Страница:
Операция прошла успешно.
Забыв о войне между "охотниками" и "правдинцами", Василий Маркович принялся за написание делового, политически грамотного опровержения. Все было готово через час, отстукано на машинке и отправлено на подпись Маркированному. Но редактору было не до подписей и поэтому статья сразу пошла в набор.
...Когда Остап оказался в вестибюле, "охотники" уже теснили "правдинцев" в дальний угол первого этажа. Но силы были не равные. Вскоре "правдинцы" согнали "охотников" в другой угол и держали их в нем до тех пор, пока с улицы не донеслись протяжные звуки клаксона штабного автомобиля "АМО-Ф-15", на заднем сиденье которого находился московский поэт Фома Несдержанный.
Банкет проходил на втором этаже.
Через неделю "Немешаевская правда" вышла на четырех страницах. Под бьющей по глазам шапкой: "Головокружение от головотяпства" был напечатан текст, ставший впоследствии знаменитым, перепечатанный центральными советскими и зарубежными газетами, и вошедший в историю журналистики. Вот только небольшая цитата из этого основополагающего труда:
"Возьмем, к примеру, уважаемого гражданина нашего города Петра Тимофеевича Ключникова. Ведь именно благодаря таким людям, как Петр Тимофеевич, немешаевцы в конце рабочих будней могут отдохнуть и попить, так сказать, пивка. Чтобы досрочно выполнить первый пятилетний план, необходимо много работать. Это каждый знает. Но нужен, товарищи, и отдых. Это знает не каждый. В этой связи особо хотелось бы подчеркнуть превосходство недавно появившегося на прилавках практически всех (внимание руководителей госторговли!) магазинов города испанского напитка "Черноморский херес". По самым свежим данным, это вино, товарищи, самого высшего качества, его должен попробовать каждый немешаевец. А почему бы и не попробовать? В результате сложного анализа этого напитка стало ясно, что "Черноморский херес" имеет исключительно тонкий букет.
"Черноморскому хересу" присущ устойчиво выраженный аромат настоя следующих ингредиентов: полыни лимонной, мяты пупегоновой, душицы, зверобоя, чабреца, майорана, монарды, мелиссы, лаванды, цветов ромашки и даже, товарищи, меда. Это вино двухлетней выдержки, оно награждено серебрянной и золотой медалями, Большими почетными дипломами. Мы не боимся смотреть в глаза правде-матке: увеличивающаяся алкоголизация населения нашего города связана прежде всего с тем, что трудящиеся забыли о вкусовых качествах винных изделий. "Черноморский херес" предмет первой необходимости немешаевца! Пейте, товарищи, херес и вы повысите свое человеческое достоинство!"
Глава 12
Глава 13
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 14
Забыв о войне между "охотниками" и "правдинцами", Василий Маркович принялся за написание делового, политически грамотного опровержения. Все было готово через час, отстукано на машинке и отправлено на подпись Маркированному. Но редактору было не до подписей и поэтому статья сразу пошла в набор.
...Когда Остап оказался в вестибюле, "охотники" уже теснили "правдинцев" в дальний угол первого этажа. Но силы были не равные. Вскоре "правдинцы" согнали "охотников" в другой угол и держали их в нем до тех пор, пока с улицы не донеслись протяжные звуки клаксона штабного автомобиля "АМО-Ф-15", на заднем сиденье которого находился московский поэт Фома Несдержанный.
Банкет проходил на втором этаже.
Через неделю "Немешаевская правда" вышла на четырех страницах. Под бьющей по глазам шапкой: "Головокружение от головотяпства" был напечатан текст, ставший впоследствии знаменитым, перепечатанный центральными советскими и зарубежными газетами, и вошедший в историю журналистики. Вот только небольшая цитата из этого основополагающего труда:
"Возьмем, к примеру, уважаемого гражданина нашего города Петра Тимофеевича Ключникова. Ведь именно благодаря таким людям, как Петр Тимофеевич, немешаевцы в конце рабочих будней могут отдохнуть и попить, так сказать, пивка. Чтобы досрочно выполнить первый пятилетний план, необходимо много работать. Это каждый знает. Но нужен, товарищи, и отдых. Это знает не каждый. В этой связи особо хотелось бы подчеркнуть превосходство недавно появившегося на прилавках практически всех (внимание руководителей госторговли!) магазинов города испанского напитка "Черноморский херес". По самым свежим данным, это вино, товарищи, самого высшего качества, его должен попробовать каждый немешаевец. А почему бы и не попробовать? В результате сложного анализа этого напитка стало ясно, что "Черноморский херес" имеет исключительно тонкий букет.
"Черноморскому хересу" присущ устойчиво выраженный аромат настоя следующих ингредиентов: полыни лимонной, мяты пупегоновой, душицы, зверобоя, чабреца, майорана, монарды, мелиссы, лаванды, цветов ромашки и даже, товарищи, меда. Это вино двухлетней выдержки, оно награждено серебрянной и золотой медалями, Большими почетными дипломами. Мы не боимся смотреть в глаза правде-матке: увеличивающаяся алкоголизация населения нашего города связана прежде всего с тем, что трудящиеся забыли о вкусовых качествах винных изделий. "Черноморский херес" предмет первой необходимости немешаевца! Пейте, товарищи, херес и вы повысите свое человеческое достоинство!"
Глава 12
ДУРДОМ
У великого комбинатора в Немешаевске все шло как по маслу. Но все же села в масло одна черная муха и омрачила настроение Остапа.
Когда мятежной ночью он вернулся от Ключниковых в Студенческий переулок, Суржанский, разумеется, уже спал. А утром ушел на работу в то время, когда еще спал его спаситель. Выйдя днем из Дома печати после "шефской" беседы с Фицнером, Остап отправился в исполком. Там, в одном из многочисленных кабинетов, он нашел Ответ-работника Суржанского и торжественно вручил ему партийный билет, предусмотрительно обернутый в какую-то бумажку.
– Получите! – сказал он юбилейным голосом. – Я вас освобождаю от карающего дамоклова меча. Теперь он в музее пролетарских интеллектов. Можете спать спокойно и не щелкать зубами.
Минут пять, а может, и больше после ухода Бендера счастливый обладатель партбилета сидел за своим столом, тупо уставившись на святую красную книжицу. Наконец, его прорвало: – Нашелся? Нашелся! О, какое счастье! Ведь так? Так! Это уму не постижимо!
Последние слова оказались пророчеством. Или предчувствием. Ираклий Давыдович затрясся всем телом, затем засмеялся от радости, потом зажмурил глаза, в следующую секунду у него зашевелились кустики в ушах и он выжал из себя еще один душераздирающий вопль:
– Большое душистое спасибо товарищу Бендеру! Я теперь счастлив! Ведь так? Так!
Он начал бегать по кабинету, запрыгивать на диван, подпрыгивать на нем до потолка, становиться на колени, дико махать руками и молиться, молиться, молиться. Потом, ему вдруг одновременно захотелось плясать, кататься по полу и лизать янычарские пятки сына турецко-подданного. Но Остапа не было. Тогда партиец встал и начал кружить по кабинету, подобно Одилии в балете Чайковского "Лебединое озеро".
– Ведь от тайги до британских морей я счастлив! Слава товарищу Бендеру! Слава партии! Слава всем!..
Постепенно речь счастливца становилась все путанее, все бесмысленнее. Ираклий Давыдович непонятно зачем начал затравленно озираться. Кожа его лица приняла холерный оттенок, а само лицо скривилось судорогой. Изо рта изрыгалась пена. Глаза стали мутными и безумными. В уме что-то сдвинулось и партиец заржал. Никакой иронии. То, что вырвалось изо рта Ираклия Давыдовича походило на лошадиное ржание, которое вскоре сменил истерический смех! На эти ржание и смех в кабинет сбежались сослуживцы.
Карета скорой помощи с лакированными дверцами и жирными красными крестиками по бокам долго ждать себя не заставила. Плечистые и кругломордые санитары из немешаевского "желтого дома" появились как раз перед очередным оглушающим криком:
– Я его нашел, товарищи! Нашел, вы понимаете, нашел?! О, как я счастлив!
Санитары взяли счастливца под мышки и поволокли его в машину.
Дом скорби, немешаевская клиника для умалишенных, располагался на углу улицы Свердлова (бывшая Купеческая) и переулка имени Клары Цеткин (бывший Лошадиный) и представлял собой строение в два этажа с рельефной корабельной резьбой и желтой крышей, выгнутой бочкой. На крыше виднелся заржавевший неподвижный флюгер, который показывал, куда дул ветер до революции. Второй этаж клиники занимали буйно помешанные. Первый был предоставлен лицам с маниакально-депрессивным психозом, психопатизацией личности, а так же маршалам, мичманам, вождям мирового пролетариата и простым гражданам-симулянтам. Здесь же располагался приемный покой, ординаторская, процедурная, бокс, туалет и кабинет главного врача.
Суржанского поместили в небольшую палату на втором этаже. В палате было три койки, столько же ночных столиков, одна белая накрахмаленная штора и двое пациентов с манией величия. Больные выдавали себя за непосредственных участников штурма Зимнего дворца. Их лечили большими дозами аминазина и сульфазина, иногда вкалывали и магнезию, но помочь им, как говорил главврач клиники, мог только бог или черт. Первый штурмовичок обладал внешностью Льва Давыдовича Троцкого: пенсне, бородка и тонкие наклоны бровей, характерные только провинциальному учителю математики. Другой совмещал в своем лице копию молодецкой хари легендарного большевика Антонова-Овсеенко и красные глаза местного алкоголика Берендея Зареченского.
Ровно в десять утра в палате появился главный врач клиники профессор Мешочников Авдей Эммануилович. Это был седоватый, но еще полный свежести старичок, с круглыми голубыми глазами и весьма интеллигентными манерами. Лицо его имело некоторые оттенки упитанности и было начисто выбрито. В скобках заметим, что в свое время у ларька "Пиво-водка" именно об этом самом Мешочникове рассказывали забавный анекдот: "Приезжает как-то в немешаевский Дом скорби комиссия РКК. Спрашивают у Мешочникова: "А почему это у вас по коридорам психи с рулями от авто бегают?" – "Что, все?" – удивляется главный врач. "Все", отвечают ему. Тогда Мешочников достает из сейфа руль и в ажиотаже восклицает: "Поехали, проверим!" Но все это были сплетни немешаевской шушеры. На самом деле Мешочников был здоров, как бык.
Профессор сел на белый табурет и ласково поманил к себе новенького.
– Что с вами, голубчик? – по-отечески спросил он и значительно пошевелил бровями. – Ишачок заел или ротик по ночам зажимает?
– Я не сумасшедший, доктор, я просто самый счастливый на свете человек! Вы и вообразить себе не можете, как я счастлив!
Понимаете, в четверг утром, вы помните, тогда еще снег шел, хороший такой снег – он был.
Профессор ласково улыбнулся. Глаза его, приняв цвет морской волны, ярко сверкнули душещипательностью.
"Диагноз ясен: или типичная шизофрения, или парафренный бред", – подумал профессор, а вслух, покачав головой, спросил: – Кто был? Снег?
– Да нет же! Партийный билет. Я его потерял как раз в четверг утром, – поспешно сказал Суржанский. – А теперь он нашелся. Это ж какое счастье, доктор! Ведь так? Так.
– Вы не волнуйтесь, голубчик, – сказал профессор спокойным голосом, поглаживая больного по голове. – Мы вас вылечим, и вы будете совершенно счастливы. Вам здесь будет хорошо. Питание у нас здесь, голубчик, сладостное. (Тут он сверкнул глазами.) Правда, филейчиками из дроздов кухня нас не балует. (Тут он качнул головою.) Спиртного то ж не употребляем-с, но вот кашку-с манненькую на завтрачки – всегда пожалуйте! (Тут он выпучил глаза.) И добавки до безмерности.
– Спасибо, доктор. Ну я же ведь счастлив? Ведь так? – не унимался больной.
– Так, так, – сладостно протянул профессор, бегая голубыми глазками. – Конечно же, так.
– Я счастлив! – вдруг заорал Ираклий Давыдович так залихватски, что его лоб покрылся испариной. – Я потерял партийный билет. А потом его нашел. Какое счастье! Ведь так? Двое участников штурма Зимнего подозрительно покосились на новенького. Идеологически светлое понятие "партийный билет" и реакционный глагол "потерял" в их ревсоцсознании никак не стыковались.
– Так, так, голубчик. – Авдей Эммануилович проникновенно улыбнулся. – Успокойтесь. Будем кормить вас манной кашечкой, и вы вылечитесь. Непременнейше вылечитесь!
При повторном упоминании о манной каше глаза у штурмовичков подернулись печалью. Рты перекосило.
– Всех вылечим, – строго, но с отеческой нежностью, глядя на штурмовичков, заключил главный врач. – Манная каша лекарство против всех болезней!
– Доктор, – вдруг сказал первый штурмовичок с мордой Троцкого. – Избавьте нас от этого типа! Это же издевательство. Мы не можем лечиться в одной палате с контрой! Весь курс лечения петухам на ржачку пойдет – не более как на ржачку!
– И вас вылечим, – профессор развел руками, – вам что, мало дают кашки? Так мы усилим дозу. И все будет славненько.
– Нет, это просто невыносимо! – прохрипел второй штурмовичок с лицом Антонова-Овсеенко, тут же подбежал к стене и забарабанил по ней кулаками. – Профессор, избавьте нас от контры! Иначе мы за себя не ручаемся. В расход и – баста! Без церемоний. Мы Зимний штурмовали, а он, безответственный, билет теряет партийный. Это ж курам насмех! За что ж боролись мы? У-у-x, не понимаю.
– Успокойтесь, товарищи большевики. Гражданин Суржанский уже все осознал. Билет он нашел, теперь он вылечится, и все будет славненько.
С этими словами профессор Мешочников быстро вышел. Объявилась милая старушка тетя Глаша и положила на кровать новенького махровое полотенце, больничный голубой халат в полосочку и пахнущие стиркой штаны.
– Переодевайтесь! – ласково сказала она. – И не свинячьте здеся! Тут все-таки гослечебница, а не частная свинарня.
Новенький покорно переоделся.
Тетя Глаша взяла "вольные" вещи больного, бережно положила в тумбочку партбилет и медленно вышла из палаты.
Ираклий Давыдович присел и, робко взглянув на своих сокоечников, удрученно сконфузился. Кожа на его лице снова приняла холерный оттенок, глаза помутнели.
Первый штурмовичок взглядом предреввоенсовета республики смотрел на Суржанского как на распустившуюся контру. У второго был вид совершенно освирепевшего начдива, сжигающего глазами пойманного белогвардейского лазутчика.
– Ну что, контрик, билет партийный потерял? прикладывая руки к груди, ехидно спросил Троцкий. – Мы боролись, временное свергали, а ты, значит, ставишь точку? Билетик-то кому, сучара, загнал? Ты что, гад, простым испугом отделаться хочешь? А?
– Я...
– А? – в унисон Троцкому взвизгнул Антонов-Овсеенко. -Ты только глянь, интеллигент, а под пролетария косит! Ох, попался бы ты мне в Питере в семнадцатом – тут же бы под первый же трамвай, курву такую, пристроил!
– Я не потерял, вот он! Я нашел его, товарищи, ведь так? Так. Вы мне верите? Я его нашел. Я не втирал очки следователю, нет, я был пред ним открытый, как окошко: все, как на духу, душу ему выложил. И вот билет нашелся! я безмерно счастлив! верьте мне, товарищи! верьте мне! я – коммунист до мозга костей! я предан делу! верьте мне!
Большевики не верили.
И наступило гробовое молчание, глубина которого была настолько невыносимой, что у партийного олуха Ираклия Давыдовича Суржанского помутилось и без того помутненное сознание. Большевики пошептались и перешли в стремительное наступление. В их лицах без особого труда можно было прочитать тщательно спланированный штурм койки Суржанского.
– Послушай, товарищ Лев, – остановившись в метре от койки и дико поглядывая по сторонам, проговорил Антонов-Овсеенко, – а, может, поближе к ночи пустим его в расход? Ночью-то и морду набить можно. Без свидетелей? А?
– Нет, товарищ Антон, никак невозможно. Сами знаете: промедление – смерти подобно! – отрезал товарищ Лев. – Вы заходите с правого фланга, я с левого. Будем бить сейчас. Только тихо...
...Тем временем фельдшерица тетя Глаша, она же ценный работник немешаевского ГПУ, определив новенького, со скоростью ветра понеслась в кабинет главного врача. Кабинет был пуст, так как главный врач "обедали". Она подбежала к телефону и набрала номер товарища Ишаченко.
– Алло, Альберт Карлович? Это Букашкина, из лечебницы. Поступил новенький. Ираклий Давыдович Суржанский... Так точно! Слушаюсь...
Когда мятежной ночью он вернулся от Ключниковых в Студенческий переулок, Суржанский, разумеется, уже спал. А утром ушел на работу в то время, когда еще спал его спаситель. Выйдя днем из Дома печати после "шефской" беседы с Фицнером, Остап отправился в исполком. Там, в одном из многочисленных кабинетов, он нашел Ответ-работника Суржанского и торжественно вручил ему партийный билет, предусмотрительно обернутый в какую-то бумажку.
– Получите! – сказал он юбилейным голосом. – Я вас освобождаю от карающего дамоклова меча. Теперь он в музее пролетарских интеллектов. Можете спать спокойно и не щелкать зубами.
Минут пять, а может, и больше после ухода Бендера счастливый обладатель партбилета сидел за своим столом, тупо уставившись на святую красную книжицу. Наконец, его прорвало: – Нашелся? Нашелся! О, какое счастье! Ведь так? Так! Это уму не постижимо!
Последние слова оказались пророчеством. Или предчувствием. Ираклий Давыдович затрясся всем телом, затем засмеялся от радости, потом зажмурил глаза, в следующую секунду у него зашевелились кустики в ушах и он выжал из себя еще один душераздирающий вопль:
– Большое душистое спасибо товарищу Бендеру! Я теперь счастлив! Ведь так? Так!
Он начал бегать по кабинету, запрыгивать на диван, подпрыгивать на нем до потолка, становиться на колени, дико махать руками и молиться, молиться, молиться. Потом, ему вдруг одновременно захотелось плясать, кататься по полу и лизать янычарские пятки сына турецко-подданного. Но Остапа не было. Тогда партиец встал и начал кружить по кабинету, подобно Одилии в балете Чайковского "Лебединое озеро".
– Ведь от тайги до британских морей я счастлив! Слава товарищу Бендеру! Слава партии! Слава всем!..
Постепенно речь счастливца становилась все путанее, все бесмысленнее. Ираклий Давыдович непонятно зачем начал затравленно озираться. Кожа его лица приняла холерный оттенок, а само лицо скривилось судорогой. Изо рта изрыгалась пена. Глаза стали мутными и безумными. В уме что-то сдвинулось и партиец заржал. Никакой иронии. То, что вырвалось изо рта Ираклия Давыдовича походило на лошадиное ржание, которое вскоре сменил истерический смех! На эти ржание и смех в кабинет сбежались сослуживцы.
Карета скорой помощи с лакированными дверцами и жирными красными крестиками по бокам долго ждать себя не заставила. Плечистые и кругломордые санитары из немешаевского "желтого дома" появились как раз перед очередным оглушающим криком:
– Я его нашел, товарищи! Нашел, вы понимаете, нашел?! О, как я счастлив!
Санитары взяли счастливца под мышки и поволокли его в машину.
Дом скорби, немешаевская клиника для умалишенных, располагался на углу улицы Свердлова (бывшая Купеческая) и переулка имени Клары Цеткин (бывший Лошадиный) и представлял собой строение в два этажа с рельефной корабельной резьбой и желтой крышей, выгнутой бочкой. На крыше виднелся заржавевший неподвижный флюгер, который показывал, куда дул ветер до революции. Второй этаж клиники занимали буйно помешанные. Первый был предоставлен лицам с маниакально-депрессивным психозом, психопатизацией личности, а так же маршалам, мичманам, вождям мирового пролетариата и простым гражданам-симулянтам. Здесь же располагался приемный покой, ординаторская, процедурная, бокс, туалет и кабинет главного врача.
Суржанского поместили в небольшую палату на втором этаже. В палате было три койки, столько же ночных столиков, одна белая накрахмаленная штора и двое пациентов с манией величия. Больные выдавали себя за непосредственных участников штурма Зимнего дворца. Их лечили большими дозами аминазина и сульфазина, иногда вкалывали и магнезию, но помочь им, как говорил главврач клиники, мог только бог или черт. Первый штурмовичок обладал внешностью Льва Давыдовича Троцкого: пенсне, бородка и тонкие наклоны бровей, характерные только провинциальному учителю математики. Другой совмещал в своем лице копию молодецкой хари легендарного большевика Антонова-Овсеенко и красные глаза местного алкоголика Берендея Зареченского.
Ровно в десять утра в палате появился главный врач клиники профессор Мешочников Авдей Эммануилович. Это был седоватый, но еще полный свежести старичок, с круглыми голубыми глазами и весьма интеллигентными манерами. Лицо его имело некоторые оттенки упитанности и было начисто выбрито. В скобках заметим, что в свое время у ларька "Пиво-водка" именно об этом самом Мешочникове рассказывали забавный анекдот: "Приезжает как-то в немешаевский Дом скорби комиссия РКК. Спрашивают у Мешочникова: "А почему это у вас по коридорам психи с рулями от авто бегают?" – "Что, все?" – удивляется главный врач. "Все", отвечают ему. Тогда Мешочников достает из сейфа руль и в ажиотаже восклицает: "Поехали, проверим!" Но все это были сплетни немешаевской шушеры. На самом деле Мешочников был здоров, как бык.
Профессор сел на белый табурет и ласково поманил к себе новенького.
– Что с вами, голубчик? – по-отечески спросил он и значительно пошевелил бровями. – Ишачок заел или ротик по ночам зажимает?
– Я не сумасшедший, доктор, я просто самый счастливый на свете человек! Вы и вообразить себе не можете, как я счастлив!
Понимаете, в четверг утром, вы помните, тогда еще снег шел, хороший такой снег – он был.
Профессор ласково улыбнулся. Глаза его, приняв цвет морской волны, ярко сверкнули душещипательностью.
"Диагноз ясен: или типичная шизофрения, или парафренный бред", – подумал профессор, а вслух, покачав головой, спросил: – Кто был? Снег?
– Да нет же! Партийный билет. Я его потерял как раз в четверг утром, – поспешно сказал Суржанский. – А теперь он нашелся. Это ж какое счастье, доктор! Ведь так? Так.
– Вы не волнуйтесь, голубчик, – сказал профессор спокойным голосом, поглаживая больного по голове. – Мы вас вылечим, и вы будете совершенно счастливы. Вам здесь будет хорошо. Питание у нас здесь, голубчик, сладостное. (Тут он сверкнул глазами.) Правда, филейчиками из дроздов кухня нас не балует. (Тут он качнул головою.) Спиртного то ж не употребляем-с, но вот кашку-с манненькую на завтрачки – всегда пожалуйте! (Тут он выпучил глаза.) И добавки до безмерности.
– Спасибо, доктор. Ну я же ведь счастлив? Ведь так? – не унимался больной.
– Так, так, – сладостно протянул профессор, бегая голубыми глазками. – Конечно же, так.
– Я счастлив! – вдруг заорал Ираклий Давыдович так залихватски, что его лоб покрылся испариной. – Я потерял партийный билет. А потом его нашел. Какое счастье! Ведь так? Двое участников штурма Зимнего подозрительно покосились на новенького. Идеологически светлое понятие "партийный билет" и реакционный глагол "потерял" в их ревсоцсознании никак не стыковались.
– Так, так, голубчик. – Авдей Эммануилович проникновенно улыбнулся. – Успокойтесь. Будем кормить вас манной кашечкой, и вы вылечитесь. Непременнейше вылечитесь!
При повторном упоминании о манной каше глаза у штурмовичков подернулись печалью. Рты перекосило.
– Всех вылечим, – строго, но с отеческой нежностью, глядя на штурмовичков, заключил главный врач. – Манная каша лекарство против всех болезней!
– Доктор, – вдруг сказал первый штурмовичок с мордой Троцкого. – Избавьте нас от этого типа! Это же издевательство. Мы не можем лечиться в одной палате с контрой! Весь курс лечения петухам на ржачку пойдет – не более как на ржачку!
– И вас вылечим, – профессор развел руками, – вам что, мало дают кашки? Так мы усилим дозу. И все будет славненько.
– Нет, это просто невыносимо! – прохрипел второй штурмовичок с лицом Антонова-Овсеенко, тут же подбежал к стене и забарабанил по ней кулаками. – Профессор, избавьте нас от контры! Иначе мы за себя не ручаемся. В расход и – баста! Без церемоний. Мы Зимний штурмовали, а он, безответственный, билет теряет партийный. Это ж курам насмех! За что ж боролись мы? У-у-x, не понимаю.
– Успокойтесь, товарищи большевики. Гражданин Суржанский уже все осознал. Билет он нашел, теперь он вылечится, и все будет славненько.
С этими словами профессор Мешочников быстро вышел. Объявилась милая старушка тетя Глаша и положила на кровать новенького махровое полотенце, больничный голубой халат в полосочку и пахнущие стиркой штаны.
– Переодевайтесь! – ласково сказала она. – И не свинячьте здеся! Тут все-таки гослечебница, а не частная свинарня.
Новенький покорно переоделся.
Тетя Глаша взяла "вольные" вещи больного, бережно положила в тумбочку партбилет и медленно вышла из палаты.
Ираклий Давыдович присел и, робко взглянув на своих сокоечников, удрученно сконфузился. Кожа на его лице снова приняла холерный оттенок, глаза помутнели.
Первый штурмовичок взглядом предреввоенсовета республики смотрел на Суржанского как на распустившуюся контру. У второго был вид совершенно освирепевшего начдива, сжигающего глазами пойманного белогвардейского лазутчика.
– Ну что, контрик, билет партийный потерял? прикладывая руки к груди, ехидно спросил Троцкий. – Мы боролись, временное свергали, а ты, значит, ставишь точку? Билетик-то кому, сучара, загнал? Ты что, гад, простым испугом отделаться хочешь? А?
– Я...
– А? – в унисон Троцкому взвизгнул Антонов-Овсеенко. -Ты только глянь, интеллигент, а под пролетария косит! Ох, попался бы ты мне в Питере в семнадцатом – тут же бы под первый же трамвай, курву такую, пристроил!
– Я не потерял, вот он! Я нашел его, товарищи, ведь так? Так. Вы мне верите? Я его нашел. Я не втирал очки следователю, нет, я был пред ним открытый, как окошко: все, как на духу, душу ему выложил. И вот билет нашелся! я безмерно счастлив! верьте мне, товарищи! верьте мне! я – коммунист до мозга костей! я предан делу! верьте мне!
Большевики не верили.
И наступило гробовое молчание, глубина которого была настолько невыносимой, что у партийного олуха Ираклия Давыдовича Суржанского помутилось и без того помутненное сознание. Большевики пошептались и перешли в стремительное наступление. В их лицах без особого труда можно было прочитать тщательно спланированный штурм койки Суржанского.
– Послушай, товарищ Лев, – остановившись в метре от койки и дико поглядывая по сторонам, проговорил Антонов-Овсеенко, – а, может, поближе к ночи пустим его в расход? Ночью-то и морду набить можно. Без свидетелей? А?
– Нет, товарищ Антон, никак невозможно. Сами знаете: промедление – смерти подобно! – отрезал товарищ Лев. – Вы заходите с правого фланга, я с левого. Будем бить сейчас. Только тихо...
...Тем временем фельдшерица тетя Глаша, она же ценный работник немешаевского ГПУ, определив новенького, со скоростью ветра понеслась в кабинет главного врача. Кабинет был пуст, так как главный врач "обедали". Она подбежала к телефону и набрала номер товарища Ишаченко.
– Алло, Альберт Карлович? Это Букашкина, из лечебницы. Поступил новенький. Ираклий Давыдович Суржанский... Так точно! Слушаюсь...
Глава 13
ЯЩИК ПАНДОРЫ
На следующий день в немешаевском ОГПУ из центра пришла директива – разнарядка о поимке "врагов народа" и о раскрытии "преступного заговора". Товарищ Свистопляскин, сидя в своем кабинете, чесал затылок и кусал локти. Наконец, он вызвал к себе старшего следователя по особо важным делам.
– Вот, почитай. Что делать будем?
Капитан Ишаченко зашевелил губами и красногвардейскими усиками. Потом с минуту молчал. И вдруг просиял:
– Есть, Роман Брониславович, есть!
– Да ты не ори, говори толком.
– Есть же у нас один гад-вредитель, меньшевик-заговорщик! – Кто? – обрадовался и Роман Брониславович.
– Да этот, Суржанский.
– Давай!..
Через полчаса "враги народа" (Ишаченко вместе с Суржанским прихватил и участников штурма Зимнего) были доставлены в толстый двухэтажный дом на проспекте Диктатуры пролетариата.
За окном кабинета номер тринадцать бесился ветер, шел легкий секущий дождь: погода была циничная.
Капитан самолично допрашивал гражданина Суржанского, который предал все идеалы революции, создал преступную организацию, а чтобы легче было проводить собрания, разместился вместе с сообщниками в Доме скорби под видом сумасшедших. Враги готовили диверсию, а именно разрушение пивного ларька на Центральной площади города с целью лишить трудящихся культурного досуга и полноценного отдыха и сорвать досрочное выполнение первого пятилетнего плана.
– Выхода нет, Ираклий Давыдович, – ласково, но совершенно равнодушно сказал капитан. – Придется вас расстрелять! А что делать?
Суржанского передернуло.
– Меня должны судить, – поспешно заметил он. – Я протестую... Я...
– Протест отклонен, – спокойно отрезал капитан. -Контру у нас не судят, а ставят к стенке и пускают в расход без суда и следствия. Так что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Следующий!
Со следующими капитан вообще не стал возиться. С ними ему все было ясно и без допроса.
Как водится, ровно в полночь капитан в сопровождении трех молодцеватых красноармейцев отвел арестованных в серый, плохо освещенный подвал немешаевского ОГПУ. Когда в подвале замаячил сам начальник управления Свистопляскин, три красноармейца замерли по стойке "смирно". Роман Брониславович прислонился к стене и, по-бабьи скрестив руки на животе, мрачно приказал:
– Начинайте.
Капитан закурил папиросу и громко скомандовал:
– Готовсь! Целься! По Антанте...
Приговоренные к смерти сделались такими, словно их опустили в воду и тут же из нее вытащили.
Товарищ Лев, дрожа всем телом, начал бормотать что-то о том, что он не враг, что он предан делу партии до мозга костей и, вообще, все это какое-то недоразумение.
– Товарищи, но есть же постановление об амнистии! Его пока никто не отменял. Нас должны судить. Мы не виновны! чувствуя в себе инстинктивный страх смерти, заблеял товарищ Антон.
– Я протестую перед лицом всей Советской России!
Эти слова принадлежали Ираклию Давыдовичу Суржанскому и были последними в его жизни.
Товарищ Свистопляскин спокойно сомкнул глаза, капитан Ишаченко махнул рукой и, чихнув в кулак, выбросил из своих уст роковое "Пли!". Прогремело три одновременных раскатистых выстрела. Подвал заволокло дымом, запахло порохом.
– Вот и порешили контру! – душевно обрадовался капитан. – Ханырики неотесанные, мать их в жало! Пусть теперь на том свете черту лысому рассказывают о своих подвигах.
– Так-то оно так. Но ты опять все с кондачка решаешь! наставительно проверещал Свистопляскин. – А зачем решать с кондачка? Не надо! Ты понимаешь, Альберт, что скажут в центре по поводу этих трех типчиков? "Что это за дурдом?! – вот что там скажут. – Вы, товарищ Свистопляскин, пешек поймали. Разве это заговор? Нет заговора! Кто за этим всем стоял?" – Недопер, товарищ начальник.
– Ничего, допрешь. Тут надо мозгами крутить. И потом. Мне в последнее время совершенно не нравиться это Фицнер. Фельетонный прокурор чертов! По-моему, он не лучший репортерский мозг, а обыкновенный враг народа. Соображаешь? Что это за писульки он настрочил. Что это за "растленные нэпманы"? Стоп! Нэпманы! Как же мы забыли! У нас же в городе еще остались нэпманы! Мотаешь на ус? Мотай! Мозгуй, капитан, мозгуй. Тут попахивает саботажем. Вся страна охвачена безразличием по отношению к великому делу, предпринятому партией! Вся страна, понимаешь? А Немешаевск что же, в стороне?
– Об этом я не подумал...
– Об этом, товарищ капитан, нужно всегда думать. А вы чуть что, – с кондачка.
– Слушаюсь!
– Ты не елозь, не елозь. Ты обдумай все, установи наблюдение. Завязка у тебя есть – Суржанский. Проверь всех его знакомых. Не мне тебя учить...
– Я все понял, товарищ Свистопляскин.
– Ну, а раз понял, тогда действуй. И помни, Альберт: либо мы сделаем это, либо нас сомнут вражьи Союзы и тому подобные саботажники. Вредят, гады! Вредят же, черти, стране!
А страна тем временем превращалась из аграрной в индустриальную, освобождала рабочих и крестьян от всего, открывала трудящимся дорогу в светлое коммунистическое "завтра", сбрасывала с себя старорежимное "вчера", вулканировала беспрецедентной кампанией по выдвижению на ответственные посты рабочих-коммунистов, вступала в новую эру, в которой простому трудящемуся были открыты все дороги, уничтожала безработицу и частную торговлю, собирала сливки с проведенной налоговой реформы, создавала закрытые распределители и показательные универмаги, вводила карточную систему распределения товаров, строила избы-читальни и металлургические комбинаты, чумы и красные юрты, снимала фильмы "Привидение, которое не возвращается" и "Октябрь", "Мать" и "Генеральная линия", "Стачка" и "Конец Санкт-Петербурга", писала книги "Разгром" и "Земля", "Человек, осознавший величие" и "Коммунистка Раушан", "Как закалялась сталь" и "Марш 30 года", да и вообще, делала еще много чего, и все ради благосостояния честного советского человека.
– Вот, почитай. Что делать будем?
Капитан Ишаченко зашевелил губами и красногвардейскими усиками. Потом с минуту молчал. И вдруг просиял:
– Есть, Роман Брониславович, есть!
– Да ты не ори, говори толком.
– Есть же у нас один гад-вредитель, меньшевик-заговорщик! – Кто? – обрадовался и Роман Брониславович.
– Да этот, Суржанский.
– Давай!..
Через полчаса "враги народа" (Ишаченко вместе с Суржанским прихватил и участников штурма Зимнего) были доставлены в толстый двухэтажный дом на проспекте Диктатуры пролетариата.
За окном кабинета номер тринадцать бесился ветер, шел легкий секущий дождь: погода была циничная.
Капитан самолично допрашивал гражданина Суржанского, который предал все идеалы революции, создал преступную организацию, а чтобы легче было проводить собрания, разместился вместе с сообщниками в Доме скорби под видом сумасшедших. Враги готовили диверсию, а именно разрушение пивного ларька на Центральной площади города с целью лишить трудящихся культурного досуга и полноценного отдыха и сорвать досрочное выполнение первого пятилетнего плана.
– Выхода нет, Ираклий Давыдович, – ласково, но совершенно равнодушно сказал капитан. – Придется вас расстрелять! А что делать?
Суржанского передернуло.
– Меня должны судить, – поспешно заметил он. – Я протестую... Я...
– Протест отклонен, – спокойно отрезал капитан. -Контру у нас не судят, а ставят к стенке и пускают в расход без суда и следствия. Так что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Следующий!
Со следующими капитан вообще не стал возиться. С ними ему все было ясно и без допроса.
Как водится, ровно в полночь капитан в сопровождении трех молодцеватых красноармейцев отвел арестованных в серый, плохо освещенный подвал немешаевского ОГПУ. Когда в подвале замаячил сам начальник управления Свистопляскин, три красноармейца замерли по стойке "смирно". Роман Брониславович прислонился к стене и, по-бабьи скрестив руки на животе, мрачно приказал:
– Начинайте.
Капитан закурил папиросу и громко скомандовал:
– Готовсь! Целься! По Антанте...
Приговоренные к смерти сделались такими, словно их опустили в воду и тут же из нее вытащили.
Товарищ Лев, дрожа всем телом, начал бормотать что-то о том, что он не враг, что он предан делу партии до мозга костей и, вообще, все это какое-то недоразумение.
– Товарищи, но есть же постановление об амнистии! Его пока никто не отменял. Нас должны судить. Мы не виновны! чувствуя в себе инстинктивный страх смерти, заблеял товарищ Антон.
– Я протестую перед лицом всей Советской России!
Эти слова принадлежали Ираклию Давыдовичу Суржанскому и были последними в его жизни.
Товарищ Свистопляскин спокойно сомкнул глаза, капитан Ишаченко махнул рукой и, чихнув в кулак, выбросил из своих уст роковое "Пли!". Прогремело три одновременных раскатистых выстрела. Подвал заволокло дымом, запахло порохом.
– Вот и порешили контру! – душевно обрадовался капитан. – Ханырики неотесанные, мать их в жало! Пусть теперь на том свете черту лысому рассказывают о своих подвигах.
– Так-то оно так. Но ты опять все с кондачка решаешь! наставительно проверещал Свистопляскин. – А зачем решать с кондачка? Не надо! Ты понимаешь, Альберт, что скажут в центре по поводу этих трех типчиков? "Что это за дурдом?! – вот что там скажут. – Вы, товарищ Свистопляскин, пешек поймали. Разве это заговор? Нет заговора! Кто за этим всем стоял?" – Недопер, товарищ начальник.
– Ничего, допрешь. Тут надо мозгами крутить. И потом. Мне в последнее время совершенно не нравиться это Фицнер. Фельетонный прокурор чертов! По-моему, он не лучший репортерский мозг, а обыкновенный враг народа. Соображаешь? Что это за писульки он настрочил. Что это за "растленные нэпманы"? Стоп! Нэпманы! Как же мы забыли! У нас же в городе еще остались нэпманы! Мотаешь на ус? Мотай! Мозгуй, капитан, мозгуй. Тут попахивает саботажем. Вся страна охвачена безразличием по отношению к великому делу, предпринятому партией! Вся страна, понимаешь? А Немешаевск что же, в стороне?
– Об этом я не подумал...
– Об этом, товарищ капитан, нужно всегда думать. А вы чуть что, – с кондачка.
– Слушаюсь!
– Ты не елозь, не елозь. Ты обдумай все, установи наблюдение. Завязка у тебя есть – Суржанский. Проверь всех его знакомых. Не мне тебя учить...
– Я все понял, товарищ Свистопляскин.
– Ну, а раз понял, тогда действуй. И помни, Альберт: либо мы сделаем это, либо нас сомнут вражьи Союзы и тому подобные саботажники. Вредят, гады! Вредят же, черти, стране!
А страна тем временем превращалась из аграрной в индустриальную, освобождала рабочих и крестьян от всего, открывала трудящимся дорогу в светлое коммунистическое "завтра", сбрасывала с себя старорежимное "вчера", вулканировала беспрецедентной кампанией по выдвижению на ответственные посты рабочих-коммунистов, вступала в новую эру, в которой простому трудящемуся были открыты все дороги, уничтожала безработицу и частную торговлю, собирала сливки с проведенной налоговой реформы, создавала закрытые распределители и показательные универмаги, вводила карточную систему распределения товаров, строила избы-читальни и металлургические комбинаты, чумы и красные юрты, снимала фильмы "Привидение, которое не возвращается" и "Октябрь", "Мать" и "Генеральная линия", "Стачка" и "Конец Санкт-Петербурга", писала книги "Разгром" и "Земля", "Человек, осознавший величие" и "Коммунистка Раушан", "Как закалялась сталь" и "Марш 30 года", да и вообще, делала еще много чего, и все ради благосостояния честного советского человека.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
АФЕРА
Глава 14
СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ
Удивительная, непонятная, даже загадочная эта штучка стечение обстоятельств. Кто же правит здесь – Его величество Случай? Господь Бог? Дьявол?
– Все от бога, – уверяют одни. (Я есмь путь и истина и жизнь.) – Все на свете случай, – заявляют другие. (Куда дышло, туда и вышло.) – Все в мире закономерно, даже случайность, – утверждают третьи. (Наука – враг случайности.) Вот и попробуйте после этого разъяснить историю, описанную в "Правде Канавинского исполкома" (№ 54 от 26 мая 1929 г.): "Гражданин Свинкин, председатель кустарной мастерской "Хром, юфть и другие виды кожи", возвращался с работы домой. На Дуденовской улице ему как снег на голову упал кирпич. Свинкин, не приходя в сознание, скончался на месте".
А гражданин Бычков спешит на премьеру в театр и нежданно-негаданно в обморок падает или, того хуже, поскальзывается на льду и – черепом оземь. Позже в театре анатомическом – его самого рассматривают студенты.
Произвол судьбы, скажете. Возможно. Но о произволе мы сейчас не будем, потом поговорим. В другой раз идет беспартийный Сморчков по темной улице, а из-за угла выходит молодой человек с мордой зверя. После недолгого общения этот Сморчков остается без бумажника, но с синяком под глазом.
Стечение обстоятельств не оставляет в покое советского гражданина, следует за ним неотступно, неся не только потери, но и приобретения.
Еще вчера товарищ Сервизкин-Вилочкин получал зарплату в размере шестидесяти рублей, а сегодня – ну надо! – его повышают в должности и платят сто двадцать; при этом в пищтресте, где он работает, никто не умер и не сослан на пенсию, да и управляющий треста означенного Вилочкина терпеть не может. Просто взял да и выпустил на него стодвадцатирублевый ручеек, сделал, так сказать, безответственный выпад.
Впрочем, с советскими гражданами и не такие казусы случаются. Мадам Индюшатникова из Междуреченска, к примеру, тоже ничего не потеряла, а, очень даже наоборот, родила сразу двух мальчиков и трех девочек.
С гражданином Дизентериевым из славного города Лакинска произошло и вовсе неописуемое событие. Поругавшись с супругой во время завтрака, он втолкнул себе в рот огромный кусок кренделя, намоченный в горячем чае, и обжег язык. Справедливости ради, однако, надо заметить, что ругаться с супругами доводится гражданам и в капиталистическом мире, где, как известно, царит дух предпринимательства. Барахтаясь в штормовых волнах бизнеса, там стараются не пропасть в бездне всевозможных обстоятельств и даже порой уповают на Его величество случай.
Безработный из города Хингхэма в штате Массачусетс однажды, после очередной ругачки с дорогой женой, решил прогуляться по берегу залива. Из найденной мокрой палки он смастерил превосходную игрушку. (Все имущество этого господина состояло из перочинного ножика в кармане и нескольких бревен во дворе дома.) В то время и в том месте прогуливалась богатая дама с белобрысым румяным мальчуганом. Увидев у дяденьки игрушку, мальчонка расплакался. Мама купила игрушку и заказала дяденьке еще парочку. Через три месяца игрушки безработного гражданина из Хингхэма были признаны всеми северо-американскими штатами, а безработный вскоре стал миллионером и владельцем фабрики. А что бы стало с этим счастливцем, не ругайся он со своей супругой?..
Другой избранник судьбы, коммивояжер Дэвид Кертин, заработал миллион долларов только на том, что изобрел... бумажный стаканчик. Кто помог? Его величество случай. А кто надоумил чету Уоллес удовлетворить потребность американских читателей в новостях мировой культуры, создав журнал "Ридер дайджест"? Почему Генри Люс и Бритон Хэдден начали издавать журнал "Тайм", еженедельник с самыми важными новостями планеты? То-то и оно!..
Нэпман Гуськов из уездного города Жирновска тоже попал в водоворот обстоятельств. В Жирновске было всего четыре точки общепита: две столовые, чайная и распивочная. Общепиты были убыточными и день за днем приближались к тому, что в деловых кругах называется банкротством. Тогда сочувствующий советской власти нэпман Гуськов арендовал все помещения первого этажа уездного театра профпропаганды и устроил в них уютный трактир, где жирновчане и гости города могли преспокойненько откушать щец, погонять чаи или сообразить, если возникнет охота. И все это в одном месте. Красота! Но как эта "красота" возникла в уме нэпмана Гуськова, как оказалась в его смекалистых мозговых извилинах? Ответ один: стечение обстоятельств. Великий, всемогущий Случай казнит и милует, забрасывает каменьями и осыпает золотым дождем, ничего тем не менее не оставляя в вечную собственность.
Случай соединяет и разъединяет людей. Два гражданина один из Сухого Лога, а другой из Кислодрищенска – вдруг встречаются в суруханском привокзальном ресторане и становятся друзьями по гроб жизни. Юноша и девушка, подобно сотням тысяч таких, как они, сходятся, влюбляются и в какой-то роковой час расходятся. Подозревают ли они, что находятся во власти Случая? Рождаются дети, стреляются молодые люди, ни с того ни с сего травятся очаровательные мадемуазели.
Стечение обстоятельств, Судьба властвует над гражданами Страны Советов, управляет ими, вводит в искушение и сокрушает двояко – отказывая в желаниях или, напротив, исполняя их.
– Все от бога, – уверяют одни. (Я есмь путь и истина и жизнь.) – Все на свете случай, – заявляют другие. (Куда дышло, туда и вышло.) – Все в мире закономерно, даже случайность, – утверждают третьи. (Наука – враг случайности.) Вот и попробуйте после этого разъяснить историю, описанную в "Правде Канавинского исполкома" (№ 54 от 26 мая 1929 г.): "Гражданин Свинкин, председатель кустарной мастерской "Хром, юфть и другие виды кожи", возвращался с работы домой. На Дуденовской улице ему как снег на голову упал кирпич. Свинкин, не приходя в сознание, скончался на месте".
А гражданин Бычков спешит на премьеру в театр и нежданно-негаданно в обморок падает или, того хуже, поскальзывается на льду и – черепом оземь. Позже в театре анатомическом – его самого рассматривают студенты.
Произвол судьбы, скажете. Возможно. Но о произволе мы сейчас не будем, потом поговорим. В другой раз идет беспартийный Сморчков по темной улице, а из-за угла выходит молодой человек с мордой зверя. После недолгого общения этот Сморчков остается без бумажника, но с синяком под глазом.
Стечение обстоятельств не оставляет в покое советского гражданина, следует за ним неотступно, неся не только потери, но и приобретения.
Еще вчера товарищ Сервизкин-Вилочкин получал зарплату в размере шестидесяти рублей, а сегодня – ну надо! – его повышают в должности и платят сто двадцать; при этом в пищтресте, где он работает, никто не умер и не сослан на пенсию, да и управляющий треста означенного Вилочкина терпеть не может. Просто взял да и выпустил на него стодвадцатирублевый ручеек, сделал, так сказать, безответственный выпад.
Впрочем, с советскими гражданами и не такие казусы случаются. Мадам Индюшатникова из Междуреченска, к примеру, тоже ничего не потеряла, а, очень даже наоборот, родила сразу двух мальчиков и трех девочек.
С гражданином Дизентериевым из славного города Лакинска произошло и вовсе неописуемое событие. Поругавшись с супругой во время завтрака, он втолкнул себе в рот огромный кусок кренделя, намоченный в горячем чае, и обжег язык. Справедливости ради, однако, надо заметить, что ругаться с супругами доводится гражданам и в капиталистическом мире, где, как известно, царит дух предпринимательства. Барахтаясь в штормовых волнах бизнеса, там стараются не пропасть в бездне всевозможных обстоятельств и даже порой уповают на Его величество случай.
Безработный из города Хингхэма в штате Массачусетс однажды, после очередной ругачки с дорогой женой, решил прогуляться по берегу залива. Из найденной мокрой палки он смастерил превосходную игрушку. (Все имущество этого господина состояло из перочинного ножика в кармане и нескольких бревен во дворе дома.) В то время и в том месте прогуливалась богатая дама с белобрысым румяным мальчуганом. Увидев у дяденьки игрушку, мальчонка расплакался. Мама купила игрушку и заказала дяденьке еще парочку. Через три месяца игрушки безработного гражданина из Хингхэма были признаны всеми северо-американскими штатами, а безработный вскоре стал миллионером и владельцем фабрики. А что бы стало с этим счастливцем, не ругайся он со своей супругой?..
Другой избранник судьбы, коммивояжер Дэвид Кертин, заработал миллион долларов только на том, что изобрел... бумажный стаканчик. Кто помог? Его величество случай. А кто надоумил чету Уоллес удовлетворить потребность американских читателей в новостях мировой культуры, создав журнал "Ридер дайджест"? Почему Генри Люс и Бритон Хэдден начали издавать журнал "Тайм", еженедельник с самыми важными новостями планеты? То-то и оно!..
Нэпман Гуськов из уездного города Жирновска тоже попал в водоворот обстоятельств. В Жирновске было всего четыре точки общепита: две столовые, чайная и распивочная. Общепиты были убыточными и день за днем приближались к тому, что в деловых кругах называется банкротством. Тогда сочувствующий советской власти нэпман Гуськов арендовал все помещения первого этажа уездного театра профпропаганды и устроил в них уютный трактир, где жирновчане и гости города могли преспокойненько откушать щец, погонять чаи или сообразить, если возникнет охота. И все это в одном месте. Красота! Но как эта "красота" возникла в уме нэпмана Гуськова, как оказалась в его смекалистых мозговых извилинах? Ответ один: стечение обстоятельств. Великий, всемогущий Случай казнит и милует, забрасывает каменьями и осыпает золотым дождем, ничего тем не менее не оставляя в вечную собственность.
Случай соединяет и разъединяет людей. Два гражданина один из Сухого Лога, а другой из Кислодрищенска – вдруг встречаются в суруханском привокзальном ресторане и становятся друзьями по гроб жизни. Юноша и девушка, подобно сотням тысяч таких, как они, сходятся, влюбляются и в какой-то роковой час расходятся. Подозревают ли они, что находятся во власти Случая? Рождаются дети, стреляются молодые люди, ни с того ни с сего травятся очаровательные мадемуазели.
Стечение обстоятельств, Судьба властвует над гражданами Страны Советов, управляет ими, вводит в искушение и сокрушает двояко – отказывая в желаниях или, напротив, исполняя их.