«В первые дни сведениями о масштабах последствий аварии на ЧАЭС не владели советские ученые – атомщики, медики, – вспоминал генерал Николай Михайлович Голушко, который вскоре станет председателем КГБ Украины. – Как начальник дежурной службы КГБ СССР, куда немедленно поступала информация о происшествиях на всей территории страны, в числе первых я прочитал шифротелеграмму КГБ Украины от 26 апреля о случившемся пожаре и взрыве на Чернобыльской АЭС.
Она была чисто информационной, не особо тревожной. Авария ядерного реактора на атомной станции стала восприниматься как трагедия, когда на месте взрыва оказались ведущие специалисты-атомщики из Москвы…»
Главным научным консультантом в Чернобыле был академик Валерий Алексеевич Легасов, первый заместитель директора Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. Директором был президент Академии наук Анатолий Петрович Александров.
Министерство среднего машиностроения, как вспоминал Валентин Фалин, безапелляционно утверждало (относительно атомных реакторов), что все-то у нас лучшее: и конструкция, и материалы, и системы управления. Оборудование – в отсутствие конкуренции – казалось вершиной технических достижений.
Валерий Легасов прилетел в Чернобыль в день аварии, 26 апреля, и провел там несколько месяцев. Как и другие атомщики, он словно пытался искупить очевидное легкомыслие, с каким в нашей стране относились к атомной энергетике.
За два года до аварии Легасов уверенно писал:
«Можно смело сказать, что ядерная энергетика наносит существенно меньший ущерб здоровью людей, чем равная по мощности энергетика на угле… Специалисты, конечно, хорошо знают, что устроить настоящий ядерный взрыв на ядерной электростанции невозможно, и только невероятное стечение обстоятельств может привести к подобию такого взрыва, не более разрушительному, чем артиллерийский снаряд».
Валерий Алексеевич пришел в курчатовский институт аспирантом. Путь наверх лежал через кресло секретаря парткома института. Легасов очень старался, неукоснительно исполнял указания партийных инстанций, «воспитывал» несознательных ученых, требовал, чтобы, скажем, осудили выдающегося физика-теоретика и человека высоких моральных принципов академика Михаила Александровича Леонтовича за его «неправильные» политические высказывания.
В тридцать шесть лет Легасов стал доктором химических наук – и сразу заместителем директора. Через четыре года получил Государственную премию. В сорок пять лет его избрали академиком. Затем дали Ленинскую премию и за год до Чернобыля ввели в состав президиума Академии наук. Анатолий Александров видел его своим преемником на посту директора института, а может быть, не только института…
Чернобыль перечеркнул блистательную научно-административную карьеру. Легасова назначили заместителем руководителя правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.
Со слезами на глазах он рассказывал, что увидел:
«Такая неготовность, такая безалаберность. Сорок первый год, да еще в худшем варианте. С тем же Брестом, с тем же мужеством, с теми же отчаянностями и с той же неготовностью…»
Валерий Легасов сделал что мог для ликвидации последствий аварии. Но чернобыльская катастрофа подорвала репутацию тех, кто занимался атомной энергетикой. Отношение к нему самому изменилось. Золотую звезду Героя Социалистического Труда ему не дали. А коллеги-академики припомнили ему излишнюю близость к власти. Он ощутил себя в вакууме в Академии наук. На одном из заседаний, во время тайного голосования, коллеги проголосовали против избрания его академиком-секретарем отделения биологии и химии АН СССР. Это был крайне болезненный сигнал. Как выразился один из коллег, «честолюбивая натура Валерия Алексеевича не выдержала, он был подорван морально и психически со стороны мутных кругов внутри института, которому отдал всего себя».
К тому же у него были большие неприятности с сыном Алексеем, которому грозила тюрьма. Сын не пошел по стопам отца. Уже после смерти отца он займется бизнесом – неудачно, его объявят в розыск… У академика началась тяжелая депрессия.
27 апреля 1988 года Валерия Алексеевича Легасова нашли в собственном кабинете повесившимся. Он покончил с собой через два года после Чернобыля. Еще через два года за ним последует недавний хозяин Украины Владимир Васильевич Щербицкий.
Партийные руководители по всей стране менялись, а Щербицкий оставался на своем месте, хотя прочно ассоциировался с брежневскими временами. В его адрес звучали обидные слова – «оплот застоя». А Щербицкий и не скрывал своего скептического отношения к перестройке. Но он сидел в Киеве так уверенно, что Михаил Сергеевич не спешил его заменить. На заседаниях политбюро ЦК компартии Украины Владимир Васильевич возмущался:
– Куда смотрит наш КГБ? Антисоветчик Черновол опять организовал на Львовщине несанкционированный митинг.
Генерал-майор Александр Иванович Нездоля вспоминал, как Горбачев прилетел во Львов. Встречать генерального секретаря пришла новая политическая сила – представители «Народного Руха Украины за перестройку» во главе с недавним политическим заключенным Вячеславом Максимовичем Черноволом. Одаренный публицист, он был трижды судим – за книгу об интеллигенции, за издание подпольного журнала «Украинский вестник» и за участие в Украинской Хельсинской группе. Вскоре Черновол станет народным депутатом Украины и займет второе место на выборах президента республики…
Когда Михаилу Сергеевичу преподносили хлеб-соль, «руховцы» громко скандировали:
– Долой Щербицкого!
Генерал Нездоля заметил, как Щербицкий напрягся, заволновался, сказал «руховцам»:
– Давайте не будем шуметь и примем гостя как положено, а я и сам скоро уйду.
Жена украинского секретаря Рада Гавриловна переживала увиденное во Львове:
– Михаил Сергеевич, энергичный, живой, в своей манере говорит. А рядом Владимир Васильевич – крупный такой, но какой-то ссутулившийся, замкнутый, даже мрачный. Ну точно тяжело раненный лев. На него больно было смотреть… Я привыкла видеть его таким сильным, мужественным, даже в старости по-своему красивым, и вдруг – какая-то потерянность, тревога, а ты не в состоянии помочь.
Наконец настал момент, когда Владимир Васильевич осознал: все, надо уходить. 6 августа 1989 года направил в ЦК компартии Украины заявление с просьбой освободить его от обязанностей первого секретаря и члена политбюро.
Бурная политическая жизнь на Украине сопровождалась все новыми разоблачениями и гневной критикой советского периода. Недавний первый секретарь был одной из главных мишеней. Депутаты требовали привлечь его к уголовной ответственности за Чернобыль.
16 февраля 1990 года в десять утра в Киеве бурно открылась сессия Верховной рады Украины. Депутаты с нетерпением ждали выступления недавнего хозяина республики. И года не прошло, как он добровольно ушел с поста члена политбюро ЦК КПСС и первого секретаря ЦК компартии Украины. Щербицкий еще оставался депутатом, союзным и республиканским, и должен был говорить об обстоятельствах чернобыльской катастрофы.
Но Владимир Васильевич не пришел. Днем «скорая помощь» доставила его в реанимацию. Об этом объявили в зале заседаний Верховной рады. В тот же день в пять вечера депутатам сообщили о его смерти. Щербицкому было семьдесят два года. Говорили, что в могилу его свело тяжелое воспаление легких. И лишь немногие знали, что хозяин Советской Украины покончил с собой. Виталий Врублевский, бывший помощник Щербицкого:
«Все, чему он служил, развалилось, оказалось фикцией, исторической ошибкой… Мысль, что ему придется публично “оправдываться” в том, чего он не делал, угнетала… Он ушел из жизни сознательно».
Холодная война закончена
Она была чисто информационной, не особо тревожной. Авария ядерного реактора на атомной станции стала восприниматься как трагедия, когда на месте взрыва оказались ведущие специалисты-атомщики из Москвы…»
Главным научным консультантом в Чернобыле был академик Валерий Алексеевич Легасов, первый заместитель директора Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. Директором был президент Академии наук Анатолий Петрович Александров.
Министерство среднего машиностроения, как вспоминал Валентин Фалин, безапелляционно утверждало (относительно атомных реакторов), что все-то у нас лучшее: и конструкция, и материалы, и системы управления. Оборудование – в отсутствие конкуренции – казалось вершиной технических достижений.
Валерий Легасов прилетел в Чернобыль в день аварии, 26 апреля, и провел там несколько месяцев. Как и другие атомщики, он словно пытался искупить очевидное легкомыслие, с каким в нашей стране относились к атомной энергетике.
За два года до аварии Легасов уверенно писал:
«Можно смело сказать, что ядерная энергетика наносит существенно меньший ущерб здоровью людей, чем равная по мощности энергетика на угле… Специалисты, конечно, хорошо знают, что устроить настоящий ядерный взрыв на ядерной электростанции невозможно, и только невероятное стечение обстоятельств может привести к подобию такого взрыва, не более разрушительному, чем артиллерийский снаряд».
Валерий Алексеевич пришел в курчатовский институт аспирантом. Путь наверх лежал через кресло секретаря парткома института. Легасов очень старался, неукоснительно исполнял указания партийных инстанций, «воспитывал» несознательных ученых, требовал, чтобы, скажем, осудили выдающегося физика-теоретика и человека высоких моральных принципов академика Михаила Александровича Леонтовича за его «неправильные» политические высказывания.
В тридцать шесть лет Легасов стал доктором химических наук – и сразу заместителем директора. Через четыре года получил Государственную премию. В сорок пять лет его избрали академиком. Затем дали Ленинскую премию и за год до Чернобыля ввели в состав президиума Академии наук. Анатолий Александров видел его своим преемником на посту директора института, а может быть, не только института…
Чернобыль перечеркнул блистательную научно-административную карьеру. Легасова назначили заместителем руководителя правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.
Со слезами на глазах он рассказывал, что увидел:
«Такая неготовность, такая безалаберность. Сорок первый год, да еще в худшем варианте. С тем же Брестом, с тем же мужеством, с теми же отчаянностями и с той же неготовностью…»
Валерий Легасов сделал что мог для ликвидации последствий аварии. Но чернобыльская катастрофа подорвала репутацию тех, кто занимался атомной энергетикой. Отношение к нему самому изменилось. Золотую звезду Героя Социалистического Труда ему не дали. А коллеги-академики припомнили ему излишнюю близость к власти. Он ощутил себя в вакууме в Академии наук. На одном из заседаний, во время тайного голосования, коллеги проголосовали против избрания его академиком-секретарем отделения биологии и химии АН СССР. Это был крайне болезненный сигнал. Как выразился один из коллег, «честолюбивая натура Валерия Алексеевича не выдержала, он был подорван морально и психически со стороны мутных кругов внутри института, которому отдал всего себя».
К тому же у него были большие неприятности с сыном Алексеем, которому грозила тюрьма. Сын не пошел по стопам отца. Уже после смерти отца он займется бизнесом – неудачно, его объявят в розыск… У академика началась тяжелая депрессия.
27 апреля 1988 года Валерия Алексеевича Легасова нашли в собственном кабинете повесившимся. Он покончил с собой через два года после Чернобыля. Еще через два года за ним последует недавний хозяин Украины Владимир Васильевич Щербицкий.
Партийные руководители по всей стране менялись, а Щербицкий оставался на своем месте, хотя прочно ассоциировался с брежневскими временами. В его адрес звучали обидные слова – «оплот застоя». А Щербицкий и не скрывал своего скептического отношения к перестройке. Но он сидел в Киеве так уверенно, что Михаил Сергеевич не спешил его заменить. На заседаниях политбюро ЦК компартии Украины Владимир Васильевич возмущался:
– Куда смотрит наш КГБ? Антисоветчик Черновол опять организовал на Львовщине несанкционированный митинг.
Генерал-майор Александр Иванович Нездоля вспоминал, как Горбачев прилетел во Львов. Встречать генерального секретаря пришла новая политическая сила – представители «Народного Руха Украины за перестройку» во главе с недавним политическим заключенным Вячеславом Максимовичем Черноволом. Одаренный публицист, он был трижды судим – за книгу об интеллигенции, за издание подпольного журнала «Украинский вестник» и за участие в Украинской Хельсинской группе. Вскоре Черновол станет народным депутатом Украины и займет второе место на выборах президента республики…
Когда Михаилу Сергеевичу преподносили хлеб-соль, «руховцы» громко скандировали:
– Долой Щербицкого!
Генерал Нездоля заметил, как Щербицкий напрягся, заволновался, сказал «руховцам»:
– Давайте не будем шуметь и примем гостя как положено, а я и сам скоро уйду.
Жена украинского секретаря Рада Гавриловна переживала увиденное во Львове:
– Михаил Сергеевич, энергичный, живой, в своей манере говорит. А рядом Владимир Васильевич – крупный такой, но какой-то ссутулившийся, замкнутый, даже мрачный. Ну точно тяжело раненный лев. На него больно было смотреть… Я привыкла видеть его таким сильным, мужественным, даже в старости по-своему красивым, и вдруг – какая-то потерянность, тревога, а ты не в состоянии помочь.
