Леонтьев Борис. Триумф великого комбинатора

   ТОВАРИЩ!
   ВОСПИТЫВАЙ В СЕБЕ БЕРЕЖЛИВОСТЬ!
   БЕРЕЖЕНОГО ПАРТИЯ БЕРЕЖЕТ!
   – Миировцы идут! – таинственно прошелестели в толпе. – Ура миировцам! Ура!
   – Миир – это силища!
   С РАДОСТЬЮ КОНСТАТИРУЕМ – ОРГАНИЗИЦИЯ МИИРОВСКИХ ПОСТОВ ПО ОТДЕЛЬНЫМ ЯЧЕЙКАМ ПРОШЛА НА "УРА!"
   ПАРТЯЧЕЙКА МИИРА БОРЕТСЯ ЗА ЗВАНИЕ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ!
   ТОВАРИЩ, АННУЛИРУЙ ПРОМЕДЛЕНИЕ, ИНАЧЕ ПРОМЕДЛЕНИЕ ГРОЗИТ АННУЛИРОВАНИЕМ! ОТДАЙ СВОЙ ДИФПАЙ ПАРТИЙЦУ!
   Стучат пионерские барабаны. НЕКВАЛИФИЦИРОВАННАЯ МОЛОДЕЖЬ, КВАЛИФИЦИРУЙСЯ!
   Выгибают груди допризывники.
   РОЖДЕННЫЙ ПО ПОЧИНУ КОМСОМОЛА КОМСОМОЛЕЦ, БУДЬ АКТИВНЫМ БОЙЦОМ!
   Походкой Наполеона, спешащего к Аустерлицу, идут в ногу столичные милиционеры. За ними, ловко придерживая ременные уздечки, скачет взвод конного милицейского резерва. Слышатся высокие цокающие звуки подков. Все лошади в шорах.
   ТОВАРИЩ! НЕ ТРАТЬ ВРЕМЯ ЗРЯ!
   КОНТРА НЕ ДРЕМЛЕТ!
   За взводом конного милицейского резерва семенят бойцы Ревтрибунала в фуражках с синим кантом. Над их головами натянуто красное полотно с большими прагматическими буквами: МАССИРОВАННЫМ ОГНЕМ ПО САБОТАЖНИКАМ ПЛИ!
   Хрипит репродуктор:
   – Ура постам сквозного контроля!
   Орут в толпе:
   – Комсомольские активы учреждений, связывайтесь цепью сквозного контроля!
   Визжат активисты:
   – Мобилизуем себя на хозяйственный фронт!
   Восклицают рабочие-ударники:
   – Ура коксобензольным заводам!
   Пропагандируют профработники:
   – Инициаторы, будьте инициативнее! Хозяйственники, будьте хозяйственнее!
   Наставляют партийцы:
   – Фабзавучники! Учитесь использовать естественные богатства для строительства социализма!
   Благодарят фабзавучники.
   – Партиец! Организуй хозяйственный поход комсомола!
   Не нарадуются комсомольцы.
   – Комсомолец – застрельщик коммунистических форм труда! Гудят молодые граждане:
   – Молодежь! Все дружно в бой за Урало-Кузнецкий комбинат! Кукарекают советские ученые:
   – Путеводный знак – вешка по счету вторая. По важности – особая!
   Крякают трактористы:
   – Даешь Челябинский тракторный!
   Торжествуют творческие работники:
   – Ура творческим домам и творческим ячейкам!
   Улыбаются сотрудники ОГПУ:
   – Не топчись на месте – дотопчешься!..
   ...Сразу после того, как Остап закурил папиросу, понесли чучело немецкого фашиста Адольфа Шикльгрубера-Гитлера. На его лбу была прибита гвоздем фанерка с надписью: "Сволочь!" – Александр Иванович, вы только посмотрите! "Сволочь" и точка, так сказать, без пояснений.
   – И чему вы радуетесь?
   – Трудно представить, что столько людей живет в Москве! – На то она и Москва.
   – Вы заметили миировскую колонну? – веско спросил Остап. – Ну и что?
   – Поставьте метку.
   – Зачем?
   – С оборотом контора, а люди тупые. Это то, что нам надо! – Так полагаете? – Корейко весьма умным взглядом посмотрел в сторону скрывавшихся за собор Василия Блаженного миировцев. – Где ж их искать?
   – Сами найдутся. Пока идите по старому следу!
   За Гитлером, стоя на автомобилях, едут работники Главка. В руках они держат красные знамена.
   – А это уже по вашей части! – воскликнул Остап, показывая Корейко на физкультурников, которые выделывали умопомрачительные вещички в стиле "А ты так не можешь!" – Сейчас только и остается, что спортом заниматься! проворчал Корейко и вздрогнул: вдохнули медные трубы и сыграли "Интернационал".
   В такт музыке маршем "Ать-два!" идут по мостовой служащие диетической столовой "Вкус и запах социализма". Служащие вызывают восторг! Слышатся бурные хлопки, переходящие в овацию. УДАРНЫЕ БРИГАДНЫЕ ОБЪЕДИНЕНИЯ, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ В ПЕРЕДОВЫЕ БРИГАДЫ!
   За "Вкусом социализма" качается огромное чучело английского министра Чемберлена. В толпе слышится громкий смех и болтовня о международном положении. Почем зря и на ком мать стоит ругают министра. Преимущество отдается фразам: "Сволота неподкошенная", "Гадина бездарная" и "Свинья аглицкая".
   ДАДИМ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ ДИСЦИПЛИНОЙ ПО НЕТОЧНОСТЯМ И ТРЕЩИНКАМ ТОЛЩИНОЮ В ВОЛОСОК!
   Ближе к Александровскому саду стоит кучка разноцветных первомаевцев, в кучке – общественник-агитатор товарищ Сволоткин-Хороткин. Его голос понижен до зазорного баса:
   – Товарищи! Ближе ко мне! Ага, ага, ага. Вот что я вам скажу. Совершенно очевидно, что результатом неверия в возможность осуществления пятилетнего плана является предположение бывших вождей правой оппозиции заменить пятилетку индустриализации двухлеткой аграризации нашей республики!
   В толпе проносится гул одобрения.
   – Точно! Неча с ними церемониться! – Жабры от головастика получат они! – Ухо от мучного червя!
   – И это правильно!
   – Товарищи! А может нам ответить ударной победой?!
   – И ответим!
   – А почему бы и не ответить!
   Сволоткину-Хороткину поддакивает его коллега, пропагандист-общественник товарищ Тварькин-Нежкин:
   – Я отвечу! Товарищи! Ближе ко мне! Ага, ага, ага. Как вы думаете, для чего в том году был утвержден орден Ленина? Вот что я вам скажу: теперь прошел достаточный срок для того, чтобы подвести некоторые итоги результатов пятилетнего плана!
   Из толпы начинают вылетать фразы:
   – Не может быть!
   – Может, товарищи!
   – Может!
   – Ура партии!
   – Ура комсомолу!
   – Слава! Слава! Слава!
   – А правда, что пятилетке предшествовал план ГОЭЛРО?
   – Правда, товарищи! Правда!
   – И нам хватило зрелости технической мысли его осуществить! Ура!
   – Нет, не "ура", а слава партии!
   – Хорошо! Товарищи, все вместе! Ура и слава партии! Ура и слава партии!
   – Ура и слава партии!
   КОМСОМОЛЕЦ – ОТВАЖНЫЙ БОЕЦ, А ПАРТИЕЦ СОВСЕМ МОЛОДЕЦ!
   ДОЛОЙ НЕДОЧЕТЫ, ДАЕШЬ ДОЧЕТЫ!
   Ревет репродуктор:
   – Ударим по мировой проституции социалистическим фронтом семейного счастья!
   – Ура! Ура! Ура!
   – Долой поправки и отмежевки!
   – Долой! Долой! Долой!
   – Слава партии!
   – Слава! Слава! Слава!
   Колонны, колонны, колонны. С непостежимой методичностью двигаются деревенские активисты, Московский союз работников просвещения в полном составе, хозяйственники, погруженные по самые бедра в фетровые сапоги, барышни-овечки с мраморно-прекрасными лицами, бронеподростки в легких сиротских брюках, комсомолочки в платьях из солдатского сукна и красных косынках "я – активистка", остроносые начальники финсчета в волосатых полушерстяных брюках, простоволосые заведующие железнодорожными клубами, управляющие гостиничными трестами в русских косоворотках хлебозаготовительного образца, работники по снабжению продовольствием в долгополых френчах, мыслящие только постановками вопросов ревизоры-переучетчики, немыслящие пожарники в куртках с золотыми насосами в петлицах, изрядно бородатый изоколлектив железнодорожных художников в галстуках "мечта ударника", председатели областных обществ друзей кремации, контрагенты в форменных сюртуках, кооперативная корпорация драмписателей в галстуках "Пиши – не хочу!", велосипедно-атлетическое общество, секция труб и печей промтоварищества "Любовь и ненависть", черте-какие администраторы в красных нарукавных повязках, репортеры в толстовках, поэты в толстовках-гладковках, противогазники с диковинными харями с водолазными очами и резиновым хоботом, непонятные таащи с благообразными актерскими лицами, члены учстрахкасс с атлетическими носами, нетактичные колхозники и прочие образцовые граждане в брюках фасона "полпред".
   У СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА ОСОБЫЙ ХРОМОСОМНЫЙ НАБОР!
   И вдруг в толпе служащих Внешторга образовался ручеек, который потек на Никольскую, после чего повернул в Ветошный переулок и слился в большую людскую лужицу на Биржевой площади: в честь Первого мая москошвеевцы устроили распродажу женских шляпок с короткой вуалеткой и мужских желтых курточек на молнии.
   – Бегите, Александр Иванович, а то не достанется! пошутил Остап.
   – И зачем мы сюда пришли?
   – По делу.
   Остап с легким пренебрежением провел пальцем по переносице: его тешила мысль, что, если с демонстрантов снять праздничные наряды и заменить их на карикатурные грязные ватники и рваные треухи, поморить голодом, дать обрасти щетиной, то все эти радостные граждане будут походить на обитателей сводчатого подвала Солокамской городской милиции, в котором, как известно, содержатся "уголовники, саботажники и другие враги народа".
   – Александр Иванович, вам не напоминает это шествие траурную процессию? Нет?
   – И зачем мы сюда пришли...
   – Это ударничество меня порядком заколебало, – тихо ругнулся Бендер крепкой социалистической бранью. -Высокотемповики хреновы!
   – Ничего, посмотрим, где и как они будут маршировать лет так через пять, – так же тихо отозвался Корейко.
   – Что же может случиться через пять лет? А-а, понимаю! Реставрация капитализма!
   – Да тише вы!
   – Не надейтесь! Реставрации не будет! Это я вам еще в Газганде сообщил. Тот, кто сидит вон за той кирпичной стеной, умрет своей смертью! Улавливаете? Но и потом все останется по-старому: переменится ямщик – клячи останутся прежними. Всякий народ имеет такое правительство, какого заслуживает!
   – Эхе-хе-хе...
   – Впрочем, можете надеяться, если это вас так тешит, на стечение обстоятельств. – Стечение обстоятельств?
   – Его величество случай во всех делах имеет наибольшую силу.
   – В нашей стране надеяться на случай – все равно что играть в вист с самим с собой.
   – Поэтому мы и играем втроем: я, вы и государство. Козырь определен: он в моей колоде, лишний козырь – в вашей. Ход за вами, перекрестный огонь, дублет...
   – И белым лебедем в Женеву...
   – Иронизируете?
   – Все не так просто. Только на игральных картах дамы круглый год с цветами.
   – А мы будем бить карту за картой! – сказал Остап так, точно хотел объявить войну всей республики Советов. – Куш назначен! Главное – не складывать карты рубашками наружу. Выше голову, товарищ Корейко! У плывущих против течения свои рекорды!
   – Рекорды-рекордами, но мой дядя...
   – Самых честных правил?! – ...делопроизводитель воинского начальника, часто говаривал мне в детстве: "Поменьше, Сашук, гусарства! Побольше скрытности!" Любители плыть против течения с большим трудом продрались сквозь толпу и вышли на сравнительно немноголюдную Никольскую улицу. Они решили вернуться в гостиницу и отобедать.
   Здесь гул человеческих голосов перекрывал писклявый тенор, принадлежавший глупейшего вида гражданину (говорили, что это и был тот самый революционер Онисим Свалкин-Трущобов с потопленного крейсера "Императрица Мария") с выпуклым лбом, узким, с родинкой, носом, острым подбородком и выпяченной верхней губой. Гражданин этот доказывал, водя пальцем по передовице в "Известиях", что тварь, она всегда остается тварью, даже если ее повесить на фонарном столбе в Мерзляковском переулке.
   Тот час праздника, когда на деревьях начали светиться электрические лампочки, а сверхсметные толпы значительно поредели, увенчался малоприметным событием: пьяный в доску уголовный элемент Хвастурнеевич, сбежавший из неведомо какой тюрьмы, подошел к табачному киоску, расположенному на углу Мясницкой и Милютинского переулка и (вежливо!) поинтересовался о наличии его любимых сигарет.
   – "Аллегро" нет и в ближайшее время не предвидится! ответил продавец голосом, не принимающим возражений. – Сами видите – сегодня праздник!
   – Что же, мне теперь, как последнему болвану, "Люксом" травиться? – гневно спросил Хвастурнеевич, пытаясь заглушить в себе отчаянный крик души.
   Солнце, то самое, первомайское солнце постепенно начало таять за ласковыми, похожими на марихуанский смог облаками и после того, как уголовный элемент Хвастурнеевич безжалостно избил ни в чем не повинного продавца, окончательно скрылось за горизонт.

Глава 21
КАК РОЖДАЮТСЯ ЛЕГЕНДЫ

   Даже босоногий сопляк много на себя не возьмет, если каким-нибудь тихим майским вечером у костра начнет разбалтывать легенду о том, что покушение на товарища Ленина явилось следствием борьбы за власть внутри большевистского партийного руководства. Чего скрывать? Ведь и гибель товарища Свердлова в злосчастном 1919 году неразрывно связана с этой борьбой: в тот год кремлевский горец и будущий мексиканский изгнанник послали туберкулезника Свердлова на митинг ткачих. Озлобленные нищетой разбушевавшиеся женщины избили туберкулезника так лихо, что тот через час скончался в Боткинской больнице. Аналогичная ситуация была и с товарищем Лениным, которого, правда, не избили, а подстрелили: козлом отпущения стала полуслепая, не умеющая стрелять, Фанни Каплан. Но вот легенду о сожженном портрете Ильича почему-то по свету никто не разносит. А ведь по преданию, тот самый портрет, который висит в Музее Ленина в Москве рядом с пальто, якобы простреленным эсэркой Каплан, не является подлинником, настоящий-то портрет сожгли, а о том, что его сожгли, звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского ГПУ капитан Ишаченко узнал из той самой анонимки, которую он нашел в специальном ящичке, приделанном к порталу управления.
   В кабинете Альберта Карловича было зловеще и пакостно. Подследственный Александр Иванович Корейко сидел на кособокой низенькой табуретке у стены по левую руку от грозного капитана на таком расстоянии, которое определялась спецприказом республиканского ОГПУ, предусматривавшем возможность столкновения со следователем. В простенке между окнами висела живописная картина с душесогревающим сюжетом: на фоне изумрудной равнины товарищ Сталин держал на руках премиленькую пятилетнюю девочку. По правую руку от капитана висел плакат, с которого на подследственного Корейко глядел широкоплечий красноармеец, пальцем грозил, да цитировал Великого Учителя:
   МЫ ДОЛЖНЫ ОРГАНИЗОВАТЬ БЕСПОЩАДНУЮ БОРЬБУ СО ВСЕМИ!
   Грянул телефонный звонок.
   – Расстрелять! – приказал капитан трубке. – "Дни Турбиных"? Это что, пародия? Нет? Что-то вроде "Евгения Онегина"? Не знаю такого! Снять! А директора театра и всех лошадей блатных под суд! Что? Да ничего подобного! Управу мы на всех найдем. Хотите – расстреливайте! В клинику? То же можно! Вы там, товарищи, сами решайте, чего меня от дел отрывать!
   На лице подпольного миллионера на самом деле никакого лица не было.
   – Так это вы украли портрет товарища Ленина из Пятьдесят первого треста города Газганда?
   – Я не крал, товарищ следователь.
   – Разберемся.
   – Я коммунист! – Александр Иванович встал и тут же опустился на прежнее место.
   – А как быть вот?..
   И с этими словами капитан протянул Александру Ивановичу листок бумаги, исписанный крупным, анонимным, почерком.
   – Это же анонимка! – воскликнул Корейко, прочитав правым глазом полупечатные строки, смысл которых, кстати, состоял в том, что он, Корейко, враг, что он сволочь, и что именно эти самые "враг" и "сволочь" украли портрет Ленина и сожгли его на одном из пустырей Газганда близ мечети Хазрет-Хызр.
   – Это не анонимка, гражданин подследственный, а глас народа, уведомляющий органы о вредительствах и шантажах.
   – Я ничего не крал и ничего не сжигал, – улыбнулся грустной улыбкой Корейко.
   – Созна-аешься! – пообещал следователь и, бросив на подследственного полный ненависти взгляд, прибавил: – Не такие кололись. Тебе куда палец воткнуть, чтоб полилось? А?
   Александр Иванович мучительно простонал, сцепил обе руки ладонь к ладони и сто первым чувством человека, которого должны бить, понял, что у него неприятности.
   Между тем капитан встал из-за стола и подошел к плакату с цитатой вождя. Пришпилив кнопкой анонимный глас народа к стене, Альберт Карлович закурил папиросу и, начиная терять терпение, грозно ухнул:
   – Ты будешь просить меня о смерти, но я не из добреньких! – Я не жег! Я не крал! – визгливо заныл Корейко. – Это какое-то безумие!
   Сперва капитан произвел свой коронный удар по челюсти, затем чуть подушил подследственного, потом мягко ударил поддых и закончил экзекуцию смачной пощечиной и словами:
   – Контра недобитая!
   Александр Иванович подумал так: "Да пошел ты!", но пробормотал по-другому: – Может, это кто-то другой жег? А, товарищ?
   – Ты на кого, петух гамбургский, стрелки переводишь?
   – Я не перевожу.
   – Как же не переводишь, когда переводишь!
   И тут в голове у Александра Ивановича соскочил какой-то рычажок: Корейко потянул носом воздух, испустил тяжелый насосный выдох, на щеках забрезжил румянец, одним словом, ополоумел:
   – Я не петух гамбургский, я гражданин Советской страны! – Чего, чего?! Тебе что, мало? Я вижу, что ты мозгов добавлять не хочешь!
   После этого восклицания капитан сильным ударом в лицо столкнул подозреваемого с табуретки. Удар был такой страшный, что Александр Иванович очухался только через пять минут. Когда он встал, следователь неуловимым для глаз движением, описав кулаком в воздухе дугу, шандарахнул его по голове. Александр Иванович с глухим стуком вновь свалился на пол. В ту самую минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ Свистопляскин, поджигатель товарища Ленина очнулся.
   – Кого мутузим? – без всяких церемоний спросил Свистопляскин.
   – Контру, Роман Брониславович. Сжег, собака, портрет Ленина.
   – Так, так, – привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал начальник ОГПУ и, сделав небольшую паузу и немного подумав, добавил: – Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно! Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят. Что, говоришь, он сделал?
   – Сжег портрет...
   – Ах ты ж стерва! – стиснув зубы, продолжал Свистопляскин. – Ленина жечь?! Не иначе тут, капитан, заговор! Не иначе.
   – Я понимаю, Роман Брониславович.
   – Я никого не жег! – упирался поджигатель. – Я не понимаю!
   Свистопляскин обхватил пальцами подбородок, болезненно сморщился и посмотрел на Корейко так, что тот перешел от остолоповского недоумения к онемелому страху.
   – Милое дело! – претенциозно воскликнул начальник. -Мы, значит, тут остатки контрреволюции добиваем, а вы...
   – Бандитствует... – сорвалось с языка Ишаченко.
   – Я не бандитствую!
   – Молчи, тварь! – жестко приказал капитан.
   – Не кричите, Альберт Карлович, не надо!
   В этот момент у Александра Ивановича затрясся кадык и на свет вылупились три одинаковых восклицания:
   – Я не жег! Я не жег! Я не жег!
   – Жег и бандитствовал! – отрывисто настаивал капитан.
   – Бандитствовать, значит, решили, гражданин? – почти мирным голосом пропел начальник. – Строить социализм не хотим, значит? Ну мы из вас душу вытрясем!.. Вот что, Альберт, с кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка этого сначала в камеру, так сказать, на обработку, а завтра с утречка мы его вместе и допросим...
   – Есть, товарищ начальник!
   Вошел молоденький лейтенант с полусонной гримасой. Залязгали наручники.
   – На выход, собака! – утомленно провыл он. – По сторонам не смотреть!
   Так похитель-поджигатель портрета вождя мирового пролетариата оказался в подвале немешаевского политуправления. Ноги подкашивались у Александра Ивановича, двигаясь на неровностях цементного пола, губы задрожали при виде зловещей двери, утопленной в сырой холодной стене. Дверь открылась тяжело, с душераздирающим скрежетом. Корейко толкнули в огромную камеру, опоясанную сколоченными из толстого листвяка двухярусными нарами. Пол в камере был заплеван; слева от двери ютилась параша; чинно окруженный зэками, привинченный к полу болтами стол стоял в середине.
   С пугающим скрежетом звякнул засов: дверь закрылась, кошмар продолжался.
   – Ты на чем рога замочил? – холодно и спокойно спросил у новенького толстый зэк с желтыми зубами, в которых болталась потухшая папироса.
   – Я, товарищи, не виновен!
   – Цацачка! – послышалось с верхних нар.
   – Придержи язык, Червь! Не мути поганку. Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо. – Ты какой масти?
   – Я не понимаю... – слабо улыбнувшись, ответил новенький.
   – Политический, что ли?
   – Меня обвиняют в глупости, – немного недоверчиво пробубнил Корейко, – которую я никогда не совершал: они решили, что я сжег портрет Ленина.
   – Стало быть, мастью ты не вышел! – восторженно грянул толстый зэк, обращаясь к сокамерникам. – Политический!
   И тут со всех нар послышались возбужденные голоса.
   – Кто? Этот-то пистон – политический?
   – Кидала он!
   – Крыса он, которая тошнит!
   Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный.
   – Конь педальный!
   – Рогопил!
   – Ты только посмотри на него – зажрался в корень!
   "Щас морду набьют", – вглядываясь в пустоту, подумал Александр Иванович.
   Когда страсти поутихли, новенькому указали место.
   В камере пахло прелой кожей и парашей. За столом сидел хмурый зэк с наколотой на правой руке той еще фразочкой: "Не забуду мать родную!" На его небритом лице понятно было написано, что маму свою он не то что не забудет, а не знал ее вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то дерзкое открытое, удалое. С одной стороны, тип этот походил на амбала, но с другой – на прокоцаного барахольщика. В темноте трудно было разобрать.
   "Пахан!" – почему-то подумал про него Корейко.
   Пахан своими рысьими глазами посмотрел на новенького. Корейко взглянул на пахана.
   – Хочешь классно выпить и классно закусить? – заранее улыбаясь, спросил пахан, обращаясь к новенькому.
   Новенький был угрюм, бледен и сильно подавлен.
   – Ну, допустим, хочу... – ответил он, пытаясь уйти из поля зрения пахана.
   – Так вот, это будут твои похороны!
   Залп, громкий залп визгливого смеха огласил всю камеру. На лице у Корейко, ко всему прочему, появилось тоскливое выражение.
   – Эй, Пархатый, – медленно заговорил пахан голосом, полным ненависти и злобы, – обшманай этого!
   – Этого? – сложив губы сердечком, угодливо произнес Пархатый.
   – Его!
   Пархатый, он же зэк с крупным тупоумным лицом, подвалил к новенькому.
   – А ну-ка, цацачка, напряги ноги! – приказал он.
   Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех схватил его за руку, но залезть в карман к этой самой цацачке не успел: Александр Иванович не зря в свое время занимался гимнастическими упражнениями – он был так силен, что сумел нанести мастерский боксерский удар, который заставил Пархатого занять неудобную позицию возле параши.
   – Ах ты, фуфло! – отплевываясь, взвизгнул Пархатый. -Пахан, это ж фуфло, а под цацачку косит.
   – Пархатый! По-новой!
   Корейко залепил по тупоумному лицу оглушительную плюху.
   – Червь, помоги Пархатому!
   Коренастый длиннорукий Червь спустился с нар.
   Двое зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились к ошалевшему новенькому. Завязалась драка. Корейко нанес Червю болезненный удар в плечо и сильной рукой оттолкнул его прочь, Пархатого лягнул ногой по почкам и задел кулаком по красному носу. Но силы были неравные. В конце концов новенького скрутили. Червь и Пархатый подвели его к пахану.
   – Без шорохов, цацачка! – хмуро и спокойно заскрипел зубами пахан. – Ты не на ринге... Хочешь послушать лязг железа о камень? – В его опытных руках сверкнуло тонкое острие ножа. – На-ка, понюхай!
   – Надзиратель! – глупо пискнул поверженный Корейко.
   – Ах ты, сволочь, вертухаев звать?! – зеленея лицом, заскулил Червь.
   – Цацачка, еще один гудок с твоей платформы, и твоя челюсть уходит первым рейсом! – стараясь не смотреть на новенького, ощетинился пахан.
   – Замочи его, пахан, замочи! – вскипел Пархатый.
   – Заткнись, Пархатый! – наставительно промямлил пахан. – Ладно... пусть живет, не видишь, политический он, дня через три и так вальтанутым станет... Что в карманах?
   – Пустой я, – запинаясь ответил новенький.
   – Курево есть?
   – Некурящий.
   – Так, ладно, отпустите его.
   Кодла разбрелась по своим местам.
   – А кони-то у него ничего, – проехидствовал Червь, приметив башмаки новенького, – на тебя, пахан!
   – Не будь крысой, Червь! – ответил пахан раздраженным тоном. – А ну, цыпочка, сымай кони!..
   – Какие кони, товарищ?
   – Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Я Кремль из говна не леплю! Тошнит он тут "товарищами"! Кони, говорю, сымай!
   – Ты шо, белат, коньки откинуть хочешь? – прибавил Червь.
   Новенький все понял и, менжуясь, снял башмаки. "Ну, курвы, чтоб я вас всех видел на одной ноге, а вы меня одним глазом!", – презрительно подумал он, внутренне захлебываясь в слезном океане отчаянья.
   – То-то, дядя. – Червь засуетился и подал башмаки новенького пахану. – Топчи, здоровый!
   Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и тяжело закрыл глаза. И стало ему так плохо, так скверно, что даже показалось, что его сердце приколото к нарам длинной булавкой, той самой – с алмазными шариками на концах, которую дают сотрудникам ГПУ. Неудержимо клонило в сон, хотелось забыться. Он свернулся клубочком, долго шептал, задремал, ждал не долго, вот оно... вот оно... еще самую чуточку... сон забежал в глаза, сжалился... миллионер начал выводить носом арпеджио... и посетило Александра Ивановича связное сновидение. И это была Колыма. И это были тучи пыли. Он шел по этапу с севера. На нем был серый бушлат, серые брюки, серая шапка, серые ботинки. Он шел с лесозаготовок, где его начальство ставило "на комарей". Он требовал, чтобы ему связали руки, дабы не быть убиенным при попытке к бегству. Руки связали... О, это был кошмар! Мерцание, мерцание, пелена. Пелена, пелена и опять мерцание. Вот и московская расстрельная комиссия приехала. Указали на него. "Значит, это ты сжег портрет?" – нежно так спросил начальник комиссии. "Не сжигал я!" – раздраженным тоном ответил он. И грянул выстрел...