Угнетает не численность, а низкий культурный уровень молодых. Даже если им знакомы имена Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, и то не уверен, что их знают достаточно хорошо. Многих российских поэтов, пусть не такого масштаба, но весьма хороших, вообще не знают: Смелякова, Мартынова, раннего Асеева… Среди молодежи появляются весьма энергичные люди. Они стараются создать видимость, что до них не было вообще никакой культуры. Это жаль. У них свои теоретики и идеологи, порой неглупые, знающие люди, которые внедряют в умы идею, что лишь теперь появляется в этой стране литература. Это не так. Если говорить о культуре России в ее высших точках, она всегда была на уровне высочайшем. Разговоры об упадке культуры кому-то выгодны, но никакого упадка на самом деле не было. Культура жила и продолжает жить своей таинственной жизнью. Другое дело – понижение культурного уровня общества, расползание масскультуры…
Вся история культуры свидетельствует, что поэзия не участвует в общественной суете. В силу специфического развития России наша литература прошлого века, даже классическая, надо признать, была чрезмерно идеологизирована, кое в чем литература от этого выиграла, но что-то существенное, я думаю, и утратила…
Сегодня впервые наша литература может стать самой собой. Она не свободна от самой себя, от мира души человека, от всего, что тревожит смертных на земле, но от политических страстей она теперь и в будущем свободна. И хотя жить сегодня труднее прежнего, издаваться почти невозможно, я счастлив, что дожил до времени, когда в истории России появилась реальная перспектива. Пусть не близкая, пусть уже не для меня.
– Есть ли поэты, к которым вы чувствуете антипатию из-за формы, в которой они работают?
– Я учу мальчиков и девочек, привыкших стоять в затылок друг другу, страшащихся сделать шаг в сторону. Я пытаюсь им объяснить, что в искусстве все начинается с этого шага в сторону, когда ты не похож на других. По возрасту, возможно, я мог бы быть ретроградом, но именно мне приходится настаивать, чтобы студенты пробовали, дерзали, экспериментировали. Все научились одинаково правильно писать. Когда-то Пушкин признался:
«Четырехстопный ямб мне надоел. Им пишет всякий…» В пушкинские времена «всяких» было раз-два и обчелся. Сегодня – тысячи.
– Если говорить о прикладном значении поэзии, то оно, возможно, первым делом в том, чтобы научить детей родному языку Это, пожалуй, самая изысканная форма обучения. С другой стороны, страны, даже богатые, не могут содержать своих поэтов. Некоторых поддерживают стипендией или дают работу. Как Бродскому – в библиотеке. Не пора ли сделать так, чтобы в сегодняшние для школы трудные времена, когда многие учителя, в силу разных причин, не чувствуют литературы, не понимают ее, в школу пришли бы преподавать словесность профессиональные поэты?
– Мы никогда не умели распоряжаться своими ресурсами, как хозяйственными, так и духовными. Хотя у нас принято с гордостью повторять, что в стране столько-то тысяч поэтов, это вздор, природа не может создать их столько разом. В истории российской словесности в любое, даже самое черное, десятилетие всегда находились три-четыре замечательных поэта. Печально, конечно, что имена многих из них забыты. Но это свидетельствует не о литературе, а скорее об общественных нравах. Не вижу причин, почему бы поэтам, в самом деле, не преподавать в школах словесность, пока не выучатся учителя, способные учить.
И если сегодня поэтов будет поменьше, это станет хорошим признаком. Меня не пугает, что стихи мало издают. Я сам попал в эту мясорубку, мне просто не на что жить. Но что делать, все равно я за перемены… Я не оптимист и не пессимист, а, повторю, реально мыслящий человек. Во всяком случае, стараюсь. И все, что в нашем отечестве произошло, считаю, постепенно утрясется.
В принципе, в нашей эпохе нет ничего уникального. Многие народы переживали переходный период, самый тяжелый и неприятный. Наша особенность в том, что общество есть и еще долго будет оставаться большевистским. Говорить о «миллионах честных коммунистов», по-моему, безнравственно. Наверное, в этом смысле были и миллионы честных фашистов. Если бы немцы рассуждали таким образом, если бы не устроили над партией суд, Германия никогда бы не была такой сильной страной, какой стала. Именно там, а не у нас, появилась проза, глубоко осмыслившая, что же это произошло с нашим поколением.
Мы обязательно придем к пониманию хода вещей, к построению гуманистического общества, но грустно, что это будет нескоро, когда-нибудь, уже без меня. Я чувствую себя так, словно задержался в какой-то другой эпохе, на какой-то небольшой срок. Исторически, повторяю, все идет так, как должно быть. Хотя обидно: жизнь такая долгая, а проходит быстро.
Мысли вслух три монолога, записанные Леонидом Гомбергом[4]
Сентябрь 1992 г
Октябрь 1993 г
Вся история культуры свидетельствует, что поэзия не участвует в общественной суете. В силу специфического развития России наша литература прошлого века, даже классическая, надо признать, была чрезмерно идеологизирована, кое в чем литература от этого выиграла, но что-то существенное, я думаю, и утратила…
Сегодня впервые наша литература может стать самой собой. Она не свободна от самой себя, от мира души человека, от всего, что тревожит смертных на земле, но от политических страстей она теперь и в будущем свободна. И хотя жить сегодня труднее прежнего, издаваться почти невозможно, я счастлив, что дожил до времени, когда в истории России появилась реальная перспектива. Пусть не близкая, пусть уже не для меня.
– Есть ли поэты, к которым вы чувствуете антипатию из-за формы, в которой они работают?
– Я учу мальчиков и девочек, привыкших стоять в затылок друг другу, страшащихся сделать шаг в сторону. Я пытаюсь им объяснить, что в искусстве все начинается с этого шага в сторону, когда ты не похож на других. По возрасту, возможно, я мог бы быть ретроградом, но именно мне приходится настаивать, чтобы студенты пробовали, дерзали, экспериментировали. Все научились одинаково правильно писать. Когда-то Пушкин признался:
«Четырехстопный ямб мне надоел. Им пишет всякий…» В пушкинские времена «всяких» было раз-два и обчелся. Сегодня – тысячи.
– Если говорить о прикладном значении поэзии, то оно, возможно, первым делом в том, чтобы научить детей родному языку Это, пожалуй, самая изысканная форма обучения. С другой стороны, страны, даже богатые, не могут содержать своих поэтов. Некоторых поддерживают стипендией или дают работу. Как Бродскому – в библиотеке. Не пора ли сделать так, чтобы в сегодняшние для школы трудные времена, когда многие учителя, в силу разных причин, не чувствуют литературы, не понимают ее, в школу пришли бы преподавать словесность профессиональные поэты?
– Мы никогда не умели распоряжаться своими ресурсами, как хозяйственными, так и духовными. Хотя у нас принято с гордостью повторять, что в стране столько-то тысяч поэтов, это вздор, природа не может создать их столько разом. В истории российской словесности в любое, даже самое черное, десятилетие всегда находились три-четыре замечательных поэта. Печально, конечно, что имена многих из них забыты. Но это свидетельствует не о литературе, а скорее об общественных нравах. Не вижу причин, почему бы поэтам, в самом деле, не преподавать в школах словесность, пока не выучатся учителя, способные учить.
