Лесков Николай Семёнович. Житие одной бабы

   - У тебя есть жена, ребята. Их смотри лучше.
   - Я все равно пропаду без тебя.
   - Я этому не причинна.
   - Противен я тебе, что ли? так ты так и скажи.
   Настя промолчала.
   - Дай хоть рученьку подержать.
   Настя ничего не отвечала и не отняла руки, за которую ее взял Степан. Так они дошли до Настиного задворка.
   - Скажи: будешь ты меня любить? - спросил Степан.
   - Прощай, - отвечала Настя и скользнула в ворота.
   Ей было жаль Степана. Его она подвела под свою теорию, что всем бы людям было счастье любовное, если б люди тому не мешали. Настя чуяла, что она любит Степана и что ей его любить не следует.
   Отстряпалась Настя; старик запряг ей телегу, и она повезла сама в поле пищу.
   - Нехай лошадь там останется до вечера, - сказал свекор. - Мне не по себе, пусть кто из ребят вечером приведет али Домка приедет.
   Повезла Настя обед. Под ярочком, слышит она, дитя плачет. Смотрит, бабочка идет в одной рубахе, два кувшина тащит со щами да с квасом, на другой руке у нее ребенок сидит, а другое дитя бежит издали, отстало и плачет.
   - Мама! мама! ножки устали, ой, мама! - кричит ребенок, а мать идет, будто не слыша его плача. Не то это с сердцов, не то с усталости, а может, с того и с другого.
   Нагнала Настя мальчика, остановила лошадь - и посадила ребенка в телегу. Дитя ей показалось будто знакомым. Мать, услышав, что ребенок перестал плакать, оглянулась. Настя узнала в ней Степанову жену.
   - Уморилась ты, бабочка? - сказала Настя Степановой жене.
   - Смерть устала, - отвечала та.
   - Садись, я тебя довезу.
   Баба поблагодарила, отдала Насте грудного ребенка, поставила кувшины и села.
   - Что ты малого-то заморила? - спросила Настя, гладя по голове мальчика, который жевал данную ему Настей пышку.
   - А пусто ему будь! Измучил он меня. Тут тяжела, а он орет. Чего увязался? - крикнула она на мальчика.
   Мальчик ничего не отвечал и, дернув носом, опять укусил конец пышки.
   - Любит, знать, тебя, - заметила Настя.
   - Как же! Баловаться ему хочется: "К бате пойду!" - передразнила она ребенка. - Далеко ушел?
   - Видно, отца любит?
   - Да как же! Все баловство одно.
   Настя рассматривала Степанову жену. Теперь она показалась ей совсем хорошенькой, но в глазах у нее она заметила какое-то злое выражение.
   У Прокудинского загона Степанова жена сошла и понесла свои кувшины; а за нею по колкому жнивью, подхватывая ножонки, побежал мальчик, догладывая свою пышку.
   Весь этот день Настя жала не разгинаясь и все думала о себе, о Степане, о его жене, о своем муже, о Степановых детях, о людях, наконец опять о себе и о Степане. Выходило, по Настиному, что Степан этот - жалкий человек, и жена его - тоже жалкий человек, и сама она, Настя, - жалкий человек; а любить ей Степана не приходится. Да и не то что Степана, - я и никого уж, решила она, не приходится. "Другие так правда, дарма что замужние, да любят, ну а мне, - думала Настя, - как?.. Каков он ни есть свой закон, надо его соблюдать. А жизнь-то, жизнь! так она и канула и гинула. Хоть бы лихой был у меня муж, хоть бы тиранил меня, мучил бы, да только б человек он был, как люди. Хоть бы намучил, да было б мне с ним хоть узнать, уведать, что такая есть за любовь на свете! А то, что я такое? Ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена..."
   Настя заплакала и, смаргивая слезы, жала с каким-то азартом, чтобы не видали ее заплаканных глаз.
   Как свечерело, Домна уехала; наработавшаяся девка-батрачка упала под крестец и заснула мертвым сном. В поле стало тихо. Спал народушко, и ни голоса нигде не было слышно человеческого. Грусть, тоска одолела Настю. Не спалось ей: то ей казалось, что около нее что-то ползает, то ноги у нее немели, то по телу ходили мурашки, и становилось страшно. Настя встала, прошлась по загону, облокотилась на один крестец и стала смотреть на луг, по которому бежит Гостомля. "Ведь вот поди ж, "акая я зародилась! - думала Настя. - Теперь небось на всем клину души живой нет, все спит, а я... и устали на меня нет". Насте припомнился Крылушкин, как он ее утешал, как ее Пелагея жалела. Из-за горы показался красный, кровяной месяц. Настя вспомнила, как хорошо пел Крылушкин, как он хвалил простые песни и хотел приехать, чтоб она ему песню спела. "У Степана славные песни", - оказала она и, летая от думы к думе, незаметно как завела:
   Ах ты, горе великое,
   Тоска-печаль несносная!
   Куда бежать, тоску девать?
   В леса бежать - листья шумят,
   Листья шумят, часты кусты,
   Часты кусты ракитовы.
   Пойду с горя в чисто поле,
   В чистом поле трава растет.
   Цветы цветут лазоревы.
   Сорву цветок, совью венок,
   Совью венок милу дружку,
   Милу дружку на головушку:
   "Носи венок - не скидывай,
   Терпи горе - не сказывай".
   Не заметила Настя, как завела песню и как ее кончила. Но только что умолк ее голос, на лугу с самого берега Гостомли заслышалась другая песня. Настя сначала думала, что ей это показалось, но она узнала знакомый голос и, обернувшись ухом к лугу, слушала. А Степан пел:
   Как изгаснет зорька ясная,
   Как задремлет свекровь лютая,
   А моя жена сварливая,
   Выходи, моя лебедушка,
   Во зеленую дубровушку,
   Во густой куст во калиновой.
   Соловьем я свистну, молодец,
   На мой посвист ты откликнешься
   Перепелочкою-пташечкой,
   Свое горе позабудем мы,
   Простим грусть-тоску сердечную.
   Выходи, моя зазнобушка,
   На совет, любовь, на радощи,
   На зеленую кроватушку.
   Приголубь меня, касаточка!
   Расчеши мне кудри русые;
   Посмотреть дай в очи черные,
   Целовать дай плечи белые.
   "Господи! чтой-то он меня словно манит своей песнею", - подумала Настя, сбросила с крестца два верхние снопа и, свернувшись на них, уснула.
   V
   Был Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На другое утро ребята, ведя раненько коней из ночного, видели, что Степан шел с рубежа домой, и спросили его: "Что, дядя Степан, рано поднялся?" Но Степан им ничего не отвечал и шибко шел своей дорогой. Рубашка на "ем была мокра от росы, а свита была связана кушаком. Он забыл ее развязать, дрожа целую ночь в ожидании Насти.
   В этот же день, в полудни, Степан приходил на Прокудинский загон попросить водицы. Напился, взглянул на Настю и пошел.
   - Иль Степанушка невесел! Что головушку повесил? - сказала ему Домна. Аль жена вчера избранила?
   - Да, - отвечал нехотя Степан и совсем ушел.
   Жнитва оставалось только всего на два дни. Насте опять нужно было идти стряпать. Свечерело. Настя дошла до ярочка и задумалась: идти ли ей рубежом или нижней дорогой. Ей послышалось, что сзади кто-то идет. Она оглянулась, за нею шел Степан.
   - Я тебя выжидал, - сказал он, весь встревоженный.
   Настя растерялась. Какую дорогу ни выбирать, было все равно.
   - Слушай, Степан!
   - Говори.
   - Я ведь тебе лиха никакого не сделала?
   - Иссушила ты меня. Вот что ты мне сделала. Разума я по тебе решился.
   - Нет, ты вот что скажи: ты за что хочешь быть моим ворогом?
   - Убей меня бог на сем месте! - крестясь, проговорил Степан.
   - Ты ведь знаешь мою жизнь. И без того она немила мне: на свет бы я не смотрела, а ты еще меня ославить хочешь.
   - Кто тебя хочет ославить? - сумрачно ответил Степан.
   - Чего ты за мной гоняешься? Чего не даешь мне проходу?
   - Люблю тебя.
   - Ах ты господи! - воскликнула Настя, всплеснув руками, и пошла рубежом.
   Степан пошел за нею.
   - Отойди, Степан! - сказала Настя, сделав несколько шагов, и остановилась. Степан стоял молча.
   - Отойди, прошу тебя в честь! - повторила Настя.
   - Не гони. Мне только и радости, что посмотреть на тебя.
   - Ну ведь ты ж видел меня нынче.
   - При людях. Я хочу без людей тебя видеть.
   - Мать царица небесная! Вот напасть-то на мою головушку бедную, проговорила Настя, вздохнув, и, пожав плечами, пошла опять своей дорогой.
   А Степан идет за нею молчаливый и убитый.
   Настя прошла шагов сотню и опять остановилась и засмеялась.
   - Не смейся! - сказал Степан.
   - Да какой смех! Горе мое над тобою смеется. Чего ты, как тень сухая, за мной тащишься?
   - Жить я без тебя не могу.
   - Ведь жил же до сих пор.
   - А теперь не могу. Я убью тебя, - сказал Степан, бросив на землю косу с крюком и свиту.
   - Да убей. Хоть сейчас убей. Мне что моя жизнь! Только ты ж за меня пострадаешь.
   - Я и себя убью, - мрачно проговорил Степан.
   - А дети?
   - Все равно я и так-то им не отец. Жизнь моя вся в тебе. Я порешил, что я с собою сделаю.
   - Что?
   - Удавлюсь, вот что!
   - О, дурак, дурак! - сказала Настя, покачав головою, с ласковым укором.
   - Сядь, - произнес Степан.
   - Все равно и так.
   - Сядь. Неш от этого что сделается? - умолял Степан с сильным дрожанием в голосе.
   Насте стало жаль Степана. Она села на заросший буйной травой рубеж, а Степан сел подле нее и, уставив в колени локти, подпер голову руками. Они долго молчали. Степан заплакал.
   - Перестань, - сказала Настя и взяла его за руку.
   - Что мне жить без тебя, - проговорил Степан сквозь слезы.
   - Перестань плакать! - повторила Настя. - Ты мужик, слезы - бабье дело; тебе стыдно.
   - Э! толкуй! - отвечал с нетерпением Степан.
   - Все, может, пройдет.
   - Как же оно пройдет? Хорошо тебе, не любя, учить, а кабы ты в мое сердце заглянула. Настя вздохнула.
   - Ты вот что, Степан! Ты не попрекай меня этим, сердцем-то. Сердце ничье не видно... Что ты все о себе говоришь, а я молчу, ты с этого и берешь?
   Степан поднял голову и стал слушать.
   - Глупый ты, - продолжала Настя. - Я не из тех, не из храбрых, не из бойких. Хочешь знать, я греха таить не стану. Я сама тебя люблю; может, еще больше твоего. Степан обнял Настю: она его не отталкивала.
   - Да что из ней, из любви-то нашей, выйдет?
   - Горе! Поверь, горе.
   - Пускай и горе.
   Настя положила свою руку на плечо Степана и, шевеля его русыми кудрями, сказала:
   - Нет, ты слушай. Мне горе все равно. Я горя не боюсь. А ты теперь хоть кой-как да живешь. Ты мужик, твоя доля все легче моей. А как мы с тобой свяжемся, тогда-то что будет?
   - Что ты захочешь.
   - Право, ты глупый! Что ж тут хотеть-то? Не захочу ж я разлучить жену с мужем или отца с детьми. Чего захотеть-то?
   Степан молчал.
   - А в полюбовницы, как иные прочие, я, Степан, не пойду. У меня коли любовь, так на всю мою жисть одна любовь будет.
   - Я тебе отцом, матерью в гробу клянусь.
   - О-о, дурак! Не тронь их.
   - Как ты захочешь, так все и будет. Горя я с тобой никакого не побоюсь. Хочешь уйдем, хочешь тут будем жить. Мне все равно, все; лишь бы ты меня любила.
   - Чтоб не жалеть, Степан...
   - Неш ты станешь жалеть.
   - Я тебе сказала, и что сказала, того не ворочаю назад.
   - А мне хоть умереть возле тебя, так ту ж пору рад.
   Степан потянул к себе Настю. Настя вздрогнула под горячим поцелуем. Она хотела еще что-то говорить, но ее одолела слабость. Лихорадка какая-то, и истома в теле, и звон в ушах. Хотела она проговорить хоть только: "Не целуй меня так крепко; дай отдохнуть!", хотела сказать: "Пусти хоть на минуточку!..", а ничего не сказала...
   - Пора ко дворам, Настя, - сказал Степан, увидя забелевшуюся на небе полоску зари.
   Настя лежала в траве, закрыв лицо рукавом, и ничего не отвечала. Степан повторил свои слова. Настя вздрогнула, поспешно поднялась и стала, отвернувшись от Степана.
   - Пойдем, - сказал Степан, - а то ребята из ночного поедут, увидят нас.
   - Ах, Степа! Что только мы наделали? - обернувшись к нему, проговорила Настя. Лицо ее выражало ужас, любовь и страдание.
   - Ничего, - отвечал совершенно счастливый Степан.
   - Да, как же, ничего! - проговорила с нежным упреком Настя, и на устах ее мелькнула улыбка, а на лице выступила краска стыда.
   Они шли молча до самого Прокудинского задворка.
   - Степан! - крикнула Настя, когда они уже простились и Степан, оставив ее, шибко пошел к своему двору.
   Степан оглянулся. Настя стояла на том же месте, на котором он ее оставил.
   - Поди-ка сюда! - поманула его Настя. Он подошел.
   - Желанный ты мой! - проговорила Настасья, поглядев ему в глаза, обняла его за шею, крепко поцеловала и побежала к своим воротам.
   Обед у Прокудиных в этот день был прескверный. Настя щи пересолила так, что их в рот нельзя было взять, а кашу засыпала такую густую, что она ушла из горшка в печке. Свекровь не столько жалела крупы или того, что жницы будут без каши, сколько злилась за допущение Настею злого предзнаменования: "Каша ушла из горшка, это хуже всего, - говорила она. - Это уж непременно кто-нибудь уйдет из дому". Бабы попробовали щей и выплюнули. "Чтой-то ты, Настасья, словно с кем полюбилась!" - сказали они, смеясь над стряпухой. У нас есть поверье, что влюбленная женщина всегда пересолит кушанье, которое готовит.
   Степан перед полдниками пришел на Прокудинский загон попросить квасу. Настя, увидя его, вспыхнула и резала такие жмени ржи, что два раза чуть не переломила серп. А Степан никак не мог найти кувшина с квасом под тем крестцом, на который ему указали бабы.
   - Да что тебе, высветило, что ли? - смеясь, спрашивала Домна.
   - Что высветило! Нет тут квасу, - отвечал Степан, сунувший кувшин между снопами.
   Домна подошла и, удостоверившись, что кувшина действительно нет, крикнула:
   - Настасья, где квас?
   - Да там смотрите, - отвечала, не оборачиваясь, Настя.
   - Поди сама отыщи. Нет его здесь, - проговорила Домна и стала на свою постать.
   Насте нечего было делать. Она положила серп и пошла к крестцу, у которого стоял Степан.
   - Ночуй нонче вон под тем крайним крестцом, - тихо проговорил Степан, когда к нему подошла раскрасневшаяся Настя.
   - Где квас дел? - спросила Настя.
   - Ты слышишь, что я тебя прошу-то?
   - Люди смотрят.
   - Да говори, что ль?
   - Пей да уходи скорей.
   - Будешь там?
   Степан достал кувшин и стал из него пить, а Настя пошла к постати.
   - Настя? - вопросительно кликнул вслед Степан.
   - Ну, - отвечала, оборотясь к нему, Настя, с улыбкой, в которой выражалось: "Нечего допытываться, - разумеется, буду".
   Степан нашел Настю и, уходя от нее утром, знал, как нужно браться за ворота Прокудинского задворка, чтобы они отворялись без скрипа.
   VI
   Кончились полевые работы, наступала осень с дождями, грязью, холодными ветрами и утренними заморозками. Народ работал возле домов: молотили, крыли крыши, чинили плетни. Ребята, способные владеть топором, собирались на Украину. Домнин муж тоже собирался. Прокудин отпускал старшего сына с тем, чтобы он непременно выслал вместо себя на весну домой Гришку. Бабы по утрам молотили с мужиками, а потом пряли. Степан редкую ночь не проводил на Прокудинском задворке; его и собаки Прокудинские знали; но в семье никто не замечал его связи с Настею. Как-то филиповками, утром, зашла к Насте в пуньку Варвара попросить гребня намычки чесать, поговорила и ушла. Вечером в этот день Настя сидела со всеми и пряла. Был общий разговор, в котором Настя, по своему обыкновению, принимала самое незначительное участие. Но вдруг, ни с того ни с сего, она охнула, уронила нитку и, сложив на груди руки, прислонилась к стенке. Взглянули на нее, а она - красная, как сукно алое, и смотрит быстро, словно как испугалась, и весело ей.
   - Что тебе? - спрашивают ее.
   - Ничего, - говорит.
   - Как ничего! Чего ты вскрикнула?
   - Так что-то, - говорит, а сама улыбается.
   Встала Настя, напилась водицы и опять села за пряжу.
   Никто на это более не обращал внимания.
   - Ох, Степа, - говорила ночью Настя, гладя русые кудри своего любовника. - Не знаешь ты ничего.
   - А что знать-то, касатка?
   - Дела большие на нас заходят.
   - Аль горе какое?
   - Горе не горе, а...
   - Да говори толком.
   Настя помолчала и, прижавшись к Степану, тихо проговорила:
   - Я ведь тяжела.
   - Что врешь! - воскликнул встревоженный Степан. Настя взяла его руку и приложила ладонь к своему боку.
   - Что ты? - спросил Степан.
   - Погоди! - ответила Настя, не отпуская руки. Ребенок скоро трепыхнулся в матери.
   - Слышишь? слышишь? - спросила Настя.
   - Слышу, - отвечал Степан. Они стали думать, что им делать.
   - Теперь думай со мной, что знаешь, - говорила она. - Я скорей в воду брошусь, а уж с мужем теперь жить не стану.
   Но в воду было незачем бросаться, потому что Степан ее любил, расставаться с ней не думал и только говорил:
   - Дай сроку неделю: подумаю, посоветуюсь с кумом.
   - Не надо говорить куму.
   - Отчего?
   - Да так.
   - Он мой приятель.
   Неделя была на исходе. От рядчика пришло к жене письмо, к которому было приложено письмо от Домниного мужа. Писал Домнин муж отцу, что Гришка живет в Харькове у дворничихи, вдовы, замест хозяина; что вдова эта хоть и немолодая, но баба в силах; дело у них не без греха, и Гришка домой идти не хочет. Настю это письмо обрадовало. Она не любила своего придурковатого мужа, но жалела его, и ей было приятно узнать, что и на его долю в свете что-то посеяно и что ему хорошо. Не так это дело принял Прокудин. Он пошел в управу и продиктовал писарю такое письмо:
   "Любезному нашему сыну Григорию Исаичу кланяемся, я и мать и семейные наши и хозяйка. И посылаем мы присем с матерью его наше родительское благословение, на веки нерушимое. А дошло до нас по слуху, что живешь ты, Григорий, у какой там ни есть дворничихи в Харькиве в полюбовниках, забывши свой привечный закон и лерегию, как хозяйскому сыну и женину мужу делать грех и от людей и от господа царя небесного. Мы тебя на такое дело не учили и теперь на него благословения не даем. А есть тебе наше родительское приказание сичас же, нимало не медлимши, идти ко двору и быть к нам к розгвинам, а непозднейча как к красной горке. Нам некому пар подымать и прочих делов делать, так как брат твой в работе, с топором ушол. Если ж как ты нашей воли от разу не послушаешь, то и на глаза ты мне не показывайся. А дам я знать исправнику и по начальству, и пригонят тебя ко мне по пересылке, перебримши голову. Насчет же теперь пачпорта и не думай и не гадай, а будь ко двору честью, коли не хочешь, чтоб привели неволею".
   Затем следовали поклоны и благословения.
   В письмо вложили гривенник, чтоб оно не пропало, и страховым отправили на имя того же рядчика. С домашними об этом Прокудин не рассуждал, но все знали, что он требует Гришку, и не сомневались, что Гришка па этому требованию явится.
   Домашним от этого было ни жарко, ни холодно, но Настю дрожь пробирала, когда она згадывала о мужнином возвращении.
   - Так все, стало, хорошо? - спрашивала Настя сидевшего у нее в ногах на кровати Степана.
   - Видишь сама, теперь только денег нужно раздобыться.
   - А много денег-то?
   - Двадцать пять рублей старыми за пачпорт берет, пес этакой.
   - О-о! ты поторгуйся.
   - Тут, глупая, уж где торговаться! Вот в Суркове тоже писарь делает пачпорты, дешевле берет, всего по десяти старыми, так печати у него такой нет; попадаются с его пачпортами.
   - Нет, такого-то не надо.
   - То-то ж и оно.
   Ворота задворка скрипнули, и кто-то крикнул:
   - Настя!
   - Пропала я! - прошептала Настя.
   - Настя, отчини! - продолжал тот же голос под самою дверью пуньки.
   Степан и Настя узнали Варвару.
   - Что тебе? - спросила Настя замирающим голосом.
   - Отчини, дело есть.
   - Ну как же, дело! Я разутая... студено... Завтра скажешь.
   - Я намычки у тебя забыла.
   - Нет тут твоих намычек.
   - Да отчини, я погляжу.
   Нечего было делать. Настя толкнула Степана на постель и, закрыв его тулупом, отворила дрожащими руками двери пуньки.
   Варвара, как только перенесла ногу через порог, царапнула серничком и, увидав Степановы сапоги, ударила кулаком по тулупу и захохотала.
   - Чего тебя разнимает! - сказал, вставая, Степан. Настя, совершенно потерявшаяся, молчала.
   - Вот он где, милый дружок, - продолжая смеяться, говорила Варвара.
   - Бери свои намычки, где они тут, и убирайся, - строго сказал Степан.
   - Что больно грозен! Не ширись крепко.
   - А вот я тебе покажу, что я грозен. Если ты перед кем только рот разинешь, так не я буду, если я тебе его до ушей не раздеру. Ты это помни и не забывай.
   - Грех-то какой, - проговорила Настя, когда вышла Варвара. - Кто эту беду ждал?
   - Никакой беды не будет.
   - Не говори этого, Степа. Она всем разблаговестит. Она это неспроста зашла.
   - Не посмеет.
   Однако Степан ошибся. Бабы стали подсмеивать Насте Степаном.
   Отдала Настя Степану сукно, три холста да девять ручников; у кума он занял четыре целковых и поехал в К. Оттуда вернулся мрачный, как ночь темная. Даже постарел в один день.
   - Что? - спрашивала его Настя.
   - Пропало дело.
   - Как так, Степанушка?
   - Обманул, собака. Взял деньги, а пачпортов не дал. "Привози, говорит, еще столько ж".
   - Да ты б требовал.
   - Что мелешь! Острога неш нет. Как требовать-то в таком деле.
   - Горе наше с тобой.
   - Не радость.
   - Как же теперь быть?
   - И сам не знаю.
   - Донести еще денег, что ли?
   - Не поможет, уж это видно, что все на обман сделано.
   Горевали много. Однако порешили бежать, как потеплеет. Настя была в большом затруднении. Ей хотелось скрыться, пока никто не знает о ее беременности.
   Так ей не привелось сделать.
   На масленице, наигравшись и накатавшись, народ сел ужинать, и у Прокудиных вся семья уселась за стол. Только что стали есть молочную лапшу, дверь отворилась, и вошел Гришка.
   Настя как стояла, так и онемела. Поздоровался Гришка с отцом, с матерью, поздоровался и с женою; а она ему ни слова.
   Пошли все спать. Только старик долго сидел еще с Григорьем. Все его расспрашивал; но потом и сам полез на полати, а сына отпустил к жене.
   Да жены-то Григорий не нашел в пуньке. Дверь была отворена, и кровать стояла пустая.
   VII
   От Прокудиных до Степанова двора было всего с полверсты: только перейти бугорок да лощинку. Настя перебежала бугор и села на снегу в лощинке. Она сегодня не ждала к себе Степана и не знала теперь, как его вызвать; а домой она решилась не возвращаться. Ночь была довольно холодная, и по снегу носилась легкая сероватая пыль: можно было ожидать замята. Настя крепко прозябла в одной свите и пошла к Степанову двору. В избе еще был свет. Настя потихоньку заглянула в окно. Степан сидел на лавке и подковыривал пенькою детские лапотки. В сенях кто-то стукнул дверью. Настя испугалась, отбежала за амбарчик и оттуда продолжала глядеть на окно. В хуторе было тише, чем в поле, но по улице все-таки мелась снежная пыль. Видно было, что кура разыгрывается. Настя, пожимаясь от стужи, не сводила глаз с освещенного окна Степановой избы. Наконец огонь потух, и в тишине ночи, сквозь завывание ветра, Настя услыхала, как стукнула дверная клямка. Настя в ту же минуту завела песенку и, пропев слова три, замолчала и стала смотреть на ворота.
   - Ктой-то будто запел? - сказал, ворочаясь на лавке, Степанов тесть.
   - Это тебе показалось, - отозвалась старуха, зевая и крестя рот. - Кто теперь станет петь на дворе? Кура курит, вот и кажется бог знает что.
   В избе уснули, а Степан пролез в подворотню, тревожно осмотрелся и кашлянул. Из-за амбара выступила Настя и назвала его по имени.
   - Что такое? - сказал, подскочив к ней, взволнованный Степан.
   - Муж пришел.
   - Что врешь!
   - Пришел.
   - Как же ты ушла?
   - Так, вышла, да и пошла: вот и все.
   - Как же теперь быть?
   - Про то тебе знать: ты мужик. Я куда хочешь пойду, только домой не вернусь.
   - Иззябла ты?
   - Иззябла.
   - Где ж тебе согреться?
   - Ах, да не знаю! Что ты меня спрашиваешь, про что я не знаю.
   - К куму разве!
   - Далеко. Я совсем застыла.
   - Хочешь в овин?
   - Ах, какой ты мудреный! Да веди куда хочешь.
   В овине тоже было холодно, но все-таки не так, как на дворе. Степан распахнул свой тулуп, посадил Настю в колена и закрыл ее полами.
   Стали думать да гадать, что им делать. Степан все гнул на то, чтоб Настя вернулась домой и жила бы кое-как, скрывая все, пока он собьется с средствами и добудет паспорты; а между тем и потеплеет. Насте эта препозиция не понравилась. Она и слушать не хотела.
   - И не говори ты мне этого, - сказала она Степану. - С мужем жить надо, я знаю как, как мужней жене. А я себя делить промеж двух не стану. Не любишь ты меня, так я одна уйду.
   - Да куда ж ты уйдешь?
   - Куда глаза глядят.
   Степану стало жаль Насти. Он любил ее, и хотя казалось ему, что Настя дурит, но он успокоил ее и решился бежать с нею.
   Утром до свету он отправился к куму, а Настя целый день просидела в темной овинной яме, холодная и голодная. Разнесся слух, что Степан пропал и Настя пропала. Варвара тут же решила, что они сбежали вместе. Целый день об этом толковали на хуторах. У Прокудиных в избе все молчали и нехотя отвечали соседям, приходившим расспрашивать, что? да как? да каким манером она вышла? в какую пору и куда пошла?
   - Кабы знали, куда пошла, так и толковать бы не о чем было, - отвечал с нетерпением старик Прокудин.
   Гришка, как дурак, скалил зубы и ничего не говорил, только глупо улыбался; Вукол ездил к кузнецу и к Костиковой жене, но не привез никаких слухов о Насте.
   У Степана в избе ад стоял. Жена его плакала, рыдала, проклинала Настасью, звала мужа "голубем", "другом милым" и толкала сынишку, который, глядя на мать, тоже ревел и кричал: "Тятя! тятя! где наш тятя?"
   В овинной яме ничего этого не было слышно. Настя слышала только по временам сильное биение своего сердца и от холода беспрестанно засыпала. Пробуждаясь, она осторожно подползала к выходу и смотрела, светло ли еще на дворе, и затем опять забивалась в уголок и засыпала. Начало темнеть, Настя с нетерпением ждала Степана и вздрагивала при малейшем шорохе, который производили мыши. "Ну, если придут садить овин? - думала она. - Пропала тогда моя головушка!" Но овин садить не приходили. Всем было не до овина. Наконец совсем стемнело. На дворе была так же ночь, как и в яме. Настя выползла из ямы и стала смотреть вдаль. Ей послышалось, что где-то невдалеке фыркнула лошадь, потом будто скрипнули сани и остановились. Она подумала: "Не меня ли ищут" - и в испуге бросилась в свою яму. Через минуту за овином, с задней стороны, послышались торопливые шаги. Они раздавались все ближе, ближе, и наконец кто-то подошел к овину и спрыгнул в яму. Настя замерла.