Страница:
– Посмотри, – говорил Литвинов, – кто вокруг гения: только восхваляющие. Поэтому идет полное обновление, чтобы о ленинской старине и помину не было.
Соловьев пишет в дневнике, опубликованном в наши дни, что он прервал бывшего наркома:
– Не мне судить о руководстве партии, на это есть ЦК.
В следующий раз Литвинов сам заговорил с Соловьевым. Состояние у бывшего наркома было угнетенное, подавленное. Было ясно, записывал в дневник Соловьев, что Литвинов очень страдает, хочет отвести душу. Литвинов стал «порицать» Сталина за ограниченность ума, за чрезмерное самомнение и самоуверенность, за честолюбие и упрямство, за карьеризм и стремление к неограниченной власти.
– У Ленина на первом плане был человек, – говорил Литвинов, – поэтому он никогда никого полностью не отсекал, кроме абсолютно безнадежных врагов. А для Сталина несогласия с его взглядами уже достаточно для уничтожения людей, отсюда массовые репрессии. Сталин окружает себя ограниченными, послушными олухами. Кто сейчас его опора? Тугодум Молотов, карьеристы Каганович, Микоян, Берия и еще Мехлис, недалекий Маленков, дурак Хрущев…
Соловьев был потрясен смелостью суждений Литвинова и записал в дневник: «Неужели он, хотя бы частично, прав?»
Литвинов не боялся говорить то, что думал. Он был волевым и смелым человеком. Все-таки до революции он занимался не журналистикой, как многие товарищи по партии, а нелегальной доставкой в Россию оружия.
СЛУЧАЙНО ЖИВ ОСТАЛСЯ…
ТРИ МИНИСТРА В ОДНОЙ МАШИНЕ
РОМАН СО ЗЛОБНОЙ СТАРУХОЙ
Соловьев пишет в дневнике, опубликованном в наши дни, что он прервал бывшего наркома:
– Не мне судить о руководстве партии, на это есть ЦК.
В следующий раз Литвинов сам заговорил с Соловьевым. Состояние у бывшего наркома было угнетенное, подавленное. Было ясно, записывал в дневник Соловьев, что Литвинов очень страдает, хочет отвести душу. Литвинов стал «порицать» Сталина за ограниченность ума, за чрезмерное самомнение и самоуверенность, за честолюбие и упрямство, за карьеризм и стремление к неограниченной власти.
– У Ленина на первом плане был человек, – говорил Литвинов, – поэтому он никогда никого полностью не отсекал, кроме абсолютно безнадежных врагов. А для Сталина несогласия с его взглядами уже достаточно для уничтожения людей, отсюда массовые репрессии. Сталин окружает себя ограниченными, послушными олухами. Кто сейчас его опора? Тугодум Молотов, карьеристы Каганович, Микоян, Берия и еще Мехлис, недалекий Маленков, дурак Хрущев…
Соловьев был потрясен смелостью суждений Литвинова и записал в дневник: «Неужели он, хотя бы частично, прав?»
Литвинов не боялся говорить то, что думал. Он был волевым и смелым человеком. Все-таки до революции он занимался не журналистикой, как многие товарищи по партии, а нелегальной доставкой в Россию оружия.
СЛУЧАЙНО ЖИВ ОСТАЛСЯ…
Когда Гитлер напал на Советский Союз, Литвинов вновь понадобился. Его стали приглашать в Кремль на встречи с иностранными дипломатами, поручили выступать по радио, писать для английской и американской печати. В конце сентября 1941 года его включили в состав советской делегации на первой встрече с англичанами и американцами. Делегацию возглавлял Молотов, в нее входили военные и несколько наркомов. Литвинов все еще оставался без должности и в списке числился как депутат Верховного Совета. Но его появление многое значило и для американцев, и для англичан. Московская конференция продолжалась несколько дней и выработала договоренность о необходимых Советскому Союзу поставках.
Максима Максимовича вновь зачислили в штат Наркомата иностранных дел и отправили в Куйбышев, куда эвакуировали весь дипломатический корпус. 9 ноября его неожиданно вызвали в Москву, назначили заместителем наркома и одновременно послом в США. Он сменил в Вашингтоне одного из своих недавних подчиненных – Константина Александровича Уманского, который много лет работал корреспондентом ТАСС в Европе, а потом руководил отделом печати в Наркомате иностранных дел. Уманский иногда переводил беседы Сталина с иностранными гостями и, понравившись вождю, получил его фотографию с надписью «Уманскому. Сталин».
В 1936 году Уманского командировали в Америку. В сорок первом он вернулся в Москву, но вскоре уехал послом в Мексику. В январе 1945 года самолет, в котором он летел, потерпел аварию. Уманский с женой погибли. А за полтора года до этого погибла его дочь – ее застрелил влюбленный в нее сын наркома авиационной промышленности Шахурина и застрелился сам…
Перед отъездом в Вашингтон Литвинова принял Сталин. Сказал, что главное – заставить Соединенные Штаты помогать Советскому Союзу и вступить в войну против Германии. Могущественная Америка с ее мощным экономическим потенциалом была надеждой Сталина. Сразу же после нападения Гитлера Англия заявила о своей солидарности с Россией, но англичане могли оказать лишь моральную поддержку, они сами воевали и тоже нуждались в помощи.
– Когда наши дела стали катастрофически плохи и Сталин хватался за любую соломинку, он отправил Литвинова в Вашингтон, – говорил Анастас Микоян. – Литвинов использовал симпатии к нему Рузвельта и других американских деятелей и, можно сказать, спас нас в тот тяжелейший момент, добившись распространения на Советский Союз закона о ленд-лизе и займа в миллиард долларов.
11 ноября Литвинов вернулся в Куйбышев, чтобы собрать вещи. После беседы с заместителем наркома иностранных дел Андреем Януарьевичем Вышинским он отправился в долгий путь. Литвинов летел в Соединенные Штаты кружным путем через Тегеран, Багдад, Калькутту, Бангкок, Сингапур, Филиппины.
Рузвельт был рад встрече с Литвиновым, он ценил советского дипломата, часто приглашал его к себе, и они подолгу беседовали один на один. Советский посол мог в любой момент напрямую обратиться к президенту США. Благодаря этому Советский Союз вскоре стал получать оружие, продовольствие и военные материалы, жизненно необходимые в те годы. Литвинов успешно завоевывал также симпатии простых американцев и убеждал американских политиков в необходимости помочь Советскому Союзу.
Но отношение к Литвинову в Москве оставалось очень плохим. Молотов его терпеть не мог. Новый нарком (цитирую по книге Феликса Чуева «140 бесед с Молотовым» – Чуев заботливо записывал все монологи Вячеслава Михайловича) так говорил о своем предшественнике:
– Литвинова держали послом в США только потому, что его знал весь мир. Человек оказался очень гнилой. Всю войну договаривались, обходя его. Литвинов был совершенно враждебным к нам. Хотя умница, прекрасный, а ему не доверяли. Он заслуживал высшую меру наказания со стороны пролетариата. Любую меру… Литвинов только случайно жив остался.
Писателю Ивану Стаднюку, еще одному поклоннику Молотова, Вячеслав Михайлович с явным сожалением сказал:
– Видите, случалось, что и миловали, хотя по тем временам надо было расстреливать…
Обидно было Вячеславу Михайловичу, что Максим Максимович умер в своей постели.
Молотов рассказал о том, что была записана беседа Литвинова с американским корреспондентом, и Литвинов откровенно сказал: с советскими руководителями у вас ничего не выйдет, они на таких позициях стоят, что не могут с вами договориться о чем-то серьезном.
– А у нас централизованная дипломатия, – говорил возмущенный своеволием посла Молотов. – Послы никакой самостоятельности не имели. И не могли иметь, потому что сложная обстановка, какую-нибудь инициативу проявить послам было невозможно. Послы были исполнителями определенных указаний…
Вячеслав Молотов считал, что только он один занимается дипломатией. Остальные должны просто исполнять его указания, не отступая ни на шаг от инструкций. Еще при Литвинове посол, полпред мог спорить с наркомом, обращаться в ЦК, к Сталину в случае несогласия. При Молотове это уже стало невозможно. Да и послы уже были такие, которым и в голову не приходило спорить с наркомом: что начальство приказало, то и правильно.
В июле 1943 года Литвинов писал Молотову из Вашингтона, что Советскому Союзу следует установить близкие отношения с президентом Рузвельтом, который расположен к более тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Совет проигнорировали.
В начале 1943 года Литвинов говорил с обидой знакомому американскому журналисту:
– Я больше не могу быть мальчиком на побегушках. Любой сотрудник в моем посольстве может выполнять ту работу, которая поручена мне. Мне приходится только подчиняться приказам. Это невыносимо. Я возвращаюсь домой.
Максим Литвинов почти откровенно выражал несогласие с линией Молотова, и иностранные дипломаты это знали.
7 мая 1943 года, незадолго до возвращения в Москву, Литвинов побывал у заместителя Государственного секретаря США Самнера Уоллеса. Он говорил о негибкости советской системы и признался, что сам он не в состоянии общаться со Сталиным. По его словам, у Сталина в результате изолированности от внешнего мира сложилось превратное представление о Западе и он недооценивает ту роль, которую играет там общественное мнение.
В такой же тональности он беседовал и с американскими журналистами, которых хорошо знал и чьей скромности доверял. Максим Максимович только предупреждал их, что донесения американского посольства из Москвы в Вашингтон становятся известными советским должностным лицам, и просил не передавать запись бесед с ним в посольство. Записи несли непосредственно президенту Рузвельту, который внимательно их читал.
Литвинов рассказывал, что наркоматом руководят три человека – Молотов, его заместители Вышинский и Деканозов «и ни один из них не понимает ни Америки, ни Англии». Его возмущал ограниченный кругозор этой троицы. Владимир Георгиевич Деканозов, бывший посол в нацистской Германии, «сидел бок о бок с Риббентропом в течение года – и это все, что он знает о зарубежных странах».
Литвинов не выступал против создания огромной Советской империи и превращения Восточной Европы в вассалов, но он считал, что Советскому Союзу нужна поддержка американцев и англичан. А Сталин все никак не мог решить, что ему важнее: проглотить Восточную Европу или же вкушать плоды сотрудничества с Западом.
Молотов и его помощники были заинтересованы в том, чтобы выпячивать разногласия с Западом. На неуступчивость западных стран можно было свалить любые неудачи в политике. Когда Сталин получил от Соединенных Штатов все, что было можно, нужда в Литвинове отпала, и Молотов добился его возвращения в Москву.
Впрочем, есть и другое объяснение. Сталин, раздраженный очередной отсрочкой в открытии второго фронта, летом 1943 года решил демонстративно понизить уровень представительства: из США убрал Литвинова, из Англии Майского, а заменил их молодыми дипломатами – в Вашингтон поехал Андрей Андреевич Громыко, в Лондон – Федор Тарасович Гусев.
Крестьянский сын, Гусев прочитал в газете объявление о наборе в Институт дипломатических и консульских работников при НКИД, поехал в Москву и был принят. В 1937 году приступил к работе в наркомате, в июне 1939 года стал заведующим 2-м западным отделом, который ведал отношениями с Великобританией. После нападения нацистской Германии на Советский Союз Федор Гусев оказался на ключевом направлении. Но профессиональному успеху сопутствовало личное горе. Жена Гусева эвакуировалась под Казань – вместе с другими семьями сотрудников наркомата. Они оказались в очень трудных условиях, маленький сын Гусевых простудился и умер (см. журнал «Новая и новейшая история» (2005. № 4).
В июне 1942 года Федор Тарасович стал первым посланником в Канаде, установившей дипломатические отношения с СССР. Ровно через год его внезапно отозвали в Москву и объявили о переводе в Англию. Нового посла в Лондоне принял Сталин. Гусев честно сказал, что молод для такого поста – ему было тридцать семь лет.
– У нас нет других людей, – ответил Сталин. – Многие сейчас на фронте. Нам же нужно отозвать посла Майского, который слишком оправдывает действия англичан, саботирующих открытие в Европе второго фронта.
«Ошеломлен сообщением о замене Майского Гусевым, – записал в дневнике Литвинов. – Вот уж действительно не ожидал».