И если сегодня поэтов будет поменьше, это станет хорошим признаком. Меня не пугает, что стихи мало издают. Я сам попал в эту мясорубку, мне просто не на что жить. Но что делать, все равно я за перемены… Я не оптимист и не пессимист, а, повторю, реально мыслящий человек. Во всяком случае, стараюсь. И все, что в нашем отечестве произошло, считаю, постепенно утрясется.
В принципе, в нашей эпохе нет ничего уникального. Многие народы переживали переходный период, самый тяжелый и неприятный. Наша особенность в том, что общество есть и еще долго будет оставаться большевистским. Говорить о «миллионах честных коммунистов», по-моему, безнравственно. Наверное, в этом смысле были и миллионы честных фашистов. Если бы немцы рассуждали таким образом, если бы не устроили над партией суд, Германия никогда бы не была такой сильной страной, какой стала. Именно там, а не у нас, появилась проза, глубоко осмыслившая, что же это произошло с нашим поколением.
Мы обязательно придем к пониманию хода вещей, к построению гуманистического общества, но грустно, что это будет нескоро, когда-нибудь, уже без меня. Я чувствую себя так, словно задержался в какой-то другой эпохе, на какой-то небольшой срок. Исторически, повторяю, все идет так, как должно быть. Хотя обидно: жизнь такая долгая, а проходит быстро.
Мысли вслух три монолога, записанные Леонидом Гомбергом[4]
Сентябрь 1992 г
Я не пророк… Один Господь Бог знает, что здесь будет…
Единственное, о чем я могу говорить с уверенностью: в этой стране мало-мальски нормальная жизнь, мало-мальски – обратите внимание на это замечание: мало-мальски – относительно нормальная жизнь наступит очень нескоро. К сожалению, наша интеллигенция большей частью этого не понимает… Поэтому, когда спрашивают: а что будет осенью? а что будет зимой? – я отвечаю: ничего не будет! Будет плохо, будет хуже и даже намного… Теперь, после всего происшедшего, – я это твердо знаю, за это я отвечаю полностью – нужны многие десятилетия, чтобы эта страна превратилась в подобие нормальной страны…
Должны поколения смениться, поверьте: люди консервативны по своей природе, тем более «советский человек», который сформирован всерьез и надолго… Мое поколение, простите за жесткость, должно просто уйти – вот и всё! И тогда подрастет следующее, следующее, следующее – других вариантов нет.
Общество почти не меняется, точнее, общество меняется только таким путем – сменой поколений, а не тем, что сегодняшние люди вдруг стали другими… Я к чему это говорю? Это один из вопросов будущего страны. Это значит, что нормально станет очень-очень нескоро. В ближайшие годы – просто исключено.
Вы видите, как параллельно реформам более активно и более масштабно растут силы, этому враждебные – так называемые национал-патриоты. Это очень страшное дело и очень серьезное. Это всегда было очень серьезным делом, а сейчас, может быть, как никогда…
Опять я повторю, ну не пророк я, но то, что все еще может быть – несомненно; не дай бог, это будет страшное дело – такая кровь может еще быть, что даже думать об этом страшно. Поэтому все эти идиллические речи я не понимаю…
Наоборот, я обычно стараюсь предостеречь людей от разных иллюзий, потому что ничего хорошего это не сулит… Надо понять раз и навсегда: нет, завтра ничего не будет! Когда я это понял, мне стало плохо и тоскливо. Зато потом стало лучше: с какой стати я стану думать, что будет осенью? Да не будет осенью ничего! Ну, может – будет голод… В лучшем случае – голода не будет… А может, казаки будут кровь пускать… Или погромы будут… Не знаю. Мне гораздо понятнее, – я много думал об этом, – я определенно могу представить, что будет через тридцать лет… А что будет через три года или три недели, я не знаю: любой ужас может быть… в этой стране…
Пессимистично? Нет, не-е-ет… Против этого я категорически возражаю. Это реалистично. Это не пессимистично и не оптимистично. Я множество лет в себе это воспитывал (ну насколько мне это, конечно, удалось) – здесь нет никакого пессимизма. Это реально… Это надо просто понять. Это мало кто, к сожалению, понимает… Есть реальность: огромная страна, усилиями большевиков доведенная до полного кошмара, – понимаете? – где каждый листик… (я читал недавно перевод американской статьи, и я не говорю о Чернобыле или Челябинске, а просто на всей территории), где каждый листик отравлен, где каждый плод, который мы потребляем в пищу, отравлен – ка-аж-дый! Без преувеличения – каждый клочок земли, каждая капля воды… И население тоже отравлено на очень долгие времена – это «советские люди».
Как товарищ Сталин говорил? «Мы, большевики, люди особого склада». В самом деле, это «особый склад»… Никто в мире не понимает, что это за «особый склад» такой… Это очень серьезно – подумайте об этом! «Мы, большевики, – сказал он, – люди особого склада!» Как это – «особый склад»? Непонятно… Как правило, западным людям непонятно… А никуда от этого не деться: этот «склад» у огромного количества людей. Они уже не изменятся. Скажем, мое поколение… Я ведь, извините, один из немногих, кто в этом поколении так называемых ветеранов понял… Они еще до сих пор там живут, в той эпохе, для них товарищ Сталин до сих пор бог… Это безнадежные люди… Следующие – то же самое… Следующие еще дальше – тоже…
Войдите в любую квартиру здесь, где я живу, – это не центр Москвы, это нормальная пролетарская Москва, – послушайте, о чем они говорят – в магазине, на улице, на каждом шагу… Мат, все только матом – женщины, дети…
Нет, у них своя правота есть – я не могу их опровергнуть… У них есть одна простая мысль: при Брежневе было? Было. А теперь нет… При Сталине было? Было. А теперь нет… Всё. Что я могу им объяснить? Ничего я не могу им объяснить. А начни я объяснять – бесполезно, потому что у них перед глазами факт: было, а теперь нет. Всё. Вот и иди объясняй!
А будет нескоро – вот в чем дело… Тут много причин… Это очень долго, очень, к сожалению, долго… А они последними словами матерят Ельцина, Гайдара – и возражать бесполезно… Я иногда вмешиваюсь в эти разговоры, но все бесполезно, потому что им этого объяснить нельзя. Все равно – допустим, Брежнев идиот, но при Брежневе была дешевая колбаса… А что он идиот, им на это наплевать: колбаса-то была! И апельсины, пожалуйста, – пошел и купил. Вот и всё…
И это надолго… Ситуация вполне конкретная… Как опять же товарищ Сталин говорил: «Других писателей у нас нет!» Другого народа нет!
Они этого не понимают: дело не в Ельцине, не в Гайдаре… Ну, может быть, кто-то точнее вел бы политику, но это детали… Моя глубочайшая уверенность заключается в том, что если взять, скажем, пять самых гениальных людей, какие только есть в мире – руководителей, экономистов, политиков, – и всех их привезти сюда, то даже и они ничего другого сделать не смогут. Ну, может быть, только в деталях… Все равно путь один: эти люди сменят тех людей, другие – этих и так далее… Так что это не пессимизм, а реальное понимание вещей. Увы – другого не дано.
Это – если говорить в широком смысле. Если же конкретно взять вопрос об антисемитизме – он лишь часть этой проблемы, то и тут нельзя исключить самых страшных событий… Я не говорю, что они обязательно будут, но в принципе могут быть… Оснований для этого во-о-от сколько! В такой ситуации всегда ищут виноватых… Ну а это самый короткий путь.
Конечно, жить здесь или уезжать – каждый решает для себя сам… Скажу вам откровенно: я никогда не был склонен к тому, чтобы куда-то ехать, хотя, в общем-то, с давней поры (я не стесняюсь в этом признаться) по духу своему считаю себя европейским человеком – я люблю европейский образ жизни. Восточную Европу я знаю сравнительно неплохо: войну прошел, бывал и после… Но никогда я не думал, чтобы остаться там жить… У меня большая семья, и для меня это нереально… Но сегодня, честно вам скажу: в принципе, я готов, – впервые в жизни понял, что, в общем-то, поехал бы куда-то жить… Здесь больше оставаться невозможно, для людей моего поколения – бесперспективно. Молодые-то, может, до чего-нибудь еще и доживут…
Почему-то мало кто у нас понимает: сейчас не то, что вот был XX съезд, потом XXI съезд, потом XXIV и так далее. Сейчас – буквально, как в геологии – сменились геологические эпохи. Такое бывает даже не раз в сто лет, а раз в тысячу лет… То, что произошло сейчас – мало кому понятно… Это не просто очередной переход от чего-то к чему-то. Это принципиально, очень принципиально: завершилась существенная эпоха, которая уже там, за плечами у нас… Она где-то еще живет, и все-таки в жизни она закончилась окончательно и бесповоротно, хотя, может быть, она дает о себе еще знать.
А та, новая, которая должна ее сменить, – она тоже еще где-то там, там, впереди… Этот так называемый переходный период, в котором мы сейчас существуем, всегда в истории любого общества самый трудный: того уже нет, а этого еще нет… А есть элементы больше того, чем этого…
Я бы это сравнил вот с чем: произошла страшная буря, в воздухе листья какие-то, какие-то хлопья – все несется куда-то, и поэтому нельзя ничего понять… Все это должно осесть… Однажды все осядет, все это успокоится – и тогда о чем-то можно будет говорить…
Все это время я в огромном количестве читал всю прессу. Я стал усердным читателем, как и многие сейчас. В последнее время мне все это поднадоело – какие-то вещи мне уже более или менее ясны… Теперь я читаю меньше, и все же все журналы я стараюсь просматривать… Что можно сказать?
Конечно, поток прозы, достаточно серьезной… Часть потока составляют вещи, которые просто пришли к нам с запозданием. Появляется новое – совершенно неведомые мне имена, которых я не знаю, но среди них есть люди весьма одаренные и даже более того…
Возникла прекрасная публицистика, которой сроду у нас не было…
В поэзии – в меньшей мере… Тоже какие-то имена появляются, но пока больше всего довлеет мода. Мода пошла на авангард, модерн, постмодерн и так далее. Пока особых имен я там не вижу. Есть два-три имени мало-мальски достойных… То же можно сказать и про неорганическую поэзию: условно говоря, постобэриутов… Но это тоже повтор – только на более низком уровне – того, что делал Хармс или ранний Заболоцкий.
Короче говоря, подводить сейчас какие-то итоги, наверно, пока рано. Несомненно, в этой огромной стране будет все – куда же денется-то? Где-то, черт его знает где, уже подрастают какие-то имена. Конечно, литература будет…
Надо сказать откровенно (никакого греха в этом нет), что русская литература в силу разных исторических причин была гораздо в большей мере политизирована, нежели где бы то ни было в другой стране: там давно уже жили нормально, а здесь царили голод, холод и рабство. Наиболее благородные и честные люди просто не могли на все это так или иначе не откликаться. Но если жизнь будет улучшаться, тогда эти проявления постепенно будут уходить, поскольку заниматься такими вещами не есть основная функция литературы… Хотя все равно никуда от этого не денешься… Но сколько еще это будет продолжаться в России?
Возьмите Францию – кому какое там дело до политики? Когда в магазине есть сто сорок сортов сыра, эта наша проблематика уже не возникает… Там есть другая крайность – игры сытых людей…
Я воспитан на иной литературе, – я ее очень уважаю, – и мне это малоинтересно: какие-то ребятишки играют в игры и делают вид, что якобы на Западе они имеют огромный успех. Чепуха это все! Я знаю твердо: никому на Западе это не нужно… Ну, может, во Франции есть восемь человек, которым интересно читать сумасшедшую заумь в форме треугольника… Так что я в это не верю…
А литература, как мне думается, все равно будет заниматься тем, чем она занималась во все века – познанием души человека, его трагедией – но не трагедией элементарной, когда хлеба нету (в конце концов, появится хлеб!), а трагедией самой судьбы человеческой, которая трагична от начала и до конца, от рождения и до смерти. По-моему, таковой литература была и будет всегда…
А элемент игры в ней тоже должен быть… В основе своей литература – это, конечно, игра… Все дело в пропорции, в соотношении – сколько игры, а сколько боли или… ну, не знаю – чего-то еще такого…
Посмотрим… Пока еще, в самом деле, колбасы дешевой нет, и едва ли скоро будет…
Вы понимаете, в чем дело: 60-е годы были лишь этапом, готовившим сегодняшние события… То, что было тогда, совсем не то, что произошло сегодня… Я сам испытываю на себе тяжесть перемен, все тяготы нынешнего времени: книги почти не выходят, и жить просто не на что. Но все равно я приветствую эти перемены, потому что идет нормальный процесс: мы движемся к тому, что во всем мире давно уже существует.
Если говорить серьезно, тогда не было настоящего интереса к поэзии. Та поэзия являлась своеобразной компенсацией отсутствия некоторых форм общественной жизни, свободной прессы например. Где-то на каком-то вечере кто-то говорил: ах! – ах! – ах! И все ахали: ах! – сказал он… А сегодня каждый желающий все это может свободно прочитать… Такая функция поэзии не свойственна в принципе, и, к счастью, она отпала…
Поэтому думаю, что в ту пору на тех вечерах в Лужниках тот же Заболоцкий не прошел бы… Боюсь, что и Ахматова тоже…
Я не очень люблю эту тему и не очень верю во всякие там обоймы, поколения и прочее… Я давно нашел такую формулу: если все поколения вообразить в виде неких горизонталей, то главный счет пойдет по вертикалям, их пересекающим. Допустим, мы так изобразили поколения: вот предвоенное, вот военное, вот послевоенное; если мы проведем вертикали, через эти горизонтальные линии, то мы вдруг увидим, что почему-то поэт из того поколения – предвоенного – гораздо ближе поэту вот этого поколения – послевоенного, чем к тому, кто, казалось бы, стоит с ним рядом. Понимаете? Хотя, конечно, есть некие черты, которые объединяют людей одного времени… Но все это достаточно условно… Вот смотрите на примере военного поколения – все разные: есть хорошие поэты, есть плохие поэты, талантливые и не очень талантливые, умные и не очень умные, и так далее, и так далее… Понимаете?