Наконец настал момент, когда Владимир Васильевич осознал: все, надо уходить. 6 августа 1989 года направил в ЦК компартии Украины заявление с просьбой освободить его от обязанностей первого секретаря и члена политбюро.
Бурная политическая жизнь на Украине сопровождалась все новыми разоблачениями и гневной критикой советского периода. Недавний первый секретарь был одной из главных мишеней. Депутаты требовали привлечь его к уголовной ответственности за Чернобыль.
16 февраля 1990 года в десять утра в Киеве бурно открылась сессия Верховной рады Украины. Депутаты с нетерпением ждали выступления недавнего хозяина республики. И года не прошло, как он добровольно ушел с поста члена политбюро ЦК КПСС и первого секретаря ЦК компартии Украины. Щербицкий еще оставался депутатом, союзным и республиканским, и должен был говорить об обстоятельствах чернобыльской катастрофы.
Но Владимир Васильевич не пришел. Днем «скорая помощь» доставила его в реанимацию. Об этом объявили в зале заседаний Верховной рады. В тот же день в пять вечера депутатам сообщили о его смерти. Щербицкому было семьдесят два года. Говорили, что в могилу его свело тяжелое воспаление легких. И лишь немногие знали, что хозяин Советской Украины покончил с собой. Виталий Врублевский, бывший помощник Щербицкого:
«Все, чему он служил, развалилось, оказалось фикцией, исторической ошибкой… Мысль, что ему придется публично “оправдываться” в том, чего он не делал, угнетала… Он ушел из жизни сознательно».
Холодная война закончена
Не успели избрать Горбачева генеральным секретарем, как первый секретарь ЦК компартии Грузии Эдуард Шеварднадзе умело похвалил Михаила Сергеевича на первом же пленуме ЦК и решительно поддержал его линию, которая еще не была толком сформулирована. Эдуард Амвросиевич говорил о том, как весь мир откликнулся на избрание Горбачева, процитировал статью из газеты «Вашингтон пост» и добавил лукаво:
– Я знаю, что Михаил Сергеевич не любит, когда его хвалят. Но это не я, это американцы говорят…
В зале довольно засмеялись.
Никто не ждал, что Горбачев назначит его министром иностранных дел. Но Михаилу Сергеевичу был нужен не столько профессионал – их достаточно в аппарате министерства, – сколько единомышленник, союзник. Однажды они вместе отдыхали в Пицунде, говорили о происходящем в стране, и Шеварднадзе с нескрываемой горечью сказал:
– Все прогнило, все надо менять.
Во время разговора с Громыко, который уже переходил в Верховный Совет, Горбачев поинтересовался: кого он видит на посту министра иностранных дел. Громыко сразу же назвал своего первого заместителя Георгия Марковича Корниенко, считая его самым достойным, затем как бы нехотя добавил еще две кандидатуры – посла в Соединенных Штатах Анатолия Федоровича Добрынина и посла во Франции Юлия Михайловича Воронцова.
Горбачев выслушал его без интереса и спросил:
– Как вы смотрите на Шеварднадзе?
Даже выдержанный Громыко был поражен: республиканский партийный секретарь в роли министра иностранных дел? Но тут же справился с собой:
– Нет, нет, я не против. Я же понимаю, это продуманное предложение.
Горбачев объяснил, что на посту министра иностранных дел нужна крупная политическая фигура, человек, способный к переменам. Громыко не посмел возразить генеральному секретарю.
Недели за две до окончательного решения Горбачев позвонил Шеварднадзе в Тбилиси:
– У меня есть весьма серьезные намерения в отношении тебя. Два предложения. Конкретизировать пока не готов. Но оба потребуют твоего переезда в Москву.
Шеварднадзе, как полагалось, сказал, что для него главное – получить поддержку генерального секретаря в работе на нынешней должности. Ничего иного ему не нужно. В последних числах июня 1985 года Горбачев вновь позвонил ему и предложил занять пост министра иностранных дел. Эдуард Амвросиевич искренне удивился:
– Все, что угодно, мог ожидать, только не это. Я должен подумать. И вы еще должны подумать. Я не профессионал… грузин… Могут возникнуть вопросы.
Следующим утром он прибыл в Москву. В разговоре с Горбачевым выложил все доводы «против». Дипломатия – это профессия, а у него нет опыта. И главное – этот пост все же должен занимать русский человек.
– Вопрос этот решен, – ответил Горбачев. – Он согласован с секретарями Центрального комитета. Твою кандидатуру поддерживает Громыко. Что касается национальности, то да, ты – грузин, но ведь советский же человек! Нет опыта? А может, это и хорошо, что нет? Нашей внешней политике нужны свежесть взгляда, смелость, динамизм, новаторские подходы…
1 июля собрался пленум ЦК. Шеварднадзе перевели из кандидатов в полноправные члены политбюро. Кстати, на этом же пленуме секретарем ЦК избрали Бориса Николаевича Ельцина.
Когда Громыко освободил кабинет, Шеварднадзе впервые приехал на Смоленскую площадь. У подъезда высотного здания его ждал начальник секретариата министра, проводил на седьмой этаж, показал кабинет номер 706. В этом кабинете сидели все его предшественники, начиная с Вышинского. Шеварднадзе попросил собрать заместителей министра, откровенно сказал им:
– Положение у меня – хуже не придумаешь. Удивить вас познаниями в области внешней политики не могу. Могу лишь обещать, что буду работать так, чтобы мне не было стыдно перед вами, а вам – за меня. Мне придется особенно трудно на фоне авторитета Андрея Андреевича. Что я по сравнению с ним, крейсером внешней политики? Всего лишь лодка. Но с мотором.
Шутка всем понравилась.
В курилках нового министра презрительно называли «кутаисским комсомольцем». Говорили, что он не только мира, но даже и Советского Союза толком не знает, иностранными языками не владеет, да и по-русски говорит неважно… Решили, что внешней политикой новый генеральный будет заниматься сам, а Шеварднадзе, бывшего министра внутренних дел Грузии, назначили для того, чтобы он перетряхнул дипломатический корпус и разогнал пижонов, которые оторвались от действительности, а только за границу ездят. Ждали опричнины.
Но Шеварднадзе чисток не устраивал, вообще никого не уволил. Напротив, двери министерского кабинета на седьмом этаже раскрылись для широкого круга сотрудников министерства. Шеварднадзе приглашал их не для того, чтобы устроить разнос или дать указание, а для того, чтобы выслушать их мнение. Приезжая в какую-нибудь страну, он выступал перед советскими дипломатами в посольстве, рассказывая им, что происходит в Москве. Он был откровенен с журналистами.
Первоочередную программу действий Шеварднадзе выработал вдвоем с Горбачевым: установить нормальный диалог с Соединенными Штатами; идя на компромисс, добиваться ограничения военных потенциалов Востока и Запада; вывести советские войска из Афганистана; нормализовать отношения с Китаем. Сверхзадача состояла в том, чтобы вывести страну из враждебного окружения, уменьшить давление на нее, создать благоприятные внешние условия для перемен и дать Горбачеву возможность заняться внутренними делами.
Своим помощникам в министерстве он откровенно сказал:
– Я ведь могу сидеть тихо, ничего не делать, наслаждаться жизнью. Но внешняя политика зашла в тупик, страну нужно вытаскивать из ямы.
Умения ладить с людьми и говорить приятные им вещи, неизменно добиваясь своего, Шеварднадзе не занимать.
В министерство иностранных дел на встречу с аппаратом и послами, которых со всего мира собрали в Москву, приехал Горбачев. Шеварднадзе, как вспоминает Борис Дмитриевич Панкин, тогда посол в Швеции, стал говорить, какая им оказана огромная честь, что генеральный секретарь впервые за всю историю государства посетил МИД. На эти слова Горбачев отозвался, что ничего особенного в этом нет и не надо преувеличивать. Шеварднадзе с мягкой улыбкой сказал, что он замечание генерального секретаря, разумеется, принимает к исполнению, но сейчас все-таки будет читать то, что у него написано. Зал заулыбался.
Министру пришлось нелегко. Его ждали мучительные переговоры с американцами об ограничении ядерных вооружений. Предстояло в краткий срок освоить огромный массив информации. И когда его постепенно знакомили с этой проблематикой, он был в отчаянии, говорил:
– Зря я согласился на эту должность! Это же невозможно понять.
Помощников поражала его способность мгновенно вникнуть в суть обсуждаемой проблемы. Память у него была замечательная – не хуже, чем у Громыко. Шеварднадзе не изображал из себя всезнайку. Принимая дипломатов, которые вели переговоры с американцами по стратегическим вооружениям, он несколько застенчиво сказал:
– Я первоклассник, не смущайтесь. Хочу, однако, все знать и сам понимать.
Если чего-то не понимал, он спрашивал, просил объяснить. Сказанное запоминал. Ему очень помогали природный ум и быстрая реакция. Поэтому он не боялся полемики, «ближнего боя» и не старался удержать противника на дистанции.
Громыко не разрешал на переговорах синхронного перевода, всегда настаивал на последовательном. Эта процедура сильно затягивала переговоры, но давала Громыко дополнительное время на размышление. При синхронном переводе непросто уловить тонкости, детали. Шеварднадзе возмущался, если ему предлагали последовательный перевод: жалел время. Он был самым внимательным слушателем, которого только видели в министерстве. Он поражал дипломатов способностью с ходу разобраться в сложнейших проблемах, выделить главное и не упустить ни одной мелочи.
Шеварднадзе изменил ритм мидовской жизни, вспоминает главный министерский переводчик Виктор Михайлович Суходрев. Допоздна работал, приезжал на Смоленскую площадь и в субботу. Очень удивлялся, если вечером кого-то не оказывалось на месте. Скоро все дисциплинированно сидели на местах и раньше министра домой не уезжали.
«Работа шла в сумасшедшем режиме и темпе, – писал известный дипломат Юлий Александрович Квицинский. – Их задавал министр, подвергавший себя немыслимым перегрузкам. Встречи и переговоры, полеты за границу и приемы в Москве шли непрерывной чередой… Сказывался немалый политический опыт Шеварднадзе, его знание людей, искусство строить личные отношения, просчитывать ситуацию и без нужды не обострять ее».
Он сразу изменил стиль и атмосферу переговоров: у нас с американцами множество проблем и противоречий, мы жестоко спорим и будем спорить, но почему мы должны вести себя как враги? И во время встречи с государственным секретарем Джорджем Шульцем советский министр сказал:
– Я намерен вести дело так, чтобы быть вам честным и надежным партнером, а при встречном желании – и другом.
Шульц, на которого эти слова произвели впечатление, встал и протянул ему руку.
При Шеварднадзе удалось преодолеть многолетнее недоверие между Советским Союзом и Соединенными Штатами, когда любой шаг партнера воспринимался как угроза, когда любые переговоры начинались с перечисления взаимных претензий и обвинений и иногда этим же заканчивались.
Впервые в истории отношений двух стран министры стали бывать друг у друга дома, встречаться семьями. Это не исключало споров, обид и взаимного недовольства. Но изменился сам характер отношений – не желание обмануть потенциального врага, а намерение найти разумный компромисс.
Когда Шеварднадзе с Шульцем подписывали документ по Афганистану, возникла серьезная проблема. Шеварднадзе настаивал на том, что Советский Союз, хоть и выводит войска, будет оказывать помощь Кабулу. Шульц не соглашался с такой позицией, попросил объявить перерыв, чтобы поговорить с экспертами. Помощники спросили Шеварднадзе:
– Что будем делать, если американцы не согласятся?
Шеварднадзе ни секунды не сомневался:
– Уезжаем – и до свидания.
Появился Шульц, сказал, что он очень сожалеет, но принять советское условие не может. Шеварднадзе поблагодарил и откланялся. А в самолете сказал:
– У меня такое чувство, что, пока долетим до Москвы, американцы согласятся.
И точно. Тут же отправились в Женеву, там подписали соглашение и вывели войска из Афганистана.
Первые поездки за границу были для министра не слишком приятными – в аэропорту, возле посольства его встречали пикеты: афганцы требовали вывести войска из Афганистана, прибалты – вернуть свободу их странам, евреи – разрешить советским евреям эмигрировать в Израиль. Оказавшись в Вашингтоне, Шеварднадзе вдруг вышел из здания посольства, подошел к демонстрантам, сказал:
– Я понимаю, есть проблема. Выделите три-четыре человека, пойдемте поговорим.
Посольские смотрели на министра с изумлением, настолько это казалось диким и непривычным.
Когда на первой встрече Шульц осторожно завел разговор об отказниках, тех, кому не разрешали выехать из СССР, Шеварднадзе ему укоризненно сказал:
– А что же вы права человека ставите на третье место? Давайте каждую встречу начинать с обсуждения прав человека.
Шульц буквально не верил своим ушам. А Шеварднадзе спокойно принимал списки отказников. Пустых обещаний не давал, но под каждую встречу с американцами выбивал из КГБ разрешение отпустить очередную группу. А ведь не выпускали по самым дурацким причинам – в основном, чтобы статистику не портить. Скажем, директор института говорил: «Из моего института никто не уедет». Или местный партийный босс брал на себя обязательство: «У меня в области желающих уехать нет». И никто всерьез не принимал международные обязательства обеспечить человеку право свободно покидать страну и возвращаться домой. Это было характерно для советской системы: с большой помпой подписать любое международное соглашение, но пальцем не пошевелить для того, чтобы в соответствии с ним изменить внутреннее законодательство.
Шеварднадзе первым решил, что дипломаты обязаны правдиво рассказывать стране о том, что происходит в мире. Он также полагал, что МИД должен привлекать в страну все хорошее, что есть в мире, использовать мировой опыт.
В мае 1986 года на совещании в министерстве иностранных дел Шеварднадзе говорил о том, что надо отказаться от прежнего постулата: Советский Союз должен быть столь же силен, как и любая возможная коалиция противостоящих ему государств. Этот постулат заставлял бешено вооружаться, подорвал экономику и тем самым национальную безопасность страны. Весь мир завалили оружием, а своим гражданам не смогли обеспечить сносную жизнь. Продажа нефти принесла стране сто восемьдесят миллиардов долларов, а в магазинах полки пустовали, во всех городах вводили талоны и очереди стояли за самым необходимым. В 1985 году СССР производил в пять раз больше тракторов и в шестнадцать раз больше зерноуборочных комбайнов, чем США. И при этом покупали американское зерно. Пик закупок пришелся на последний догорбачевский год – 1984-й: приобрели у США и Канады 26,8 миллиона тонн зерна.
По мнению министра финансов, а затем премьер-министра Валентина Павлова, на военные нужды уходило 34–36 процентов национального дохода страны. Взгляды Шеварднадзе предопределили его столкновение с генералами, которые видели, что им грозит: министр призывал к принципу разумной достаточности, что вело к ограничению военных расходов. А этого в министерстве обороны никак не могли допустить. Это было время, когда Европу именовали театром военных действий. Людей пугали возможностью войны и заставляли жить, словно в осажденной крепости.
Горбачеву и Шеварднадзе выпала миссия закончить холодную войну. Надо было прекратить военное соперничество с Соединенными Штатами, освободить страну от гонки вооружений, которая была ей не под силу. Знающие, великолепно образованные, опытные советские дипломаты боялись мыслить по-крупному, были поглощены деталями. Шеварднадзе не был профессионалом, но парадоксальным образом его непрофессионализм помогал ему принимать более смелые решения.
Первая поездка Горбачева – во Францию. Он провел там четыре дня, встретился с мэром Парижа Жаком Шираком, посетил Версаль. Рядом с ним была жена. Раиса Максимовна побывала в салонах Пьера Кардена и Ива Сен-Лорана. Она стремилась придать мужу западный шик. Но внимательно присмотревшись, можно было заметить на подошве его новых туфель, когда он пришел на совместную с президентом Франсуа Миттераном пресс-конференцию в Елисейский дворец.
Его первые внешнеполитические предложения поразили западных партнеров, которые не знали, верить ли в его серьезность. Но Горбачев уже твердо понял: в гонке вооружений империалистов не победить. И внутренних проблем не решить, пока будем выбрасывать деньги на ненужное оружие… Он начал наступление на всех внешнеполитических фронтах, чтобы дать шанс перестройке.
Гобачев предложил американскому президенту:
– Мы должны перестать считать друг друга врагами.
Холодная война прекратилась. Но в глазах консерваторов Михаил Сергеевич стал предателем.
Когда Горбачев и Шеварднадзе начали новую внешнюю политику, американский президент Рональд Рейган оставался подчеркнуто холоден. Американцы не верили в возможность крутых поворотов в политике Москвы, считали, что русские разыгрывают перед ними очередной спектакль.
Трудность для Шеварднадзе состояла в том, что он должен был договариваться не только с американцами, но и с советскими военными. Последнее иногда было сложнее… С самого начала у Шеварднадзе появились в Москве влиятельные оппоненты. Причем не только в министерстве обороны, но и в собственном ведомстве.
Внешняя политика, которую проводили Горбачев и Шеварднадзе, перевернула всю птолемееву картину мира. Если США и НАТО не собираются на нас нападать, если Запад не враг, а друг, то зачем содержать такую армию и самоедскую военную экономику? Зачем пугать страну неминуемой войной, призывать людей затягивать пояса и теснее сплачиваться вокруг партии и правительства?
Военные обижались. Особенно они возражали против намерения Горбачева ликвидировать ракеты средней дальности в Европе, печально знаменитые «Пионеры» (СС-20), в противовес которым американцы развернули свои ракеты – и военно-стратегическое положение Советского Союза заметно ухудшилось. Маршал Ахромеев говорил Квицинскому: если сократить ракеты, то на все намеченные в Европе цели не хватит ядерных боезарядов. В генеральном штабе всерьез готовились вести в Европе ядерную войну на уничтожение…
В Вашингтоне после подписания договора об уничтожении ядерных ракет среднего радиуса действия президент Рейган как хозяин первым произнес речь. Он не упустил случая напомнить свою любимую пословицу «Доверяй, но проверяй». Он выговорил ее и по-русски с таким чудовищным акцентом, что понять его было невозможно. Но переводчик повторил эти слова, и тогда Горбачев не выдержал, хотя прерывать выступающего в таких случаях не принято.
Михаил Сергеевич не без раздражения громко произнес:
– Вы это всякий раз повторяете.
Зал грохнул от смеха. Когда Рейгану перевели слова Горбачева, он сам рассмеялся и несколько растерянно заметил:
– А что, мне нравится эта поговорка.
Любовь американского президента к русскому фольклору была объяснима. Американцы не доверяли советским партнерам. После подписания договора о ракетах средней дальности американцы поставили вопрос о проверке его исполнения: давайте пришлем друг к другу контролеров. В министерстве иностранных дел управление по проблемам ограничения вооружений и разоружению возглавлял Виктор Карпов. Потом он стал заместителем министра. Карпов поехал на ракетный завод – убедиться, что туда можно приводить американских инспекторов. А к тому времени американцам уже назвали точное количество ракет. Карпов вернулся с завода потрясенный и доложил министру:
– На заводских складах лежит еще штук двести неучтенных ракет.
Оказывается, директор держал небольшой запас – на всякий пожарный случай. Вдруг не справится с планом, или проблема с поставкой комплектующих, или еще какая неприятность – возьмет из запаса. Но как особенности функционирования советской хозяйственной системы объяснить американцам?
Советские военные ставили Шеварднадзе в глупейшее положение. Он только от западных партнеров узнавал, что именно сделали советские военные. Накануне подписания парижских соглашений об ограничении обычных вооружений на Европейском континенте советские военные официально сообщили, что у них двадцать одна тысяча танков. Но два года назад их было вдвое больше! Куда же делись остальные?
Для Запада это не было секретом: половину танков министерство обороны просто перебросило через Урал, то есть формально убрало их из Европы. Когда военных поймали за руку, они сообщили, что за Урал перебросили восемь тысяч танков, еще восемь с половиной тысяч законсервированы, а четыре тысячи пошли в металлолом.
Шеварднадзе пришлось оправдываться, причем партнеры смотрели на него с подозрением, не веря, что министр иностранных дел сам узнал об этих манипуляциях задним числом. Министр считал, что если подписал договор – нужно выполнять, если обманул – надо признаться, если что-то сделал неправильно – следует извиниться. В политике главное интересы, но мораль и порядочность тоже многое значат. Если ты будешь надувать, то и тебя обманут.
– Я знаю, что Михаил Сергеевич не любит, когда его хвалят. Но это не я, это американцы говорят…
В зале довольно засмеялись.
Никто не ждал, что Горбачев назначит его министром иностранных дел. Но Михаилу Сергеевичу был нужен не столько профессионал – их достаточно в аппарате министерства, – сколько единомышленник, союзник. Однажды они вместе отдыхали в Пицунде, говорили о происходящем в стране, и Шеварднадзе с нескрываемой горечью сказал:
– Все прогнило, все надо менять.
Во время разговора с Громыко, который уже переходил в Верховный Совет, Горбачев поинтересовался: кого он видит на посту министра иностранных дел. Громыко сразу же назвал своего первого заместителя Георгия Марковича Корниенко, считая его самым достойным, затем как бы нехотя добавил еще две кандидатуры – посла в Соединенных Штатах Анатолия Федоровича Добрынина и посла во Франции Юлия Михайловича Воронцова.
Горбачев выслушал его без интереса и спросил:
– Как вы смотрите на Шеварднадзе?
Даже выдержанный Громыко был поражен: республиканский партийный секретарь в роли министра иностранных дел? Но тут же справился с собой:
– Нет, нет, я не против. Я же понимаю, это продуманное предложение.
Горбачев объяснил, что на посту министра иностранных дел нужна крупная политическая фигура, человек, способный к переменам. Громыко не посмел возразить генеральному секретарю.
Недели за две до окончательного решения Горбачев позвонил Шеварднадзе в Тбилиси:
– У меня есть весьма серьезные намерения в отношении тебя. Два предложения. Конкретизировать пока не готов. Но оба потребуют твоего переезда в Москву.
Шеварднадзе, как полагалось, сказал, что для него главное – получить поддержку генерального секретаря в работе на нынешней должности. Ничего иного ему не нужно. В последних числах июня 1985 года Горбачев вновь позвонил ему и предложил занять пост министра иностранных дел. Эдуард Амвросиевич искренне удивился:
– Все, что угодно, мог ожидать, только не это. Я должен подумать. И вы еще должны подумать. Я не профессионал… грузин… Могут возникнуть вопросы.
Следующим утром он прибыл в Москву. В разговоре с Горбачевым выложил все доводы «против». Дипломатия – это профессия, а у него нет опыта. И главное – этот пост все же должен занимать русский человек.
– Вопрос этот решен, – ответил Горбачев. – Он согласован с секретарями Центрального комитета. Твою кандидатуру поддерживает Громыко. Что касается национальности, то да, ты – грузин, но ведь советский же человек! Нет опыта? А может, это и хорошо, что нет? Нашей внешней политике нужны свежесть взгляда, смелость, динамизм, новаторские подходы…
1 июля собрался пленум ЦК. Шеварднадзе перевели из кандидатов в полноправные члены политбюро. Кстати, на этом же пленуме секретарем ЦК избрали Бориса Николаевича Ельцина.
Когда Громыко освободил кабинет, Шеварднадзе впервые приехал на Смоленскую площадь. У подъезда высотного здания его ждал начальник секретариата министра, проводил на седьмой этаж, показал кабинет номер 706. В этом кабинете сидели все его предшественники, начиная с Вышинского. Шеварднадзе попросил собрать заместителей министра, откровенно сказал им:
– Положение у меня – хуже не придумаешь. Удивить вас познаниями в области внешней политики не могу. Могу лишь обещать, что буду работать так, чтобы мне не было стыдно перед вами, а вам – за меня. Мне придется особенно трудно на фоне авторитета Андрея Андреевича. Что я по сравнению с ним, крейсером внешней политики? Всего лишь лодка. Но с мотором.
Шутка всем понравилась.
В курилках нового министра презрительно называли «кутаисским комсомольцем». Говорили, что он не только мира, но даже и Советского Союза толком не знает, иностранными языками не владеет, да и по-русски говорит неважно… Решили, что внешней политикой новый генеральный будет заниматься сам, а Шеварднадзе, бывшего министра внутренних дел Грузии, назначили для того, чтобы он перетряхнул дипломатический корпус и разогнал пижонов, которые оторвались от действительности, а только за границу ездят. Ждали опричнины.
Но Шеварднадзе чисток не устраивал, вообще никого не уволил. Напротив, двери министерского кабинета на седьмом этаже раскрылись для широкого круга сотрудников министерства. Шеварднадзе приглашал их не для того, чтобы устроить разнос или дать указание, а для того, чтобы выслушать их мнение. Приезжая в какую-нибудь страну, он выступал перед советскими дипломатами в посольстве, рассказывая им, что происходит в Москве. Он был откровенен с журналистами.
Первоочередную программу действий Шеварднадзе выработал вдвоем с Горбачевым: установить нормальный диалог с Соединенными Штатами; идя на компромисс, добиваться ограничения военных потенциалов Востока и Запада; вывести советские войска из Афганистана; нормализовать отношения с Китаем. Сверхзадача состояла в том, чтобы вывести страну из враждебного окружения, уменьшить давление на нее, создать благоприятные внешние условия для перемен и дать Горбачеву возможность заняться внутренними делами.
Своим помощникам в министерстве он откровенно сказал:
– Я ведь могу сидеть тихо, ничего не делать, наслаждаться жизнью. Но внешняя политика зашла в тупик, страну нужно вытаскивать из ямы.
Умения ладить с людьми и говорить приятные им вещи, неизменно добиваясь своего, Шеварднадзе не занимать.
В министерство иностранных дел на встречу с аппаратом и послами, которых со всего мира собрали в Москву, приехал Горбачев. Шеварднадзе, как вспоминает Борис Дмитриевич Панкин, тогда посол в Швеции, стал говорить, какая им оказана огромная честь, что генеральный секретарь впервые за всю историю государства посетил МИД. На эти слова Горбачев отозвался, что ничего особенного в этом нет и не надо преувеличивать. Шеварднадзе с мягкой улыбкой сказал, что он замечание генерального секретаря, разумеется, принимает к исполнению, но сейчас все-таки будет читать то, что у него написано. Зал заулыбался.
Министру пришлось нелегко. Его ждали мучительные переговоры с американцами об ограничении ядерных вооружений. Предстояло в краткий срок освоить огромный массив информации. И когда его постепенно знакомили с этой проблематикой, он был в отчаянии, говорил:
– Зря я согласился на эту должность! Это же невозможно понять.
Помощников поражала его способность мгновенно вникнуть в суть обсуждаемой проблемы. Память у него была замечательная – не хуже, чем у Громыко. Шеварднадзе не изображал из себя всезнайку. Принимая дипломатов, которые вели переговоры с американцами по стратегическим вооружениям, он несколько застенчиво сказал:
– Я первоклассник, не смущайтесь. Хочу, однако, все знать и сам понимать.
Если чего-то не понимал, он спрашивал, просил объяснить. Сказанное запоминал. Ему очень помогали природный ум и быстрая реакция. Поэтому он не боялся полемики, «ближнего боя» и не старался удержать противника на дистанции.
Громыко не разрешал на переговорах синхронного перевода, всегда настаивал на последовательном. Эта процедура сильно затягивала переговоры, но давала Громыко дополнительное время на размышление. При синхронном переводе непросто уловить тонкости, детали. Шеварднадзе возмущался, если ему предлагали последовательный перевод: жалел время. Он был самым внимательным слушателем, которого только видели в министерстве. Он поражал дипломатов способностью с ходу разобраться в сложнейших проблемах, выделить главное и не упустить ни одной мелочи.
Шеварднадзе изменил ритм мидовской жизни, вспоминает главный министерский переводчик Виктор Михайлович Суходрев. Допоздна работал, приезжал на Смоленскую площадь и в субботу. Очень удивлялся, если вечером кого-то не оказывалось на месте. Скоро все дисциплинированно сидели на местах и раньше министра домой не уезжали.
«Работа шла в сумасшедшем режиме и темпе, – писал известный дипломат Юлий Александрович Квицинский. – Их задавал министр, подвергавший себя немыслимым перегрузкам. Встречи и переговоры, полеты за границу и приемы в Москве шли непрерывной чередой… Сказывался немалый политический опыт Шеварднадзе, его знание людей, искусство строить личные отношения, просчитывать ситуацию и без нужды не обострять ее».
Он сразу изменил стиль и атмосферу переговоров: у нас с американцами множество проблем и противоречий, мы жестоко спорим и будем спорить, но почему мы должны вести себя как враги? И во время встречи с государственным секретарем Джорджем Шульцем советский министр сказал:
– Я намерен вести дело так, чтобы быть вам честным и надежным партнером, а при встречном желании – и другом.
Шульц, на которого эти слова произвели впечатление, встал и протянул ему руку.
При Шеварднадзе удалось преодолеть многолетнее недоверие между Советским Союзом и Соединенными Штатами, когда любой шаг партнера воспринимался как угроза, когда любые переговоры начинались с перечисления взаимных претензий и обвинений и иногда этим же заканчивались.
Впервые в истории отношений двух стран министры стали бывать друг у друга дома, встречаться семьями. Это не исключало споров, обид и взаимного недовольства. Но изменился сам характер отношений – не желание обмануть потенциального врага, а намерение найти разумный компромисс.
Когда Шеварднадзе с Шульцем подписывали документ по Афганистану, возникла серьезная проблема. Шеварднадзе настаивал на том, что Советский Союз, хоть и выводит войска, будет оказывать помощь Кабулу. Шульц не соглашался с такой позицией, попросил объявить перерыв, чтобы поговорить с экспертами. Помощники спросили Шеварднадзе:
– Что будем делать, если американцы не согласятся?
Шеварднадзе ни секунды не сомневался:
– Уезжаем – и до свидания.
Появился Шульц, сказал, что он очень сожалеет, но принять советское условие не может. Шеварднадзе поблагодарил и откланялся. А в самолете сказал:
– У меня такое чувство, что, пока долетим до Москвы, американцы согласятся.
И точно. Тут же отправились в Женеву, там подписали соглашение и вывели войска из Афганистана.
Первые поездки за границу были для министра не слишком приятными – в аэропорту, возле посольства его встречали пикеты: афганцы требовали вывести войска из Афганистана, прибалты – вернуть свободу их странам, евреи – разрешить советским евреям эмигрировать в Израиль. Оказавшись в Вашингтоне, Шеварднадзе вдруг вышел из здания посольства, подошел к демонстрантам, сказал:
– Я понимаю, есть проблема. Выделите три-четыре человека, пойдемте поговорим.
Посольские смотрели на министра с изумлением, настолько это казалось диким и непривычным.
Когда на первой встрече Шульц осторожно завел разговор об отказниках, тех, кому не разрешали выехать из СССР, Шеварднадзе ему укоризненно сказал:
– А что же вы права человека ставите на третье место? Давайте каждую встречу начинать с обсуждения прав человека.
Шульц буквально не верил своим ушам. А Шеварднадзе спокойно принимал списки отказников. Пустых обещаний не давал, но под каждую встречу с американцами выбивал из КГБ разрешение отпустить очередную группу. А ведь не выпускали по самым дурацким причинам – в основном, чтобы статистику не портить. Скажем, директор института говорил: «Из моего института никто не уедет». Или местный партийный босс брал на себя обязательство: «У меня в области желающих уехать нет». И никто всерьез не принимал международные обязательства обеспечить человеку право свободно покидать страну и возвращаться домой. Это было характерно для советской системы: с большой помпой подписать любое международное соглашение, но пальцем не пошевелить для того, чтобы в соответствии с ним изменить внутреннее законодательство.
Шеварднадзе первым решил, что дипломаты обязаны правдиво рассказывать стране о том, что происходит в мире. Он также полагал, что МИД должен привлекать в страну все хорошее, что есть в мире, использовать мировой опыт.