Британцы сталинский жест восприняли как пощечину. Английские дипломаты возмущались: «Гусев плохо знал английский, не проявлял никакой инициативы, похоже, его взяли на дипломатическую службу из колхоза или после школы НКВД».
Черчилль был раздражен, не принимал Гусева. Когда британский премьер-министр прилетел в Москву в октябре 1944 года, Сталин за обедом провозгласил тост:
– За моего лучшего друга, посла СССР в Великобритании, товарища Гусева!
Отношение англичан к Гусеву стало лучше. Премьер-министр часто с ним беседовал, высказывал свои идеи, адресуясь, разумеется, к Сталину. Именно ему премьер-министр Черчилль сказал 18 мая 1945 года:
– Одно из двух. Или мы сможем договориться о дальнейшем сотрудничестве между тремя странами, или англо-американский мир будет противостоять советскому миру, и сейчас трудно предвидеть вероятные результаты, если события будут развиваться по второму пути.
Максима Максимовича вновь зачислили в штат Наркомата иностранных дел и отправили в Куйбышев, куда эвакуировали весь дипломатический корпус. 9 ноября его неожиданно вызвали в Москву, назначили заместителем наркома и одновременно послом в США. Он сменил в Вашингтоне одного из своих недавних подчиненных – Константина Александровича Уманского, который много лет работал корреспондентом ТАСС в Европе, а потом руководил отделом печати в Наркомате иностранных дел. Уманский иногда переводил беседы Сталина с иностранными гостями и, понравившись вождю, получил его фотографию с надписью «Уманскому. Сталин».
В 1936 году Уманского командировали в Америку. В сорок первом он вернулся в Москву, но вскоре уехал послом в Мексику. В январе 1945 года самолет, в котором он летел, потерпел аварию. Уманский с женой погибли. А за полтора года до этого погибла его дочь – ее застрелил влюбленный в нее сын наркома авиационной промышленности Шахурина и застрелился сам…
Перед отъездом в Вашингтон Литвинова принял Сталин. Сказал, что главное – заставить Соединенные Штаты помогать Советскому Союзу и вступить в войну против Германии. Могущественная Америка с ее мощным экономическим потенциалом была надеждой Сталина. Сразу же после нападения Гитлера Англия заявила о своей солидарности с Россией, но англичане могли оказать лишь моральную поддержку, они сами воевали и тоже нуждались в помощи.
– Когда наши дела стали катастрофически плохи и Сталин хватался за любую соломинку, он отправил Литвинова в Вашингтон, – говорил Анастас Микоян. – Литвинов использовал симпатии к нему Рузвельта и других американских деятелей и, можно сказать, спас нас в тот тяжелейший момент, добившись распространения на Советский Союз закона о ленд-лизе и займа в миллиард долларов.
11 ноября Литвинов вернулся в Куйбышев, чтобы собрать вещи. После беседы с заместителем наркома иностранных дел Андреем Януарьевичем Вышинским он отправился в долгий путь. Литвинов летел в Соединенные Штаты кружным путем через Тегеран, Багдад, Калькутту, Бангкок, Сингапур, Филиппины.
Рузвельт был рад встрече с Литвиновым, он ценил советского дипломата, часто приглашал его к себе, и они подолгу беседовали один на один. Советский посол мог в любой момент напрямую обратиться к президенту США. Благодаря этому Советский Союз вскоре стал получать оружие, продовольствие и военные материалы, жизненно необходимые в те годы. Литвинов успешно завоевывал также симпатии простых американцев и убеждал американских политиков в необходимости помочь Советскому Союзу.
Но отношение к Литвинову в Москве оставалось очень плохим. Молотов его терпеть не мог. Новый нарком (цитирую по книге Феликса Чуева «140 бесед с Молотовым» – Чуев заботливо записывал все монологи Вячеслава Михайловича) так говорил о своем предшественнике:
– Литвинова держали послом в США только потому, что его знал весь мир. Человек оказался очень гнилой. Всю войну договаривались, обходя его. Литвинов был совершенно враждебным к нам. Хотя умница, прекрасный, а ему не доверяли. Он заслуживал высшую меру наказания со стороны пролетариата. Любую меру… Литвинов только случайно жив остался.
Писателю Ивану Стаднюку, еще одному поклоннику Молотова, Вячеслав Михайлович с явным сожалением сказал:
– Видите, случалось, что и миловали, хотя по тем временам надо было расстреливать…
Обидно было Вячеславу Михайловичу, что Максим Максимович умер в своей постели.
Молотов рассказал о том, что была записана беседа Литвинова с американским корреспондентом, и Литвинов откровенно сказал: с советскими руководителями у вас ничего не выйдет, они на таких позициях стоят, что не могут с вами договориться о чем-то серьезном.
– А у нас централизованная дипломатия, – говорил возмущенный своеволием посла Молотов. – Послы никакой самостоятельности не имели. И не могли иметь, потому что сложная обстановка, какую-нибудь инициативу проявить послам было невозможно. Послы были исполнителями определенных указаний…
Вячеслав Молотов считал, что только он один занимается дипломатией. Остальные должны просто исполнять его указания, не отступая ни на шаг от инструкций. Еще при Литвинове посол, полпред мог спорить с наркомом, обращаться в ЦК, к Сталину в случае несогласия. При Молотове это уже стало невозможно. Да и послы уже были такие, которым и в голову не приходило спорить с наркомом: что начальство приказало, то и правильно.
В июле 1943 года Литвинов писал Молотову из Вашингтона, что Советскому Союзу следует установить близкие отношения с президентом Рузвельтом, который расположен к более тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Совет проигнорировали.
В начале 1943 года Литвинов говорил с обидой знакомому американскому журналисту:
– Я больше не могу быть мальчиком на побегушках. Любой сотрудник в моем посольстве может выполнять ту работу, которая поручена мне. Мне приходится только подчиняться приказам. Это невыносимо. Я возвращаюсь домой.
Максим Литвинов почти откровенно выражал несогласие с линией Молотова, и иностранные дипломаты это знали.
7 мая 1943 года, незадолго до возвращения в Москву, Литвинов побывал у заместителя Государственного секретаря США Самнера Уоллеса. Он говорил о негибкости советской системы и признался, что сам он не в состоянии общаться со Сталиным. По его словам, у Сталина в результате изолированности от внешнего мира сложилось превратное представление о Западе и он недооценивает ту роль, которую играет там общественное мнение.
В такой же тональности он беседовал и с американскими журналистами, которых хорошо знал и чьей скромности доверял. Максим Максимович только предупреждал их, что донесения американского посольства из Москвы в Вашингтон становятся известными советским должностным лицам, и просил не передавать запись бесед с ним в посольство. Записи несли непосредственно президенту Рузвельту, который внимательно их читал.
Литвинов рассказывал, что наркоматом руководят три человека – Молотов, его заместители Вышинский и Деканозов «и ни один из них не понимает ни Америки, ни Англии». Его возмущал ограниченный кругозор этой троицы. Владимир Георгиевич Деканозов, бывший посол в нацистской Германии, «сидел бок о бок с Риббентропом в течение года – и это все, что он знает о зарубежных странах».
Литвинов не выступал против создания огромной Советской империи и превращения Восточной Европы в вассалов, но он считал, что Советскому Союзу нужна поддержка американцев и англичан. А Сталин все никак не мог решить, что ему важнее: проглотить Восточную Европу или же вкушать плоды сотрудничества с Западом.
Молотов и его помощники были заинтересованы в том, чтобы выпячивать разногласия с Западом. На неуступчивость западных стран можно было свалить любые неудачи в политике. Когда Сталин получил от Соединенных Штатов все, что было можно, нужда в Литвинове отпала, и Молотов добился его возвращения в Москву.
Впрочем, есть и другое объяснение. Сталин, раздраженный очередной отсрочкой в открытии второго фронта, летом 1943 года решил демонстративно понизить уровень представительства: из США убрал Литвинова, из Англии Майского, а заменил их молодыми дипломатами – в Вашингтон поехал Андрей Андреевич Громыко, в Лондон – Федор Тарасович Гусев.
Крестьянский сын, Гусев прочитал в газете объявление о наборе в Институт дипломатических и консульских работников при НКИД, поехал в Москву и был принят. В 1937 году приступил к работе в наркомате, в июне 1939 года стал заведующим 2-м западным отделом, который ведал отношениями с Великобританией. После нападения нацистской Германии на Советский Союз Федор Гусев оказался на ключевом направлении. Но профессиональному успеху сопутствовало личное горе. Жена Гусева эвакуировалась под Казань – вместе с другими семьями сотрудников наркомата. Они оказались в очень трудных условиях, маленький сын Гусевых простудился и умер (см. журнал «Новая и новейшая история» (2005. № 4).
В июне 1942 года Федор Тарасович стал первым посланником в Канаде, установившей дипломатические отношения с СССР. Ровно через год его внезапно отозвали в Москву и объявили о переводе в Англию. Нового посла в Лондоне принял Сталин. Гусев честно сказал, что молод для такого поста – ему было тридцать семь лет.
– У нас нет других людей, – ответил Сталин. – Многие сейчас на фронте. Нам же нужно отозвать посла Майского, который слишком оправдывает действия англичан, саботирующих открытие в Европе второго фронта.
«Ошеломлен сообщением о замене Майского Гусевым, – записал в дневнике Литвинов. – Вот уж действительно не ожидал».
Британцы сталинский жест восприняли как пощечину. Английские дипломаты возмущались: «Гусев плохо знал английский, не проявлял никакой инициативы, похоже, его взяли на дипломатическую службу из колхоза или после школы НКВД».
Черчилль был раздражен, не принимал Гусева. Когда британский премьер-министр прилетел в Москву в октябре 1944 года, Сталин за обедом провозгласил тост:
– За моего лучшего друга, посла СССР в Великобритании, товарища Гусева!
Отношение англичан к Гусеву стало лучше. Премьер-министр часто с ним беседовал, высказывал свои идеи, адресуясь, разумеется, к Сталину. Именно ему премьер-министр Черчилль сказал 18 мая 1945 года:
– Одно из двух. Или мы сможем договориться о дальнейшем сотрудничестве между тремя странами, или англо-американский мир будет противостоять советскому миру, и сейчас трудно предвидеть вероятные результаты, если события будут развиваться по второму пути.
ТРИ МИНИСТРА В ОДНОЙ МАШИНЕ
Андрей Андреевич Громыко, упорный, усидчивый, любимец Молотова, работал у Литвинова советником. Контакт будущего министра с бывшим не получился. Громыко и Литвинов не ладили.
Сам Громыко пишет в воспоминаниях, что присутствовал при весьма неприятном разговоре между Молотовым и Литвиновым. Он происходил в июне 1942 года в Вашингтоне. Молотов приехал в Соединенные Штаты на переговоры, Литвинов и Громыко его сопровождали. Разговор состоялся в машине, в которой оказалось сразу три министра иностранных дел СССР – действующий, бывший и будущий. Молотов опять стал говорить о том, что Англия и Франция подталкивали Гитлера к нападению на СССР. Это звучало как самооправдание. Литвинов не сдержался и возразил Молотову. Максим Максимович говорил подчеркнуто откровенно.
«Я поразился тому упорству, с которым Литвинов пытался выгораживать позицию Англии и Франции, – писал Громыко. – Несмотря на то что Литвинов был освобожден от поста наркома иностранных дел СССР за его ошибочную позицию, в особенности в оценке Англии и Франции, тем не менее он почему-то продолжал подчеркнуто демонстрировать свои взгляды перед Молотовым, а тем самым, конечно, и перед Сталиным. Странно было слушать этого человека… Я не сомневался, что по возвращении в Москву Молотов доложит Сталину об этом диспуте в автомашине. Также не сомневался и в том, что уже только из-за одного этого факта перспектива работы Литвинова в США в качестве посла может потускнеть. Так оно и произошло».
Литвинов был, видимо, последним человеком на этом посту, которому доставало мужской смелости, чтобы высказывать начальству свои взгляды в лицо, даже понимая, что его ждет наказание. Громыко был тогда страшно удивлен и продолжал удивляться в конце жизни, когда писал мемуары. Он-то себе, конечно, такого никогда не позволял. Его взгляды тоже расходились с представлениями малограмотного начальства, но Громыко с начальством никогда не спорил, потому и просидел в кресле министра почти тридцать лет. Нелюбовь Громыко к Литвинову привела к тому, что до конца восьмидесятых годов наркома почти не вспоминали, даже книгу о нем нельзя было издать. Предложение отметить память Литвинова (уже при Горбачеве!) Громыко просто потрясло.
– Как вообще можно предлагать такое? Его ЦК освободил от наркоминдела. Вы что, не знаете об этом? И за что? За несогласие с линией партии!
В начале апреля 1943 года Литвинова вызвали в Москву – без объяснения причин. Прощаясь с ним, президент Рузвельт прямо спросил:
– Вы не вернетесь?
Несколько месяцев Литвинов числился послом, но понял, что в Вашингтон уже не поедет. В конце лета послом в США назначили Громыко. Литвинов сохранил пост заместителя наркома, но без определенного круга обязанностей. Ему поручали то принимать экзамены в Высшей дипломатической школе, то решать хозяйственные вопросы.
В 1944 году Сталин потребовал от Наркомата иностранных дел анализа послевоенной ситуации, сложившейся в мире. Сформировали несколько комиссий. Одну из них возглавил Литвинов. Все предложили, по существу, одно и то же: создать вокруг СССР буфер безопасности, обезвредить Германию, не допустить создания в Европе военного блока, подписать с восточноевропейскими странами договоры о взаимопомощи.
Литвинов тогда сильно ошибся, предсказывая ход событий. Он полагал, что главным противоречием станут англо-американские отношения и что СССР следует вместе с Англией бороться против гегемонии Соединенных Штатов.
Максим Максимович продолжал довольно откровенно беседовать с иностранными журналистами. Ричарду Хотлету, корреспонденту Си-би-эс в Москве, сказал, что политика СССР вернулась к «вышедшей из моды концепции безопасности, основанной на расширении территории – чем больше вы имеете, тем выше ваша безопасность. Если Запад уступит советским требованиям, это приведет к тому, что Запад спустя то или иное время столкнется с новой серией требований». В беседе с известным американским журналистом Александром Вертом он и вовсе отметил, что Сталин и Молотов не верят, что добрая воля может стать прочным фундаментом новой политики, «поэтому они и захватили все, что плохо лежало».
По словам Ильи Эренбурга, Максим Максимович о Сталине отзывался сдержанно, ценил его ум и только один раз, говоря о внешней политике, вздохнул:
– Не знает Запада… Будь нашими противниками несколько шахов или шейхов, он бы их перехитрил…
В феврале 1946 года Литвинова вновь избрали депутатом Верховного Совета СССР. Это была монаршая милость – по должности ему депутатский значок не полагался, но Сталин к нему по-прежнему благоволил. Молотов же смотрел на Литвинова с отвращением. Присутствие Литвинова не давало Молотову забыть рукопожатия с Гитлером. А Вячеслав Михайлович хотел вытеснить этот эпизод из памяти.
10 апреля 1946 года к Литвинову пришел американский посол Уолтер Беделл Смит. Судя по записи беседы, Максим Максимович просто уклонился от сколько-нибудь серьезного разговора:
«Посол заговорил о взаимоотношениях между нашими странами. Советский Союз и США – единственные могущественные державы, которые могут решать вопрос о войне и мире. Американцы все больше и больше спрашивают себя, каковы цели СССР и как далеко он стремится идти. В его поведении много загадочного, и это внушает тревогу…
Смит приехал сюда, чтобы помочь установлению сотрудничества, и хочет действовать и говорить прямо и откровенно. Он откровенно высказал эти свои мысли тов. Сталину, но не знает, что ему надо дальше делать.
Я сказал, что, вероятно, тов. Сталин соответственно ответил ему на интересующие его вопросы. Оговорился, что я американскими делами не занимаюсь и не в курсе деталей… Посол пытался вернуться к вопросу о взаимоотношениях, но я перевел разговор на темы о погоде и спорте».
Весной сорок шестого наркоматы переименовали в министерства.
17 июля 1946 года Максиму Максимовичу исполнилось семьдесят лет. На следующий день его попросил заглянуть заместитель министра Владимир Деканозов, верный соратник Берии (впоследствии вместе с ним и расстрелянный). Деканозов, ведавший кадрами, сообщил коллеге:
– Мне поручили передать вам, что вы освобождены от работы и переведены на пенсию.
Литвинов получил персональную пенсию союзного значения. Это сохраняло ему некоторые житейские привилегии, столь важные в скудной советской жизни. Максим Максимович написал Сталину письмо и попросил дать ему какую-нибудь работу. Литвинова вызвал член политбюро и секретарь ЦК по идеологии Андрей Александрович Жданов:
– Вы писали товарищу Сталину. Мы хотим поставить вас во главе Комитета по делам искусств.
Максим Максимович возмутился:
– Я ничего в этом не понимаю. Да я и не думаю, что искусство можно декретировать…
Жданов рассердился:
– Какую же работу вы имели в виду?
– Чисто хозяйственную.
Никакой работы ему не дали. Он начал составлять словарь синонимов, каждое утро ходил в Ленинскую библиотеку и все же томился от безделья. В кремлевской столовой, пишет Илья Эренбург, он почти каждый день обедал с Яковом Захаровичем Сурицем, бывшим послом в Афганистане, Норвегии, Турции, Германии, Франции. В грустных разговорах они отводили душу. Суриц умер в день похорон Литвинова, пережив Максима Максимовича всего на несколько дней…
Сам Громыко пишет в воспоминаниях, что присутствовал при весьма неприятном разговоре между Молотовым и Литвиновым. Он происходил в июне 1942 года в Вашингтоне. Молотов приехал в Соединенные Штаты на переговоры, Литвинов и Громыко его сопровождали. Разговор состоялся в машине, в которой оказалось сразу три министра иностранных дел СССР – действующий, бывший и будущий. Молотов опять стал говорить о том, что Англия и Франция подталкивали Гитлера к нападению на СССР. Это звучало как самооправдание. Литвинов не сдержался и возразил Молотову. Максим Максимович говорил подчеркнуто откровенно.
«Я поразился тому упорству, с которым Литвинов пытался выгораживать позицию Англии и Франции, – писал Громыко. – Несмотря на то что Литвинов был освобожден от поста наркома иностранных дел СССР за его ошибочную позицию, в особенности в оценке Англии и Франции, тем не менее он почему-то продолжал подчеркнуто демонстрировать свои взгляды перед Молотовым, а тем самым, конечно, и перед Сталиным. Странно было слушать этого человека… Я не сомневался, что по возвращении в Москву Молотов доложит Сталину об этом диспуте в автомашине. Также не сомневался и в том, что уже только из-за одного этого факта перспектива работы Литвинова в США в качестве посла может потускнеть. Так оно и произошло».
Литвинов был, видимо, последним человеком на этом посту, которому доставало мужской смелости, чтобы высказывать начальству свои взгляды в лицо, даже понимая, что его ждет наказание. Громыко был тогда страшно удивлен и продолжал удивляться в конце жизни, когда писал мемуары. Он-то себе, конечно, такого никогда не позволял. Его взгляды тоже расходились с представлениями малограмотного начальства, но Громыко с начальством никогда не спорил, потому и просидел в кресле министра почти тридцать лет. Нелюбовь Громыко к Литвинову привела к тому, что до конца восьмидесятых годов наркома почти не вспоминали, даже книгу о нем нельзя было издать. Предложение отметить память Литвинова (уже при Горбачеве!) Громыко просто потрясло.
– Как вообще можно предлагать такое? Его ЦК освободил от наркоминдела. Вы что, не знаете об этом? И за что? За несогласие с линией партии!
В начале апреля 1943 года Литвинова вызвали в Москву – без объяснения причин. Прощаясь с ним, президент Рузвельт прямо спросил:
– Вы не вернетесь?
Несколько месяцев Литвинов числился послом, но понял, что в Вашингтон уже не поедет. В конце лета послом в США назначили Громыко. Литвинов сохранил пост заместителя наркома, но без определенного круга обязанностей. Ему поручали то принимать экзамены в Высшей дипломатической школе, то решать хозяйственные вопросы.
В 1944 году Сталин потребовал от Наркомата иностранных дел анализа послевоенной ситуации, сложившейся в мире. Сформировали несколько комиссий. Одну из них возглавил Литвинов. Все предложили, по существу, одно и то же: создать вокруг СССР буфер безопасности, обезвредить Германию, не допустить создания в Европе военного блока, подписать с восточноевропейскими странами договоры о взаимопомощи.
Литвинов тогда сильно ошибся, предсказывая ход событий. Он полагал, что главным противоречием станут англо-американские отношения и что СССР следует вместе с Англией бороться против гегемонии Соединенных Штатов.
Максим Максимович продолжал довольно откровенно беседовать с иностранными журналистами. Ричарду Хотлету, корреспонденту Си-би-эс в Москве, сказал, что политика СССР вернулась к «вышедшей из моды концепции безопасности, основанной на расширении территории – чем больше вы имеете, тем выше ваша безопасность. Если Запад уступит советским требованиям, это приведет к тому, что Запад спустя то или иное время столкнется с новой серией требований». В беседе с известным американским журналистом Александром Вертом он и вовсе отметил, что Сталин и Молотов не верят, что добрая воля может стать прочным фундаментом новой политики, «поэтому они и захватили все, что плохо лежало».
По словам Ильи Эренбурга, Максим Максимович о Сталине отзывался сдержанно, ценил его ум и только один раз, говоря о внешней политике, вздохнул:
– Не знает Запада… Будь нашими противниками несколько шахов или шейхов, он бы их перехитрил…
В феврале 1946 года Литвинова вновь избрали депутатом Верховного Совета СССР. Это была монаршая милость – по должности ему депутатский значок не полагался, но Сталин к нему по-прежнему благоволил. Молотов же смотрел на Литвинова с отвращением. Присутствие Литвинова не давало Молотову забыть рукопожатия с Гитлером. А Вячеслав Михайлович хотел вытеснить этот эпизод из памяти.
10 апреля 1946 года к Литвинову пришел американский посол Уолтер Беделл Смит. Судя по записи беседы, Максим Максимович просто уклонился от сколько-нибудь серьезного разговора:
«Посол заговорил о взаимоотношениях между нашими странами. Советский Союз и США – единственные могущественные державы, которые могут решать вопрос о войне и мире. Американцы все больше и больше спрашивают себя, каковы цели СССР и как далеко он стремится идти. В его поведении много загадочного, и это внушает тревогу…
Смит приехал сюда, чтобы помочь установлению сотрудничества, и хочет действовать и говорить прямо и откровенно. Он откровенно высказал эти свои мысли тов. Сталину, но не знает, что ему надо дальше делать.
Я сказал, что, вероятно, тов. Сталин соответственно ответил ему на интересующие его вопросы. Оговорился, что я американскими делами не занимаюсь и не в курсе деталей… Посол пытался вернуться к вопросу о взаимоотношениях, но я перевел разговор на темы о погоде и спорте».
Весной сорок шестого наркоматы переименовали в министерства.
17 июля 1946 года Максиму Максимовичу исполнилось семьдесят лет. На следующий день его попросил заглянуть заместитель министра Владимир Деканозов, верный соратник Берии (впоследствии вместе с ним и расстрелянный). Деканозов, ведавший кадрами, сообщил коллеге:
– Мне поручили передать вам, что вы освобождены от работы и переведены на пенсию.
Литвинов получил персональную пенсию союзного значения. Это сохраняло ему некоторые житейские привилегии, столь важные в скудной советской жизни. Максим Максимович написал Сталину письмо и попросил дать ему какую-нибудь работу. Литвинова вызвал член политбюро и секретарь ЦК по идеологии Андрей Александрович Жданов:
– Вы писали товарищу Сталину. Мы хотим поставить вас во главе Комитета по делам искусств.
Максим Максимович возмутился:
– Я ничего в этом не понимаю. Да я и не думаю, что искусство можно декретировать…
Жданов рассердился:
– Какую же работу вы имели в виду?
– Чисто хозяйственную.
Никакой работы ему не дали. Он начал составлять словарь синонимов, каждое утро ходил в Ленинскую библиотеку и все же томился от безделья. В кремлевской столовой, пишет Илья Эренбург, он почти каждый день обедал с Яковом Захаровичем Сурицем, бывшим послом в Афганистане, Норвегии, Турции, Германии, Франции. В грустных разговорах они отводили душу. Суриц умер в день похорон Литвинова, пережив Максима Максимовича всего на несколько дней…
РОМАН СО ЗЛОБНОЙ СТАРУХОЙ
Литвинова сняли с партийного учета в МИД, перевели в парторганизацию домоуправления, тоже своего рода унижение. Литвинов ходил туда на партсобрания, сидел, слушал. В доме Литвинова, по воспоминаниям бывшего посла Олега Александровича Трояновского, витал совсем иной дух, чем в других высокопоставленных семьях. Эту атмосферу создавала и его жена, которую называли на русский манер – Айви Вальтеровна. Она занималась художественными переводами.
Известный писатель Корней Иванович Чуковский летом 1932 года зашел к Айви Литвиновой в дом на Спиридоновке: «Очень изящная квартира, окнами во двор, флигелек при наркоминдельском доме, обстановка такая, в которой живут за границей средней руки доктора, присяжные поверенные и проч. Комната Литвиновой – книги в хорошеньких переплетах, картина Маковского, художественный плакат на революционную тему, сделанный каким-то иностранцем, – и что больше всего меня поразило: целая этажерка, прикрытая плюшевой занавеской, – ее ботинки, около двадцати или двадцати пяти пар. Я пришел к ней просить ее от имени издательства Academia, чтобы она перевела на английский язык мои детские книги. Она согласилась».
Литвинов не скрывал скептического, а то и саркастического отношения к происходящему, явно осуждая кампанию шпиономании и репрессий. Понимая, что его прослушивают, продолжал критически отзываться о советском руководстве. Молотова он презирал и называл «каменной задницей». Своего недавнего подчиненного Громыко считал слабым профессионалом.
Литвинов был спокоен, уверен в себе и играл не в домино, как крупные советские руководители, а в бридж, которому научился в Англии. Слушал музыку, много читал. Он был веселый, светский человек. Ему нравилось быть в центре внимания. Несмотря на полноту, любил танцевать. С удовольствием носил введенный для дипломатов мундир.
28 мая 1943 года появился указ Президиума Верховного Совета СССР о введении дипломатических рангов для дипломатических работников НКИД, посольств и миссий за границей. Постановлением Совнаркома вводилась форменная одежда со знаками различия – вышитыми золотом звездами на погонах. Получившим ранг посла полагался мундир с (генеральскими) погонами без просвета с вышитыми звездочками и металлической золоченой эмблемой – двумя скрещенными пальмовыми ветками. Форму отменили в 1954 году по требованию маршала Жукова, который считал, что на погоны имеют право только военные. Осталась лишь парадная форма для послов и посланников. Она существует и поныне…
«Литвинов был человеком скорее молчаливым, – писал Илья Эренбург. – Он сидел, слушал, порой усмехался – то с легкой иронией, то благодушно, изредка подавал реплику, но ничего в нем не было от угрюмого молчальника, он любил посмеяться. Есть унылые оптимисты, а Литвинов был человеком веселым, но зачастую, особенно к концу своей жизни, с весьма мрачными мыслями… У Максима Максимовича была вполне миролюбивая внешность: толстый, добродушный, хороший семьянин. Да и досуги его были заполнены невинными развлечениями – за границей, когда выпадали два-три свободных часа, шел в кино, глядел мелодраматические фильмы, «страсти-мордасти». Он любил хорошо покушать, и приятно было на него глядеть, когда он ел… Он любил жить…»
Был ли Литвинов на склоне жизни разочарован в том, что происходило в стране? Он предпочитал дома не говорить на политические темы. И все же однажды жена задала ему этот вопрос. Он ответил так:
– Знаешь, как бывает, ты влюбляешься в молодую и прекрасную девушку и живешь с ней. Но проходит время, и она становится злобной старухой. Но деваться некуда…
Дочь Литвинова Татьяна Максимовна писала об отце: «По его словам, они (ленинцы) шли на революцию как на благородный риск, готовые к гибели и неудаче. Одно, чего они не могли представить себе до конца, – это ее удачи, этой ее роковой удачи. При отце рассказывали анекдот о братьях Васильевых, которые будто бы сказали, что, если бы они могли предвидеть такой успех «Чапаева», они постарались бы сделать его лучше. Отец сказал: «Вот и мы так».
Последние годы жизни Литвинова пришлись на пик злобной антисемитской кампании. Пожалуй, ему повезло, что он уже был в отставке. Главным обвиняемым на процессе по делу Еврейского антифашистского комитета стал другой заместитель министра иностранных дел – Соломон Абрамович Лозовский. Этот процесс начался через полгода после смерти Литвинова. Если бы Максим Максимович прожил еще немного, добрались бы и до него.
В феврале 1953 года был арестован Иван Майский, бывший посол в Англии и заместитель наркома иностранных дел. Из дипломатии его убрали еще в 1944 году. Куда его девать, решали Сталин и Молотов. Вождь спросил Вячеслава Михайловича, что именно написал Майский. Молотов пренебрежительно ответил:
– Несколько незначительных работ по истории британского рабочего движения.
Ивана Майского определили в академический Институт истории. После ареста обвинили в том, что он считал западных лидеров друзьями СССР…
Профессор Владислав Павлович Смирнов рассказывал, как, придя однажды на исторический факультет МГУ, увидел, что в расписании зачеркнута фамилия академика Майского. Иван Михайлович еще и преподавал на истфаке. Смирнов спросил лаборантку, что произошло. Сделав страшные глаза, она сказала:
– Тише! – и прошептала на ухо: – Взяли!
Даже в своем предсмертном письме Литвинов пытался оправдаться перед Сталиным, доказать ему, что он не враг. В декабре 1951 года у Литвинова случился третий инфаркт. Его интенсивно лечили. Но медицина оказалась бессильна. 31 декабря, в последний день уходящего года, он умер. Сразу же явились сотрудники Министерства госбезопасности, просмотрели все его документы и письма, отобрали то, что их заинтересовало, и унесли. 3 января 1952 года появился небольшой некролог в «Правде». На следующий день Максима Максимовича похоронили на Новодевичьем кладбище.
А как же рассказ Микояна о том, что Литвинова убили, инсценировав автомобильную катастрофу?
Сын Литвинова Михаил Максимович рассказывал мне, что он тоже слышал такую версию смерти отца, но, по его словам, это выдумка.
Известный писатель Корней Иванович Чуковский летом 1932 года зашел к Айви Литвиновой в дом на Спиридоновке: «Очень изящная квартира, окнами во двор, флигелек при наркоминдельском доме, обстановка такая, в которой живут за границей средней руки доктора, присяжные поверенные и проч. Комната Литвиновой – книги в хорошеньких переплетах, картина Маковского, художественный плакат на революционную тему, сделанный каким-то иностранцем, – и что больше всего меня поразило: целая этажерка, прикрытая плюшевой занавеской, – ее ботинки, около двадцати или двадцати пяти пар. Я пришел к ней просить ее от имени издательства Academia, чтобы она перевела на английский язык мои детские книги. Она согласилась».
Литвинов не скрывал скептического, а то и саркастического отношения к происходящему, явно осуждая кампанию шпиономании и репрессий. Понимая, что его прослушивают, продолжал критически отзываться о советском руководстве. Молотова он презирал и называл «каменной задницей». Своего недавнего подчиненного Громыко считал слабым профессионалом.
Литвинов был спокоен, уверен в себе и играл не в домино, как крупные советские руководители, а в бридж, которому научился в Англии. Слушал музыку, много читал. Он был веселый, светский человек. Ему нравилось быть в центре внимания. Несмотря на полноту, любил танцевать. С удовольствием носил введенный для дипломатов мундир.
28 мая 1943 года появился указ Президиума Верховного Совета СССР о введении дипломатических рангов для дипломатических работников НКИД, посольств и миссий за границей. Постановлением Совнаркома вводилась форменная одежда со знаками различия – вышитыми золотом звездами на погонах. Получившим ранг посла полагался мундир с (генеральскими) погонами без просвета с вышитыми звездочками и металлической золоченой эмблемой – двумя скрещенными пальмовыми ветками. Форму отменили в 1954 году по требованию маршала Жукова, который считал, что на погоны имеют право только военные. Осталась лишь парадная форма для послов и посланников. Она существует и поныне…
«Литвинов был человеком скорее молчаливым, – писал Илья Эренбург. – Он сидел, слушал, порой усмехался – то с легкой иронией, то благодушно, изредка подавал реплику, но ничего в нем не было от угрюмого молчальника, он любил посмеяться. Есть унылые оптимисты, а Литвинов был человеком веселым, но зачастую, особенно к концу своей жизни, с весьма мрачными мыслями… У Максима Максимовича была вполне миролюбивая внешность: толстый, добродушный, хороший семьянин. Да и досуги его были заполнены невинными развлечениями – за границей, когда выпадали два-три свободных часа, шел в кино, глядел мелодраматические фильмы, «страсти-мордасти». Он любил хорошо покушать, и приятно было на него глядеть, когда он ел… Он любил жить…»
Был ли Литвинов на склоне жизни разочарован в том, что происходило в стране? Он предпочитал дома не говорить на политические темы. И все же однажды жена задала ему этот вопрос. Он ответил так:
– Знаешь, как бывает, ты влюбляешься в молодую и прекрасную девушку и живешь с ней. Но проходит время, и она становится злобной старухой. Но деваться некуда…
Дочь Литвинова Татьяна Максимовна писала об отце: «По его словам, они (ленинцы) шли на революцию как на благородный риск, готовые к гибели и неудаче. Одно, чего они не могли представить себе до конца, – это ее удачи, этой ее роковой удачи. При отце рассказывали анекдот о братьях Васильевых, которые будто бы сказали, что, если бы они могли предвидеть такой успех «Чапаева», они постарались бы сделать его лучше. Отец сказал: «Вот и мы так».
Последние годы жизни Литвинова пришлись на пик злобной антисемитской кампании. Пожалуй, ему повезло, что он уже был в отставке. Главным обвиняемым на процессе по делу Еврейского антифашистского комитета стал другой заместитель министра иностранных дел – Соломон Абрамович Лозовский. Этот процесс начался через полгода после смерти Литвинова. Если бы Максим Максимович прожил еще немного, добрались бы и до него.
В феврале 1953 года был арестован Иван Майский, бывший посол в Англии и заместитель наркома иностранных дел. Из дипломатии его убрали еще в 1944 году. Куда его девать, решали Сталин и Молотов. Вождь спросил Вячеслава Михайловича, что именно написал Майский. Молотов пренебрежительно ответил:
– Несколько незначительных работ по истории британского рабочего движения.
Ивана Майского определили в академический Институт истории. После ареста обвинили в том, что он считал западных лидеров друзьями СССР…
Профессор Владислав Павлович Смирнов рассказывал, как, придя однажды на исторический факультет МГУ, увидел, что в расписании зачеркнута фамилия академика Майского. Иван Михайлович еще и преподавал на истфаке. Смирнов спросил лаборантку, что произошло. Сделав страшные глаза, она сказала:
– Тише! – и прошептала на ухо: – Взяли!
Даже в своем предсмертном письме Литвинов пытался оправдаться перед Сталиным, доказать ему, что он не враг. В декабре 1951 года у Литвинова случился третий инфаркт. Его интенсивно лечили. Но медицина оказалась бессильна. 31 декабря, в последний день уходящего года, он умер. Сразу же явились сотрудники Министерства госбезопасности, просмотрели все его документы и письма, отобрали то, что их заинтересовало, и унесли. 3 января 1952 года появился небольшой некролог в «Правде». На следующий день Максима Максимовича похоронили на Новодевичьем кладбище.
А как же рассказ Микояна о том, что Литвинова убили, инсценировав автомобильную катастрофу?
Сын Литвинова Михаил Максимович рассказывал мне, что он тоже слышал такую версию смерти отца, но, по его словам, это выдумка.