Опять же так называемое фронтовое поколение – я не хочу называть имен, чтобы никого не обидеть, но все-таки… Есть, с одной стороны, скажем, Самойлов или тот же Межиров, но, с другой стороны, есть в этом же поколении поэты совсем малоинтересные… Что их всех объединяет? Только то, что они примерно в одно и то же время начали писать стихи. Даже тематически они совсем необязательно близки: есть поэты, что называется, раз и навсегда чокнутые военной темой, а есть такие, как, извиняюсь, ваш покорный слуга… Я давным-давно ничего не пишу о войне. На этот счет у меня есть свои соображения – мне это неинтересно… Не то чтобы не интересно вовсе – это отдельный разговор…
Сама по себе война – другое дело… Хемингуэй сказал где-то однажды, что тот не писатель, кто не был на войне. Это изящная такая, полемическая фраза: мы ведь знаем писателей прекрасных, которые на войне не были, и наоборот…
Что это означает в принципе? Какой здесь резон? Конечно, человек, побывавший на войне, если он к тому же еще и талантлив, приобретает такой опыт, который нельзя добыть за огромную длинную жизнь. Война – это сгусток нескольких жизней сразу – жизни, смерти, бог знает чего еще… Она дает человеку опыт, который действительно незаменим, опыт нескольких жизней сразу… В этом смысле Хемингуэй, наверное, прав.
Конечно, все это индивидуально: мы знаем поэтов с очень сложной военной биографией, которые, тем не менее, не написали ничего существенного – ибо решается все от Бога, от кого-то или чего-то свыше. Поэтому, я говорю еще раз, конечно, есть какие-то черты, свойственные всему поколению, но я не считаю их существенными…
Ну, к примеру: Ахмадулина из поколения шестидесятых гораздо ближе стоит к Антокольскому из того давнего, чуть ли не предвоенного поколения – по каким-то принципам поэтики, – чем к кому-либо из своих сверстников…
Особый феномен Тарковского?.. Я бы так не сказал, там нет ничего особого, кроме того, что он был очень талантливым человеком. В этом смысле – да, особый… Впрочем, в российской поэзии людей талантливых не так уж и мало… Особый, может быть, в том смысле, что он очень поздно начал издавать свои книги – так распорядилась судьба: огромную часть своей жизни он потратил на переводы…
Из тех поэтов, кого я знал лично, по возрасту он был самым старшим, поэтому он был некоей связующей ниточкой между поколениями последующими и… Цветаевой, Мандельштамом, с которыми он был знаком и общался еще в ту пору… А так… он был просто прекрасный поэт – вот и всё…
Честно говоря, можно по-разному относиться к Бродскому – я лично считаю его человеком весьма талантливым. У него есть большие поклонники… А есть и такие, как Коржавин: он как-то заменял меня в Литературном институте – вел семинар, и мои студенты рассказывали, что он высказывался о Бродском если не негативно, то, во всяком случае, без особого почтения. Так что это дело темное…
Что же касается Нобелевского лауреатства, то я очень даже рад за них и горд, и прочее, но я точно знаю, и я твердо уверен, что в самом этом факте всякий раз есть элемент политической игры – несомненно…
Поэтому, скажем, Бродский и даже Пастернак (я очень высоко чту его с юных лет: Пастернак – гениальный поэт!) – ведь он же получил Нобелевскую премию за роман, который, если судить по большому счету, не бог весть какой роман для русской-то литературы, для русской прозы. Какие-то элементы политической игры, несомненно, играли роль…
У Ахматовой, скажем, тоже были элементы политического скандала, а иначе и Ахматову тоже не знали бы…
А такой прекрасный поэт, как Заболоцкий, который после того, как отсидел в тюрьме, был вне скандалов, мало кому интересен… Он неведом там… Хотя, конечно, не нужно сравнивать – это глупо…
Сегодня то же самое: Арсений Александрович или Самойлов неизвестны, а о каком-то Пупкине, который там околачивается, знают почему-то и в Риме, в Париже.
Я не в укор им говорю, потому что западные русисты и слависты немало сделали для того, чтобы спасти многое из нашей культуры. То, что здесь гибло, они спасали – это факт… Но что и там элемент политической игры имел немалое значение – это точно…
Об этом надо писать… Грех, что я до сих пор этого не сделал… Давно надо было… А о тех, кого уже нет в живых, тем более: о Самойлове, о Гудзенко, который ушел от нас раньше всех… Я этого не сделал… Об этом нужно писать – писать вдумчиво, серьезно, с трудом вспоминая подробности… Разве можно об этом сказать коротко, кроме того, что это талантливые люди, достаточно честные, благородные… Сейчас, к сожалению, многими забыто, особенно молодыми людьми, которые сегодня ведут свою игру, что именно эти люди в те предыдущие годы удержали уровень самой поэзии, уровень чести, уровень благородства…
«Литературная газета» заказала мне недавно статью… При своем неумении отказывать сразу я долго им морочил голову, но так и не написал… Я сам придумал название: «Так была ли поэзия в этой стране?» Я решил, что не буду писать, потому что я вообще никогда не любил участвовать в полемике, а сейчас – тем более… Я напишу, а скажут: вот старик против молодежи выступает… Ну, я и не написал…
Все это должно встать на свои места… Это состояние, которое долгие годы культивировалось… Сейчас везде идет какая-то спекуляция: этот уехал, значит, он герой. А на самом деле… Ростропович, один из благороднейших людей, недавно сказал, что пора уже уважать тех, кто здесь жили и живут, а не тех, кто уехал… При всем уважении к уехавшим – там тоже есть мои товарищи – не могу не сказать, что уехавшие выиграли долгие годы жизни, а оставшиеся здесь… Вы видите по мне, что я выиграл… Я сегодня думаю, смогут ли меня нормально похоронить, а не то что бы там надеть… Им же все это доступно и еще многое другое… У них свои проблемы. Они приезжают сюда и в силу, может быть, своей недостаточной интеллигентности и тактичности начинают объяснять, как сложно там и как замечательно здесь…
Это другая тема – и я ни в кого камень бросать не собираюсь, но вот я недавно прочитал стихи Коржавина в «Новом мире» – он, кстати, один из немногих, кто честно обо всем этом сказал… Да, конечно, но при всех сложностях жизни там – ну нельзя же сравнивать! Ну, какое бы привести сравнение? Я вот в вас стреляю – это угрожает вашей жизни, а тому мешает звук этих выстрелов. Ну, есть разница? Вот ведь как…
Как это обычно бывает, сегодня возникают всякие там течения – модернизм, постмодернизм, метафоризм, мета-метафоризм, не помню, чего там еще… Честно скажу: я в это очень мало верил всегда, тем не менее внимательно читал, вглядывался – мало ли что, а вдруг… Я всегда очень легко подвергал сомнению свои убеждения. Тем более что речь идет об очень активных, энергичных людях, которые всячески пытаются создать такое впечатление, будто родилось некое новое искусство, новая литература.
Я же в это никогда не верил, хотя, повторюсь, на всякий случай много читал и много об этом думал, особенно последние два-три года. Они и вправду очень активные и энергичные, они беспрерывно болтаются на Западе. А там, как я понимаю, не очень искушены, не очень хорошо информированы о текущем процессе в нашей словесности. Я могу привести ряд поэтов, в моем понимании самых значительных, которых там просто не знают – скажем, Арсения Александровича Тарковского, или Самойлова, или Соколова – тех, которые туда не едут, а значит, там не бывают, не шляются и не шатаются там. Одни уже умерли, а те, что живы, тоже не ездят по разным причинам. А те, другие, там толкаются бесконечно: то и дело читаешь, что в какой-нибудь Голландии прошла презентация книги поэтессы такой-то. Кто она такая, бог ее знает…
Тем не менее я об этом думал всерьез и еще раз пришел к окончательному убеждению, что все это не более чем хреновина – извините за ненаучность термина… Да и всегда я считал, что вскоре после первого появления на свет от всех этих течений, как правило, ничего не остается. Есть поэт А, поэт В, поэт С – вот это остается, а все эти так называемые группы и содружества – чепуха… Молодым людям свойственно объединяться, но проходит время и от всего этого остается два-три поэта, которые поэты на самом деле.
Такие эпохи, как нынешняя, в истории случались: появляются экстрасенсы, астрологи, кашпировские, чумаки… То же самое и в поэзии – огромное количество шарлатанов, просто шарлатанов, которые пользуются нынешней ситуацией…
Я в этом еще раз уверился и убедился окончательно – вероятно, это в какой-то степени помогло возникновению образа будущей книги, которая в каком-то смысле станет полемичной, что ли: я еще раз понял, что поэзия существует не для этого…
Понимаете, «дыр-бул-щил», о котором тоскует Соснора в Питере, – это их личное дело. Я вот со студентами в Литинституте об этом говорил – они начали смеяться, они уже смеются над этим – понимаете! Крученых – пожалуйста: кому-то хочется – пускай читает. Если бы от меня это зависело – пожалуйста, ради бога: нравится читать «дыр-бул-щил» – читай целый день «дыр-бул-щил»… Но мне это неинтересно, потому что я могу написать это сорок восемь раз за сорок минут – это мне не нужно, едва ли это нужно вам или кому-то еще, а те трое, которым это нужно, пускай себе читают!
Я же в тысячный раз убедился: «…Я трамвайная вишенка страшной поры / И не знаю, зачем я живу…» – строчка Мандельштама, к примеру, – вот это и есть поэзия… Прочитал… защемило где-то там, после этого можно и спать лечь или, наоборот, не спать – заплакать… А от «дыр-бул-щил» со мной ничего не происходит, ну вот ничегошеньки… Мы со студентами смеемся… Я им обрисовал картину: вот Чехов, скверно ему на душе, прочитал он этот «дыр-бул-щил» – и спокойно уснул…
Я хочу еще раз подчеркнуть: а) поэзия не для этого существует; б) все гораздо – как бы это сказать – не то чтобы проще, но в каком-то смысле – да, проще… (Это не та простота, о которой говорил Пастернак: «…впасть, как в ересь, в неслыханную простоту», ибо та простота, с какой это написано, простота Пастернака – для кого-то достаточно высокая степень сложности.) Речь идет о простоте в ином понимании – то, что отвечает простым, простейшим основам человеческой души, человеческой сути.
Единственное, о чем я могу говорить с уверенностью: в этой стране мало-мальски нормальная жизнь, мало-мальски – обратите внимание на это замечание: мало-мальски – относительно нормальная жизнь наступит очень нескоро. К сожалению, наша интеллигенция большей частью этого не понимает… Поэтому, когда спрашивают: а что будет осенью? а что будет зимой? – я отвечаю: ничего не будет! Будет плохо, будет хуже и даже намного… Теперь, после всего происшедшего, – я это твердо знаю, за это я отвечаю полностью – нужны многие десятилетия, чтобы эта страна превратилась в подобие нормальной страны…
Должны поколения смениться, поверьте: люди консервативны по своей природе, тем более «советский человек», который сформирован всерьез и надолго… Мое поколение, простите за жесткость, должно просто уйти – вот и всё! И тогда подрастет следующее, следующее, следующее – других вариантов нет.
Общество почти не меняется, точнее, общество меняется только таким путем – сменой поколений, а не тем, что сегодняшние люди вдруг стали другими… Я к чему это говорю? Это один из вопросов будущего страны. Это значит, что нормально станет очень-очень нескоро. В ближайшие годы – просто исключено.
Вы видите, как параллельно реформам более активно и более масштабно растут силы, этому враждебные – так называемые национал-патриоты. Это очень страшное дело и очень серьезное. Это всегда было очень серьезным делом, а сейчас, может быть, как никогда…
Опять я повторю, ну не пророк я, но то, что все еще может быть – несомненно; не дай бог, это будет страшное дело – такая кровь может еще быть, что даже думать об этом страшно. Поэтому все эти идиллические речи я не понимаю…
Наоборот, я обычно стараюсь предостеречь людей от разных иллюзий, потому что ничего хорошего это не сулит… Надо понять раз и навсегда: нет, завтра ничего не будет! Когда я это понял, мне стало плохо и тоскливо. Зато потом стало лучше: с какой стати я стану думать, что будет осенью? Да не будет осенью ничего! Ну, может – будет голод… В лучшем случае – голода не будет… А может, казаки будут кровь пускать… Или погромы будут… Не знаю. Мне гораздо понятнее, – я много думал об этом, – я определенно могу представить, что будет через тридцать лет… А что будет через три года или три недели, я не знаю: любой ужас может быть… в этой стране…
Пессимистично? Нет, не-е-ет… Против этого я категорически возражаю. Это реалистично. Это не пессимистично и не оптимистично. Я множество лет в себе это воспитывал (ну насколько мне это, конечно, удалось) – здесь нет никакого пессимизма. Это реально… Это надо просто понять. Это мало кто, к сожалению, понимает… Есть реальность: огромная страна, усилиями большевиков доведенная до полного кошмара, – понимаете? – где каждый листик… (я читал недавно перевод американской статьи, и я не говорю о Чернобыле или Челябинске, а просто на всей территории), где каждый листик отравлен, где каждый плод, который мы потребляем в пищу, отравлен – ка-аж-дый! Без преувеличения – каждый клочок земли, каждая капля воды… И население тоже отравлено на очень долгие времена – это «советские люди».
Как товарищ Сталин говорил? «Мы, большевики, люди особого склада». В самом деле, это «особый склад»… Никто в мире не понимает, что это за «особый склад» такой… Это очень серьезно – подумайте об этом! «Мы, большевики, – сказал он, – люди особого склада!» Как это – «особый склад»? Непонятно… Как правило, западным людям непонятно… А никуда от этого не деться: этот «склад» у огромного количества людей. Они уже не изменятся. Скажем, мое поколение… Я ведь, извините, один из немногих, кто в этом поколении так называемых ветеранов понял… Они еще до сих пор там живут, в той эпохе, для них товарищ Сталин до сих пор бог… Это безнадежные люди… Следующие – то же самое… Следующие еще дальше – тоже…
Войдите в любую квартиру здесь, где я живу, – это не центр Москвы, это нормальная пролетарская Москва, – послушайте, о чем они говорят – в магазине, на улице, на каждом шагу… Мат, все только матом – женщины, дети…
Нет, у них своя правота есть – я не могу их опровергнуть… У них есть одна простая мысль: при Брежневе было? Было. А теперь нет… При Сталине было? Было. А теперь нет… Всё. Что я могу им объяснить? Ничего я не могу им объяснить. А начни я объяснять – бесполезно, потому что у них перед глазами факт: было, а теперь нет. Всё. Вот и иди объясняй!
А будет нескоро – вот в чем дело… Тут много причин… Это очень долго, очень, к сожалению, долго… А они последними словами матерят Ельцина, Гайдара – и возражать бесполезно… Я иногда вмешиваюсь в эти разговоры, но все бесполезно, потому что им этого объяснить нельзя. Все равно – допустим, Брежнев идиот, но при Брежневе была дешевая колбаса… А что он идиот, им на это наплевать: колбаса-то была! И апельсины, пожалуйста, – пошел и купил. Вот и всё…
И это надолго… Ситуация вполне конкретная… Как опять же товарищ Сталин говорил: «Других писателей у нас нет!» Другого народа нет!
Они этого не понимают: дело не в Ельцине, не в Гайдаре… Ну, может быть, кто-то точнее вел бы политику, но это детали… Моя глубочайшая уверенность заключается в том, что если взять, скажем, пять самых гениальных людей, какие только есть в мире – руководителей, экономистов, политиков, – и всех их привезти сюда, то даже и они ничего другого сделать не смогут. Ну, может быть, только в деталях… Все равно путь один: эти люди сменят тех людей, другие – этих и так далее… Так что это не пессимизм, а реальное понимание вещей. Увы – другого не дано.
Это – если говорить в широком смысле. Если же конкретно взять вопрос об антисемитизме – он лишь часть этой проблемы, то и тут нельзя исключить самых страшных событий… Я не говорю, что они обязательно будут, но в принципе могут быть… Оснований для этого во-о-от сколько! В такой ситуации всегда ищут виноватых… Ну а это самый короткий путь.
Конечно, жить здесь или уезжать – каждый решает для себя сам… Скажу вам откровенно: я никогда не был склонен к тому, чтобы куда-то ехать, хотя, в общем-то, с давней поры (я не стесняюсь в этом признаться) по духу своему считаю себя европейским человеком – я люблю европейский образ жизни. Восточную Европу я знаю сравнительно неплохо: войну прошел, бывал и после… Но никогда я не думал, чтобы остаться там жить… У меня большая семья, и для меня это нереально… Но сегодня, честно вам скажу: в принципе, я готов, – впервые в жизни понял, что, в общем-то, поехал бы куда-то жить… Здесь больше оставаться невозможно, для людей моего поколения – бесперспективно. Молодые-то, может, до чего-нибудь еще и доживут…
Почему-то мало кто у нас понимает: сейчас не то, что вот был XX съезд, потом XXI съезд, потом XXIV и так далее. Сейчас – буквально, как в геологии – сменились геологические эпохи. Такое бывает даже не раз в сто лет, а раз в тысячу лет… То, что произошло сейчас – мало кому понятно… Это не просто очередной переход от чего-то к чему-то. Это принципиально, очень принципиально: завершилась существенная эпоха, которая уже там, за плечами у нас… Она где-то еще живет, и все-таки в жизни она закончилась окончательно и бесповоротно, хотя, может быть, она дает о себе еще знать.
А та, новая, которая должна ее сменить, – она тоже еще где-то там, там, впереди… Этот так называемый переходный период, в котором мы сейчас существуем, всегда в истории любого общества самый трудный: того уже нет, а этого еще нет… А есть элементы больше того, чем этого…
Я бы это сравнил вот с чем: произошла страшная буря, в воздухе листья какие-то, какие-то хлопья – все несется куда-то, и поэтому нельзя ничего понять… Все это должно осесть… Однажды все осядет, все это успокоится – и тогда о чем-то можно будет говорить…
Все это время я в огромном количестве читал всю прессу. Я стал усердным читателем, как и многие сейчас. В последнее время мне все это поднадоело – какие-то вещи мне уже более или менее ясны… Теперь я читаю меньше, и все же все журналы я стараюсь просматривать… Что можно сказать?
Конечно, поток прозы, достаточно серьезной… Часть потока составляют вещи, которые просто пришли к нам с запозданием. Появляется новое – совершенно неведомые мне имена, которых я не знаю, но среди них есть люди весьма одаренные и даже более того…
Возникла прекрасная публицистика, которой сроду у нас не было…
В поэзии – в меньшей мере… Тоже какие-то имена появляются, но пока больше всего довлеет мода. Мода пошла на авангард, модерн, постмодерн и так далее. Пока особых имен я там не вижу. Есть два-три имени мало-мальски достойных… То же можно сказать и про неорганическую поэзию: условно говоря, постобэриутов… Но это тоже повтор – только на более низком уровне – того, что делал Хармс или ранний Заболоцкий.
Короче говоря, подводить сейчас какие-то итоги, наверно, пока рано. Несомненно, в этой огромной стране будет все – куда же денется-то? Где-то, черт его знает где, уже подрастают какие-то имена. Конечно, литература будет…
Надо сказать откровенно (никакого греха в этом нет), что русская литература в силу разных исторических причин была гораздо в большей мере политизирована, нежели где бы то ни было в другой стране: там давно уже жили нормально, а здесь царили голод, холод и рабство. Наиболее благородные и честные люди просто не могли на все это так или иначе не откликаться. Но если жизнь будет улучшаться, тогда эти проявления постепенно будут уходить, поскольку заниматься такими вещами не есть основная функция литературы… Хотя все равно никуда от этого не денешься… Но сколько еще это будет продолжаться в России?
Возьмите Францию – кому какое там дело до политики? Когда в магазине есть сто сорок сортов сыра, эта наша проблематика уже не возникает… Там есть другая крайность – игры сытых людей…
Я воспитан на иной литературе, – я ее очень уважаю, – и мне это малоинтересно: какие-то ребятишки играют в игры и делают вид, что якобы на Западе они имеют огромный успех. Чепуха это все! Я знаю твердо: никому на Западе это не нужно… Ну, может, во Франции есть восемь человек, которым интересно читать сумасшедшую заумь в форме треугольника… Так что я в это не верю…
А литература, как мне думается, все равно будет заниматься тем, чем она занималась во все века – познанием души человека, его трагедией – но не трагедией элементарной, когда хлеба нету (в конце концов, появится хлеб!), а трагедией самой судьбы человеческой, которая трагична от начала и до конца, от рождения и до смерти. По-моему, таковой литература была и будет всегда…
А элемент игры в ней тоже должен быть… В основе своей литература – это, конечно, игра… Все дело в пропорции, в соотношении – сколько игры, а сколько боли или… ну, не знаю – чего-то еще такого…
Посмотрим… Пока еще, в самом деле, колбасы дешевой нет, и едва ли скоро будет…
Вы понимаете, в чем дело: 60-е годы были лишь этапом, готовившим сегодняшние события… То, что было тогда, совсем не то, что произошло сегодня… Я сам испытываю на себе тяжесть перемен, все тяготы нынешнего времени: книги почти не выходят, и жить просто не на что. Но все равно я приветствую эти перемены, потому что идет нормальный процесс: мы движемся к тому, что во всем мире давно уже существует.
Если говорить серьезно, тогда не было настоящего интереса к поэзии. Та поэзия являлась своеобразной компенсацией отсутствия некоторых форм общественной жизни, свободной прессы например. Где-то на каком-то вечере кто-то говорил: ах! – ах! – ах! И все ахали: ах! – сказал он… А сегодня каждый желающий все это может свободно прочитать… Такая функция поэзии не свойственна в принципе, и, к счастью, она отпала…
Поэтому думаю, что в ту пору на тех вечерах в Лужниках тот же Заболоцкий не прошел бы… Боюсь, что и Ахматова тоже…
Я не очень люблю эту тему и не очень верю во всякие там обоймы, поколения и прочее… Я давно нашел такую формулу: если все поколения вообразить в виде неких горизонталей, то главный счет пойдет по вертикалям, их пересекающим. Допустим, мы так изобразили поколения: вот предвоенное, вот военное, вот послевоенное; если мы проведем вертикали, через эти горизонтальные линии, то мы вдруг увидим, что почему-то поэт из того поколения – предвоенного – гораздо ближе поэту вот этого поколения – послевоенного, чем к тому, кто, казалось бы, стоит с ним рядом. Понимаете? Хотя, конечно, есть некие черты, которые объединяют людей одного времени… Но все это достаточно условно… Вот смотрите на примере военного поколения – все разные: есть хорошие поэты, есть плохие поэты, талантливые и не очень талантливые, умные и не очень умные, и так далее, и так далее… Понимаете?
Опять же так называемое фронтовое поколение – я не хочу называть имен, чтобы никого не обидеть, но все-таки… Есть, с одной стороны, скажем, Самойлов или тот же Межиров, но, с другой стороны, есть в этом же поколении поэты совсем малоинтересные… Что их всех объединяет? Только то, что они примерно в одно и то же время начали писать стихи. Даже тематически они совсем необязательно близки: есть поэты, что называется, раз и навсегда чокнутые военной темой, а есть такие, как, извиняюсь, ваш покорный слуга… Я давным-давно ничего не пишу о войне. На этот счет у меня есть свои соображения – мне это неинтересно… Не то чтобы не интересно вовсе – это отдельный разговор…
Сама по себе война – другое дело… Хемингуэй сказал где-то однажды, что тот не писатель, кто не был на войне. Это изящная такая, полемическая фраза: мы ведь знаем писателей прекрасных, которые на войне не были, и наоборот…
Что это означает в принципе? Какой здесь резон? Конечно, человек, побывавший на войне, если он к тому же еще и талантлив, приобретает такой опыт, который нельзя добыть за огромную длинную жизнь. Война – это сгусток нескольких жизней сразу – жизни, смерти, бог знает чего еще… Она дает человеку опыт, который действительно незаменим, опыт нескольких жизней сразу… В этом смысле Хемингуэй, наверное, прав.
Конечно, все это индивидуально: мы знаем поэтов с очень сложной военной биографией, которые, тем не менее, не написали ничего существенного – ибо решается все от Бога, от кого-то или чего-то свыше. Поэтому, я говорю еще раз, конечно, есть какие-то черты, свойственные всему поколению, но я не считаю их существенными…
Ну, к примеру: Ахмадулина из поколения шестидесятых гораздо ближе стоит к Антокольскому из того давнего, чуть ли не предвоенного поколения – по каким-то принципам поэтики, – чем к кому-либо из своих сверстников…
Особый феномен Тарковского?.. Я бы так не сказал, там нет ничего особого, кроме того, что он был очень талантливым человеком. В этом смысле – да, особый… Впрочем, в российской поэзии людей талантливых не так уж и мало… Особый, может быть, в том смысле, что он очень поздно начал издавать свои книги – так распорядилась судьба: огромную часть своей жизни он потратил на переводы…
Из тех поэтов, кого я знал лично, по возрасту он был самым старшим, поэтому он был некоей связующей ниточкой между поколениями последующими и… Цветаевой, Мандельштамом, с которыми он был знаком и общался еще в ту пору… А так… он был просто прекрасный поэт – вот и всё…
Честно говоря, можно по-разному относиться к Бродскому – я лично считаю его человеком весьма талантливым. У него есть большие поклонники… А есть и такие, как Коржавин: он как-то заменял меня в Литературном институте – вел семинар, и мои студенты рассказывали, что он высказывался о Бродском если не негативно, то, во всяком случае, без особого почтения. Так что это дело темное…
Что же касается Нобелевского лауреатства, то я очень даже рад за них и горд, и прочее, но я точно знаю, и я твердо уверен, что в самом этом факте всякий раз есть элемент политической игры – несомненно…
Поэтому, скажем, Бродский и даже Пастернак (я очень высоко чту его с юных лет: Пастернак – гениальный поэт!) – ведь он же получил Нобелевскую премию за роман, который, если судить по большому счету, не бог весть какой роман для русской-то литературы, для русской прозы. Какие-то элементы политической игры, несомненно, играли роль…
У Ахматовой, скажем, тоже были элементы политического скандала, а иначе и Ахматову тоже не знали бы…
А такой прекрасный поэт, как Заболоцкий, который после того, как отсидел в тюрьме, был вне скандалов, мало кому интересен… Он неведом там… Хотя, конечно, не нужно сравнивать – это глупо…
Сегодня то же самое: Арсений Александрович или Самойлов неизвестны, а о каком-то Пупкине, который там околачивается, знают почему-то и в Риме, в Париже.
Я не в укор им говорю, потому что западные русисты и слависты немало сделали для того, чтобы спасти многое из нашей культуры. То, что здесь гибло, они спасали – это факт… Но что и там элемент политической игры имел немалое значение – это точно…
Об этом надо писать… Грех, что я до сих пор этого не сделал… Давно надо было… А о тех, кого уже нет в живых, тем более: о Самойлове, о Гудзенко, который ушел от нас раньше всех… Я этого не сделал… Об этом нужно писать – писать вдумчиво, серьезно, с трудом вспоминая подробности… Разве можно об этом сказать коротко, кроме того, что это талантливые люди, достаточно честные, благородные… Сейчас, к сожалению, многими забыто, особенно молодыми людьми, которые сегодня ведут свою игру, что именно эти люди в те предыдущие годы удержали уровень самой поэзии, уровень чести, уровень благородства…
«Литературная газета» заказала мне недавно статью… При своем неумении отказывать сразу я долго им морочил голову, но так и не написал… Я сам придумал название: «Так была ли поэзия в этой стране?» Я решил, что не буду писать, потому что я вообще никогда не любил участвовать в полемике, а сейчас – тем более… Я напишу, а скажут: вот старик против молодежи выступает… Ну, я и не написал…
Все это должно встать на свои места… Это состояние, которое долгие годы культивировалось… Сейчас везде идет какая-то спекуляция: этот уехал, значит, он герой. А на самом деле… Ростропович, один из благороднейших людей, недавно сказал, что пора уже уважать тех, кто здесь жили и живут, а не тех, кто уехал… При всем уважении к уехавшим – там тоже есть мои товарищи – не могу не сказать, что уехавшие выиграли долгие годы жизни, а оставшиеся здесь… Вы видите по мне, что я выиграл… Я сегодня думаю, смогут ли меня нормально похоронить, а не то что бы там надеть… Им же все это доступно и еще многое другое… У них свои проблемы. Они приезжают сюда и в силу, может быть, своей недостаточной интеллигентности и тактичности начинают объяснять, как сложно там и как замечательно здесь…
Это другая тема – и я ни в кого камень бросать не собираюсь, но вот я недавно прочитал стихи Коржавина в «Новом мире» – он, кстати, один из немногих, кто честно обо всем этом сказал… Да, конечно, но при всех сложностях жизни там – ну нельзя же сравнивать! Ну, какое бы привести сравнение? Я вот в вас стреляю – это угрожает вашей жизни, а тому мешает звук этих выстрелов. Ну, есть разница? Вот ведь как…
Как это обычно бывает, сегодня возникают всякие там течения – модернизм, постмодернизм, метафоризм, мета-метафоризм, не помню, чего там еще… Честно скажу: я в это очень мало верил всегда, тем не менее внимательно читал, вглядывался – мало ли что, а вдруг… Я всегда очень легко подвергал сомнению свои убеждения. Тем более что речь идет об очень активных, энергичных людях, которые всячески пытаются создать такое впечатление, будто родилось некое новое искусство, новая литература.
Я же в это никогда не верил, хотя, повторюсь, на всякий случай много читал и много об этом думал, особенно последние два-три года. Они и вправду очень активные и энергичные, они беспрерывно болтаются на Западе. А там, как я понимаю, не очень искушены, не очень хорошо информированы о текущем процессе в нашей словесности. Я могу привести ряд поэтов, в моем понимании самых значительных, которых там просто не знают – скажем, Арсения Александровича Тарковского, или Самойлова, или Соколова – тех, которые туда не едут, а значит, там не бывают, не шляются и не шатаются там. Одни уже умерли, а те, что живы, тоже не ездят по разным причинам. А те, другие, там толкаются бесконечно: то и дело читаешь, что в какой-нибудь Голландии прошла презентация книги поэтессы такой-то. Кто она такая, бог ее знает…
Тем не менее я об этом думал всерьез и еще раз пришел к окончательному убеждению, что все это не более чем хреновина – извините за ненаучность термина… Да и всегда я считал, что вскоре после первого появления на свет от всех этих течений, как правило, ничего не остается. Есть поэт А, поэт В, поэт С – вот это остается, а все эти так называемые группы и содружества – чепуха… Молодым людям свойственно объединяться, но проходит время и от всего этого остается два-три поэта, которые поэты на самом деле.
Такие эпохи, как нынешняя, в истории случались: появляются экстрасенсы, астрологи, кашпировские, чумаки… То же самое и в поэзии – огромное количество шарлатанов, просто шарлатанов, которые пользуются нынешней ситуацией…
Я в этом еще раз уверился и убедился окончательно – вероятно, это в какой-то степени помогло возникновению образа будущей книги, которая в каком-то смысле станет полемичной, что ли: я еще раз понял, что поэзия существует не для этого…
Понимаете, «дыр-бул-щил», о котором тоскует Соснора в Питере, – это их личное дело. Я вот со студентами в Литинституте об этом говорил – они начали смеяться, они уже смеются над этим – понимаете! Крученых – пожалуйста: кому-то хочется – пускай читает. Если бы от меня это зависело – пожалуйста, ради бога: нравится читать «дыр-бул-щил» – читай целый день «дыр-бул-щил»… Но мне это неинтересно, потому что я могу написать это сорок восемь раз за сорок минут – это мне не нужно, едва ли это нужно вам или кому-то еще, а те трое, которым это нужно, пускай себе читают!
Я же в тысячный раз убедился: «…Я трамвайная вишенка страшной поры / И не знаю, зачем я живу…» – строчка Мандельштама, к примеру, – вот это и есть поэзия… Прочитал… защемило где-то там, после этого можно и спать лечь или, наоборот, не спать – заплакать… А от «дыр-бул-щил» со мной ничего не происходит, ну вот ничегошеньки… Мы со студентами смеемся… Я им обрисовал картину: вот Чехов, скверно ему на душе, прочитал он этот «дыр-бул-щил» – и спокойно уснул…
Я хочу еще раз подчеркнуть: а) поэзия не для этого существует; б) все гораздо – как бы это сказать – не то чтобы проще, но в каком-то смысле – да, проще… (Это не та простота, о которой говорил Пастернак: «…впасть, как в ересь, в неслыханную простоту», ибо та простота, с какой это написано, простота Пастернака – для кого-то достаточно высокая степень сложности.) Речь идет о простоте в ином понимании – то, что отвечает простым, простейшим основам человеческой души, человеческой сути.
Октябрь 1993 г
У меня много лежит тут разных наработок…
Но за последние года полтора у меня были всякие личные сложности, какие бывают у всех людей… Ну а потом, в самом деле, приходилось больше читать… Такой был период, когда надо читать. Я за это время прочитал огромное количество периодики… У нас, в самом деле, появились блистательные публицисты и экономисты – даже непонятно, откуда они взялись… Все это надо было прочитать, продумать, понять, разобраться в этом. Этим и занимался…
Впрочем, как человек профессиональный, я все равно и днем, и ночью что-то по привычке записывал… Я могу честно сказать, что книгу, которая пока лежит вчерне, если позволит время и разные обстоятельства, я, может быть, месяца за два, за три привел бы в порядок, и она была бы в основном готова… Это в смысле работы за столом, а чтобы издать… Я даже не знаю, как это теперь делается: старые государственные издательства как бы умерли, а новые занимаются больше другой литературой… Ну вы видите, какая продукция продается в подземных переходах! Надо быть человеком пробивным, иметь какие-то связи: я и в прежние времена не умел и не делал этого, а сейчас тем более…
Поэтому об издании книг я просто ничего не могу сказать… Я знаю, что в Питере сейчас должна выйти книжка – это они сами там придумали… Они придумали переиздать «Кинематограф» с оформлением моего покойного друга Вадима Сидура. Мысль неплохая: они хотели бы воспроизвести всё, как было в первом издании. Сидура теперь знает весь мир, а тогда он был почти что подпольный художник, когда оформлял мою книгу. Вот они и хотят переиздать ее в том виде, в каком она была… Мысль действительно неплохая – я согласился. Где-то к концу года они хотели ее выпустить.
Но за последние года полтора у меня были всякие личные сложности, какие бывают у всех людей… Ну а потом, в самом деле, приходилось больше читать… Такой был период, когда надо читать. Я за это время прочитал огромное количество периодики… У нас, в самом деле, появились блистательные публицисты и экономисты – даже непонятно, откуда они взялись… Все это надо было прочитать, продумать, понять, разобраться в этом. Этим и занимался…
Впрочем, как человек профессиональный, я все равно и днем, и ночью что-то по привычке записывал… Я могу честно сказать, что книгу, которая пока лежит вчерне, если позволит время и разные обстоятельства, я, может быть, месяца за два, за три привел бы в порядок, и она была бы в основном готова… Это в смысле работы за столом, а чтобы издать… Я даже не знаю, как это теперь делается: старые государственные издательства как бы умерли, а новые занимаются больше другой литературой… Ну вы видите, какая продукция продается в подземных переходах! Надо быть человеком пробивным, иметь какие-то связи: я и в прежние времена не умел и не делал этого, а сейчас тем более…
Поэтому об издании книг я просто ничего не могу сказать… Я знаю, что в Питере сейчас должна выйти книжка – это они сами там придумали… Они придумали переиздать «Кинематограф» с оформлением моего покойного друга Вадима Сидура. Мысль неплохая: они хотели бы воспроизвести всё, как было в первом издании. Сидура теперь знает весь мир, а тогда он был почти что подпольный художник, когда оформлял мою книгу. Вот они и хотят переиздать ее в том виде, в каком она была… Мысль действительно неплохая – я согласился. Где-то к концу года они хотели ее выпустить.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента