Страница:
стоит. Разделены сапоги длинными сквозными воротами: проходит в
них ветер, едет извозчик, и обоим не тесно.
Глядят Секретовские окна весело: "слава-те, не гробами
торгуем!". Быхаловские окна исподлобья глядят. Зимами, как
ныне, уныло мерзнут на них уксусов мрачные бутылки и сухой
горчицы скоробленные коробки. Летами мякнут от жары алые ломти
арбуза, кучи перезрелых огурцов, горки румяных, как девки,
яблок. Целые стаи устремляются тогда к ним: жирных ленивых мух
и тощих зарядских ребят. Тогда и запах в Зарядьи сменяется на
арбузный...
А запахов здесь много, с них бы и нужно начинать. То пальнет
в прохожего кожей из раскрытого склада, -- запах шуршащий,
приятный, бодрый. То шарахнет в прохожего крепким русским
кухонным настоем из харчевенки, притулившейся Быхалову
наискосок. То обдаст его, заметавшегося, как помоями, из
Дудинского подвального окошка, а Дудин -- скорняк. А уже за
углами сторожат его сотни других прытких запахов. Тонконосым в
Зарядье лучше и не ходить.
Зарядская суетня -- с рассвета. В семь, едва утро,
вскакивает Сеня с дощатой койки и бежит отпирать. Холодно и
дрожко, а сонные глаза еще трудней отмыкаются, чем тяжелые,
забухшие инеем замки. Покуда бежит Пашка в трактир за кипятком
для чая, сам Быхалов, Зосим Васильевич, выходит за дверь, на
улицу, хрустящую под шагами редких прохожих. Он, обнажая лысину
от стеганого ватного картуза, сурово крестится на три стороны,
обступающие его бакалею. В одной стороне, направо, розовеет в
заре старое золото кремлевских маковок. В другой -- за проломом
Китайских ворот -- стоит неизвестного назначения глухой дом:
тридцать восемь лет верится Быхалову -- за этим домом восток. В
третьей стороне пустует незастроенное место. Стоял здесь
дрянненький, да подсох в жару, да подмок в осень, да мышки его
подгрызли, да из трубы однажды залило, -- остатки пожар догрыз.
Виден здесь спокойному оку Быхалова огромный клок зимнего неба.
Из тесноты и житейской маяты любо глядеть зарядцу в
хрусткое, зимнее небо декабря. В нем синие и розовые ленты,
словно в Брыкинской галантерее, бегут и ширятся слепительными
дугами. Их моет морозное солнце, топорщит снежный ветер. Птицы,
замедлив взмахи крыл, падают в тех лентах. Голуби окунаются в
холод, ворона чертит ровные, бесшумные круги...
А в переулках сине от снега и пара. Домики в них, -- как
курносенькие ребятки, как пропылившиеся ветхие старички, как
пузатые купчины с ярлыками вывесок, который -- чем богат.
...Чинно и молча, в прикуску, пьют густой и вязкий,
обжигающий чай. Неприступен в те минуты и телом прям Быхалов,
как человек, поставленный к рулю. Губы у него так же жестко
сложены, как и у Николы, истового покровителя зарядских дел. А
тут народ начинает приходить.
Мальчик от сапожника, худой и тоненький, прибегает,
смерзшими ногами выбивая дробь. Ему -- "рубца на пятачок, за
две -- огурец, да горчички, да семитку сдачи". Извозчик входит,
синей тушей вгоняя холод в лавку: -- "ухх-те, Зосим Васильич.
Пеклеваннички есть?" Дудин Ермолай, скорняк, седой и
взъерошенный, страшный по нелюдской своей худобе, с кашлем
просовывается сюда же.
-- Эх, дозволь, дядя Зосим, рассольцу хлебнуть!..
-- Чуть свет, а ты уж похмеляться. Эх ты, козырь! Ты б лучше
орехи грыз! -- гудит из-за прилавка Быхалов, кивая на огромную,
снегом, как мохом, обросшую кадь. -- И, право, орехов бы тебе.
Ты купи у меня фунт и грызи. Зубов у тебя мало, надолго хватит.
-- Ихх-вы какой! -- приниженно сипит Дудин, прыгает и
хлопает опорками. -- Не пить, так это бунт даже против
государства... для нас и устроено, -- звучными, жадными
глотками пьет он терпкий ледяной рассол. -- И потом как это вы
сказали? Оре-ехи? -- нездоровый Дудинский смех разом наполняет
всю лавку: -- Орех, Зосим Васильич, вещь наивная! Только пузырь
об него засаривать, а пользы-действия, извините, никакой!
-- Ну и козырь! -- благодушно дивится Быхалов. -- Ты
шкурок-то моих, смотри, не пропей.
Все в лавке начинает подхихикивать. Карасьев, Быхаловский
молодец, каким-то извивающимся тенорком, а старушонка,
пришедшая за ваксой, изрядным басом. Кажется, что даже и Никола
из киота, и керосиновая бутыль, и пятифунтовик на весах
усмехаются над незадачливым скорняком.
-- Ну, зачем пропивать, -- смешно вертится Дудин. -- Мы у
хороших людей не возьмем. А орехом ты меня не потчуй. Да что ж
я, лошадь, что ли, орехи-то грызть?! Эхе-кхе...
Опять хлопает дверь. Новые приходят люди, новые приносят
слова. Катушин, древний шапошник с четвертого этажа, придя за
ситником, тихонечко вразумляет по уходе Дудина:
-- Да и как, посудите, не выпить ремесленному человеку!
Сынка третевось схоронил. Вот и проклаждается на радостях, что
ослобонился.
Развешивая соль, в тон Катушину, рассуждает ярославец
Карасьев:
-- У него уж больно дух немыслимый. Всю улицу вонью
запрудил. Пройти мимо фортки -- очень нехорошо. У него даже
крысы перевелись. По моему, так даже воспретить бы таким!..
Дверь настежь. Пар клубится с пола и на сторону гнетет
Николино пламя. Шубы влезают и кацавейки, и чуйки, рыбье
пальтецо захудалого чиновного умника и купеческой родственницы
пудовый дипломат. Шелестит ссыпаемое пшено, стучит хлебный нож,
звенят медяки. Пустеют хлебные полки, худеют сахарные бочки,
обнажается днище керосинового чана, захлебывается маслом
обмерзший жестяной насос. И шумно, и тесно. Небыстрыми
ручейками течет серебро в дубовый хозяйский ящик, туда же
прыгают темные, как лики московских Никол, пятаки...
В ту пору и само солнце в морозной дымке над Зарядьем --
медный, морозом обожженный докрасна, пятак.
Всех приходящих лукаво и нелукаво, и слепых и зрячих, и
уродов и умников, принимало Зарядье и платило им не поровну, а
по тихости или по буести их.
Робким, задумчивым мальчонком пришел сюда из деревни
Катушин, дерзающим и неспокойным -- Ермолай Дудин, лукавым и
тихим -- Петр Секретов. На них, на трех глядел Сеня и детским
смыслом угадывал, что между ними где-то поместит жизнь и его
самого. Все трое были совсем разные, -- это город нашел в них
разницу и подразделил их.
Тринадцатилетним, как и Сеню, привела нужда Степушку
Катушина в Зарядье. И Зарядье в лице шапошника Галунова
Степушку не отринуло, а приняло и вынянчило, кинуло ему хлебца,
чтоб жил, выделило койку, чтоб спал... И сказало Зарядье
Катушину: "будь шапошником, Степан". И с тех пор, повинуясь
строгому веленью, стал он быстрой нестареющей рукой
простегивать картузы и меховые шапки для покрытия чужих голов.
Сам же так и пробегал всю жизнь, чуть ли не в той же самой
ушаночке, в которой выбросила его деревня.
Он напоминал собою горошинку. Тоже и глаза, улыбчато
бегающие поверх разбитых и бумажкой проклеенных очков. Сорок
три года, неустанно тачая Галуновский товар, на машине ли, на
руках ли, глядит он из крохотного каменного оконца на нетеплые
светы рассветного городского неба, на черные облачные тени,
приглушающие день. Кажется: он и не изменился нисколько, только
глаза слезиться стали, да колени отказываются держать. Только в
том и разница, что раньше выжидал себе Степан Леонтьич кусочек
счастья, небурного и умеренного, а теперь ждет, когда вынесут
его отсюда ногами вперед в последний приют, за Калужскую
заставу.
За всю жизнь только и нажито было Катушиным добра:
зеленоватый сундучок, одному унести, да корзиночка. В сундучке
покоилось ветхое белье, еще часы с продавленной крышкой, завод
ключом, еще пиджачок матерчатый, еще заново подшитые сапожки. А
поверх всего, чтоб не искать чужому, обиходные лежали вещи на
его смертный обряд: фунт тощих панихидных свечей, миткалю и
сарпинки два равных отреза, ладан в аптечной коробочке и
деньги, семнадцать с полтиной, чистая прибыль Катушинской жизни
в рублях.
В корзинке другое хранилось. Чистенькими стопками лежали там
книжки в обойных обертках, с пятнами чужих незаботливых рук.
Были книжки те написаны разными, прошедшими незаметно среди нас
с незатейливой песней о любви, о нищете, о полынной чаше
всяческого бытия. Главным в той стопке был поэт Иван Захарыч, а
вокруг него ютились остальные неизвестные певцы не известных
никому печалей. Поверх стопки спрятались от мира в синюю
обертку и собственные Катушинские стишки.
Проходили внизу богатые похороны, видел Степан Леонтьич,
откладывал шитье, писал незамедлительно стишок: и его отвезут
однажды, а в могиле будет стоять талая весенняя вода... Май
стучал в стекла первым дождем -- пополнялась тетрадка новым
стишком: рощи зашумят, соловьи запоют... а о чем и петь и
шуметь им, как не о горькой доле подневольного мастерового
люда. Самому Катушину и знать: солгал ли он в стишках своих
хоть раз. -- Он-то и приютил Сеню в добром и тесном своем
сердце.
Вечером, как отужинает, мчался Сеня вверх по лестницам, на
высокий подчердачный Катушинский этаж, близко к зимнему небу.
Сеню обучал Катушин грамоте. Вряд ли и было у Катушина за всю
жизнь большее оживление, чем в тот вечер, когда написал Сеня
первые четыре неграмотных слова. То хлопал он себя по
заштопанным коленкам, то разглаживал трясущейся рукой твердую
пакетную бумагу, то подносил ее к свету...
Сеня сидел тогда у окна, а за окном затихало Зарядье и
перемигивалась огнями ночь. Острые прохладные ручейки
небывалого возбуждения бежали по его спине. Хотелось
невозможных, убыстренных движений, и в скрипе оторванной
железки за окном чудился ему неясный и властный зов.
-- Книжки теперь бери у меня, -- сказал в тот вечер Катушин.
-- У меня книжки тоненькие, хорошие. Я толстых не читаю, голова
от них разламывается. А тоненькую прочтешь, точно в баньку
сходишь. Банька -- слабость жизни моей.
Здесь встречал Сеня и Дудина, верного Катушинского друга, но
столь отличного от него. Сюда же однажды привел Сеня и брата.
Пашка нелюдимым рос. У Быхалова он был на побегушках. Пашка
хромой, широкоспинный, камнеобразный, симпатиями хозяйскими не
овладел.
-- Ты уж больно карточкой-то не вышел. Весь народ мне
разгонишь, -- сказал хозяин Пашке, приведенному Брыкиным, давая
для нравоучительности легкий подзатылок. -- Ты мне товар вози.
Хром, так ведь дело неспешное. Съездил раз в день, и то
прибыль.
Пашке с детства жить было больно и мучительно. Пашка многое
невидное другому видел, и потому детство казалось ему глупой
нарочной обидой. Когда случилась коровья беда и односельчане
били Пашку, половинку человека, Пашка молчал, не унижаясь до
крика или жалобы, -- только прикрывал руками темя. Темя было
самым больным местом у Пашки, там он копил свою обиду. Он и на
мир глядел не просто -- птичка летит, а облако плывет, а береза
цветет -- а так, как отражены были все эти благости в темном
озере его невыплаканных, непоказанных миру слез. Пашка на мир
глядел исподлобья, и мир молчаньем отвечал ему.
Коровья беда докончила ковку человека в Пашке. Без детства,
без обычных шалостей Пашка вступил в жизнь. А жизнь поджидала
его не медовым пирожком. У Быхалова с утра влезал он в дырявые
валенцы, впрягался в санки и так, хромой и хмурый, возил по
городу Быхаловскую кладь, без разбора времени, по мостовым и
сугробам, в дождь и снег, лошадиным обычаем.
...Зевал Пашка, сидя у Катушина. В этот день прибавилась еще
одна обида к вороху прежних. Карасьев, в припадке игры
воображения, посылал его в аптеку купить на пятачек деру и на
гривенник дыму. Пашка не знал, бывают ли подобные товары, а
аптекаря злы... И до сих пор еще стыдом и болью горели Пашкины
уши.
Рассказывал об этом Сеня торопливым, прерывающимся голосом,
чуть не плача за брата. Дудин слушал, ерзая и поминутно кашляя,
Катушин -- с грустью глядя в пол.
-- ...главное дело, Иван-то и забыл, что послал Пашку. По
мне, так я бы... -- у него задрожали губы и руки быстрей
затеребили тонкий коломенковый поясок.
-- А ты мягчи сердце, не копи обид. Поплачь, если
плачется... -- заговорил Катушин, ширкая ногтем по лавке, на
которой сидел. -- Человеку, если помнить про кажный день,
сгореть от напрасной злобы.
-- Вот я и горю, -- резко вставил Дудин и засмеялся.
-- И горишь... и сгоришь! сосчитана твоя сила, Ермолаша, --
ласково отвечал Катушин. -- Неустроенно ведешь жизнь, смиренья
не приобрел, буянишь попусту... -- вычитывал Катушин.
-- Смиренья?.. -- строго спросил Дудин. -- Куда же мне
больше смиряться, Степушка! В трубочку свернуться, что ли?
-- Ищи свое в жизни... запись помни! -- указал Катушин.
-- Это какую запись, Степан Леонтьич? -- шумно вздохнул
Сеня.
-- А сто восьмого псальма запись, -- уверенно и быстро
сказал Катушин. -- За слезы да за неоплатные долги сто
восьмой-то сторожем стоит, -- и он мелко-мелко похлопал себя по
коленке. -- На полях у сто восьмого и ведется запись. Каждому
жучку, а своя буква. И люди стираются, и книги стираются...
города тают дымком, а запись нерушимо стоит, как стена! Ты в
запись верь, Ермолаша, коли не во что уж...
Теперь Катушин не моргая глядел в газовую, накаленную добела
сетку, словно в слепительном свете ее и развернут был тот
свиток со всякими земными печалями и жалобами.
-- Ангел, что ль, у тебя заместо писаря? -- съязвил Дудин и
кашлял с таким звуком, точно раздирали крепкую ткань.
-- Ты бурен, Ермолаша... а я тих. Ты оставь мне по-моему
жить. Перхаешь, а нет того, чтоб смириться... ищешь чего-то!
Нетеряного не найдешь.
Дудин молчал, но только для того, чтоб с большей силой
выговорить:
-- Вот и я таким же пришел, как они, -- зашептал он с
болезненной страстностью. -- Не хочу, чтоб и они вот также без
жизни жили... Я для них, Степушка, ищу.
-- Чудной ты... летучий какой-то. Всегда как бы за ребенка
тебя почитаю, -- засмеялся Дудинской горячности Катушин. -- А
ты, паренек, -- обратился он к Пашке, -- ты молчи. Вырастешь,
сам всему цену узнаешь. Ищи, где тут основа. Нонешнего
хозяина-то папаша, Гаврила Андреич, царство небесное! --
продолжал он, понизив голос, -- так он раз меня с лестницы
спихнул... я тогда и сломал себе мизинчик, упамши. А койки наши
рядком стояли. Ночью-то спит он, а я сижу вот этак-то с
колодкой, с деревянной болвашкой да и думаю, чему на свете
больше цена, мизинчику моему, либо его головешке. Толкал меня
враг в головешку ему стукнуть...
В этом месте Пашка поднялся с табуретки.
-- Я спать пойду, -- внезапно сказал он и зевнул.
-- А и ступай, паренек... я тебя не держу, привязу тебе
нету, -- услужливо кинул Катушин и продолжал после Пашкина
ухода: -- всю ночь вот и продумал этак-то. Нашел основу, уж
светало в окнах. Жена-то его, вишь, с приказчиком связалась, а
у приказчика-то язва во рту была...
-- Какая язва? -- испугался Сеня.
-- Ступай и ты спать, милый друг, -- как бы просыпаясь от
сна, отвел Сеню в сторону Катушин. -- А книжечку ты еще раз в
бумажку оберни... да на мокрое-то не клади, завянет. Ну, покрой
тебя господь. Деревянен братец твой, деревянен... мозги у него
прямые какие-то.
Дудин, сосредоточенно бормоча себе под нос, вышел вместе с
Сеней. Не обменявшись ни словом, они сошли вниз. Уже в воротах,
под тусклым фонарем постоялого двора, Дудин внезапно схватил
Сеню за руку.
-- В святые Степушка лезет... а ты ему не поддавайся! --
убежденно зашептал он, обминая в кулаке седую свою бороденку.
-- Не должен человек терпеть. Терпенье человеку в насмешку
дадено... Воюй, не поддавайся! Человек солдатом родится, на то
и зубы даны...
Над головами их мигал желтый фонарь постоялого двора. Шел
легкий снежок. Волчки вихрей бесшумно рыскали по уголкам. Сене
было холодно в одной рубашке. Лицо Дудина, сведенное в точку
бессильной настойчивости, совсем напугало его. Он вырвался из
его руки и побежал по снегу.
-- Остановись, мальчик!! остановись!! -- умоляюще кричал ему
вслед Дудин и шел по Сениным следам.
-- Дяденька, ты -- пьяный!... -- так же, умоляюще, защищался
Сеня, стуча изо всех сил в запертую дверь Быхаловского черного
хода.
Уже входя в дверь, еще раз увидел Сеня: в синих, неуверенных
сумерках двора длинная фигура Дудина, согнутая так, словно
собирался прыгнуть к небесам. Дудин стоял так посреди двора и
кашлял, весь сосредоточившись на чем-то, невидимом для Сени.
Кашель Ермолая Дудина походил на ночной лай большой дворовой
собаки.
Апрель был, -- месяц буйных ручьев, первых цветений, веселый
месяц, вскормленный снегами и солнцем. Но городская земля,
загнанная под камень, напрасно силилась набухать зеленью. И
некому было, кроме черноголовых грачей да великопостных
колоколов, кричать о том, что нежная и робкая приходит в город
весна.
Зосим Васильич, именинник, видел, возвращаясь от заутрени:
на древних кремлевских стенах прозеленели ползучие мхи, а снег
в углах протаял дырьями, а лед на реке набух и посинел,
готовясь уползать от возрастающей теплыни... Скоро-скоро, не
сегодня-завтра, вскроются реки по всей стране, и солнце
взметнется в голубые высоты лета, дни удлинятся, подорожает
картофь.
Сделало Зарядье Быхалова человеком неколеблемых смыслов, --
в вещь глядел сурово, скукой и тоскою не болел, не удивлялся
ничему. Но тут захватило ноги предательской слабостью, сжалось
сердце непривычно широко и мучительно, загудело в ушах. --
Закружила Зосима Васильича весна.
День мокрый стоял. Ветер брызгался влагой с реки. Воздух
гудел многими тысячами убыстренных дыханий. Но разгадал Зосим
Васильич, что тревожна звонкость ветра, поющего в столбах,
голых деревьях, флюгерах, как ненадежна и всякая радость.
"Текут весны, проходят человеческие годы, садится пыль на
людей. И пройдет еще тысяча весен, стремительных и нежных.
Травки снова заспешат к солнцу, и знойким ветром обсушится
первый смолистый листок. Останется от тебя, Зосим Быхалов,
единая косточка. Будет ей и сыро и скучно и холодно в талой
земле лежать. И если тысячная случится бурной, -- яблони в
феврале процветут, а льды полопаются с новогодья, -- разроет
буреподобный ветр землю до самой кости и спросит ветр: -- "Чем
ты, кость, прославлена? лежишь -- не радуешься". И кость ему не
ответит. Сиротливо будет останку твоему, Зосим Быхалов, в ту
последнюю, тысячную"...
Всякое положение принимал со строгой рассудительностью
Быхалов, печалясь мало. А тут заболело под сердцем и захотелось
зыкнуть, как на Пашку в лавке: остановись, весна! Но не
останавливалась. Все вокруг спешило заполнять назначенные
сроки.
Как будто утро было, но уже таилась в нем ночь. Остеклело
небо, злился ветер, текла весна. Два ломовых, полубыки, били
загнанную лошадь, напрягаясь докрасна, крича. Сани пристыли
крепко к обнаженному камню. Коротконогий дворник, увенчанный
медной бляхой, торопливо сколачивал с тротуара мягкий ледок,
помогал весне спешить. Женщина, спотыкаясь, тащила санки с
узлами шитья, -- зарядская швея. Ее лицо огрубело и ожелтело
оттого лишь, что проспешила всю жизнь. Били часы на башне,
вызванивался трамвай на углу, ехали гурьбой извозчики,
обнюхивались собаки.
У часовенки тощий бродяга с вербочками четверть часа
уговаривал Матрену Симанну, Секретовскую приживалку:
-- Убеждаю вас, тетенька, как истинный христьянин... за
неделю еще боле запушатся! Овечки, чистые овечки станут... --
голос у него был сиплый и злой.
-- Не-ет, -- покачивалась в толстой шали на ветру старуха.
-- Мы за пятак-то горбатимся-горбатимся... Скинь, скинь,
касатик, для старушки. Я у тебя зато два пучка возьму...
-- Так ведь тут дров одних на гривенник, грымза чортова, --
кричал пустым гулким брюхом парень, замахиваясь всей охапкой
товара.
Зосим Васильич шел мимо с омерзением. Придя домой -- щелкнул
Сеньку за недочищенный сапог, а дворника, пришедшего
поздравить, выругал от всей полноты разгневанного сердца. На
покупателя кричал.
Торговали в тот день до двенадцати, как в праздники, но
только к закрытию набежал народ. Быхалов, несмотря на
недомоганье, выпрямленный и торжественный, в чистом фартуке,
тужился морщинистой шеей, щелкая на счетах, пробуя о мраморный
осколок добротность приходящего серебра. Карасьев возился с
сахаром и так успевал, как будто был четверорукий. Сеня
размашисто работал хлебным ножом, когда дверь в лавку
отворилась и вошел еще один.
Вошедший был человек не старый, но как бы изглоданный
жестокой болезнью. Обтрепанное осеннее пальтецо, без пуговиц, с
торчащей кое-где ватой, осело и приняло форму длинного худого
тела: особенно остро выделялись плечи и карманы, набитые чем-то
сверх меры. В левой руке гостя повис тощий белый узелок.
-- Чего прикажете? -- сухо спросил Быхалов, с крякотом
нагибаясь поднять упавшую монету.
-- Это я, папаша... -- тихо сказало подобие человека голосом
неуверенным и ждущим. -- Сегодня, в половине одиннадцатого
выпустили...
-- В комнаты ступай. Сосчитаемся потом, -- рывком бросил
Быхалов и оглянулся, соображая, много ли понято чужими из того,
что произошло.
Как сквозь строй проходил через лавку Быхаловский сын,
сутулясь и запинаясь. Он еще не прошел совсем, зацепившись
полой за лопнувший обруч бочки, когда услышал позади себя
вопрос. Старик с опухшими глазами и в картузе, похожем на
гнездо, спрашивал у Карасьева:
-- Сынок, што ль, Зосиму-т Васильичу?..
-- Не сынок, а сынишше цельное, -- поиграл статными плечами
Карасьев. -- Кончил курс своей науки... -- он не договорил,
остановленный злым хозяйским взглядом.
-- Запирай, -- кричит Быхалов.
Сеня гремит полдюжиной замков, бежит, пробует рукой и
глазом, хорошо ли повисли на ставнях. Не успел Зосим Васильич
поддевку снять, Карасьев, румяный соблазнитель, долу потупляя
круглое играющее око, говорит ярославским напевом:
-- Кушать подано, Зосим Васильич. Прикажите начинать...
-- Не вертись ты, сатана, -- шутливо огрызается хозяин.
Приход сына и смутные надежды на какую-то решительную перемену
в нем делают свое дело. -- Успеешь баб своих полапать. Ишь,
хохол-то зачесал!
-- Для красоты-изящества, -- отшаркивается Карасьев,
поплевывая на ладошку и приглаживая поразительной кривизны кок
на лбу. -- Это мы, Зосим Васильич, чтоб девушки любили...
-- Видал я девок твоих, -- ворчит Быхалов, -- худящие да
мазаные. И не разберешь: живой человек, аль труп. Выбрал,
нечего сказать.
-- Это ничего-с, -- вертит плечом, в меру обижаясь,
Карасьев. -- Я и труп могу полюбить. Любовь изнутри идет.
Человек не может знать, куда его сердце прилипнет. Труп -- это
еще пустячки...
-- Балда! -- объявляет ему Быхалов, покачивая головой, к
вящшему Карасьевскому удовольствию, и садится к столу. На нем
замасленный пиджак, одетый поверх снежно-белой рубашки. Он все
еще улыбается: в Карасьеве не без удовольствия узнает он
молодого себя. -- Петр, есть иди!..
Притихший, с опущенными глазами выходит из соседней каморки
Петр и садится на краешек табуретки.
-- Лоб-то разучился крестить?.. -- зорко кося на сына,
ворчит отец. -- Запрещают, что ль, у вас в тюрьме там?
Петр молчит, как не слышит. Карасьев с показным усердием
машет себя истовым крестом.
-- Ты, Петруша, не сердись... -- кашляя, говорит отец. --
Сам знаешь, за стойкой все стою... тридцать восемь лет стою. К
минуетам вашим не приучен!
Петр тихо:
-- Не надо, папаша. Устал я...
Миска постных щей быстро пустеет. Карасьев жадно набивает
рот. Румяные его щеки дуются тугими барабанами. Сеня ест робко,
Петр совсем не ест.
-- Пашка где? -- спрашивает Быхалов, так повышая голос, что
Сеня уронил ложку. -- Пошел вон из-за стола, если сидеть за
столом не умеешь, -- резко приказывает Быхалов. -- Иван, Пашку
ты услал? Простужен он, напрасно ты его... Еще свалится где.
-- Я его... -- давится Карасьев и, не дожевав, с видимым
отчаянием глотает непрожеванный кусок, -- ...его с утра за
уксусной кислотой направил. Очень нужда-с...
На столе пшенная каша, обильно политая маслом. Карасьев
ныряет ложкой в кашу, но останавливается на полпути ко рту,
пуча глаза на хозяина.
-- Ешь, ешь, -- смеется Быхалов. Петру: -- а ты почему не
ешь? Аль тебе отцовская соль солоней острожной? -- сухой,
горький смешок.
-- У меня катарр, мне нельзя, -- тихо говорит Петр.
-- Ката-ар?.. Хрбж... -- фыркает в колени Карасьев,
подобострастно взирая на хозяина.
-- Эй, холуй! -- зло одергивает Быхалов. -- Губой-то по полу
возишь, аль наняли?
Все молчат. Глаза Петра темнеют, как окна в сумерки. Сеня
стоит поодаль, грустно глядя, как Карасьев дожирает кашу.
...Сеня моет посуду на подоконнике, широком в ширину стены.
Обманная весна чертит окно тонкими царапинками мороза. И летом
быстро темнеет у Быхалова, а зимами и совсем не бывает дня.
-- Ну... рассказывай, -- вздыхает Быхалов. -- Мне-то про
себя рассказывать нечего... Вот мать без тебя скувыркнулась. Ты
б ей хоть письмецо написал из тюрьмы-то, она тебя жалела.
-- Я знаю, -- неясно вторит Петр.
-- То-то, знаешь. Плохо небось в тюрьме-то?
-- Да как сказать?.. Неважно. Измотался весь, -- глухо
говорит Петр. -- В последние дни на рассветах все людей у нас
увозили. -- Сеня прислушивается и осторожней плещет кипятком.
-- Часов около трех придут... -- однообразно тянет Петр, --
...уводят. А он и крикнет на всю тюрьму: прощай, товарищи! Тут
уж и начинается. Окна бьют, двери колотят... У нас, в Таганке,
тюрьма очень гулкая...
-- Что ж, на выпуск, значит, увозили? -- ворчливо спрашивает
Быхалов-отец, соскабливая ногтем тонкую корочку обеденной грязи
со стола.
-- Не на выпуск, папаша, а на повешенье, -- спокойно говорит
Петр и повертывает голову к окну.
Сенино лицо строго и бледно, сразу осунулось. Проскакивает
воспоминанье: там, в деревне, в Бабашихином лесу, молодые
ребята суку вешали. Она долго царапала лапами воздух, вся
подгибаясь вверх. Сеня стоял тогда в стороне от общего веселья
них ветер, едет извозчик, и обоим не тесно.
Глядят Секретовские окна весело: "слава-те, не гробами
торгуем!". Быхаловские окна исподлобья глядят. Зимами, как
ныне, уныло мерзнут на них уксусов мрачные бутылки и сухой
горчицы скоробленные коробки. Летами мякнут от жары алые ломти
арбуза, кучи перезрелых огурцов, горки румяных, как девки,
яблок. Целые стаи устремляются тогда к ним: жирных ленивых мух
и тощих зарядских ребят. Тогда и запах в Зарядьи сменяется на
арбузный...
А запахов здесь много, с них бы и нужно начинать. То пальнет
в прохожего кожей из раскрытого склада, -- запах шуршащий,
приятный, бодрый. То шарахнет в прохожего крепким русским
кухонным настоем из харчевенки, притулившейся Быхалову
наискосок. То обдаст его, заметавшегося, как помоями, из
Дудинского подвального окошка, а Дудин -- скорняк. А уже за
углами сторожат его сотни других прытких запахов. Тонконосым в
Зарядье лучше и не ходить.
Зарядская суетня -- с рассвета. В семь, едва утро,
вскакивает Сеня с дощатой койки и бежит отпирать. Холодно и
дрожко, а сонные глаза еще трудней отмыкаются, чем тяжелые,
забухшие инеем замки. Покуда бежит Пашка в трактир за кипятком
для чая, сам Быхалов, Зосим Васильевич, выходит за дверь, на
улицу, хрустящую под шагами редких прохожих. Он, обнажая лысину
от стеганого ватного картуза, сурово крестится на три стороны,
обступающие его бакалею. В одной стороне, направо, розовеет в
заре старое золото кремлевских маковок. В другой -- за проломом
Китайских ворот -- стоит неизвестного назначения глухой дом:
тридцать восемь лет верится Быхалову -- за этим домом восток. В
третьей стороне пустует незастроенное место. Стоял здесь
дрянненький, да подсох в жару, да подмок в осень, да мышки его
подгрызли, да из трубы однажды залило, -- остатки пожар догрыз.
Виден здесь спокойному оку Быхалова огромный клок зимнего неба.
Из тесноты и житейской маяты любо глядеть зарядцу в
хрусткое, зимнее небо декабря. В нем синие и розовые ленты,
словно в Брыкинской галантерее, бегут и ширятся слепительными
дугами. Их моет морозное солнце, топорщит снежный ветер. Птицы,
замедлив взмахи крыл, падают в тех лентах. Голуби окунаются в
холод, ворона чертит ровные, бесшумные круги...
А в переулках сине от снега и пара. Домики в них, -- как
курносенькие ребятки, как пропылившиеся ветхие старички, как
пузатые купчины с ярлыками вывесок, который -- чем богат.
...Чинно и молча, в прикуску, пьют густой и вязкий,
обжигающий чай. Неприступен в те минуты и телом прям Быхалов,
как человек, поставленный к рулю. Губы у него так же жестко
сложены, как и у Николы, истового покровителя зарядских дел. А
тут народ начинает приходить.
Мальчик от сапожника, худой и тоненький, прибегает,
смерзшими ногами выбивая дробь. Ему -- "рубца на пятачок, за
две -- огурец, да горчички, да семитку сдачи". Извозчик входит,
синей тушей вгоняя холод в лавку: -- "ухх-те, Зосим Васильич.
Пеклеваннички есть?" Дудин Ермолай, скорняк, седой и
взъерошенный, страшный по нелюдской своей худобе, с кашлем
просовывается сюда же.
-- Эх, дозволь, дядя Зосим, рассольцу хлебнуть!..
-- Чуть свет, а ты уж похмеляться. Эх ты, козырь! Ты б лучше
орехи грыз! -- гудит из-за прилавка Быхалов, кивая на огромную,
снегом, как мохом, обросшую кадь. -- И, право, орехов бы тебе.
Ты купи у меня фунт и грызи. Зубов у тебя мало, надолго хватит.
-- Ихх-вы какой! -- приниженно сипит Дудин, прыгает и
хлопает опорками. -- Не пить, так это бунт даже против
государства... для нас и устроено, -- звучными, жадными
глотками пьет он терпкий ледяной рассол. -- И потом как это вы
сказали? Оре-ехи? -- нездоровый Дудинский смех разом наполняет
всю лавку: -- Орех, Зосим Васильич, вещь наивная! Только пузырь
об него засаривать, а пользы-действия, извините, никакой!
-- Ну и козырь! -- благодушно дивится Быхалов. -- Ты
шкурок-то моих, смотри, не пропей.
Все в лавке начинает подхихикивать. Карасьев, Быхаловский
молодец, каким-то извивающимся тенорком, а старушонка,
пришедшая за ваксой, изрядным басом. Кажется, что даже и Никола
из киота, и керосиновая бутыль, и пятифунтовик на весах
усмехаются над незадачливым скорняком.
-- Ну, зачем пропивать, -- смешно вертится Дудин. -- Мы у
хороших людей не возьмем. А орехом ты меня не потчуй. Да что ж
я, лошадь, что ли, орехи-то грызть?! Эхе-кхе...
Опять хлопает дверь. Новые приходят люди, новые приносят
слова. Катушин, древний шапошник с четвертого этажа, придя за
ситником, тихонечко вразумляет по уходе Дудина:
-- Да и как, посудите, не выпить ремесленному человеку!
Сынка третевось схоронил. Вот и проклаждается на радостях, что
ослобонился.
Развешивая соль, в тон Катушину, рассуждает ярославец
Карасьев:
-- У него уж больно дух немыслимый. Всю улицу вонью
запрудил. Пройти мимо фортки -- очень нехорошо. У него даже
крысы перевелись. По моему, так даже воспретить бы таким!..
Дверь настежь. Пар клубится с пола и на сторону гнетет
Николино пламя. Шубы влезают и кацавейки, и чуйки, рыбье
пальтецо захудалого чиновного умника и купеческой родственницы
пудовый дипломат. Шелестит ссыпаемое пшено, стучит хлебный нож,
звенят медяки. Пустеют хлебные полки, худеют сахарные бочки,
обнажается днище керосинового чана, захлебывается маслом
обмерзший жестяной насос. И шумно, и тесно. Небыстрыми
ручейками течет серебро в дубовый хозяйский ящик, туда же
прыгают темные, как лики московских Никол, пятаки...
В ту пору и само солнце в морозной дымке над Зарядьем --
медный, морозом обожженный докрасна, пятак.
Всех приходящих лукаво и нелукаво, и слепых и зрячих, и
уродов и умников, принимало Зарядье и платило им не поровну, а
по тихости или по буести их.
Робким, задумчивым мальчонком пришел сюда из деревни
Катушин, дерзающим и неспокойным -- Ермолай Дудин, лукавым и
тихим -- Петр Секретов. На них, на трех глядел Сеня и детским
смыслом угадывал, что между ними где-то поместит жизнь и его
самого. Все трое были совсем разные, -- это город нашел в них
разницу и подразделил их.
Тринадцатилетним, как и Сеню, привела нужда Степушку
Катушина в Зарядье. И Зарядье в лице шапошника Галунова
Степушку не отринуло, а приняло и вынянчило, кинуло ему хлебца,
чтоб жил, выделило койку, чтоб спал... И сказало Зарядье
Катушину: "будь шапошником, Степан". И с тех пор, повинуясь
строгому веленью, стал он быстрой нестареющей рукой
простегивать картузы и меховые шапки для покрытия чужих голов.
Сам же так и пробегал всю жизнь, чуть ли не в той же самой
ушаночке, в которой выбросила его деревня.
Он напоминал собою горошинку. Тоже и глаза, улыбчато
бегающие поверх разбитых и бумажкой проклеенных очков. Сорок
три года, неустанно тачая Галуновский товар, на машине ли, на
руках ли, глядит он из крохотного каменного оконца на нетеплые
светы рассветного городского неба, на черные облачные тени,
приглушающие день. Кажется: он и не изменился нисколько, только
глаза слезиться стали, да колени отказываются держать. Только в
том и разница, что раньше выжидал себе Степан Леонтьич кусочек
счастья, небурного и умеренного, а теперь ждет, когда вынесут
его отсюда ногами вперед в последний приют, за Калужскую
заставу.
За всю жизнь только и нажито было Катушиным добра:
зеленоватый сундучок, одному унести, да корзиночка. В сундучке
покоилось ветхое белье, еще часы с продавленной крышкой, завод
ключом, еще пиджачок матерчатый, еще заново подшитые сапожки. А
поверх всего, чтоб не искать чужому, обиходные лежали вещи на
его смертный обряд: фунт тощих панихидных свечей, миткалю и
сарпинки два равных отреза, ладан в аптечной коробочке и
деньги, семнадцать с полтиной, чистая прибыль Катушинской жизни
в рублях.
В корзинке другое хранилось. Чистенькими стопками лежали там
книжки в обойных обертках, с пятнами чужих незаботливых рук.
Были книжки те написаны разными, прошедшими незаметно среди нас
с незатейливой песней о любви, о нищете, о полынной чаше
всяческого бытия. Главным в той стопке был поэт Иван Захарыч, а
вокруг него ютились остальные неизвестные певцы не известных
никому печалей. Поверх стопки спрятались от мира в синюю
обертку и собственные Катушинские стишки.
Проходили внизу богатые похороны, видел Степан Леонтьич,
откладывал шитье, писал незамедлительно стишок: и его отвезут
однажды, а в могиле будет стоять талая весенняя вода... Май
стучал в стекла первым дождем -- пополнялась тетрадка новым
стишком: рощи зашумят, соловьи запоют... а о чем и петь и
шуметь им, как не о горькой доле подневольного мастерового
люда. Самому Катушину и знать: солгал ли он в стишках своих
хоть раз. -- Он-то и приютил Сеню в добром и тесном своем
сердце.
Вечером, как отужинает, мчался Сеня вверх по лестницам, на
высокий подчердачный Катушинский этаж, близко к зимнему небу.
Сеню обучал Катушин грамоте. Вряд ли и было у Катушина за всю
жизнь большее оживление, чем в тот вечер, когда написал Сеня
первые четыре неграмотных слова. То хлопал он себя по
заштопанным коленкам, то разглаживал трясущейся рукой твердую
пакетную бумагу, то подносил ее к свету...
Сеня сидел тогда у окна, а за окном затихало Зарядье и
перемигивалась огнями ночь. Острые прохладные ручейки
небывалого возбуждения бежали по его спине. Хотелось
невозможных, убыстренных движений, и в скрипе оторванной
железки за окном чудился ему неясный и властный зов.
-- Книжки теперь бери у меня, -- сказал в тот вечер Катушин.
-- У меня книжки тоненькие, хорошие. Я толстых не читаю, голова
от них разламывается. А тоненькую прочтешь, точно в баньку
сходишь. Банька -- слабость жизни моей.
Здесь встречал Сеня и Дудина, верного Катушинского друга, но
столь отличного от него. Сюда же однажды привел Сеня и брата.
Пашка нелюдимым рос. У Быхалова он был на побегушках. Пашка
хромой, широкоспинный, камнеобразный, симпатиями хозяйскими не
овладел.
-- Ты уж больно карточкой-то не вышел. Весь народ мне
разгонишь, -- сказал хозяин Пашке, приведенному Брыкиным, давая
для нравоучительности легкий подзатылок. -- Ты мне товар вози.
Хром, так ведь дело неспешное. Съездил раз в день, и то
прибыль.
Пашке с детства жить было больно и мучительно. Пашка многое
невидное другому видел, и потому детство казалось ему глупой
нарочной обидой. Когда случилась коровья беда и односельчане
били Пашку, половинку человека, Пашка молчал, не унижаясь до
крика или жалобы, -- только прикрывал руками темя. Темя было
самым больным местом у Пашки, там он копил свою обиду. Он и на
мир глядел не просто -- птичка летит, а облако плывет, а береза
цветет -- а так, как отражены были все эти благости в темном
озере его невыплаканных, непоказанных миру слез. Пашка на мир
глядел исподлобья, и мир молчаньем отвечал ему.
Коровья беда докончила ковку человека в Пашке. Без детства,
без обычных шалостей Пашка вступил в жизнь. А жизнь поджидала
его не медовым пирожком. У Быхалова с утра влезал он в дырявые
валенцы, впрягался в санки и так, хромой и хмурый, возил по
городу Быхаловскую кладь, без разбора времени, по мостовым и
сугробам, в дождь и снег, лошадиным обычаем.
...Зевал Пашка, сидя у Катушина. В этот день прибавилась еще
одна обида к вороху прежних. Карасьев, в припадке игры
воображения, посылал его в аптеку купить на пятачек деру и на
гривенник дыму. Пашка не знал, бывают ли подобные товары, а
аптекаря злы... И до сих пор еще стыдом и болью горели Пашкины
уши.
Рассказывал об этом Сеня торопливым, прерывающимся голосом,
чуть не плача за брата. Дудин слушал, ерзая и поминутно кашляя,
Катушин -- с грустью глядя в пол.
-- ...главное дело, Иван-то и забыл, что послал Пашку. По
мне, так я бы... -- у него задрожали губы и руки быстрей
затеребили тонкий коломенковый поясок.
-- А ты мягчи сердце, не копи обид. Поплачь, если
плачется... -- заговорил Катушин, ширкая ногтем по лавке, на
которой сидел. -- Человеку, если помнить про кажный день,
сгореть от напрасной злобы.
-- Вот я и горю, -- резко вставил Дудин и засмеялся.
-- И горишь... и сгоришь! сосчитана твоя сила, Ермолаша, --
ласково отвечал Катушин. -- Неустроенно ведешь жизнь, смиренья
не приобрел, буянишь попусту... -- вычитывал Катушин.
-- Смиренья?.. -- строго спросил Дудин. -- Куда же мне
больше смиряться, Степушка! В трубочку свернуться, что ли?
-- Ищи свое в жизни... запись помни! -- указал Катушин.
-- Это какую запись, Степан Леонтьич? -- шумно вздохнул
Сеня.
-- А сто восьмого псальма запись, -- уверенно и быстро
сказал Катушин. -- За слезы да за неоплатные долги сто
восьмой-то сторожем стоит, -- и он мелко-мелко похлопал себя по
коленке. -- На полях у сто восьмого и ведется запись. Каждому
жучку, а своя буква. И люди стираются, и книги стираются...
города тают дымком, а запись нерушимо стоит, как стена! Ты в
запись верь, Ермолаша, коли не во что уж...
Теперь Катушин не моргая глядел в газовую, накаленную добела
сетку, словно в слепительном свете ее и развернут был тот
свиток со всякими земными печалями и жалобами.
-- Ангел, что ль, у тебя заместо писаря? -- съязвил Дудин и
кашлял с таким звуком, точно раздирали крепкую ткань.
-- Ты бурен, Ермолаша... а я тих. Ты оставь мне по-моему
жить. Перхаешь, а нет того, чтоб смириться... ищешь чего-то!
Нетеряного не найдешь.
Дудин молчал, но только для того, чтоб с большей силой
выговорить:
-- Вот и я таким же пришел, как они, -- зашептал он с
болезненной страстностью. -- Не хочу, чтоб и они вот также без
жизни жили... Я для них, Степушка, ищу.
-- Чудной ты... летучий какой-то. Всегда как бы за ребенка
тебя почитаю, -- засмеялся Дудинской горячности Катушин. -- А
ты, паренек, -- обратился он к Пашке, -- ты молчи. Вырастешь,
сам всему цену узнаешь. Ищи, где тут основа. Нонешнего
хозяина-то папаша, Гаврила Андреич, царство небесное! --
продолжал он, понизив голос, -- так он раз меня с лестницы
спихнул... я тогда и сломал себе мизинчик, упамши. А койки наши
рядком стояли. Ночью-то спит он, а я сижу вот этак-то с
колодкой, с деревянной болвашкой да и думаю, чему на свете
больше цена, мизинчику моему, либо его головешке. Толкал меня
враг в головешку ему стукнуть...
В этом месте Пашка поднялся с табуретки.
-- Я спать пойду, -- внезапно сказал он и зевнул.
-- А и ступай, паренек... я тебя не держу, привязу тебе
нету, -- услужливо кинул Катушин и продолжал после Пашкина
ухода: -- всю ночь вот и продумал этак-то. Нашел основу, уж
светало в окнах. Жена-то его, вишь, с приказчиком связалась, а
у приказчика-то язва во рту была...
-- Какая язва? -- испугался Сеня.
-- Ступай и ты спать, милый друг, -- как бы просыпаясь от
сна, отвел Сеню в сторону Катушин. -- А книжечку ты еще раз в
бумажку оберни... да на мокрое-то не клади, завянет. Ну, покрой
тебя господь. Деревянен братец твой, деревянен... мозги у него
прямые какие-то.
Дудин, сосредоточенно бормоча себе под нос, вышел вместе с
Сеней. Не обменявшись ни словом, они сошли вниз. Уже в воротах,
под тусклым фонарем постоялого двора, Дудин внезапно схватил
Сеню за руку.
-- В святые Степушка лезет... а ты ему не поддавайся! --
убежденно зашептал он, обминая в кулаке седую свою бороденку.
-- Не должен человек терпеть. Терпенье человеку в насмешку
дадено... Воюй, не поддавайся! Человек солдатом родится, на то
и зубы даны...
Над головами их мигал желтый фонарь постоялого двора. Шел
легкий снежок. Волчки вихрей бесшумно рыскали по уголкам. Сене
было холодно в одной рубашке. Лицо Дудина, сведенное в точку
бессильной настойчивости, совсем напугало его. Он вырвался из
его руки и побежал по снегу.
-- Остановись, мальчик!! остановись!! -- умоляюще кричал ему
вслед Дудин и шел по Сениным следам.
-- Дяденька, ты -- пьяный!... -- так же, умоляюще, защищался
Сеня, стуча изо всех сил в запертую дверь Быхаловского черного
хода.
Уже входя в дверь, еще раз увидел Сеня: в синих, неуверенных
сумерках двора длинная фигура Дудина, согнутая так, словно
собирался прыгнуть к небесам. Дудин стоял так посреди двора и
кашлял, весь сосредоточившись на чем-то, невидимом для Сени.
Кашель Ермолая Дудина походил на ночной лай большой дворовой
собаки.
Апрель был, -- месяц буйных ручьев, первых цветений, веселый
месяц, вскормленный снегами и солнцем. Но городская земля,
загнанная под камень, напрасно силилась набухать зеленью. И
некому было, кроме черноголовых грачей да великопостных
колоколов, кричать о том, что нежная и робкая приходит в город
весна.
Зосим Васильич, именинник, видел, возвращаясь от заутрени:
на древних кремлевских стенах прозеленели ползучие мхи, а снег
в углах протаял дырьями, а лед на реке набух и посинел,
готовясь уползать от возрастающей теплыни... Скоро-скоро, не
сегодня-завтра, вскроются реки по всей стране, и солнце
взметнется в голубые высоты лета, дни удлинятся, подорожает
картофь.
Сделало Зарядье Быхалова человеком неколеблемых смыслов, --
в вещь глядел сурово, скукой и тоскою не болел, не удивлялся
ничему. Но тут захватило ноги предательской слабостью, сжалось
сердце непривычно широко и мучительно, загудело в ушах. --
Закружила Зосима Васильича весна.
День мокрый стоял. Ветер брызгался влагой с реки. Воздух
гудел многими тысячами убыстренных дыханий. Но разгадал Зосим
Васильич, что тревожна звонкость ветра, поющего в столбах,
голых деревьях, флюгерах, как ненадежна и всякая радость.
"Текут весны, проходят человеческие годы, садится пыль на
людей. И пройдет еще тысяча весен, стремительных и нежных.
Травки снова заспешат к солнцу, и знойким ветром обсушится
первый смолистый листок. Останется от тебя, Зосим Быхалов,
единая косточка. Будет ей и сыро и скучно и холодно в талой
земле лежать. И если тысячная случится бурной, -- яблони в
феврале процветут, а льды полопаются с новогодья, -- разроет
буреподобный ветр землю до самой кости и спросит ветр: -- "Чем
ты, кость, прославлена? лежишь -- не радуешься". И кость ему не
ответит. Сиротливо будет останку твоему, Зосим Быхалов, в ту
последнюю, тысячную"...
Всякое положение принимал со строгой рассудительностью
Быхалов, печалясь мало. А тут заболело под сердцем и захотелось
зыкнуть, как на Пашку в лавке: остановись, весна! Но не
останавливалась. Все вокруг спешило заполнять назначенные
сроки.
Как будто утро было, но уже таилась в нем ночь. Остеклело
небо, злился ветер, текла весна. Два ломовых, полубыки, били
загнанную лошадь, напрягаясь докрасна, крича. Сани пристыли
крепко к обнаженному камню. Коротконогий дворник, увенчанный
медной бляхой, торопливо сколачивал с тротуара мягкий ледок,
помогал весне спешить. Женщина, спотыкаясь, тащила санки с
узлами шитья, -- зарядская швея. Ее лицо огрубело и ожелтело
оттого лишь, что проспешила всю жизнь. Били часы на башне,
вызванивался трамвай на углу, ехали гурьбой извозчики,
обнюхивались собаки.
У часовенки тощий бродяга с вербочками четверть часа
уговаривал Матрену Симанну, Секретовскую приживалку:
-- Убеждаю вас, тетенька, как истинный христьянин... за
неделю еще боле запушатся! Овечки, чистые овечки станут... --
голос у него был сиплый и злой.
-- Не-ет, -- покачивалась в толстой шали на ветру старуха.
-- Мы за пятак-то горбатимся-горбатимся... Скинь, скинь,
касатик, для старушки. Я у тебя зато два пучка возьму...
-- Так ведь тут дров одних на гривенник, грымза чортова, --
кричал пустым гулким брюхом парень, замахиваясь всей охапкой
товара.
Зосим Васильич шел мимо с омерзением. Придя домой -- щелкнул
Сеньку за недочищенный сапог, а дворника, пришедшего
поздравить, выругал от всей полноты разгневанного сердца. На
покупателя кричал.
Торговали в тот день до двенадцати, как в праздники, но
только к закрытию набежал народ. Быхалов, несмотря на
недомоганье, выпрямленный и торжественный, в чистом фартуке,
тужился морщинистой шеей, щелкая на счетах, пробуя о мраморный
осколок добротность приходящего серебра. Карасьев возился с
сахаром и так успевал, как будто был четверорукий. Сеня
размашисто работал хлебным ножом, когда дверь в лавку
отворилась и вошел еще один.
Вошедший был человек не старый, но как бы изглоданный
жестокой болезнью. Обтрепанное осеннее пальтецо, без пуговиц, с
торчащей кое-где ватой, осело и приняло форму длинного худого
тела: особенно остро выделялись плечи и карманы, набитые чем-то
сверх меры. В левой руке гостя повис тощий белый узелок.
-- Чего прикажете? -- сухо спросил Быхалов, с крякотом
нагибаясь поднять упавшую монету.
-- Это я, папаша... -- тихо сказало подобие человека голосом
неуверенным и ждущим. -- Сегодня, в половине одиннадцатого
выпустили...
-- В комнаты ступай. Сосчитаемся потом, -- рывком бросил
Быхалов и оглянулся, соображая, много ли понято чужими из того,
что произошло.
Как сквозь строй проходил через лавку Быхаловский сын,
сутулясь и запинаясь. Он еще не прошел совсем, зацепившись
полой за лопнувший обруч бочки, когда услышал позади себя
вопрос. Старик с опухшими глазами и в картузе, похожем на
гнездо, спрашивал у Карасьева:
-- Сынок, што ль, Зосиму-т Васильичу?..
-- Не сынок, а сынишше цельное, -- поиграл статными плечами
Карасьев. -- Кончил курс своей науки... -- он не договорил,
остановленный злым хозяйским взглядом.
-- Запирай, -- кричит Быхалов.
Сеня гремит полдюжиной замков, бежит, пробует рукой и
глазом, хорошо ли повисли на ставнях. Не успел Зосим Васильич
поддевку снять, Карасьев, румяный соблазнитель, долу потупляя
круглое играющее око, говорит ярославским напевом:
-- Кушать подано, Зосим Васильич. Прикажите начинать...
-- Не вертись ты, сатана, -- шутливо огрызается хозяин.
Приход сына и смутные надежды на какую-то решительную перемену
в нем делают свое дело. -- Успеешь баб своих полапать. Ишь,
хохол-то зачесал!
-- Для красоты-изящества, -- отшаркивается Карасьев,
поплевывая на ладошку и приглаживая поразительной кривизны кок
на лбу. -- Это мы, Зосим Васильич, чтоб девушки любили...
-- Видал я девок твоих, -- ворчит Быхалов, -- худящие да
мазаные. И не разберешь: живой человек, аль труп. Выбрал,
нечего сказать.
-- Это ничего-с, -- вертит плечом, в меру обижаясь,
Карасьев. -- Я и труп могу полюбить. Любовь изнутри идет.
Человек не может знать, куда его сердце прилипнет. Труп -- это
еще пустячки...
-- Балда! -- объявляет ему Быхалов, покачивая головой, к
вящшему Карасьевскому удовольствию, и садится к столу. На нем
замасленный пиджак, одетый поверх снежно-белой рубашки. Он все
еще улыбается: в Карасьеве не без удовольствия узнает он
молодого себя. -- Петр, есть иди!..
Притихший, с опущенными глазами выходит из соседней каморки
Петр и садится на краешек табуретки.
-- Лоб-то разучился крестить?.. -- зорко кося на сына,
ворчит отец. -- Запрещают, что ль, у вас в тюрьме там?
Петр молчит, как не слышит. Карасьев с показным усердием
машет себя истовым крестом.
-- Ты, Петруша, не сердись... -- кашляя, говорит отец. --
Сам знаешь, за стойкой все стою... тридцать восемь лет стою. К
минуетам вашим не приучен!
Петр тихо:
-- Не надо, папаша. Устал я...
Миска постных щей быстро пустеет. Карасьев жадно набивает
рот. Румяные его щеки дуются тугими барабанами. Сеня ест робко,
Петр совсем не ест.
-- Пашка где? -- спрашивает Быхалов, так повышая голос, что
Сеня уронил ложку. -- Пошел вон из-за стола, если сидеть за
столом не умеешь, -- резко приказывает Быхалов. -- Иван, Пашку
ты услал? Простужен он, напрасно ты его... Еще свалится где.
-- Я его... -- давится Карасьев и, не дожевав, с видимым
отчаянием глотает непрожеванный кусок, -- ...его с утра за
уксусной кислотой направил. Очень нужда-с...
На столе пшенная каша, обильно политая маслом. Карасьев
ныряет ложкой в кашу, но останавливается на полпути ко рту,
пуча глаза на хозяина.
-- Ешь, ешь, -- смеется Быхалов. Петру: -- а ты почему не
ешь? Аль тебе отцовская соль солоней острожной? -- сухой,
горький смешок.
-- У меня катарр, мне нельзя, -- тихо говорит Петр.
-- Ката-ар?.. Хрбж... -- фыркает в колени Карасьев,
подобострастно взирая на хозяина.
-- Эй, холуй! -- зло одергивает Быхалов. -- Губой-то по полу
возишь, аль наняли?
Все молчат. Глаза Петра темнеют, как окна в сумерки. Сеня
стоит поодаль, грустно глядя, как Карасьев дожирает кашу.
...Сеня моет посуду на подоконнике, широком в ширину стены.
Обманная весна чертит окно тонкими царапинками мороза. И летом
быстро темнеет у Быхалова, а зимами и совсем не бывает дня.
-- Ну... рассказывай, -- вздыхает Быхалов. -- Мне-то про
себя рассказывать нечего... Вот мать без тебя скувыркнулась. Ты
б ей хоть письмецо написал из тюрьмы-то, она тебя жалела.
-- Я знаю, -- неясно вторит Петр.
-- То-то, знаешь. Плохо небось в тюрьме-то?
-- Да как сказать?.. Неважно. Измотался весь, -- глухо
говорит Петр. -- В последние дни на рассветах все людей у нас
увозили. -- Сеня прислушивается и осторожней плещет кипятком.
-- Часов около трех придут... -- однообразно тянет Петр, --
...уводят. А он и крикнет на всю тюрьму: прощай, товарищи! Тут
уж и начинается. Окна бьют, двери колотят... У нас, в Таганке,
тюрьма очень гулкая...
-- Что ж, на выпуск, значит, увозили? -- ворчливо спрашивает
Быхалов-отец, соскабливая ногтем тонкую корочку обеденной грязи
со стола.
-- Не на выпуск, папаша, а на повешенье, -- спокойно говорит
Петр и повертывает голову к окну.
Сенино лицо строго и бледно, сразу осунулось. Проскакивает
воспоминанье: там, в деревне, в Бабашихином лесу, молодые
ребята суку вешали. Она долго царапала лапами воздух, вся
подгибаясь вверх. Сеня стоял тогда в стороне от общего веселья