– Эти подойдут вам, вероятно, – сказал продавец.
   – Нет, эти слишком малы, – ответила Ванда, искоса оглянувшись на меня. – Мне нужен большой…
   – Вероятно, для бульдога? – догадался торговец.
   – Да, – в таком роде, какие употребляются в России для непокорных рабов.
   Она порылась и нашла наконец хлыст, при виде которого меня проняло жуткое чувство.
   – Теперь прощайте, Северин, – сказала она при выходе из магазина, – мне еще нужно сделать кой-какие покупки, при которых вам не следует сопровождать меня.
   Я простился и пошел прогуляться, а возвращаясь, увидел Ванду. Она выходила из лавки скорняка и знаком подозвала меня.
   – Подумайте еще раз, – заговорила она с довольным видом. – Я никогда не скрывала от вас, что меня увлек в вас преимущественно ваш серьезный, мыслящий ум. Понятно, что теперь меня радостно волнует мысль – видеть этого серьезного человека у своих ног, так беззаветно отдавшегося мне, так восторженно… Но долго ли это так будет? Женщина может любить мужчину, раба же она унижает и в конце концов отшвыривает его от себя ногой.
   – Так отшвырни меня ногой, когда я надоем тебе! Я хочу быть твоим рабом…
   – Я чувствую, что во мне дремлют опасные наклонности, – заговорила после паузы Ванда, когда мы прошли вместе несколько шагов, – а ты их пробуждаешь, и не в свою пользу, ты это должен же понять! Ты так увлекательно рисуешь жажду наслаждений – жестокость, высокомерную властность…
   Что ты скажешь, если я поддамся искушению и на тебе первом испробую силу, – как тиран Дионисий, приказавший изжарить в новоизобретенном железном быке его изобретателя, чтобы на нем первом убедиться, действительно ли его крики и предсмертное хрипенье звучат, как рев быка…
   Что, если я окажусь женщиной-Дионисием?
   – О, будь Дионисием! – воскликнул я. – Тогда осуществится моя греза. Доброй или злой – тебе я принадлежу весь, выбирай сама. Меня влечет рок, который я ношу в своей груди, – влечет властно, демонически…
* * *
   «Любимый мой!
   Я не хочу видеть тебя ни сегодня, ни завтра. Приходи только послезавтра вечером и – рабом моим.
   Твоя повелительница
   Ванда».
   Рабом моим было подчеркнуто.
   Я получил записку рано утром, прочел, перечитал ее снова, затем велел оседлать себе осла – самое подходящее верховое животное для ученого – и поехал в горы, чтобы заглушить там среди величавой природы Карпат мою страсть, мое томление…
* * *
   И вот я вернулся – усталый, истомленный голодом и жаждой и прежде всего влюбленный.
   Я быстро переодеваюсь и через несколько секунд стучусь у ее двери.
   – Войдите!
   Я вхожу. Она стоит среди комнаты в белом атласном платье, струящемся, как потоки света, вдоль ее тела, и в кацавейке из пурпурного атласа с роскошной, великолепной горностаевой опушкой, с бриллиантовой диадемой на осыпанных пудрой, словно снегом, волосах, со скрещенными на груди руками, со сдвинутыми бровями.
   – Ванда!
   Я бросился к ней, хочу охватить ее руками, поцелован, ее… Она отступает на шаг и окидывает меня взглядом с головь до ног.
   – Раб!
   – Повелительница моя! – Я опускаюсь на колени и целую подол ее платья.
   – Вот так!
   – О, как ты прекрасна!
   – Я нравлюсь тебе? – Она подходит к зеркалу и оглядывает себя с горделивым удовольствием.
   – Ты сведешь меня с ума!
   Она презрительно выпятила нижнюю губу и насмешливо взглянула на меня из-за полуопущенных век.
   – Подай мне хлыст.
   Я оглянулся вокруг, намереваясь встать за ним.
   – Нет! Оставайся на коленях! – воскликнула она, подошла к камину, взяла с карниза хлыст и хлестнула им по воздуху, глядя с улыбкой на меня, потом начала медленно засучивать рукава кацавейки.
   – Дивная женщина! – воскликнул я.
   – Молчи, раб!
   Посмотрев на меня мрачным, даже диким взглядом, она вдруг ударила меня хлыстом… Но в ту же секунду склонилась ко мне с выражением сострадания на лице, нежно обвила мою голову рукой и спросила полусконфуженно, полуиспуганно:
   – Я сделала тебе больно?
   – Нет! Но если бы и сделала, – боль, которую ты мне причинишь, для меня наслаждение. Бей же, если это доставляет тебе удовольствие.
   – Но мне это совсем не доставляет удовольствия.
   Меня снова охватило то странное опьянение.
   – Бей меня! – молил я. – Бей меня, без всякой жалости!
   Ванда взмахнула хлыстом и два раза ударила меня.
   – Довольно тебе?
   – Нет!
   – Серьезно нет?
   – Бей меня, прошу тебя, – для меня это наслаждение.
   – Да, потому что ты отлично знаешь, что это несерьезно, что у меня не хватит духу сделать тебе больно. Мне противна вся эта грубая игра. Если бы я действительно была такой женщиной, которая способна хлестать своего раба, я была бы тебе отвратительна.
   – Нет, Ванда, нет! Я люблю тебя больше, чем самого себя, я отдаюсь тебе весь, на жизнь и на смерть, – ты в самом деле можешь делать со мной все, что тебе вздумается, по первому безудержному капризу…
   – Северин!
   – Топчи меня ногами! – воскликнул я, распростершись перед ней вниз лицом.
   – Я ненавижу всякую комедию! – нетерпеливо воскликнула Ванда.
   Наступила жуткая тишина.
   – Северин, предостерегаю тебя еще раз, в последний раз… – прервала молчание Ванда.
   – Если любишь меня, будь жестока со мной! – умоляюще проговорил я, подымая глаза на нее.
   – Если люблю тебя? – протяжно повторила Ванда. – Ну хорошо же! – Она отступила на шаг и оглядела меня с мрачной усмешкой. – Так будь же моим рабом и почувствуй, что значит отдаться всецело в руки женщины!
   И в тот же миг она наступила ногой на меня.
   – Ну, раб, нравится тебе это?
   И взмахнула хлыстом.
   – Встань!
   Я хотел встать на ноги.
   – Не так! – приказала она. – На колени!
   Я повиновался, и она начала хлестать меня.
   Удары – частые, сильные – быстро сыпались мне на спину, на руки, каждый врезывался мне в тело, и оно ныло от жгучей боли, но боль приводила меня в восторг, потому что мне причиняла ее она, которую я боготворил, за которую во всякую минуту готов был отдать жизнь.
   Она остановилась.
   – Я начинаю находить в этом удовольствие, – заговорила она. – На сегодня довольно, но мной овладевает дьявольское любопытство – посмотреть, насколько хватит твоих сил… жестокое желание – видеть, как ты трепещешь под ударами моего хлыста, как извиваешься… потом услышать твои стоны и жалобы… и мольбы о пощаде – и все хлестать, хлестать, пока ты не лишишься чувств. Ты разбудил опасные наклонности в моей душе. Ну, а теперь вставай.
   Я схватил ее руку, чтобы прижаться к ней губами.
   – Что за дерзость!
   Она оттолкнула меня ногой от себя.
   – Прочь с глаз моих, раб!
   Как в лихорадке, проспал я в смутных снах всю ночь. Едва светало, когда я проснулся.
   Что случилось в действительности из того, что проносится в моем воспоминании? Что было и что я только видел во сне? Меня хлестали, это несомненно – я еще чувствую боль от каждого удара, я могу сосчитать жгучие красные полосы на своем теле. И хлестала меня она! Да, теперь мне все ясно.
   Моя фантазия стала действительностью. Что же я чувствую? Разочаровало ли меня превращение моей грезы в действительность?
   Нет! Я только немного устал, но ее жестокость восхищает меня и теперь. О, как я люблю ее, как боготворю ее! Ах, как бледны все эти слова для выражения того, что я к ней чувствую, как я отдался всем существом! Какое это блаженство – быть ее рабом!
* * *
   Она окликает меня с балкона. Я бегу наверх. Она стоит на пороге и дружески протягивает мне руку.
   – Мне стыдно! – проговорила она, склонившись головой ко мне на грудь, когда я обнимал ее.
   – Чего стыдно?
   – Постарайтесь забыть безобразную вчерашнюю сцену, – сказала она дрожащим голосом. – Я исполнила ваш безумный каприз – теперь будемте благоразумны, будем любить друг друга, будем счастливы, а через год я стану вашей женой.
   – Моей повелительницей! – воскликнул я. – А я – вашим рабом!
   – Ни слова больше о рабстве, о жестокости, о хлысте… – перебила меня Ванда. – Из всего этого я согласна оставить вам одну только меховую кофточку, не больше. Пойдемте, помогите мне надеть ее.
* * *
   Маленькие бронзовые часы с фигуркой Амура, только что выпустившего стрелу, пробили полночь.
   Я встал, хотел уйти.
   Ванда ничего не сказала, только обвила меня руками, увлекла назад на оттоманку и снова начала целовать меня… И так понятен, так убедителен был этот немой язык!..
   Но он говорил еще больше, чем я мог осмелиться понять, – такой страстной истомой дышало все существо Ванды, столько неги сладострастья было в полузакрытых, отуманенных глазах ее, в искрах огненного каскада волос под белой пудрой, в шелесте белого и красного атласа, сверкавшего переливами при каждом ее движении, в волнующихся складках горностая, в который она куталась с небрежной грацией.
   – Ванда, умоляю тебя… – бормотал я, заикаясь, – но ты рассердишься…
   – Делай со мной что хочешь… – шептала она.
   – Я хочу, чтобы ты топтала меня ногами… умоляю тебя… иначе я помешаюсь…
   – Ведь я запретила тебе говорить об этом! – строго воскликнула Ванда. – Или ты неисправим?
   – Ах, ты не знаешь, как безумно я люблю тебя!
   Я опустился на колени и зарыл свое пылающее лицо в складках ее платья.
   – Я думаю, – задумчиво начала Ванда, – что все это безумие твое – одна только демоническая, неудовлетворенная чувственность. Это – болезненное уклонение, свойственное нашей природе. Если бы ты был менее добродетелен, ты был бы совершенно нормален.
   – Ну сделай же меня нормальным… – пробормотал я.
   Я перебирал руками ее волосы и искрящийся переливом мех, вздымавшийся и опускавшийся на груди ее, словно освещенная луною волна, и туманивший мне голову.
   И я целовал ее… Нет! – она меня целовала – так бурно, так исступленно, словно хотела испепелить меня своими поцелуями. Я был как в бреду… сознание я давно потерял, а теперь я совершенно задыхался. Я рванулся от нее.
   – Что с тобой?
   – Я страдаю невыразимо…
   – Страдаешь? – она громко и весело расхохоталась.
   – Ты смеешься! – простонал я. – О, если бы ты могла понять…
   Ванда вдруг притихла, взяла руками мою голову, повернула меня к себе и страстно, порывисто прижала меня к груди.
   – Ванда… – в беспамятстве бормотал я.
   – Я забыла – тебе ведь страдание приятно! – воскликнула она и снова засмеялась. – Но погоди, я снова вылечу тебя – потерпи!
   – Нет, я не стану больше допрашивать тебя, хочешь ли ты отдаться мне навеки или только на одно блаженное мгновение! Я хочу взять свое счастье… Теперь ты моя, и лучше мне когда – нибудь потерять тебя, чем никогда не иметь счастья обладать тобой.
   – Вот так, теперь ты благоразумен…
   И она снова обожгла меня своими жгучими губами…
   Не помня себя, я рванул горностай и все кружевные покровы и прижал к своей груди ее обнаженную, порывисто дышавшую грудь…
   Я потерял сознание, обезумел…
   Только теперь мне вспоминается, что я увидел каплющую с моей руки кровь и апатично спросил:
   – Ты меня поцарапала?
   – Нет, кажется, я укусила тебя.
* * *
   Замечательно, что всякие переживания и отношения в жизни принимают совершенно иную физиономию, как только появится новое лицо.
   Мы проводили с Вандой упоительные дни бродили по горам, вдоль озер, читали вместе, и я заканчивал ее портрет. А как мы любили друг друга! Каким счастьем светилось ее очаровательное лицо!
   И вдруг приезжает ее подруга, какая-то разведенная жена, женщина немного старше, немного опытнее Ванды, немного менее добросовестная – и вот уже во всем сказывается ее влияние.
   Ванда хмурится, часто бывает со мной несколько нетерпелива.
   Неужели она уже не любит меня?!
* * *
   Почти две недели уже длится это нестерпимое положение.
   Подруга живет у нее, мы никогда не бываем одни. Вокруг обеих молодых женщин увивается толпа знакомых мужчин. Среди всего этого я играю нелепую и смешную роль с моей любовью, с моей серьезностью и моей тоской.
   Ванда обращается со мной, как с чужим.
   Сегодня во время прогулки она отстала от общества, оставшись со мной. Я видел, что она это сделала умышленно, и ликовал. Но что она мне сказала!
   – Моя подруга не понимает, как я могу любить вас. Она не находит вас ни красивым, ни особенно увлекательным в каком-нибудь другом отношении. Вдобавок она занимает меня с утра до ночи рассказами о веселой блестящей жизни в столице, напевает мне о том, какой успех я могла бы иметь, какую блестящую партию могла бы сделать, каких красивых и знатных поклонников могла бы приобрести. Но что мне до всего этого, когда я люблю вас!
   На мгновение у меня дыхание перехватило, потом я сказал:
   – Я не хочу становиться у вас на дороге, – клянусь вам, Ванда. Забудьте обо мне совсем.
   Сказав это, я приподнял шляпу и пропустил ее вперед. Она изумленно посмотрела на меня, но не откликнулась ни звуком.
   Но когда я на обратном пути снова случайно встретился с ней, она украдкой пожала мне руку и посмотрела на меня так тепло, многообещающе, что я вмиг забыл все муки последних дней и вмиг зажили все мои раны.
   Только теперь я уяснил себе хорошенько, как я люблю ее.
* * *
   – Моя подруга жаловалась мне на тебя, – сказала мне Ванда сегодня.
   – Она чувствует, по-видимому, что я ее презираю.
   – Да за что ты ее презираешь, глупенький?! – воскликнула Ванда, взяв меня за уши.
   – За то, что она лицемерка. Я уважаю только добродетельных женщин или таких, которые откровенно живут для наслаждения.
   – Как я! – шутливо заметила Ванда. – Но видишь ли, дитя мое, женщине это возможно только в самых редких случаях. Она не может быть ни так весело чувственна, ни так духовно свободна, как мужчина; ее любовь представляет соединение чувственности с духовной привязанностью. Ее сердце чувствует потребность прочно привязать к себе мужчину, между тем как сама она склонна к переменам.
   Отсюда возникает разлад, возникает, большей частью против ее воли, ложь и обман и в поступках, и во всем ее существе, – и все это портит ее характер.
   – Конечно, это правда. Трансцендентный характер, который женщина хочет навязать любви, приводит ее к обману.
   – Но свет и требует его! – перебила меня Ванда. – Посмотри на эту женщину: у нее в Лемберге муж и любовник, а здесь она приобрела еще нового поклонника и обманывает их всех, а в свете она всеми уважаема.
   – Да пусть ее, – только бы она тебя оставила в покое.
   – И за что относиться так презрительно? – с живостью продолжала Ванда. – Каждой женщине свойствен инстинкт, наклонность – извлекать пользу из своих чар. И есть своя заманчивость в том, чтобы отдаваться без любви, без наслаждения, – сохраняешь хладнокровие и можешь воспользоваться своим преимуществом.
   – Ты ли это говоришь, Ванда?
   – Отчего же? Вот что я вообще должна тебе сказать, заметь: никогда не будь спокоен за женщину, которую любишь, потому что природа женщины таит в себе больше опасностей, чем ты думаешь. Женщины не так хороши, как их представляют их почитатели и защитники, и не так дурны, как их изображают их враги. Характерная особенность их в том, что они бесхарактерны. Самая лучшая женщина может унизиться моментами до грязи, и самая дурная неожиданно возвышается иногда до добрых, высоких поступков и пристыживает тех, кто относится к ней презрительно.
   Нет женщины ни хорошей, ни дурной, которая не была бы способна во всякое время и на самые грязные, и на самые чистые, на дьявольские, как и на божественные, мысли, чувства и поступки.
   Дело в том, что женщина осталась, несмотря на все успехи цивилизации, такой, какой она вышла из рук природы: она сохранила характер дикаря, который может оказаться способным на верность и на измену, на великодушие и на жестокость, смотря по господствующему в нем в каждую данную минуту чувству. Во все эпохи нравственный характер складывался только под влиянием серьезного, глубокого образования. Мужчина всегда следует принципам – даже если он эгоистичен, своекорыстен и зол; женщина же повинуется только побуждениям.
   Не забывай этого и никогда не будь уверен в женщине, которую любишь.
* * *
   Подруга уехала. Наконец вечер наш, мы одни. Словно всю любовь, которой она все время меня лишала, Ванда приберегла для этого блаженного вечера – так она ласкова, сердечна, нежна.
   Какое счастье – прильнуть устами к ее устам, замереть в ее объятиях и видеть ее потом, когда она, вся изнемогшая, вся отдавшись мне, покоится на груди моей, а глаза наши, отуманенные упоением страсти, тонут друг в друге.
   Не могу осмыслить, не могу поверить, что эта женщина – моя, вся моя…
   – В одном она все же права, – заговорила Ванда, не пошевельнувшись, даже не открывая глаз, – точно во сне.
   – Кто?
   Она промолчала.
   – Твоя подруга?
   Она кивнула головой.
   – Да, в этом она права… Ты не мужчина, ты – мечтатель, ты – увлекательный поклонник и был бы, наверное, неоцененным рабом, – но как мужа я себе не могу представить тебя.
   Я испугался.
   – Что с тобой? Ты дрожишь?
   – Я трепещу при мысли, как легко я могу лишиться тебя, – ответил я.
   – Разве ты от этого менее счастлив теперь? Лишает ли тебя какой-нибудь доли радостей то, что до тебя я принадлежала другим, что после тебя мною будут обладать другие? И уменьшится ли твое наслаждение, если одновременно с тобой будет наслаждаться счастьем другой?
   – Ванда!
   – Видишь ли, это был бы исход. Ты не хочешь потерять меня, мне ты дорог и духовно так близок и нужен мне, что я хотела бы всю жизнь прожить с тобой, если бы при тебе…
   – Что за мысль у тебя! – воскликнул я. – Ты внушаешь мне ужас к себе…
   – И ты меньше любишь меня?
   – Напротив!
   Ванда приподнялась, опершись на левую руку.
   – Я думаю, – сказала она, – что для того, чтобы навеки привязать к себе мужчину, надо прежде всего не быть ему верной. Какую честную женщину боготворили когда-либо так, как боготворят гетеру?
   – В неверности любимой женщины таится действительно мучительная прелесть, высокое сладострастие.
   – И для тебя? – быстро спросила Ванда.
   – И для меня.
   – И, значит, если я доставлю тебе это удовольствие… – насмешливо протянула Ванда.
   – То я буду страдать чудовищно, но боготворить тебя буду больше… Только обманывать меня ты не должна! У тебя должно хватить демонической силы сказать мне: «Любить я буду одного тебя, но счастье буду дарить всякому, кто мне понравится».
   Ванда покачала головой.
   – Мне противен обман, я правдива, – но какой мужчина не согнется под бременем правды? Если бы я сказала тебе: «Эта чувственно веселая жизнь, это язычество – мой идеал», – хватило бы сил у тебя вынести это?
   – О да. Я все снесу от тебя, только бы не лишиться тебя. Я ведь чувствую, как мало я для тебя, в сущности, представляю.
   – Что ты!..
   – Что ж, это правда, – сказал я. – И вот потому-то…
   – Потому ты хотел бы… – она лукаво улыбнулась, – ведь я отгадала?
   – Быть твоим рабом! – воскликнул я. – Твоей неограниченной собственностью, лишенной собственной воли, которой ты могла бы распоряжаться по своему усмотрению и которая поэтому никогда не стала бы тебе в тягость. Я хотел бы – пока ты будешь пить полной чашей радость жизни, упиваться веселым счастьем, наслаждаться всею роскошью олимпийской любви – служить тебе, обувать и разувать тебя.
   – В сущности, ты не так уж неправ, – ответила Ванда, – потому что только в качестве моего раба ты мог бы вынести то, что я люблю других; кроме того, свобода наслаждений античного мира и немыслима без рабства. Видеть перед собой трепещущих, пресмыкающихся на коленях людей – о, это, должно быть, своеобразное чувство подобия богам… Я хочу иметь рабов, – слышишь, Северин?
   – Разве я не раб твой?
   – Послушай же, – взволнованно сказала Ванда, схватив мою руку, – я буду твоей до тех пор, пока я люблю тебя.
   – В течение месяца?
   – Быть может, двух.
   – А потом?
   – Потом ты будешь моим рабом.
   – А ты?
   – Я? Что же ты спрашиваешь? Я – богиня и иногда буду спускаться тихо, совсем тихо и тайком со своего Олимпа к тебе.
   – Но что все эти слова! – заговорила она снова после паузы, уронив голову на руки и устремив взгляд вдаль. – Золотая мечта, фантазия, которая никогда не станет действительностью.
   Все существо ее дышало тяжелой, жуткой тоской. Такой я еще никогда ее не видал.
   – Отчего же она неосуществима?
   – Оттого, что у нас нет рабства.
   – Так поедем в такую страну, где оно еще существует, – на Восток, в Турцию! – с живостью воскликнул я.
   – Ты согласился бы… Северин… ты серьезно? – спросила Ванда. Глаза ее пылали.
   – Да, я серьезно хочу быть твоим рабом. Я хочу, чтобы твоя власть надо мной была освящена законом, чтобы моя жизнь была в твоих руках, чтобы ничто в мире не могло меня защитить, спасти от тебя. О, какое огромное наслаждение было бы чувствовать, что я всецело завишу от твоего произвола, от твоего каприза, от одного мановения твоей руки!
   И тогда – какое безмерное блаженство, когда ты в милостивую минуту позволишь рабу твоему поцеловать твои уста, от которых зависит его жизнь или смерть!
   Я стал на колени и прильнул горячим лбом к ее коленям.
   – Ты бредишь, Северин! – взволнованно проговорила Ванда. – Так безгранично ты любишь меня, в самом деле?
   Она прижала мою голову к своей груди и осыпала меня поцелуями.
   – Так ты в самом деле хочешь? – нерешительно спросила она снова.
   – Клянусь тебе Богом и честью моей, – я твой раб где и когда ты захочешь, как только ты мне это прикажешь! – воскликнул я, едва владея собой.
   – А если я поймаю тебя на слове?
   – Я согласен.
   – Это приобретает для меня такую прелесть, которую едва ли можно сравнить с чем-нибудь… Знать, что человек, который меня боготворит, которого я всей душой люблю, отдался мне до такой степени всецело, что зависит весь от моей воли, от моего каприза… обладать им, как рабом, в то время, как я…
   Она бросила на меня странный взгляд.
   – Ну, если я стану до крайности легкомысленной, в этом ты будешь виноват, – продолжала она. – Я почти уверена, что ты уже теперь боишься меня, – но ты дал мне клятву….
   – И я сдержу ее.
   – Об этом уж предоставь мне позаботиться. Теперь я нахожу наслаждение в этом, – теперь это не останется пустой фантазией – клянусь тебе. Ты будешь моим рабом, а я… я постараюсь сделаться Венерой в мехах…
* * *
   Я думал, что понял уже наконец эту женщину и знаю ее, а теперь я вижу, что должен начать сначала.
   Она составила проект договора, которым я обязываюсь, под честным словом и клятвой, быть ее рабом до тех пор, пока она этого захочет.
   Обняв меня рукой за шею, она читает мне вслух этот неслыханный, невероятный документ, и заключением каждого прочитанного пункта служит поцелуй.
   – Но как же это? Договор содержит одни обязательства для меня, – говорю я, чтобы подразнить ее.
   – Разумеется! – отвечает она с величайшей серьезностью. – Отныне ты перестаешь быть моим возлюбленным – значит, я освобождаюсь от всех обязанностей, от всяких обетов. На мою благосклонность ты должен смотреть как на милость, прав у тебя больше нет никаких и ни на какие ты больше претендовать не Должен. Власти моей над тобой не должно быть границ.
   Подумай, ведь ты отныне на положении немногим лучшем, чем собака, чем неодушевленный предмет. Ты моя вещь, моя игрушка, которую я могу сломать, если это обещает мне минутное развлечение от скуки. Ты – ничто, а я – все. Понимаешь?
   Она засмеялась и снова поцеловала меня, но по всему моему телу пробежала дрожь ужаса.
   – Не разрешишь ли ты мне поставить некоторые условия? – начал я.
   – Условия? – Она нахмурилась. – Ах, ты уже испугался или раскаиваешься!.. Но теперь все это поздно – ты дал мне честное слово, ты поклялся мне. Говори, впрочем.
   – Прежде всего я хотел бы внести в наш договор, что ты никогда не расстанешься со мною совсем; а затем – что ты никогда не отдашь меня на произвол грубости какого-нибудь своего поклонника…
   – Северин!.. – воскликнула с волнением Ванда, и глаза ее наполнились слезами. – Ты можешь думать, что я способна человека, который так меня любит, так отдается мне в руки…
   – Нет, нет! – сказал я, покрывая ее руки поцелуями. – Я не опасаюсь с твоей стороны ничего, что могло бы меня опозорить, – прости мне минутную дурную мысль!
   Ванда радостно улыбнулась, прижалась щекой к моей щеке и, казалось, задумалась.
   – Ты забыл кое-что, – шепнула она затем лукаво, – и самое важное!
   – Какое-нибудь условие?
   – Да, что я обязываюсь всегда носить меха. Но я и так обещаю это тебе. Я буду носить их уже по одному тому, что они и мне самой помогают чувствовать себя деспотом, а я хочу быть очень жестока с тобой – понимаешь?
   – Я должен подписать договор? – спросил я.
   – Нет еще, – я прежде прибавлю твои условия, и вообще подписать ты его должен на своем месте.
   – В Константинополе?
   – Нет. Я передумала. Какую цену представляет для меня; обладание рабом там, где все имеют рабов! Я хочу иметь раба здесь, в нашем цивилизованном, трезвом, буржуазном мире, где раба буду иметь я одна, и главное, такого раба, которого отдали в мою власть не закон, не мое право и грубая сила, а только и единственно могущество моей красоты и сила моей личности. Вот что меня прельщает.