В мае 1986 года на совещании в министерстве иностранных дел Шеварднадзе говорил о том, что надо отказаться от прежнего постулата: Советский Союз должен быть столь же силен, как и любая возможная коалиция противостоящих ему государств. Этот постулат заставлял бешено вооружаться, подорвал экономику и тем самым национальную безопасность страны. Весь мир завалили оружием, а своим гражданам не смогли обеспечить сносную жизнь. Продажа нефти принесла стране сто восемьдесят миллиардов долларов, а в магазинах полки пустовали, во всех городах вводили талоны и очереди стояли за самым необходимым. В 1985 году СССР производил в пять раз больше тракторов и в шестнадцать раз больше зерноуборочных комбайнов, чем США. И при этом покупали американское зерно. Пик закупок пришелся на последний догорбачевский год – 1984-й: приобрели у США и Канады 26,8 миллиона тонн зерна.
По мнению министра финансов, а затем премьер-министра Валентина Павлова, на военные нужды уходило 34–36 процентов национального дохода страны. Взгляды Шеварднадзе предопределили его столкновение с генералами, которые видели, что им грозит: министр призывал к принципу разумной достаточности, что вело к ограничению военных расходов. А этого в министерстве обороны никак не могли допустить. Это было время, когда Европу именовали театром военных действий. Людей пугали возможностью войны и заставляли жить, словно в осажденной крепости.
Горбачеву и Шеварднадзе выпала миссия закончить холодную войну. Надо было прекратить военное соперничество с Соединенными Штатами, освободить страну от гонки вооружений, которая была ей не под силу. Знающие, великолепно образованные, опытные советские дипломаты боялись мыслить по-крупному, были поглощены деталями. Шеварднадзе не был профессионалом, но парадоксальным образом его непрофессионализм помогал ему принимать более смелые решения.
Первая поездка Горбачева – во Францию. Он провел там четыре дня, встретился с мэром Парижа Жаком Шираком, посетил Версаль. Рядом с ним была жена. Раиса Максимовна побывала в салонах Пьера Кардена и Ива Сен-Лорана. Она стремилась придать мужу западный шик. Но внимательно присмотревшись, можно было заметить на подошве его новых туфель, когда он пришел на совместную с президентом Франсуа Миттераном пресс-конференцию в Елисейский дворец.
Его первые внешнеполитические предложения поразили западных партнеров, которые не знали, верить ли в его серьезность. Но Горбачев уже твердо понял: в гонке вооружений империалистов не победить. И внутренних проблем не решить, пока будем выбрасывать деньги на ненужное оружие… Он начал наступление на всех внешнеполитических фронтах, чтобы дать шанс перестройке.
Гобачев предложил американскому президенту:
– Мы должны перестать считать друг друга врагами.
Холодная война прекратилась. Но в глазах консерваторов Михаил Сергеевич стал предателем.
Когда Горбачев и Шеварднадзе начали новую внешнюю политику, американский президент Рональд Рейган оставался подчеркнуто холоден. Американцы не верили в возможность крутых поворотов в политике Москвы, считали, что русские разыгрывают перед ними очередной спектакль.
Трудность для Шеварднадзе состояла в том, что он должен был договариваться не только с американцами, но и с советскими военными. Последнее иногда было сложнее… С самого начала у Шеварднадзе появились в Москве влиятельные оппоненты. Причем не только в министерстве обороны, но и в собственном ведомстве.
Внешняя политика, которую проводили Горбачев и Шеварднадзе, перевернула всю птолемееву картину мира. Если США и НАТО не собираются на нас нападать, если Запад не враг, а друг, то зачем содержать такую армию и самоедскую военную экономику? Зачем пугать страну неминуемой войной, призывать людей затягивать пояса и теснее сплачиваться вокруг партии и правительства?
Военные обижались. Особенно они возражали против намерения Горбачева ликвидировать ракеты средней дальности в Европе, печально знаменитые «Пионеры» (СС-20), в противовес которым американцы развернули свои ракеты – и военно-стратегическое положение Советского Союза заметно ухудшилось. Маршал Ахромеев говорил Квицинскому: если сократить ракеты, то на все намеченные в Европе цели не хватит ядерных боезарядов. В генеральном штабе всерьез готовились вести в Европе ядерную войну на уничтожение…
В Вашингтоне после подписания договора об уничтожении ядерных ракет среднего радиуса действия президент Рейган как хозяин первым произнес речь. Он не упустил случая напомнить свою любимую пословицу «Доверяй, но проверяй». Он выговорил ее и по-русски с таким чудовищным акцентом, что понять его было невозможно. Но переводчик повторил эти слова, и тогда Горбачев не выдержал, хотя прерывать выступающего в таких случаях не принято.
Михаил Сергеевич не без раздражения громко произнес:
– Вы это всякий раз повторяете.
Зал грохнул от смеха. Когда Рейгану перевели слова Горбачева, он сам рассмеялся и несколько растерянно заметил:
– А что, мне нравится эта поговорка.
Любовь американского президента к русскому фольклору была объяснима. Американцы не доверяли советским партнерам. После подписания договора о ракетах средней дальности американцы поставили вопрос о проверке его исполнения: давайте пришлем друг к другу контролеров. В министерстве иностранных дел управление по проблемам ограничения вооружений и разоружению возглавлял Виктор Карпов. Потом он стал заместителем министра. Карпов поехал на ракетный завод – убедиться, что туда можно приводить американских инспекторов. А к тому времени американцам уже назвали точное количество ракет. Карпов вернулся с завода потрясенный и доложил министру:
– На заводских складах лежит еще штук двести неучтенных ракет.
Оказывается, директор держал небольшой запас – на всякий пожарный случай. Вдруг не справится с планом, или проблема с поставкой комплектующих, или еще какая неприятность – возьмет из запаса. Но как особенности функционирования советской хозяйственной системы объяснить американцам?
Советские военные ставили Шеварднадзе в глупейшее положение. Он только от западных партнеров узнавал, что именно сделали советские военные. Накануне подписания парижских соглашений об ограничении обычных вооружений на Европейском континенте советские военные официально сообщили, что у них двадцать одна тысяча танков. Но два года назад их было вдвое больше! Куда же делись остальные?
Для Запада это не было секретом: половину танков министерство обороны просто перебросило через Урал, то есть формально убрало их из Европы. Когда военных поймали за руку, они сообщили, что за Урал перебросили восемь тысяч танков, еще восемь с половиной тысяч законсервированы, а четыре тысячи пошли в металлолом.
Шеварднадзе пришлось оправдываться, причем партнеры смотрели на него с подозрением, не веря, что министр иностранных дел сам узнал об этих манипуляциях задним числом. Министр считал, что если подписал договор – нужно выполнять, если обманул – надо признаться, если что-то сделал неправильно – следует извиниться. В политике главное интересы, но мораль и порядочность тоже многое значат. Если ты будешь надувать, то и тебя обманут.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента