, что Главный в жопу ее готов через раз целовать!!! Хорошо еще, что через раз…
   Глеб хмыкнул:
   – Что, так и не дала?
   Рафик расхохотался.
   Зло и немного дерганно.
   – Даст она, как же… Это раньше, пока карьеру делала, она даже осветителям себя давала драть как сидорову козу. Чтоб свет правильно выстраивали… А теперь… Звезда, блин…
   Глеб неожиданно резко выпрямился в кресле. Затушил окурок, заломил бровь домиком, посмотрел на шефа – как бритвой резанул. Художник поспешно отодвинулся: такие взгляды он слишком хорошо знал и помнил.
   По Чечне.
   Ну его на хер.
   От греха…
   – Вот, значит, в чем дело… Осветителям, говоришь, давала… А ты, что, свечку держал?
   Шеф попытался что-то буркнуть в ответ, но Глеб остановил его резким и властным жестом.
   – Заткнись!
   И коротким движением вытер тыльной стороной ладони внезапно покрывшийся испариной лоб.
   – Ты ж ее тоже наверняка хотел, Степаныч?!. Что, не дала? Так будь мужиком! И запомни, шеф: Ленка Скворцова – мой друг. А я друзей не сдаю. Ты знаешь. Тебя я в свое время тоже не сдал. И, Рафик, – либо вообще больше не приходи в этот кабинет, либо засунь свою кобелиную сущность себе в дупло и изволь не таскать говно о моих близких. По крайней мере, при мне. Понял?
   Рафик грузно оплыл в кресле.
   Маленькие, глубоко сидящие глазки бывалого информационного волка, одинаково умелого и бесстрашного и в новостийных схватках и в коридорных баталиях, смотрели на Глеба с такой тяжелой ненавистью, что, казалось, еще немного, и всё.
   Кранты обозревателю.
   Но Рафик неожиданно тяжело поднялся из кресла, перегнулся через стол и, подтянув к себе Глеба за лацканы пиджака, молча поцеловал в лоб.
   Потом рухнул обратно и взял еще одну сигарету.
   На этот раз уже без разрешения.
   – Блин, Ларин… А ведь права эта сучка – как тебя здесь не хватало… Все, пора тебе завязывать с этими командировками. Хочешь, на выпуск поставлю? Пока – на дневной, но с твоими мозгами ты влет до вечерних дорастешь… Понимаю, что конкурента ращу, но с твоим появлением здесь воздух чище становится. Несмотря на перегар… Как, подумаешь?
   Глеб расхохотался, встал и, обойдя вокруг стола, обнял Рафика и тоже поцеловал его – прямо в колючую, покрытую седеющей щетиной щеку.
   – Ну, татарин, ты даешь… С ума, что ли, спрыгнул? Я – и на выпуске… Я ж как-нибудь не выдержу, нажрусь, и получишь ты, дурак, то, о чем давно мечтал: пьяного в жопу комментатора аккурат в прямом эфире… Да и мирить вас, тутошних, постоянно – никаких нервов не хватит… Лучше уж в Чечню, там хоть все понятно: тут – спецназ, тут – ОМОН, там – моджахеды… И никаких истерик…
   Рафик потрепал Глеба по плечу, шмыгнул носом и медленно выбрался из гостевого кресла.
   – А ты все-таки подумай… Не мальчик уже по горам-то скакать, аки тур какой-нить…
   – Аки кто? – Художник, наблюдавший за перепалкой старых приятелей безо всякого интереса – привык давно, – последним словом явно заинтересовался.
   – Аки тур. – Рафик медленно, со вкусом затянулся и затушил окурок в уже почти полной пепельнице. – Козел есть такой. Горный. Типа тебя… Да, Глеб, тебя, кстати, дядя Федор разыскивал. Просил, как появишься – сразу к нему заглянуть. В коммерческую дирекцию.
   И величественно направился в сторону выхода.
   – Вот, – горестно вздохнул ему вслед Сашка, – всегда так. Бояре дерутся, а у холопов чубы трещат… Теперь еще и козлом назвали ни за что, ни про что… Разве ж это жизнь…
   Даже со спины было заметно, что информационный босс довольно ухмыляется. Ну, а как же еще…
   Хоть кого-то уел…
   В дверях Рафик столкнулся с подтянутым, благоухающим дорогим одеколоном Шацких.
   – Добрый день, Рафик Степанович. – Ваня был как всегда безукоризненно корректен. – Как здоровье?
   – Да нормально. Пошел на… Вот, – пробурчало в ответ начальство и неторопливо удалилось по коридору.
   Глеба уже просто корежило от смеха.
   Знать бы ему, бедолаге, что будет дальше, силы бы экономил, конечно. Но в будущее, даже в самое ближайшее, как известно, заглянуть удается только избранным.
   Глеб Ларин, военный обозреватель центрального телевидения, к таким, к сожалению, явно не относился.
   После того, как начальство скрылось, Шацких буквально преобразился. Причем не в лучшую сторону.
   Куда только делись вальяжность и аристократический лоск: к сейфу рванул обычный уличный алкаш с лихорадочно горящими сухими глазами. Руки его при этом заметно подрагивали.
   Через пару минут ключ попал-таки в скважину, в сейфе щелкнуло, и из-за дверцы раздался полурев-полустон смертельно раненого зверя:
   – Ларин, сука! Убью!!!
   Глеб, с трудом удерживаясь от гогота, сумел-таки сделать абсолютно невинное лицо:
   – Вань, ты что, офигел?
   – Я… Я!!! Я тебе дам, офигел!!! Здесь коньяк был!!! Вчера!!!
   – Коньяк? Где? – Художник, с лицом не менее невинным, чем у начальника, деловито оттер похмельного обозревателя отдела культуры от сейфа и деликатно заглянул внутрь металлического ящика. – Брось, Вань… Нет здесь никакого коньяка… Белка у тебя, похоже…
   Шацких обреченно добрел до кресла и обессилено рухнул в него мягким ворохом тряпья.
   – Блин… Ведь точно был… Сам ставил… Знал, дома не выдержу – допью…
   – Точно помнишь? – Художник был сама предупредительность.
   – Да точно, точно… Хотя… мы вчера с Нонго здесь сидели… всякое могло случиться…
   – С Нонго? Да, с Нонго – всякое… Помню, как он в прошлый раз к тебе приезжал… Даже я – еле отполз… Слушай, Вань, а ты ему позвони!
   – А зачем? Если выжрал, один хрен не признается…
   – Как это зачем? – Сашкины глаза вполне натурально округлились. – Он у нас кто по профессии? Колдун?
   – Ну, колдун… И что?
   – Как что? У него совесть есть? Особливо, ежели коньячок… того… умыкнул… Вот ты ему и позвони, пусть похмелье снимет. Он же может, сам говорил…
   – А что… – Глаза у Шацких слегка просветлели. Он, вообще-то, был умным человеком, Ваня Шацких, но у него было два конкретных недостатка: алкоголь и немотивированная вера во все сверхъестественное. – А что… Это и правда, идея…
   И начал набирать трясущимися руками номер на аппарате, услужливо пододвинутом успешно опохмелившимся Художником.
   – Привет, Юр, это Ваня Шацких. Это ты вчера коньяк выпил?
   Глеб, нервно вздрагивая от прорывающегося смеха, включил громкую связь на параллельном телефонном аппарате – прямой городской номер был у них с Шацких общий.
   Редакция поскупердяйничала.
   В телефоне щелкнуло.
   – Привет, Вань… Какой, к матери, коньяк… Мы ж вчера вроде водку с тобой пили…
   – А-а, ну, неважно… Слушай, Юр, сними похмелье, а?
   На другом конце провода образовалась минута молчания.
   – Чего? Слушай, не слышу ничего… башка трещит, а тут ты еще… Какое похмелье?
   – Какое-какое. Натуральное! Ты ж колдун! Сними, а?
   В трубке неразборчиво замычали, потом оттуда раздалось хриплое дыхание.
   – Слышь, Вань… Ты что, совсем дурак, да? Иди, пивка попей, идиот, твою…
   И – короткие гудки. Трубку повесил, значит.
   На Шацких было больно смотреть.
   Похоже, он утратил веру в человечество.
   Глеб с Художником давились от смеха.
   Глеб даже с кресла сполз и сидел на полу, уронив голову на столешницу.
   – Ну, колдун… – Сашку просто корежило, слова выдавливались по одному, с явным запозданием.
   Потом, кое-как отсмеявшись, оператор посмотрел на часы:
   – Кстати, насчет пивка-то он прав. Двенадцать уже, буфет открылся. Пойдем, мужики. Заодно и перекусим чего-нить горяченького…
   В буфете Шацких через некоторое время начал приходить в себя.
   Через пятнадцать минут – просветлел, через полчаса, после обязательных ста грамм – повеселел, через сорок – все понял и смертельно обиделся, а к концу застолья еще раз все понял, простил и ржал над хохмой вместе со всеми.
   Хороший он все-таки парень, Ваня Шацких.
   Не случайно с Глебом в одном кабинете ужился.
   Другие-то все сбегали, рано или поздно…
   …После буфета, отправив пришедшего в рабочую кондицию Художника в монтажную, Глеб пошел к Ленке.
   Если женщина просит… а тем более, зовет… а тем более, такая…
   Надо быть идиотом, чтобы не пойти.
   Полным идиотом.
   Такое не лечится…

Глава 4

   На двери скворцовского кабинета висела пластиковая табличка, на которой красным фломастером аккуратным девичьим почерком было написано: «Если ты не по делу и тебя не звали, лучше сразу иди на хер. Если по делу или тебя звали – сначала постучись».
   И три восклицательных знака.
   Глеб хмыкнул и вошел, предварительно постучавшись. Сам терпеть не мог, когда без стука вваливались.
   Ленка что-то писала за конторкой, встав острыми коленками на мягкую кожаную табуретку.
   Сначала, когда она только пришла на ящик, собственного стола ей было не положено, вот и приспособила старую мебель со склада.
   А потом привыкла.
   Сейчас вот, вроде, все при ней – и звезда непридуманная, и отдельный кабинет, а пишет все равно за конторкой.
   Странная штука жизнь.
   Загадочная.
   Глеб со вздохом взглянул на затянутую в тесную кожаную юбчонку одну из самых красивых попок отечественного Ти-Ви и взъерошил Ленке неподражаемую каштановую гривку.
   Она в ответ рассеянно чмокнула его в щеку, кивнула в сторону гостевого кресла. Потом задумчиво почесала пальцем очаровательный вздернутый носик, в который была влюблена, наверное, половина половозрелого мужского населения России.
   – К чему нос чешется? Опять, что ли, с Рафиком скандалить? – потом, помолчав с минуту: – Под юбкой, кстати, ничего нет. Можешь проверить…
   Глеб тихо рассмеялся.
   – Ленка, ты же знаешь. У нас с тобой может быть или все очень серьезно, или никак. Зачем душу травить…
   Скворцова оторвалась от текста и уселась на свою любимую табуретку: подсунув одну ногу под себя, тряхнула гривкой, наклонила голову к плечу.
   – А потому и травлю, что понимаю. Ты когда меня замуж позовешь, скотина? Уже пять лет, как по тебе сохну, кому сказать – не поверят…
   Глеб чиркнул зажигалкой, прикурил, разгоняя рукой едкий фиолетовый дым.
   – И правильно сделают, что не поверят. Скажи, ты ради меня свою работу бросить способна?
   Ленка посмотрела на него чуть обиженно, пожевала пухлую нижнюю губку.
   Потом рассмеялась.
   – А ведь ты прав. Не способна. Ну хоть в любовницы возьми, что ли…