Страница:
И вот однажды мы решили через отдел пропаганды Союза писателей пригласить на наш большой поэтический вечер, весь сбор от которого должен был поступить в Советский фонд Мира, кого-нибудь из почитаемых нами мэтров… в качестве участников. Нам посоветовали обратиться к Тарковскому и Левитанскому.
На следующий день я позвонил Арсению Александровичу, и он совершенно неожиданно для нас согласился. С Левитанским дело обстояло сложнее: я явился к нему домой, чтобы передать нашу просьбу – что-то у него было не в порядке с телефоном. Он жил тогда неподалеку от станции метро «Бауманская» в весьма тесной квартире, обстановка которой, как мне показалось, сплошь состояла из детских кроватей разного размера. На руках у него покоилась младшая дочь Оля, которую едва ли не накануне доставили из роддома.
Левитанский вообще никогда не умел отказывать определенно, поэтому и тогда, при первой нашей встрече, он наговорил мне много чего-то такого, из чего можно было заключить, что вообще-то он не против, даже рад, но вот, мол, сами видите… На том вечере он так и не появился.
Но уже вскоре мы организовали вечер его поэзии, в котором он сам принял непосредственное участие. Небольшой зал Государственной республиканской юношеской библиотеке на Преображенской площади был набит до отказа. Мы представляли композицию по книгам «Земное небо» и «Кинематограф» с песнями, написанными на его стихи нашими студийцами под руководством педагога Юрия Челнокова.
Левитанский читал стихотворения из новой книги «День такой-то», только что вышедшей в свет в издательстве «Советский писатель» тиражом в 20 тысяч экземпляров, огромным по нынешним временам и совершенно смехотворным тогда – ее буквально смели с прилавков. Левитанский подарил книгу с собственноручной надписью нескольким счастливцам, в числе которых оказался и я. Зачитанная до дыр, она стоит у меня на полке по сей день. Вечер имел успех…
Вместе с Левитанским мы запланировали целую серию подобных вечеров, но не тут-то было… Не зря же его друг поэт Давид Самойлов в своей поэме «Последние каникулы» упомянул некоего «Л. Итанского», который «был заеден бытом»…
Юрий Давидович так впоследствии рассказывал о первых годах своего нелегкого отцовства: «Своим детям я отдал десять лет своей жизни, я был для них и папой и бабушкой: стирал, убирался, варил суп… Стихам отводилась ночь: напившись крепкого кофе и накурившись до звона в голове, я садился за стол…»
В те годы Левитанского часто можно было видеть с авоськами – то возле дома в Астраханском переулке, то у станции метро «Аэропорт», где жила его мама. Известный литературовед Александр Аникст, живший по соседству с Раисой Евдокимовной, после выходы одной из книг поэта даже написал ему: «Я-то считал Вас просто сетконосцем (выражение А. Аникста), а Вы, оказывается, замечательный поэт».
Узнав обо всем этом, наши студийцы решили взять над ним шефство: девочки помогали по дому, ходили в магазины, играли с детьми, ребята что-то ремонтировали в квартире. Видимо, это имел в виду Левитанский, надписавший на одной из своих книг, подаренных мне в ту пору, слова про то, что вовлечен «в общество людей очаровательных». Юрий Давидович вообще отличался крайней отзывчивостью на какие-то, пусть даже мелкие знаки внимания к себе.
В декабре 77-го мы ждали его прихода на День рождения нашей студии. Левитанский захворал, или его остановили какие-то очередные семейные невзгоды, – но у меня в числе самых дорогих реликвий хранится открытка, которую он отправил нам, написав на ней несколько очень теплых, сердечных слов…
9
10
11
12
13
14
15
16
На следующий день я позвонил Арсению Александровичу, и он совершенно неожиданно для нас согласился. С Левитанским дело обстояло сложнее: я явился к нему домой, чтобы передать нашу просьбу – что-то у него было не в порядке с телефоном. Он жил тогда неподалеку от станции метро «Бауманская» в весьма тесной квартире, обстановка которой, как мне показалось, сплошь состояла из детских кроватей разного размера. На руках у него покоилась младшая дочь Оля, которую едва ли не накануне доставили из роддома.
Левитанский вообще никогда не умел отказывать определенно, поэтому и тогда, при первой нашей встрече, он наговорил мне много чего-то такого, из чего можно было заключить, что вообще-то он не против, даже рад, но вот, мол, сами видите… На том вечере он так и не появился.
Но уже вскоре мы организовали вечер его поэзии, в котором он сам принял непосредственное участие. Небольшой зал Государственной республиканской юношеской библиотеке на Преображенской площади был набит до отказа. Мы представляли композицию по книгам «Земное небо» и «Кинематограф» с песнями, написанными на его стихи нашими студийцами под руководством педагога Юрия Челнокова.
Левитанский читал стихотворения из новой книги «День такой-то», только что вышедшей в свет в издательстве «Советский писатель» тиражом в 20 тысяч экземпляров, огромным по нынешним временам и совершенно смехотворным тогда – ее буквально смели с прилавков. Левитанский подарил книгу с собственноручной надписью нескольким счастливцам, в числе которых оказался и я. Зачитанная до дыр, она стоит у меня на полке по сей день. Вечер имел успех…
Вместе с Левитанским мы запланировали целую серию подобных вечеров, но не тут-то было… Не зря же его друг поэт Давид Самойлов в своей поэме «Последние каникулы» упомянул некоего «Л. Итанского», который «был заеден бытом»…
Юрий Давидович так впоследствии рассказывал о первых годах своего нелегкого отцовства: «Своим детям я отдал десять лет своей жизни, я был для них и папой и бабушкой: стирал, убирался, варил суп… Стихам отводилась ночь: напившись крепкого кофе и накурившись до звона в голове, я садился за стол…»
В те годы Левитанского часто можно было видеть с авоськами – то возле дома в Астраханском переулке, то у станции метро «Аэропорт», где жила его мама. Известный литературовед Александр Аникст, живший по соседству с Раисой Евдокимовной, после выходы одной из книг поэта даже написал ему: «Я-то считал Вас просто сетконосцем (выражение А. Аникста), а Вы, оказывается, замечательный поэт».
Узнав обо всем этом, наши студийцы решили взять над ним шефство: девочки помогали по дому, ходили в магазины, играли с детьми, ребята что-то ремонтировали в квартире. Видимо, это имел в виду Левитанский, надписавший на одной из своих книг, подаренных мне в ту пору, слова про то, что вовлечен «в общество людей очаровательных». Юрий Давидович вообще отличался крайней отзывчивостью на какие-то, пусть даже мелкие знаки внимания к себе.
В декабре 77-го мы ждали его прихода на День рождения нашей студии. Левитанский захворал, или его остановили какие-то очередные семейные невзгоды, – но у меня в числе самых дорогих реликвий хранится открытка, которую он отправил нам, написав на ней несколько очень теплых, сердечных слов…
9
Наконец Левитанские переехали в просторную квартиру на углу Безбожного (ныне Протопоповского) и Астраханского переулков.
В первом подъезде этого длиннющего домины, из тех, что москвичи называют обычно «упавшими небоскребами», в четвертой и шестой квартирах поселились два замечательных поэта – Давид Самойлов и Юрий Левитанский. Они жили в квартирах, расположенных одна под другой: Самойлов на третьем этаже, Левитанский – на четвертом, так что если у Юрия Давидовича случались «бытовые наводнения», у Давида Самойловича они немедленно отзывались «потолочными протечками». А случалось такое, надо сказать, нередко: семья у Левитанского была немалая – супруга да три девочки – Катя, Аня и Оля. Старшая, Катюша, только что пошла в первый класс…
Однажды в канун Нового года Юрий Давидович обратился ко мне с необычной просьбой – устроить праздничные поздравления своим детям с Дедом Морозом, подарками, фотографом и прочими атрибутами новогоднего карнавала… Я согласился сразу и с огромной радостью. Больше того, я подбил нашу молодую студийную поросль разыграть в огромной квартире Левитанских новогоднюю сказку, загодя подготовленную к районным празднествам. На почетную должность Деда Мороза был утвержден уже упоминавшийся массивный и бородатый Юрий Челноков. А поскольку сказка была «синтетической», я имел возможность заполучить себе почетную и непыльную роль кота Базилио.
Сбор студийцев был назначен на квартире моего школьного товарища в сотне метров от места основных событий. Там мы предполагали переодеться, загримироваться, в костюмах пересечь двор и сюрпризом войти в квартиру. Мы и в самом деле стрелой пронеслись по морозу в своих сказочных нарядах, повергнув в легкий шок население окрестных домов.
Кроме Левитанских на празднике оказались и Самойловы – Давид Самойлович, его старшая дочь Варя и двое мальчиков. Были и другие соседские дети.
Когда после игр и конкурсов пришло время хороводов, после традиционной «В лесу родилась елочка» все разом вдруг запели «У зим бывают имена» Самойлова и «Диалог у новогодней елки» Левитанского: дети знали их наизусть и пели вместе с героями сказки…
Пока суд да дело, Левитанский и Самойлов удалились на кухню, и время от времени Юрий Давидович заглядывал в свой огромный кабинет, где происходило действо, и осторожно подзывал: «Кот Базилио! А кот Базилио! Можно вас на минуточку!» Пользуясь паузой, я исчезал за дверью, подходил к наскоро накрытому столу и опрокидывал стопку. Давно это было, но все участники праздника помнят об этом до сих пор…
В первом подъезде этого длиннющего домины, из тех, что москвичи называют обычно «упавшими небоскребами», в четвертой и шестой квартирах поселились два замечательных поэта – Давид Самойлов и Юрий Левитанский. Они жили в квартирах, расположенных одна под другой: Самойлов на третьем этаже, Левитанский – на четвертом, так что если у Юрия Давидовича случались «бытовые наводнения», у Давида Самойловича они немедленно отзывались «потолочными протечками». А случалось такое, надо сказать, нередко: семья у Левитанского была немалая – супруга да три девочки – Катя, Аня и Оля. Старшая, Катюша, только что пошла в первый класс…
Однажды в канун Нового года Юрий Давидович обратился ко мне с необычной просьбой – устроить праздничные поздравления своим детям с Дедом Морозом, подарками, фотографом и прочими атрибутами новогоднего карнавала… Я согласился сразу и с огромной радостью. Больше того, я подбил нашу молодую студийную поросль разыграть в огромной квартире Левитанских новогоднюю сказку, загодя подготовленную к районным празднествам. На почетную должность Деда Мороза был утвержден уже упоминавшийся массивный и бородатый Юрий Челноков. А поскольку сказка была «синтетической», я имел возможность заполучить себе почетную и непыльную роль кота Базилио.
Сбор студийцев был назначен на квартире моего школьного товарища в сотне метров от места основных событий. Там мы предполагали переодеться, загримироваться, в костюмах пересечь двор и сюрпризом войти в квартиру. Мы и в самом деле стрелой пронеслись по морозу в своих сказочных нарядах, повергнув в легкий шок население окрестных домов.
Кроме Левитанских на празднике оказались и Самойловы – Давид Самойлович, его старшая дочь Варя и двое мальчиков. Были и другие соседские дети.
Когда после игр и конкурсов пришло время хороводов, после традиционной «В лесу родилась елочка» все разом вдруг запели «У зим бывают имена» Самойлова и «Диалог у новогодней елки» Левитанского: дети знали их наизусть и пели вместе с героями сказки…
Пока суд да дело, Левитанский и Самойлов удалились на кухню, и время от времени Юрий Давидович заглядывал в свой огромный кабинет, где происходило действо, и осторожно подзывал: «Кот Базилио! А кот Базилио! Можно вас на минуточку!» Пользуясь паузой, я исчезал за дверью, подходил к наскоро накрытому столу и опрокидывал стопку. Давно это было, но все участники праздника помнят об этом до сих пор…
Елка, праздник, именины,
день рожденья, Новый год.
Ольги, Анны, Катерины
бесконечный хоровод.
10
В последние годы своей жизни Левитанский особенно часто возвращался мыслями к своим детям. Сильнее других беспокоила его судьба младшей дочери Ольги. Едва ли не в каждом разговоре он вспоминал о ней. Жизнь старших девочек казалась ему в той или иной мере определившейся – эти уже встали на ноги, не пропадут… Ольга – другое дело. Судьба ее складывалась трудно: в силу некоторых ее свойств девочке было очень нелегко приспособиться к неустойчивой социальной среде. Левитанский это понимал лучше других. «Случись что со мной, – повторял он, как заклинание, – не знаю, как дальше сложится ее жизнь…»
Он придумывал для нее разные способы трудоустройства, по большей части совершенно нереальные, звонил знакомым и незнакомым, время от времени куда-то с ней ходил… То ему вздумалось устроить ее на курсы массажистов, потом возникли планы ее обучения цветоводству… Когда дело заканчивалось очередным провалом, Левитанский расстраивался, переживал, но надежды не терял.
В последние годы младшая дочь навещала его частенько. Левитанский всегда ждал ее трепетно: за несколько дней говорил, что вот, мол, такого-то и во столько-то должна прийти Оля, покупал ей сладкое и на этот день отменял все дела. Приход детей всегда воспринимался им как событие первостепенной важности, к которому он непременно готовился…
Он придумывал для нее разные способы трудоустройства, по большей части совершенно нереальные, звонил знакомым и незнакомым, время от времени куда-то с ней ходил… То ему вздумалось устроить ее на курсы массажистов, потом возникли планы ее обучения цветоводству… Когда дело заканчивалось очередным провалом, Левитанский расстраивался, переживал, но надежды не терял.
В последние годы младшая дочь навещала его частенько. Левитанский всегда ждал ее трепетно: за несколько дней говорил, что вот, мол, такого-то и во столько-то должна прийти Оля, покупал ей сладкое и на этот день отменял все дела. Приход детей всегда воспринимался им как событие первостепенной важности, к которому он непременно готовился…
11
В сентябре 1992 года я посетил Юрия Левитанского после многолетнего перерыва и обнаружил его в весьма тесной однокомнатной квартире неподалеку от станции метро «Щукинская», где он проживал вместе с женой Ириной. Остались в прошлом многолетние скитания по друзьям и знакомым после того, как он оставил семью вместе с огромной пятикомнатной квартирой в Астраханском переулке. Настойчивые хлопоты наконец увенчались обретением нового жилья из муниципального фонда не без помощи тогдашнего мэра Москвы Гавриила Попова.
К своей неописуемой радости я застал Ю. Левитанского в пору творческого подъема. Он работал над новой книгой, о которой, как водится, в деталях не распространялся, но помимо своей воли мыслями всякий раз возвращался к ней. Левитанский уверял, что образ будущей книги возник перед его взором совершенно неожиданно, – объяснить это невозможно: просто явился некий звук, некое предчувствие, и сейчас он находится в «графоманском периоде», фиксируя на бумаге все подряд, даже не задумываясь над результатом, вскакивает по ночам, записывает на улице, в метро, так что иные мнительные москвичи порой принимают его за вражеского шпиона.
Только спустя несколько лет, уже после кончины поэта, мне довелось увидеть папку с собранными им в ту пору материалами – набросками стихов, прозы, дневниковыми записями, на которой было начертано – «Книга Ирины».
По свидетельству вдовы поэта Ирины Машковской, после очередного переезда в новый дом, в ноябре 1993-го, к своей прежней работе он больше не прикасался. Мало того, в одном из своих последних интервью он сообщил журналисту, что надеется все же собрать новую книгу со страшноватым названием «Последний возраст»…
Впрочем, российское общество в те годы занимали совсем иные проблемы – о Левитанском почти не писали: по поводу его новой книги «Белые стихи» журналисты хранили гробовое молчание, которое продолжалось вплоть до 1995 года. Телевизионные сюжеты того времени о творчестве поэта можно пересчитать по пальцам одной руки.
К своей неописуемой радости я застал Ю. Левитанского в пору творческого подъема. Он работал над новой книгой, о которой, как водится, в деталях не распространялся, но помимо своей воли мыслями всякий раз возвращался к ней. Левитанский уверял, что образ будущей книги возник перед его взором совершенно неожиданно, – объяснить это невозможно: просто явился некий звук, некое предчувствие, и сейчас он находится в «графоманском периоде», фиксируя на бумаге все подряд, даже не задумываясь над результатом, вскакивает по ночам, записывает на улице, в метро, так что иные мнительные москвичи порой принимают его за вражеского шпиона.
Только спустя несколько лет, уже после кончины поэта, мне довелось увидеть папку с собранными им в ту пору материалами – набросками стихов, прозы, дневниковыми записями, на которой было начертано – «Книга Ирины».
По свидетельству вдовы поэта Ирины Машковской, после очередного переезда в новый дом, в ноябре 1993-го, к своей прежней работе он больше не прикасался. Мало того, в одном из своих последних интервью он сообщил журналисту, что надеется все же собрать новую книгу со страшноватым названием «Последний возраст»…
Впрочем, российское общество в те годы занимали совсем иные проблемы – о Левитанском почти не писали: по поводу его новой книги «Белые стихи» журналисты хранили гробовое молчание, которое продолжалось вплоть до 1995 года. Телевизионные сюжеты того времени о творчестве поэта можно пересчитать по пальцам одной руки.
12
С осени 92-го я стал записывать на свой журналистский диктофон беседы с Юрием Левитанским. В ходе наших разговоров, и особенно впоследствии, во время многочисленных интервью 1995 года, он сформулировал свои взгляды по некоторым вопросам культурного и исторического развития российского общества, которые сегодня с полным правом можно считать его Завещанием.
Время, наступившее в России после 1991 года, поэт считал принципиально новой эпохой отечественной истории. Масштабы происшедших изменений он полагал под стать геологическим, случающимся в общественном сознании, может быть, один раз в тысячу лет. Так называемый переходный период, в самом начале которого нас угораздило тогда очутиться, по его мнению, начался отнюдь не вчера, вовсе не с апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года, а гораздо раньше, еще в период «хрущевской оттепели», а возможно, и сразу после смерти Сталина. Революция 1917 года, как он полагал, имела куда меньше фундаментальных исторических последствий, чем нынешний качественный скачок истории.
Переходный период не окончится ни сегодня, ни завтра и даже ни через десять лет. Нам так трудно бывает понять этот простой постулат, потому что мы привыкли измерять историю масштабами нашей крошечной жизни, – история, в свою очередь, меряет столетиями, и для ее неодолимой поступи абсолютно безразлично, что станется с каждым из нас…
Историческое развитие общества вообще протекает крайне медленно, а человеческая личность весьма консервативна и практически к переменам не способна. Чтобы вчерашние люди вдруг ни с того ни с сего стали иными – такого не бывает. Перемены в обществе происходят только путем смены поколений. Так, старшее, военное, поколение, несмотря ни на что, продолжает жить в прежней эпохе, в массе своей почитая «товарища Сталина» живым богом.
И дело общественного прогресса, пояснял он, вовсе не в Горбачеве, Ельцине или Гайдаре… «Моя глубочайшая уверенность заключается в том, что если взять, скажем, пять самых гениальных людей, какие только есть в мире – администраторов, экономистов, политиков, и всех их привезти сюда, то даже и они ничего другого здесь сделать не смогут». Все равно путь один: так сказать, «плановая» смена поколений.
Шанс повернуть к цивилизованному обществу бывал у России и прежде, говорил Ю. Левитанский, но до сих пор она так и не смогла воспользоваться этим шансом – всякий раз что-то мешало. Но сейчас у нее просто нет другого выхода – новых потрясений народ не выдержит, да и мировое сообщество больше не позволит вновь вернуться к фашизму и коммунизму.
Временного же отступления назад исключить нельзя, наоборот, оно более чем вероятно. Попытки реванша уже предпринимались и наверняка будут еще. На какой-то исторический миг реакция может и победить, но даже и это для истории несущественно. В процессе становления любого общества бывал «переходный период», который мы переживаем сегодня в России, и всегда это самое трудное время для любого народа. Не подлежит ни малейшему сомнению, что в России он будет еще более труден и мучителен, чем где бы то ни было, как в силу многовековых самодержавных и тоталитарных традиций страны, так и в силу пагубных последствий большевистского правления.
Концепцию исторического процесса, которую проповедовал Ю. Левитанский в последние годы жизни, он сам считал реалистической. Он настаивал на этом определении, противопоставляя его как «оптимистической», так и «пессимистической» точкам зрения на развитие общества, считая и ту и другую абсолютно бессмысленными и неприложимыми к данной ситуации. Исследователи же впоследствии, вероятно, назовут его взгляды фаталистическими. По-видимому, так оно и есть: фатализм, как и многое из того, что нас окружает сегодня, традиционный продукт «переходного периода», в котором поэт, как и все его сограждане, обречен был существовать все эти годы.
Расхожие слова «народ, давший миру Толстого и Достоевского» Ю. Левитанский считал абсурдными (как, впрочем, «народ, давший Золя и Бальзака»). Он был убежден, что это не народ дает – это дает Бог, или природа (между этими «понятиями» он долгие годы предпочитал ставить знак равенства). Как, в самом деле, объяснить, что в провинциальном Таганроге такого-то числа, месяца и года в обыкновенной семье рождается мальчик, который становится А. П. Чеховым? Почему? Никакой зависимости между этим событием и различными социальными и этнографическими явлениями он не находил. Значит (напрашивается вывод), дело здесь вовсе не в народе, а в каких-то иных, глобальных факторах.
Вообще, понятие, тоже ставшее ныне расхожим, «великий народ» всегда вызывало у него недоумение… А англичане разве не великий народ? А голландцы? Так какой же народ следует считать великим, а какой – нет? Тот, у которого обширная территория и огромные запасы оружия? Или тот, что давно уже живет по-человечески?
«Тютчев говорил: какой парадокс, огромная страна – и народ-младенец… – любил цитировать Ю. Левитанский, прекрасно понимая, что исторический возраст народа просто факт его “биографии”, в котором ничьей вины нет, – но даже Солженицын, при всем моем к нему почтении, вдруг публикует очерк с абсурдной исторической концепцией: есть некий великий народ, и во все века ему не везет то с тем правителем, то с этим. Давно уже пора решать кардинальный вопрос: кто мы? Не Сталин, а мы? Кто-то не хочет этого понять, кто-то не может, кто-то стесняется».
Юрий Левитанский был убежден, что мы обязательно придем к истинному пониманию хода вещей и построению гуманистического общества; грустно, что это будет нескоро, когда-нибудь, уже без нас. «Я чувствую себя так, словно задержался в какой-то другой эпохе… на небольшой срок, – говорил он. – Исторически, повторяю, все идет так, как должно быть. Хотя обидно: жизнь такая долгая, а проходит так быстро».
Время, наступившее в России после 1991 года, поэт считал принципиально новой эпохой отечественной истории. Масштабы происшедших изменений он полагал под стать геологическим, случающимся в общественном сознании, может быть, один раз в тысячу лет. Так называемый переходный период, в самом начале которого нас угораздило тогда очутиться, по его мнению, начался отнюдь не вчера, вовсе не с апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года, а гораздо раньше, еще в период «хрущевской оттепели», а возможно, и сразу после смерти Сталина. Революция 1917 года, как он полагал, имела куда меньше фундаментальных исторических последствий, чем нынешний качественный скачок истории.
Переходный период не окончится ни сегодня, ни завтра и даже ни через десять лет. Нам так трудно бывает понять этот простой постулат, потому что мы привыкли измерять историю масштабами нашей крошечной жизни, – история, в свою очередь, меряет столетиями, и для ее неодолимой поступи абсолютно безразлично, что станется с каждым из нас…
Историческое развитие общества вообще протекает крайне медленно, а человеческая личность весьма консервативна и практически к переменам не способна. Чтобы вчерашние люди вдруг ни с того ни с сего стали иными – такого не бывает. Перемены в обществе происходят только путем смены поколений. Так, старшее, военное, поколение, несмотря ни на что, продолжает жить в прежней эпохе, в массе своей почитая «товарища Сталина» живым богом.
И дело общественного прогресса, пояснял он, вовсе не в Горбачеве, Ельцине или Гайдаре… «Моя глубочайшая уверенность заключается в том, что если взять, скажем, пять самых гениальных людей, какие только есть в мире – администраторов, экономистов, политиков, и всех их привезти сюда, то даже и они ничего другого здесь сделать не смогут». Все равно путь один: так сказать, «плановая» смена поколений.
Шанс повернуть к цивилизованному обществу бывал у России и прежде, говорил Ю. Левитанский, но до сих пор она так и не смогла воспользоваться этим шансом – всякий раз что-то мешало. Но сейчас у нее просто нет другого выхода – новых потрясений народ не выдержит, да и мировое сообщество больше не позволит вновь вернуться к фашизму и коммунизму.
Временного же отступления назад исключить нельзя, наоборот, оно более чем вероятно. Попытки реванша уже предпринимались и наверняка будут еще. На какой-то исторический миг реакция может и победить, но даже и это для истории несущественно. В процессе становления любого общества бывал «переходный период», который мы переживаем сегодня в России, и всегда это самое трудное время для любого народа. Не подлежит ни малейшему сомнению, что в России он будет еще более труден и мучителен, чем где бы то ни было, как в силу многовековых самодержавных и тоталитарных традиций страны, так и в силу пагубных последствий большевистского правления.
Концепцию исторического процесса, которую проповедовал Ю. Левитанский в последние годы жизни, он сам считал реалистической. Он настаивал на этом определении, противопоставляя его как «оптимистической», так и «пессимистической» точкам зрения на развитие общества, считая и ту и другую абсолютно бессмысленными и неприложимыми к данной ситуации. Исследователи же впоследствии, вероятно, назовут его взгляды фаталистическими. По-видимому, так оно и есть: фатализм, как и многое из того, что нас окружает сегодня, традиционный продукт «переходного периода», в котором поэт, как и все его сограждане, обречен был существовать все эти годы.
Расхожие слова «народ, давший миру Толстого и Достоевского» Ю. Левитанский считал абсурдными (как, впрочем, «народ, давший Золя и Бальзака»). Он был убежден, что это не народ дает – это дает Бог, или природа (между этими «понятиями» он долгие годы предпочитал ставить знак равенства). Как, в самом деле, объяснить, что в провинциальном Таганроге такого-то числа, месяца и года в обыкновенной семье рождается мальчик, который становится А. П. Чеховым? Почему? Никакой зависимости между этим событием и различными социальными и этнографическими явлениями он не находил. Значит (напрашивается вывод), дело здесь вовсе не в народе, а в каких-то иных, глобальных факторах.
Вообще, понятие, тоже ставшее ныне расхожим, «великий народ» всегда вызывало у него недоумение… А англичане разве не великий народ? А голландцы? Так какой же народ следует считать великим, а какой – нет? Тот, у которого обширная территория и огромные запасы оружия? Или тот, что давно уже живет по-человечески?
«Тютчев говорил: какой парадокс, огромная страна – и народ-младенец… – любил цитировать Ю. Левитанский, прекрасно понимая, что исторический возраст народа просто факт его “биографии”, в котором ничьей вины нет, – но даже Солженицын, при всем моем к нему почтении, вдруг публикует очерк с абсурдной исторической концепцией: есть некий великий народ, и во все века ему не везет то с тем правителем, то с этим. Давно уже пора решать кардинальный вопрос: кто мы? Не Сталин, а мы? Кто-то не хочет этого понять, кто-то не может, кто-то стесняется».
Юрий Левитанский был убежден, что мы обязательно придем к истинному пониманию хода вещей и построению гуманистического общества; грустно, что это будет нескоро, когда-нибудь, уже без нас. «Я чувствую себя так, словно задержался в какой-то другой эпохе… на небольшой срок, – говорил он. – Исторически, повторяю, все идет так, как должно быть. Хотя обидно: жизнь такая долгая, а проходит так быстро».
13
Последствия «переходного периода», о котором постоянно твердил Ю. Левитанский, распространяются, по его мнению, не только на социальные процессы современного российского общества, но и в не меньшей мере на его культурное состояние, в особенности на литературу.
Обратная сторона свободы творчества явилась вдруг самым неожиданным образом: оказалось, что при наличии достаточных финансовых возможностей напечатать можно все что угодно… А поскольку деньги и талант совпадают редко, то возникли целые завалы бездарной литературы. Но и это печальное обстоятельство Левитанский трагедией не считал: если сегодня книжный рынок забит детективами, порнографией, просто бездарными стихами и прозой – то, значит, через все это надо пройти.
На то и «переходный период»… Неуверенность большинства общества в своем будущем, социальная и политическая нестабильность вызывают к жизни разные «шаманские страсти»: колдунов, предсказателей, целителей, экстрасенсов и прочих кашпировских и чумаков.
Для поэзии особенно характерно появление огромного количества шарлатанов: пышный расцвет «формалистических» течений – постмодернизма, метафоризма и даже какого-то метаметафоризма, а также так называемых неорганических направлений – например, постобериутов.
Ю. Левитанский никогда не верил в серьезность каких бы то ни было течений, направлений и группировок. В лучшем случае, он видел в них лишь повторение каких-то всем давно известных «сценариев» на манер Крученых, Хармса или раннего Заболоцкого, но только на гораздо более низком уровне.
И тем не менее нынешним любителям поэзии приходится иметь дело с очень молодыми и очень энергичными людьми, обладающими желанием и средствами печатать книги, издавать сборники, устраивать поэтические вечера и «болтаться на Западе». Вообще, «западные специалисты», по его мнению, не очень искушены и не очень хорошо информированы о текущем литературном процессе в России – имена А. Тарковского, Д. Самойлова, В. Соколова, самых значительных поэтов последней четверти века, говорят им не много. Кое-кого их этих стихотворцев уже нет в живых, но даже те, что работают и по сей день достаточно активно, не имеют ни времени, ни здоровья, ни желания, ни средств толкаться на модных тусовках. Зато нет-нет да и услышишь, что, скажем, в Голландии прошла презентация новой книги «выдающегося российского поэта Пупкина». Кто такой этот Пупкин – бог его знает!
Если же говорить серьезно, подчеркивал Левитанский, то вся история как русской, так и мировой поэзии свидетельствует о том, что уже вскоре после появления всех многочисленных «течений» от них ровным счетом ничего не остается.
К понятию (да и термину) «поэтическое поколение» Ю. Левитанский испытывал доверие никак не большее, чем к пресловутым «течениям». Среди поэтов «военного поколения», подчеркивал он, мы обнаруживаем стихотворцев самых разных уровней мастерства и таланта: с одной стороны – Самойлова или, скажем, Межирова, а с другой… Тактичный Левитанский никогда не позволял себе называть своих коллег с «другого конца горизонталей».
Даже «тематические совпадения» далеко не всегда очевидны: есть немало поэтов, как он выражался, «раз и навсегда чокнутых военной темой», а есть и такие, как он сам, которые о войне пишут мало и неохотно.
Впрочем, Ю. Левитанский не отрицал вовсе того огромного влияния, какое оказало военное прошлое на его сверстников.
Стремление обобщать, объединять поэтов в «течения», «поколения» и «обоймы» пришло к нам, по его словам, из времен «Краткого курса», где «в четвертой главе товарищ Сталин с соратниками» объясняет публике азы социалистического реализма. На самом деле задача литературоведения заключается не в том, чтобы «объединять и обобщать», а наоборот, показать, чем один поэт отличается от другого. Это и есть самое трудное, но и самое существенное и совершенно необходимое.
Ю. Левитанский не любил слова «элитарный»: оно казалось ему каким-то искусственным… Но он понимал, что миф про самый читающий в мире народ должен уйти в небытие. (Он смеялся над шуткой: «Россия – самая читающая в мире… Пикуля страна».) Настоящую литературу не станут читать многие, а поэзия – вообще для избранных. Их всегда будет меньше, чем, скажем, болельщиков футбола…
«Литература, и в частности поэзия, должна быть свободной (в идеале она всегда свободна) от политики, от идеологии, от конъюнктуры, – говорил он. – Но поэзия не может быть свободной… от самой себя! Поэзия не может быть свободной от мира человеческой души – наших страданий, горестей, страстей, любви…»
Обратная сторона свободы творчества явилась вдруг самым неожиданным образом: оказалось, что при наличии достаточных финансовых возможностей напечатать можно все что угодно… А поскольку деньги и талант совпадают редко, то возникли целые завалы бездарной литературы. Но и это печальное обстоятельство Левитанский трагедией не считал: если сегодня книжный рынок забит детективами, порнографией, просто бездарными стихами и прозой – то, значит, через все это надо пройти.
На то и «переходный период»… Неуверенность большинства общества в своем будущем, социальная и политическая нестабильность вызывают к жизни разные «шаманские страсти»: колдунов, предсказателей, целителей, экстрасенсов и прочих кашпировских и чумаков.
Для поэзии особенно характерно появление огромного количества шарлатанов: пышный расцвет «формалистических» течений – постмодернизма, метафоризма и даже какого-то метаметафоризма, а также так называемых неорганических направлений – например, постобериутов.
Ю. Левитанский никогда не верил в серьезность каких бы то ни было течений, направлений и группировок. В лучшем случае, он видел в них лишь повторение каких-то всем давно известных «сценариев» на манер Крученых, Хармса или раннего Заболоцкого, но только на гораздо более низком уровне.
И тем не менее нынешним любителям поэзии приходится иметь дело с очень молодыми и очень энергичными людьми, обладающими желанием и средствами печатать книги, издавать сборники, устраивать поэтические вечера и «болтаться на Западе». Вообще, «западные специалисты», по его мнению, не очень искушены и не очень хорошо информированы о текущем литературном процессе в России – имена А. Тарковского, Д. Самойлова, В. Соколова, самых значительных поэтов последней четверти века, говорят им не много. Кое-кого их этих стихотворцев уже нет в живых, но даже те, что работают и по сей день достаточно активно, не имеют ни времени, ни здоровья, ни желания, ни средств толкаться на модных тусовках. Зато нет-нет да и услышишь, что, скажем, в Голландии прошла презентация новой книги «выдающегося российского поэта Пупкина». Кто такой этот Пупкин – бог его знает!
Если же говорить серьезно, подчеркивал Левитанский, то вся история как русской, так и мировой поэзии свидетельствует о том, что уже вскоре после появления всех многочисленных «течений» от них ровным счетом ничего не остается.
К понятию (да и термину) «поэтическое поколение» Ю. Левитанский испытывал доверие никак не большее, чем к пресловутым «течениям». Среди поэтов «военного поколения», подчеркивал он, мы обнаруживаем стихотворцев самых разных уровней мастерства и таланта: с одной стороны – Самойлова или, скажем, Межирова, а с другой… Тактичный Левитанский никогда не позволял себе называть своих коллег с «другого конца горизонталей».
Даже «тематические совпадения» далеко не всегда очевидны: есть немало поэтов, как он выражался, «раз и навсегда чокнутых военной темой», а есть и такие, как он сам, которые о войне пишут мало и неохотно.
Впрочем, Ю. Левитанский не отрицал вовсе того огромного влияния, какое оказало военное прошлое на его сверстников.
Стремление обобщать, объединять поэтов в «течения», «поколения» и «обоймы» пришло к нам, по его словам, из времен «Краткого курса», где «в четвертой главе товарищ Сталин с соратниками» объясняет публике азы социалистического реализма. На самом деле задача литературоведения заключается не в том, чтобы «объединять и обобщать», а наоборот, показать, чем один поэт отличается от другого. Это и есть самое трудное, но и самое существенное и совершенно необходимое.
Ю. Левитанский не любил слова «элитарный»: оно казалось ему каким-то искусственным… Но он понимал, что миф про самый читающий в мире народ должен уйти в небытие. (Он смеялся над шуткой: «Россия – самая читающая в мире… Пикуля страна».) Настоящую литературу не станут читать многие, а поэзия – вообще для избранных. Их всегда будет меньше, чем, скажем, болельщиков футбола…
«Литература, и в частности поэзия, должна быть свободной (в идеале она всегда свободна) от политики, от идеологии, от конъюнктуры, – говорил он. – Но поэзия не может быть свободной… от самой себя! Поэзия не может быть свободной от мира человеческой души – наших страданий, горестей, страстей, любви…»
14
Год 1995-й, наверное, должен представляться сегодня «звездным часом» поэта Юрия Левитанского, торжественным актом его запоздалого признания соотечественниками и финальным действом растянувшейся драмы – выходом на поклон перед благодарной публикой… В самом деле, в мае ветеран Великой Отечественной отметил 50-летие победы, а в июне был удостоен звания лауреата Государственной премии России за поэтическую книгу «Белые стихи».
После долгих лет несправедливого и глухого молчания пресса, казалось, взорвалась целым фонтаном статей, интервью, рецензий и публикаций: газеты вдруг дружным хором запели осанну «поэту-фронтовику», «поэту и гражданину». Были, конечно, среди этих публикаций заметные удачи, были просто «датские» отписки – но дело не в этом. Попытка прессы сделать Ю. Левитанского «модным поэтом» была заранее обречена на провал: поэты такого масштаба заведомо находятся вне существующей сегодня конъюнктуры.
Левитанский покорно встречался с журналистами, мягко, но настойчиво произносил провидческие слова, облаченные в простую, а порой и в банальную форму – естественно, пролетавшие мимо ушей нашей читающей публики в той политической чехарде, – и все оставались при своих интересах, довольные друг другом: журналисты – Левитанским, публика – журналистами, а Левитанский – просто возможностью всерьез высказаться публично, может быть впервые в жизни.
Перелистывая сегодня те, уже изрядно пожелтевшие газетные страницы, убеждаешься в том, что Ю. Левитанский оказался настоящим кладезем для фрондирующей, но слегка заторможенной демократической прессы. Для начала выяснилось, что, так сказать, в наличии имеется лишь один, последний, крупный российский поэт, из тех, кто участвовал в войне: несколько лет назад ушел из жизни Д. Самойлов, А. Межиров пребывал за границей… Самый младший оказался самым старшим и вообще – единственным… Органическая неспособность Ю. Левитанского лицемерить и лицедействовать (при том, что как истинный интеллигент он выбирал слова помягче, порой просто стесняясь называть вещи своими именами) часто приводила к тому, что обычная вроде бы журналистская беседа помимо чьей-то воли вдруг обретала оттенок почти исповедальный, а иногда – сенсационный.
Особенно это касалось его оценки итогов прошедшей войны, которая резко контрастировала с ура-патриотической риторикой большинства российских средств массовой информации, в том числе и «демократических»… Его раздражение проявлялось тем отчетливее, чем больше он прислушивался к «грохоту грозненской канонады» – на этом фоне все запланированные на май торжества выглядели и циничными, и нелепыми.
Тем не менее в один из праздничных дней он надел парадный костюм и отправился в военкомат, где ему была вручена юбилейная медаль. Концерт армейской самодеятельности он посмотрел (представляете, какой-то сержант из музвзвода играл на баяне – но уйти было неудобно!), но от бесплатного обеда все же уклонился; вернулся расстроенный, ворчал и глотал пилюли…
После долгих лет несправедливого и глухого молчания пресса, казалось, взорвалась целым фонтаном статей, интервью, рецензий и публикаций: газеты вдруг дружным хором запели осанну «поэту-фронтовику», «поэту и гражданину». Были, конечно, среди этих публикаций заметные удачи, были просто «датские» отписки – но дело не в этом. Попытка прессы сделать Ю. Левитанского «модным поэтом» была заранее обречена на провал: поэты такого масштаба заведомо находятся вне существующей сегодня конъюнктуры.
Левитанский покорно встречался с журналистами, мягко, но настойчиво произносил провидческие слова, облаченные в простую, а порой и в банальную форму – естественно, пролетавшие мимо ушей нашей читающей публики в той политической чехарде, – и все оставались при своих интересах, довольные друг другом: журналисты – Левитанским, публика – журналистами, а Левитанский – просто возможностью всерьез высказаться публично, может быть впервые в жизни.
Перелистывая сегодня те, уже изрядно пожелтевшие газетные страницы, убеждаешься в том, что Ю. Левитанский оказался настоящим кладезем для фрондирующей, но слегка заторможенной демократической прессы. Для начала выяснилось, что, так сказать, в наличии имеется лишь один, последний, крупный российский поэт, из тех, кто участвовал в войне: несколько лет назад ушел из жизни Д. Самойлов, А. Межиров пребывал за границей… Самый младший оказался самым старшим и вообще – единственным… Органическая неспособность Ю. Левитанского лицемерить и лицедействовать (при том, что как истинный интеллигент он выбирал слова помягче, порой просто стесняясь называть вещи своими именами) часто приводила к тому, что обычная вроде бы журналистская беседа помимо чьей-то воли вдруг обретала оттенок почти исповедальный, а иногда – сенсационный.
Особенно это касалось его оценки итогов прошедшей войны, которая резко контрастировала с ура-патриотической риторикой большинства российских средств массовой информации, в том числе и «демократических»… Его раздражение проявлялось тем отчетливее, чем больше он прислушивался к «грохоту грозненской канонады» – на этом фоне все запланированные на май торжества выглядели и циничными, и нелепыми.
Тем не менее в один из праздничных дней он надел парадный костюм и отправился в военкомат, где ему была вручена юбилейная медаль. Концерт армейской самодеятельности он посмотрел (представляете, какой-то сержант из музвзвода играл на баяне – но уйти было неудобно!), но от бесплатного обеда все же уклонился; вернулся расстроенный, ворчал и глотал пилюли…
15
Слухи о возможном присуждении Юрию Левитанскому Государственной премии России начали циркулировать еще зимой… Честно скажу: в удачный исход я лично абсолютно не верил.
Да, конечно, юбилейный год, последний поэт-ветеран, несомненно, достойный признания своих заслуг, как никто другой… Но ведь… вообразить только, сколько интриг роится вокруг вожделенной премии! Какие влиятельные силы, должно быть, задействованы ретивыми соискателями, чтобы склонить верткую фортуну к своим художественным прелестям! Какой там Левитанский со своими редкими публикациями, непрестанным ворчанием и стойким нежеланием выходить на улицу!
Даже когда положительное решение комитета уже стало фактом, он вдруг настойчиво заговорил о том, что принимать эту премию ему неловко, совестно: как же так, он, видите ли, непрестанно критикует власти в печати, а тут ни с того ни с сего примет от них «подарок»
– это, мол, напоминает чуть ли не взятку!
Да помилуйте, при чем здесь подарок, при чем здесь взятка, отвечали ему, кто ж еще больше, чем вы, достоин Госпремии? Власти просто констатируют факт, не больше.
Поэт широко, по-детски распахивал глаза: мол, о чем это вы?
И все же в назначенный срок он опять надел парадный костюм…
Да, конечно, юбилейный год, последний поэт-ветеран, несомненно, достойный признания своих заслуг, как никто другой… Но ведь… вообразить только, сколько интриг роится вокруг вожделенной премии! Какие влиятельные силы, должно быть, задействованы ретивыми соискателями, чтобы склонить верткую фортуну к своим художественным прелестям! Какой там Левитанский со своими редкими публикациями, непрестанным ворчанием и стойким нежеланием выходить на улицу!
Даже когда положительное решение комитета уже стало фактом, он вдруг настойчиво заговорил о том, что принимать эту премию ему неловко, совестно: как же так, он, видите ли, непрестанно критикует власти в печати, а тут ни с того ни с сего примет от них «подарок»
– это, мол, напоминает чуть ли не взятку!
Да помилуйте, при чем здесь подарок, при чем здесь взятка, отвечали ему, кто ж еще больше, чем вы, достоин Госпремии? Власти просто констатируют факт, не больше.
Поэт широко, по-детски распахивал глаза: мол, о чем это вы?
И все же в назначенный срок он опять надел парадный костюм…
16
Все это время Юрия Левитанского неотступно преследовал так называемый «чеченский вопрос», который поглощал, казалось, его целиком и ни на минуту не отпускал от себя. С самого начала этой войны он занял твердо непримиримую позицию по отношению к российским властям, эту войну развязавшим и не знающим выхода из отчаянного тупика, в котором они оказались. Все выступления поэта в средствах массовой информации так или иначе «замыкались на Чечню» – оставаясь, к сожалению, гласом вопиющего в пустыне. В каждом разговоре он неуклонно возвращался к чеченской проблеме: «Россия в неоплатном долгу перед этим маленьким несчастным народом… Я думаю, что все слова о восстановлении целостности Российской Федерации – фальшивы, лживы насквозь. Нет, Чечня – это не Россия, это Кавказ, который мы захватили еще в прошлом веке, уничтожили множество людей, потом депортировали, а теперь уничтожаем опять… И так – без конца! Это, по сути, геноцид маленького народа. И это позор… Позор, может быть, даже больший, чем Афганистан».