Палагея встретила его на пороге и, сбиваясь от торопливости и перепуга, рассказывала, что случилось во время его отсутствия.
- И Настю взяли? - спросил встревоженный старик. - Повели, батюшка, Сила Иваныч.
- Таки свое сделали, - проговорил Крылушкин и теми же пятами, не заходя домой, бросился к калитке.
- Иди, беги, родимый! Заступись за нее, сироту, - говорила ему вслед старуха.
Но уж поздно было защищать Настю.
Старик, задыхаясь от усталости и тревоги, бежал около двух верст до площади, где стоят извозчики. Облитый потом, он сел на дрожки и велел везти себя в врачебную управу. Не глядя, что вынул из кармана, он дал извозчику монету и вбежал в сени. Баба и старуха сидели на окне. Старуха плакала.
- Чего? что с вами сделали? - спросил перепуганный Крылушкин.
- Отец ты наш! За что же на нас срам-то такой?
- Что, что? скорей говорите.
- Да как же на старости-то лет меня, старуху, осматривать при всех при бесстыжих глазах.
- Ах, боже ты мой! - прошептал Крылушкин и вскочил в переднюю.
Здесь стояла девочка, вся красная, как от печи отошла, с слезами на глазах, и подвязывала свои больные уши.
- Боже мой! Настя! где Настя? Девочка показала рукою на дверь канцелярии. У двери стоял сторож, отставной солдат, и рукою дер* жался за замок.
- Пусти, милый! - сказал Крылушкин.
- Нельзя, не велено пущать.
- Мне нужно.
- Обождите. Там члены женщину осматривают.
В это время за дверью раздался раздирающий вопль Насти.
Крылушкин вдруг толкнул солдата и вне себя вскочил в комнату.
Было поздно.
Акушер, с инструментом в руках, производил осмотр.
Крылушкин вошел в то время, когда осмотр, требующий очень немного времени, был уже кончен. Акушер, передав фельдшеру инструмент, кивнул солдатам, державшим свидетельствованную. Настя вскрикнула, рванулась и, не успев стать на ноги, упала на пол. Потом вдруг поспешно вскочила и плюнула в лицо англичанину. Инспектор не успел прийти в себя от этого сюрприза, как бедная женщина с раскрасневшимся лицом и бегающими глазами перескакивала от одного к другому и, с каким-то воплем, по очереди всем им плевала в глаза. Писаря бросились в другую комнату, а письмоводитель стал за шкаф и закрылся дверцей.
Настя прыгнула и к Крылушкину, вероятно с тем же намерением - плюнуть ему в глаза, но тотчас его узнала, обхватила руками шею старика и, упав головою на его грудь, тихо заплакала.
Оплеванные члены управы, совершенно растерявшись, стояли и только поглядывали друг на друга. Никому не было завидно. Всем досталось поровну.
Крылушкин с белой головой и спокойным взглядом стоял, как статуя упрека, и молча смотрел на них, прижимая к себе плачущую Настю. Наконец он покачал головой и сказал:
- Эх, господа! господа! А еще ученые, еще докторам и зоветесь! В университетах были. Врачи! целители! Разве так-то можно насиловать женщину, да еще больную! Стыдно, стыдно, господа! Так делают не врачи, а разве... палачи. Жалуйтесь на меня за мое слово, кому вам угодно, да старайтесь, чтобы другой раз вам этого слова не сказали. Пусть бог вас простит и за нее не заплатит тем же вашим дочерям или женам. Пойдем, Настя.
Крылушкин с Настей вышли.
Члены еще переглянулись. Они решительно не знали, какой оборот дать этому делу. Но прежде всего нужно было обтереться. Англичанин первый вынул из кармана батистовый платок и, отвернувшись к стене, стал вытирать свое лицо. Другие последовали его примеру.
Члены ушли в присутствие. Писаря помирали со смеху в канцелярии, письмоводитель хотел войти в присутствие, но у самой двери пырскнул, зажал рукою рот и опять вернулся в канцелярию, где можно было смеяться, не оскорбляя самолюбия членов.
- Какая неприятная случайность! - сказал англичанин.
- Да! И прямо в глаза, - заметил акушер. - Чего терпеть я не могу.
- Чего вы терпеть не можете, чтоб в глаза-то плевали? - спросил всегда веселый оператор.
- Да.
- Кто ж это любит!
- То есть не то, не в глаза; а я говорю, что историй-то этих терпеть не могу. Ведь это по всему городу разнесут.
- Уж с тем, что возьмите, - отвечал оператор.
- Позвольте, господа. Не время шутить, а придумайте, что сделать. Ведь из этого выйдет скандал, - пояснил англичанин.
Дело ступило на серьезную ногу и решено тем, что в акте освидетельствования нужно записать Настю одержимою припадками умопомешательства и подлежащею испытанию в доме умалишенных. От сумасшедшего-де ничто не обидно.
Как сказали, так и сделали. Настя провела в сумасшедшем доме две недели, пока Крылушкин окольными дорогами добился до того, что губернатор, во внимание к ходатайству архиерея, велел отправить больную к ее родным. О возвращении ее к Крылушкину не было и речи; дом его был в расстройстве; на кухне сидел десятский, обязанный сладить за Крылушкиным, а в шкафе следственного пристава красовалось дело о шарлатанском лечении больных купцом Крылушкиным.
Время, проведенное Настею в сообществе сумасшедших, прошло не даром. Она была доставлена посредством земского суда домой в совершенном сумасшествии. Дорогою все она рвалась, и ее рассыльный вез, привязавши к телеге, а у дверей знакомой избы уперлась руками в притолки, вырвалась из рук и убежала. До самой глубокой осени она скиталась по окрестностям, не заходила ни под одну крышу и не говорила ни с одним человеком. Где она бродила и чем питалась, никто не знал. Говорили только, что она совсем обносилась, и видали ее пробегавшею через поля в одной рубашке. Пастухи рассказывали, что видели, как она рубашкою ловила на узеньких пережабинах Гостомли мелкую рыбешку, которой бывает несметное количество в нашей речке; а другие уверяли, что Настя ела эту рыбу сырую, даже живую. Совсем она зверенком стала, и все стали бояться ходить в одиночку, - "чтоб Настя-бесноватая не нагнала".
Осенью, когда речка замерзла и твердая, как камень, земля покрылась сухим снегом, Настя в одну ночь появилась в сенях кузнеца Савелья. Авдотья ввела ее в избу, обогрела, надела на нее чистую рубашку вместо ее лохмотьев и вымыла ей щелоком голову. Утром Настя опять исчезла и явилась на другой день к вечеру. Слова от нее никакого не могли добиться. Дали ей лапти и свиту и не мешали ей приходить и уходить молча, когда она захочет. Ни к кому другим, кроме кузнеца, она не заходила.
Зимою прошел на Гостомле слух, что дело о шарлатанском лечении больных купцом Силою Крылушкиным окончено и что после того сам губернатор призывал к себе Силу Ивановича и говорил ему, что он может свободно лечить больных простыми средствами. Сила Иванович поблагодарил начальника губернии, но не остался в О-е, продал свой дом с густым садом и поселился на каком-то хуторке в Курской губернии возле Белых Берегов. Говорили, что туда к Силе Ивановичу съезжается видимо-невидимо всякого народа и что он еще успешнее всем помогает. Кузнечиха Авдотья настроила слабоумного Григорья непременно отвезти Настю по весне к Белым Берегам, но Настя этой зимой, во время одной жестокой куры, замерзла в мухановском лесу.
----
Я был в Гостомле прошлым летом. Лет пять я уже не видал родных мест. Перед тем я жил безвыездно в столице, начитался рассказов из народного быта, и мне начало сдаваться, что я, выросший на гостомельском выгоне между босоногими ровесниками, раззнакомился с народной жизнью. "Съезжу-ка я на Гостомлю, посмотрю, что там завяло и что на место завялого выросло". Поехал. Те же поля, те же луга; леса стали реже, и многих уж следов не осталось; пруды обмелели, и их до половины задернуло зеленою тиною. Соседей многих уж нет: одни переселились в города, другие в вечность. Многие хутора скупили купцы и однодворцы, и мужики, освобожденные февральским манифестом, тоже приобрели себе несколько отдельных участков и думают переноситься на них с своими постройками, "да только конопляников, говорят, жалко". Народ не то что повеселел, а заботливей как-то стал: все толкует, мерекает промеж себя. Нет прежней апатии. Прежние мальчики стали бородаты, но, спасибо им, меня не почуждались. Ониська Косой крестить меня к себе позвал и просил, чтоб я его старшему сынишке "грамоте показал". На крестинах бабка с кашей ходила и собирала деньги. Меня с кумой заставили три раза поцеловаться. Кумой была старая знакомая, Матрешка. Такая была девочка невзрачная, пузатая, - все гусенят, бывало, стерегла. А теперь баба хорошая, красивая, три года как замуж вышла, и муж другой, год как пошел на Украину, так и нет. Премилая кума, только губы у нее после каши были масленые. А целуется душевно и за плечи так крепко держит. Школы на хуторах нет, а есть школа, да далеко, в большой деревне. Однако из хуторных ребят многие читают очень свободно; охоту к учению имеют огромную. Матушка моя сберегла в кладовой все мои детские книги. Я их разобрал и раздарил ребяткам. Одну книжку, "Зеркало добродетели" с картинками, я отдал маленькому Абрамке, самому лучшему читальщику. Вечером он явился ко мне с подбитым носом и с изорванной книгой.
- Возьми, - говорит, - эту книжку: а то ребята все бьются.
- За что же они тебя бьют?
- Завидовают, что ты мне книжку хорошую дал. Возьми ее назад.
- Отдай ее тому, кому завидно.
- Всем завидно. Драться, черти, станут.
Нечего было делать. Взял я у Абрамки "Зеркало добродетели" и дал ему "Домашний лечебник", последнюю книжку из старого книжного хлама.
Купил полведра водки, заказал обед и пригласил мужиков. Пришли с бабами, с ребятишками. За столом было всего двадцать три души обоего пола. Обошли по три стаканчика. Я подносил, и за каждой подноской меня заставляли выпивать первый стаканчик, говоря, что "и в Польше нет хозяина больше". А винище откупщик Мамонтов продавал такое же поганое, как и десять лет назад было, при Василье Александровиче Кокореве.
За обедом мужики все меня расспрашивали: какой на мне чин от государя. Очень было трудно им это объяснить. "Как, - говорят, - твой чин называется?" Я сказал, что на мне чин коллежского секретаря. "Где же это ты секлетарем служишь?" - допытываются. Я сказал, что нигде не служу. Опять спрашивают: "Какой же ты секлетарь, коли не служишь? Где же твое секлетарство?"
Я рассказывал, что это только наименование такое. Ничего не поняли.
Бабы спрашивали, зачем я с бородой хожу! "Так", - я говорю. "Не пристало, - говорят, - тебе". - "А без бороды-то разве лучше?" - спросил я баб. "Известно, - говорят, - лучше". - "Чем так?" - "Глаже с лица, говорят, - показываешься".
Бабы все такие же. Есть очень приятные, есть и такие, что унеси ты мое горе.
В верхней Гостомле, куда была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу. Был "а трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли за непочтение к мужу и за прочие грешки. Бабочка просила, чтоб ее мужиками не секли: "Стыдно, - говорит, - мне перед мужиками; велите бабам меня наказать". Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим смеялись. "Иди-ка, иди. Засыпьте ей два десятка, да ловких!" - заказывал старшина ребятам.
Три парня взяли бабочку под руки и повели ее за дверь. Через пять минут в сенях послышались редкие, отчетистые чуки-чук, чуки-чук, и за каждым чуканьем бабочка выкрикивала: "Ой! ой! ой! Ой, родименькие, горячо! Ой, ребятушки, полегче! Ой, полегче! Ой, молодчики, пожалейте! Больно, больно, больно!"
- Ишь как блекочет! - заметил, улыбаясь, старшина.
Бабочка взошла заплаканная и, поклонившись всем, сказала:
- Спасибо на науке.
- То-то. Вперед не баловайся да мужа почитай.
- Буду почитать.
- Ну, бог простит; ступай. Баба поклонилась и вышла.
- Хорошо вы ее? - спросил смуглый мужичок ребят, исполнивших экзекуцию.
- Будет с нее. Навилялась во все стороны.
- Избаловалась баба; а какая была скромница в девках.
- Ты ба не так ее, Михаила Петрович, - заметил старшине черный мужик, надо ба ее не токма что наказать, а того-то ба, половенного-то Сидорку призвать.
- Его за что?
- Нет. Я не про то. Я говорю, чтоб его-то заставить ее побрызгать-то. Из любой руки, значит,
- Ну еще, что вздумай!
- Право.
- Нет, ты не то, дядя, говори, - крикнул молодой парень с рябым лицом. - А ты вот своему сыну отец называешься, а по сыну и невестке отец. Ты ба помолился миру, чтоба тебя на старости лет поучили.
В избе пробежал шепот.
- За что это меня поучить? - спросил несколько растерявшийся черный мужик, свекор высеченной бабы.
- За что? Небось ты знаешь за что, - погрозив рукою, сказал молодой мужик. - Ты всему делу вина; ты...
- Полно! - крикнул старшина.
Гражданские, то есть собственно имущественные, спорные дела разбирают иногда весьма оригинально, но весьма справедливо.
За две недели до моего приезда старшину сместили за взятки; теперь собираются сместить писаря. Тоже что-то за ним знают, но говорят, что надо его "подсидеть и на деле сцапать".
Как возьмутся, уж это наверное сцапают.
Прокудин и его жена умерли; Гришка женился на солдатке, ушел в работу и не возвращался. Говорят, опять в Харькове с дворничихой сошелся. Сказывают, что он плакал по Насте, как ее оттаивали в избе и потрошили. Жениться он тоже не хотел, да отец бил его, и старики велели слушать отцовскую волю; он женился, ушел с топором и там остался. Домна здоровая, но уже старая баба, а про всякую скоромь врать еще большая охотница. Кузнец с кузнечихой нарожали восемь штук детей и живут по-старому. Крылушкина в прошлом году схоронили, и вся губерния о нем очень сожалеет. Костик разбогател, купил себе пять десятин земли, выстроил двор с лавочкой, в которой торгует разными крестьянскими припасами и водкой. Во хмелю такой же беспокойный и вообще большой дебошер. Когда он уж разбуянится, его унимает младший брат Егорушка, обладающий необыкновенною силою. Он связывает братца и кладет его в чулан, пока тот обрезонится. Мужички редкий не должен Костику и кланяются ему очень низко. Жена его совсем извелась.
Отец Ларион все вооружается против знахарей и доказывает крестьянам преимущества заклинаний, но мужики все возятся с аплечеевским солдатом. Баб бесноватых заметно гораздо меньше прежнего; крупного воровства также, говорят, стало менее, но лошадей ужасно крадут. На ярмарке был я только раз. Там та же история. Одного мужика, Дмитрия Данилова из моих сверстников, видели избитого.
- За что это тебя исколотили так? - спрашивали его. Он обтирает кровь, которая льет из носа, и молчит; а другой парень за него и говорит:
- Сапогами хотел раздобыться, да изловили, псы окаянные.
На погосте куча народа стояла. Смотрю, два мещанина в синих азямах держат за руки бабочку молоденькую, а молодой русый купчик или мещанин мыло ей в рот пихает.
- Что это такое? - говорю.
- Мылом, - говорят, - раздобывалась, да брюхатая; так бить ее купцы не стали, а вот мылом кормят.
- А вы зачем даете ее мучить?
- Попалась. Сама себя раба бьет, что не чисто жнет.
- Батюшки! отнимите меня. Я ведь только на пеленочки кусочек хотела взять, - стонала баба.
Купец ковырнул ногтем еще мыла и сунул его в рот бедной женщине.
Я побежал в избу к становому. Становой сидел у раскольницы Меланьи и благодушествовал с нею за наливкой.
- Милости просим, господин честной! - сказала мне подгулявшая Меланья.
Я рассказал становому об истязании бабы и просил его идти и отнять ее. Он махнул рукой и предложил мне наливки.
- Они, - говорит, - свое дело знают; сами разберутся.
Я настаивал. Становой послал на погост десятского, а сам налил новый стаканчик и сказал мне:
- То-то, господа! ведь это ваше самоуправление. Чего ж вы к нам ходите? - Самоуправление и самоуправство, по его мнению, одно и то же,
Прежний Настин барин умер, и Маша умерла по двенадцатому году; ее уморили в пансионе во время повального скарлатина. Старшая ее сестрица напоминает Ольгу Ларину: "полна, бела, лицом кругла, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне". Матушка не видит дочерней пустоты и без ума от тех, кто хвалит ее "нещечко". Зато Машин братишка, Миша, отличный мальчик. Ему теперь четырнадцать лет, и он учится в губернской гимназии. В его лета мы и не думали о том, о чем он говорит сознательно, без фраз, без аффектаций. Училища не боится, как мы его боялись. Рассказывает, что у них уж не бьют учеников, как, бывало, нас все, от Петра Андреевича Аз - на, нашего инспектора, до его наперсника сторожа Леонова, которого Петр Андреевич не отделял от себя и, приглашая учеников "в канцелярию", говорил обыкновенно: "Пойдем, мы с Леоновым восписуем тя". Теперь Миша с восторгом говорит о некоторых учителях; а мы ни одного из своих учителей терпеть не могли и не упускали случая сделать им что-нибудь назло. Учителей Миша любит вовсе не за послабления и не за баловство.
- Вот, - говорит он, - учитель русской словесности: какая душа! Умный, добрый, народ любит и все нам про народ рассказывает.
- А ты любишь народ? - спросил я Мишу.
- Разумеется. Кто же не любит народа?
- Ну, есть люди, что и не любят.
- У нас весь класс любит. Мы все дали друг другу слово целые каникулы учить мальчиков.
- И ты учишь?
- Учу.
- Хорошо учатся?
- О, как скоро! как понятливо!
- Ты, значат, доволен своими учениками?
- Я? Да, я доволен, только...
Нас позвали ужинать.
Когда я лег спать на диване в Мишиной комнате, он, раздевшись, достал из деревянного сундука печатный листок и, севши у меня в ногах, спросил:
- Вы знаете эти стишки Майкова?
- Какие? прочитай.
Мальчик начал читать "Ниву". Он читал с большим воодушевлением. На половине стихотворения у Миши начал дрожать голос, и он с глазами, полными чистых юношеских слез, дочел:
О боже! Ты даешь для родины моей
Тепло и урожай - дары святые неба;
Но, хлебом золотя простор ее полей,
Ей также, господи, духовного дай хлеба!
Уже над нивою, где мысли семена
Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами не сгубленные зерна
Пустили свежие ростки свои проворно:
О, дай нам солнышка! Пошли ты ведра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать
И, позабыв, что их мы полили слезами,
Промолвить: "Господи! какая благодать!"
Мы с Мишей крепко пожали друг другу руки, поцеловались и расстались на другой день большими приятелями.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по "Библиотеке для чтения", 1863, ээ 7 и 8 (с подписью- М. Стебницкий).
При жизни Лескова эта повесть не перепечатывалась, но в 1924 году она была опубликована П. В. Быковым в новой редакции и под другим заглавием: "Амур в лапоточках. Крестьянский роман. Новая неизданная редакция" (Л., 1924)\ В послесловии Быков сообщил: "Своему "опыту крестьянского романа" Лесков придавал немалое значение. Пересматривая это произведение и устраняя его недостатки, он стал с течением времени все больше и больше подчеркивать выводы, порою сильно волновавшие его. Собрав однажды тесный кружок литературных друзей, Николай Семенович прочел им роман и тут же заявил о намерении переделать его коренным образом. Намерение свое Лесков осуществил. Значительно изменив роман, он предполагал выпустить его отдельным изданием, но не решился сделать этого в виду существовавших в то время (конец 80-х годов) тяжелых цензурных условий". Рукопись романа в новой редакции Лесков подарил П. В. Быкову в благодарность за составленную им библиографию ("Библиография сочинений Н. С. Лескова. За тридцать лет, 1860-1889") и за редактирование собрания сочинений 1889 года. При этом Лесков сказал Быкову: "...я считаю справедливым принести вам в дар переделанное "Житие одной бабы", которое я назвал "Амуром в лапоточках". Простите {Прочтите? - Б. Э.) и не судите! Вам он, быть может, пригодится со временем, когда наступят для крестьянства иные дни и когда интерес к нему возрастет".
Самый факт предпринятой автором переработки "Жития одной бабы" подтверждается предисловием к первому тому "Повестей, очерков и рассказов" (1867)), где сказано, что во втором томе будет напечатан "опыт крестьянского романа" - "Амур в лапоточках"; однако эта новая редакция "Жития одной бабы" не появилась ни во втором томе сборника ("Рассказы Стебницкого", т. II, СПб., 1869), ни в переиздании 1873 года, ни в собрании сочинений 1889 года. Из слов Быкова следует, что Лесков сделал переработку повести в 80-х годах; между тем, судя по словам самого Лескова в предисловии, эта переработка делалась гораздо раньше. Вообще картина, нарисованная Быковым, неясна и не вполне правдоподобна. Во-первых, как можно было "однажды" прочитать друзьям роман величиной в семь печатных листов? Во-вторых, зачем было читать роман в том виде, в каком он был напечатан в 1863 году, и "тут же заявить о намерении переделать его коренным образом"? В-третьих, "Житие одной бабы" никогда не имело подзаголовка "Опыт крестьянского романа"; этот подзаголовок появился тогда, когда было изменено заглавие, а случилось это в 1867 году, в предисловии к первому тому "Повестей, очерков и рассказов". Надо думать, что к этому же моменту относится и переработка самого текста и что Лесков собрал своих литературных друзей, чтобы познакомить их с этой новой редакцией романа.
Вопрос, почему Лесков не напечатал новую редакцию "Жития", остается неясным. Мы сочли более правильным напечатать в настоящем издании первоначальную редакцию повести - тем более, что местонахождение подаренного Быкову экземпляра неизвестно, а текст, опубликованный им в 1924 году, не может считаться вполне авторитетным и исправным.
К тому же - никакой серьезной переделки произведено не было; переработка повести шла главным образом по линии сокращения: убраны некоторые эпизоды, описания, длинноты. Так, например, вынута вся история отношений Насти с "маленькой барышней" Машей (ч. I, глава III), убран анекдот о том, как колокол в церковь везли (ч. I, глава IV), вынут рассказ о поездке молодых к Настиным "господам" (ч. I, глава V) и т. д. (см. в статье Н. Плещунова "Заметки о стиле повестей Лескова", глава IV - "Две редакции романа Н. С. Лескова из крестьянской жизни" - "Литературный семинарий" проф. А. В. Багрия. Баку, 1928). Характерно, что в новой редакции целиком убран весь финальный очерк (со слов "Я был на Гостомле прошлым летом" до конца), игравший роль эпилога и рисующий крестьянскую жизнь непосредственно после отмены крепостного права. Лесков, очевидно, считал его содержание уже устаревшим; при этом он старался приблизить всю вещь к жанру романа, а поэтому последовательно вынимал все очерковые отступления. Рядом с этим в главе VIII (ч. I); сделана большая вставка, описывающая странное душевное состояние Насти по дороге от кузнечихи домой и подсказанная желанием заменить бытовую раскраску сюжета психологическим анализом. После слов: "Дорога была тяжелая, потому что нога просовывалась и вязла" в новой редакции следует:
"От тяжести дороги являлась усталость; дыхание спиралось; в груди минутами что-то покалывало и разливалось жгучею, пронзающею болью, за которою опять становилось тепло и сладко, как после желанного поцелуя. Хотелось упасть здесь и спать непробудно, слушая, как в священной тиши сонного поля, оседая, вздыхают тающие глыбы. Тихий блеск легким траурным флером покрытого снега производил болезненное ощущение: этот ровный спокойный блеск без игры и рефлексов пьянил и возбуждал сильное головокружение. Все видимое пространство, казалось, кружится и не представляет ни одной неподвижной точки: все это движется, как белая пелена, под которой шевелится и из-под которой хочет встать мнимоумерший... В впечатлительной натуре, созерцающей такую картину, является некий благоговейный и непреоборимый ужас; его испытывала теперь и Настя. Тающее снежное поле было для нее Иосафатовой долиной, готовящейся разрывать гробницы своих усопших, и каждый вздох оседающей глыбы заставлял нервную женщину вздрагивать, и ей становилось от этого все страшней. А между тем вздохи эти, становясь все чаще, вдали сливались в один безустанный шепот. Иосафатова долина живет... Страшно, и манит туда, где тихие речи. Настя ускоряет шаги, а в глазах от усталости и снега краснеет... Вдруг ужасный удар, как из тысячи пушек, и после мгновенной тишины оглушительный треск кругом - и сзади, и спереди, и с боков захлопали миллионы ладошей, и хохот, и плеск, и журчанье. Настя в перепуге стала, перешагнула шаг взад и оглянулась. Все тихо, но покатый овраг, которого минуту назад не было видно под снегом, зиял темной пропастью, по днищу которого быстро, с громким журчаньем бежал пробивший поток. Усталым глазам проникаемый светом яркого солнца поток этот казался красным и, извиваясь, сверкал, как огненный змей... Настя испугалась; ей в самом деле показалось, что это змей, и она ударилась бежать отсюда и, задыхаясь, плакала о том горе, о той несправедливости, что по полю бежит к ней навстречу, взять ее под локоть, и усыпить, и уголубить, и ласковыми словами кликнуть. Устала Настя, едва добежала домой и, войдя в избу, села на лавку против печки. Печь жарко топилась, и перед нею стряпала Домна".
Филиповка - пост перед рождеством.
Талька - моток ниток; пасма - прядь пеньковых ниток.
Намычка - кудель, пучок пеньки, изготовленный для пряжи.
Гармидер - крик, шум.
Схаменуться - опомниться.
Колесни - дроги.
Когут - петух.
Сибирный - лютый, злой.
Изнавести - вдруг, невзначай.
Суволока - сорная трава.
"Высоко стоит солнце на небе" и т. д. - цитата из стихотворения Кольцова "Молодая жница" (у Кольцова - "Нет охоты жать").
Замять - метель.
...напоминая Сквозника-Дмухановского в сцене с Гюбнером. - Имеются в виду слова городничего, обращенные к. лекарю: "Это уж по вашей части, Христиан Иванович" ("Ревизор", действие I, явление 1).
...при Василье Александровиче Кокореве. - В. А. Кокорев (1817-1859) крупный откупщик, банковый и железнодорожный деятель, наживший миллионное состояние.
Азям - кафтан.
...напоминает Ольгу Ларину и т. д. - цитата из "Евгения Онегина" (глава III, строфа V).
...от Петра Андреевича Аз-на. - Имеется в виду инспектор орловской гимназии П. А. Азбукин (А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, М., 1954, стр. 72).
- И Настю взяли? - спросил встревоженный старик. - Повели, батюшка, Сила Иваныч.
- Таки свое сделали, - проговорил Крылушкин и теми же пятами, не заходя домой, бросился к калитке.
- Иди, беги, родимый! Заступись за нее, сироту, - говорила ему вслед старуха.
Но уж поздно было защищать Настю.
Старик, задыхаясь от усталости и тревоги, бежал около двух верст до площади, где стоят извозчики. Облитый потом, он сел на дрожки и велел везти себя в врачебную управу. Не глядя, что вынул из кармана, он дал извозчику монету и вбежал в сени. Баба и старуха сидели на окне. Старуха плакала.
- Чего? что с вами сделали? - спросил перепуганный Крылушкин.
- Отец ты наш! За что же на нас срам-то такой?
- Что, что? скорей говорите.
- Да как же на старости-то лет меня, старуху, осматривать при всех при бесстыжих глазах.
- Ах, боже ты мой! - прошептал Крылушкин и вскочил в переднюю.
Здесь стояла девочка, вся красная, как от печи отошла, с слезами на глазах, и подвязывала свои больные уши.
- Боже мой! Настя! где Настя? Девочка показала рукою на дверь канцелярии. У двери стоял сторож, отставной солдат, и рукою дер* жался за замок.
- Пусти, милый! - сказал Крылушкин.
- Нельзя, не велено пущать.
- Мне нужно.
- Обождите. Там члены женщину осматривают.
В это время за дверью раздался раздирающий вопль Насти.
Крылушкин вдруг толкнул солдата и вне себя вскочил в комнату.
Было поздно.
Акушер, с инструментом в руках, производил осмотр.
Крылушкин вошел в то время, когда осмотр, требующий очень немного времени, был уже кончен. Акушер, передав фельдшеру инструмент, кивнул солдатам, державшим свидетельствованную. Настя вскрикнула, рванулась и, не успев стать на ноги, упала на пол. Потом вдруг поспешно вскочила и плюнула в лицо англичанину. Инспектор не успел прийти в себя от этого сюрприза, как бедная женщина с раскрасневшимся лицом и бегающими глазами перескакивала от одного к другому и, с каким-то воплем, по очереди всем им плевала в глаза. Писаря бросились в другую комнату, а письмоводитель стал за шкаф и закрылся дверцей.
Настя прыгнула и к Крылушкину, вероятно с тем же намерением - плюнуть ему в глаза, но тотчас его узнала, обхватила руками шею старика и, упав головою на его грудь, тихо заплакала.
Оплеванные члены управы, совершенно растерявшись, стояли и только поглядывали друг на друга. Никому не было завидно. Всем досталось поровну.
Крылушкин с белой головой и спокойным взглядом стоял, как статуя упрека, и молча смотрел на них, прижимая к себе плачущую Настю. Наконец он покачал головой и сказал:
- Эх, господа! господа! А еще ученые, еще докторам и зоветесь! В университетах были. Врачи! целители! Разве так-то можно насиловать женщину, да еще больную! Стыдно, стыдно, господа! Так делают не врачи, а разве... палачи. Жалуйтесь на меня за мое слово, кому вам угодно, да старайтесь, чтобы другой раз вам этого слова не сказали. Пусть бог вас простит и за нее не заплатит тем же вашим дочерям или женам. Пойдем, Настя.
Крылушкин с Настей вышли.
Члены еще переглянулись. Они решительно не знали, какой оборот дать этому делу. Но прежде всего нужно было обтереться. Англичанин первый вынул из кармана батистовый платок и, отвернувшись к стене, стал вытирать свое лицо. Другие последовали его примеру.
Члены ушли в присутствие. Писаря помирали со смеху в канцелярии, письмоводитель хотел войти в присутствие, но у самой двери пырскнул, зажал рукою рот и опять вернулся в канцелярию, где можно было смеяться, не оскорбляя самолюбия членов.
- Какая неприятная случайность! - сказал англичанин.
- Да! И прямо в глаза, - заметил акушер. - Чего терпеть я не могу.
- Чего вы терпеть не можете, чтоб в глаза-то плевали? - спросил всегда веселый оператор.
- Да.
- Кто ж это любит!
- То есть не то, не в глаза; а я говорю, что историй-то этих терпеть не могу. Ведь это по всему городу разнесут.
- Уж с тем, что возьмите, - отвечал оператор.
- Позвольте, господа. Не время шутить, а придумайте, что сделать. Ведь из этого выйдет скандал, - пояснил англичанин.
Дело ступило на серьезную ногу и решено тем, что в акте освидетельствования нужно записать Настю одержимою припадками умопомешательства и подлежащею испытанию в доме умалишенных. От сумасшедшего-де ничто не обидно.
Как сказали, так и сделали. Настя провела в сумасшедшем доме две недели, пока Крылушкин окольными дорогами добился до того, что губернатор, во внимание к ходатайству архиерея, велел отправить больную к ее родным. О возвращении ее к Крылушкину не было и речи; дом его был в расстройстве; на кухне сидел десятский, обязанный сладить за Крылушкиным, а в шкафе следственного пристава красовалось дело о шарлатанском лечении больных купцом Крылушкиным.
Время, проведенное Настею в сообществе сумасшедших, прошло не даром. Она была доставлена посредством земского суда домой в совершенном сумасшествии. Дорогою все она рвалась, и ее рассыльный вез, привязавши к телеге, а у дверей знакомой избы уперлась руками в притолки, вырвалась из рук и убежала. До самой глубокой осени она скиталась по окрестностям, не заходила ни под одну крышу и не говорила ни с одним человеком. Где она бродила и чем питалась, никто не знал. Говорили только, что она совсем обносилась, и видали ее пробегавшею через поля в одной рубашке. Пастухи рассказывали, что видели, как она рубашкою ловила на узеньких пережабинах Гостомли мелкую рыбешку, которой бывает несметное количество в нашей речке; а другие уверяли, что Настя ела эту рыбу сырую, даже живую. Совсем она зверенком стала, и все стали бояться ходить в одиночку, - "чтоб Настя-бесноватая не нагнала".
Осенью, когда речка замерзла и твердая, как камень, земля покрылась сухим снегом, Настя в одну ночь появилась в сенях кузнеца Савелья. Авдотья ввела ее в избу, обогрела, надела на нее чистую рубашку вместо ее лохмотьев и вымыла ей щелоком голову. Утром Настя опять исчезла и явилась на другой день к вечеру. Слова от нее никакого не могли добиться. Дали ей лапти и свиту и не мешали ей приходить и уходить молча, когда она захочет. Ни к кому другим, кроме кузнеца, она не заходила.
Зимою прошел на Гостомле слух, что дело о шарлатанском лечении больных купцом Силою Крылушкиным окончено и что после того сам губернатор призывал к себе Силу Ивановича и говорил ему, что он может свободно лечить больных простыми средствами. Сила Иванович поблагодарил начальника губернии, но не остался в О-е, продал свой дом с густым садом и поселился на каком-то хуторке в Курской губернии возле Белых Берегов. Говорили, что туда к Силе Ивановичу съезжается видимо-невидимо всякого народа и что он еще успешнее всем помогает. Кузнечиха Авдотья настроила слабоумного Григорья непременно отвезти Настю по весне к Белым Берегам, но Настя этой зимой, во время одной жестокой куры, замерзла в мухановском лесу.
----
Я был в Гостомле прошлым летом. Лет пять я уже не видал родных мест. Перед тем я жил безвыездно в столице, начитался рассказов из народного быта, и мне начало сдаваться, что я, выросший на гостомельском выгоне между босоногими ровесниками, раззнакомился с народной жизнью. "Съезжу-ка я на Гостомлю, посмотрю, что там завяло и что на место завялого выросло". Поехал. Те же поля, те же луга; леса стали реже, и многих уж следов не осталось; пруды обмелели, и их до половины задернуло зеленою тиною. Соседей многих уж нет: одни переселились в города, другие в вечность. Многие хутора скупили купцы и однодворцы, и мужики, освобожденные февральским манифестом, тоже приобрели себе несколько отдельных участков и думают переноситься на них с своими постройками, "да только конопляников, говорят, жалко". Народ не то что повеселел, а заботливей как-то стал: все толкует, мерекает промеж себя. Нет прежней апатии. Прежние мальчики стали бородаты, но, спасибо им, меня не почуждались. Ониська Косой крестить меня к себе позвал и просил, чтоб я его старшему сынишке "грамоте показал". На крестинах бабка с кашей ходила и собирала деньги. Меня с кумой заставили три раза поцеловаться. Кумой была старая знакомая, Матрешка. Такая была девочка невзрачная, пузатая, - все гусенят, бывало, стерегла. А теперь баба хорошая, красивая, три года как замуж вышла, и муж другой, год как пошел на Украину, так и нет. Премилая кума, только губы у нее после каши были масленые. А целуется душевно и за плечи так крепко держит. Школы на хуторах нет, а есть школа, да далеко, в большой деревне. Однако из хуторных ребят многие читают очень свободно; охоту к учению имеют огромную. Матушка моя сберегла в кладовой все мои детские книги. Я их разобрал и раздарил ребяткам. Одну книжку, "Зеркало добродетели" с картинками, я отдал маленькому Абрамке, самому лучшему читальщику. Вечером он явился ко мне с подбитым носом и с изорванной книгой.
- Возьми, - говорит, - эту книжку: а то ребята все бьются.
- За что же они тебя бьют?
- Завидовают, что ты мне книжку хорошую дал. Возьми ее назад.
- Отдай ее тому, кому завидно.
- Всем завидно. Драться, черти, станут.
Нечего было делать. Взял я у Абрамки "Зеркало добродетели" и дал ему "Домашний лечебник", последнюю книжку из старого книжного хлама.
Купил полведра водки, заказал обед и пригласил мужиков. Пришли с бабами, с ребятишками. За столом было всего двадцать три души обоего пола. Обошли по три стаканчика. Я подносил, и за каждой подноской меня заставляли выпивать первый стаканчик, говоря, что "и в Польше нет хозяина больше". А винище откупщик Мамонтов продавал такое же поганое, как и десять лет назад было, при Василье Александровиче Кокореве.
За обедом мужики все меня расспрашивали: какой на мне чин от государя. Очень было трудно им это объяснить. "Как, - говорят, - твой чин называется?" Я сказал, что на мне чин коллежского секретаря. "Где же это ты секлетарем служишь?" - допытываются. Я сказал, что нигде не служу. Опять спрашивают: "Какой же ты секлетарь, коли не служишь? Где же твое секлетарство?"
Я рассказывал, что это только наименование такое. Ничего не поняли.
Бабы спрашивали, зачем я с бородой хожу! "Так", - я говорю. "Не пристало, - говорят, - тебе". - "А без бороды-то разве лучше?" - спросил я баб. "Известно, - говорят, - лучше". - "Чем так?" - "Глаже с лица, говорят, - показываешься".
Бабы все такие же. Есть очень приятные, есть и такие, что унеси ты мое горе.
В верхней Гостомле, куда была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу. Был "а трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли за непочтение к мужу и за прочие грешки. Бабочка просила, чтоб ее мужиками не секли: "Стыдно, - говорит, - мне перед мужиками; велите бабам меня наказать". Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим смеялись. "Иди-ка, иди. Засыпьте ей два десятка, да ловких!" - заказывал старшина ребятам.
Три парня взяли бабочку под руки и повели ее за дверь. Через пять минут в сенях послышались редкие, отчетистые чуки-чук, чуки-чук, и за каждым чуканьем бабочка выкрикивала: "Ой! ой! ой! Ой, родименькие, горячо! Ой, ребятушки, полегче! Ой, полегче! Ой, молодчики, пожалейте! Больно, больно, больно!"
- Ишь как блекочет! - заметил, улыбаясь, старшина.
Бабочка взошла заплаканная и, поклонившись всем, сказала:
- Спасибо на науке.
- То-то. Вперед не баловайся да мужа почитай.
- Буду почитать.
- Ну, бог простит; ступай. Баба поклонилась и вышла.
- Хорошо вы ее? - спросил смуглый мужичок ребят, исполнивших экзекуцию.
- Будет с нее. Навилялась во все стороны.
- Избаловалась баба; а какая была скромница в девках.
- Ты ба не так ее, Михаила Петрович, - заметил старшине черный мужик, надо ба ее не токма что наказать, а того-то ба, половенного-то Сидорку призвать.
- Его за что?
- Нет. Я не про то. Я говорю, чтоб его-то заставить ее побрызгать-то. Из любой руки, значит,
- Ну еще, что вздумай!
- Право.
- Нет, ты не то, дядя, говори, - крикнул молодой парень с рябым лицом. - А ты вот своему сыну отец называешься, а по сыну и невестке отец. Ты ба помолился миру, чтоба тебя на старости лет поучили.
В избе пробежал шепот.
- За что это меня поучить? - спросил несколько растерявшийся черный мужик, свекор высеченной бабы.
- За что? Небось ты знаешь за что, - погрозив рукою, сказал молодой мужик. - Ты всему делу вина; ты...
- Полно! - крикнул старшина.
Гражданские, то есть собственно имущественные, спорные дела разбирают иногда весьма оригинально, но весьма справедливо.
За две недели до моего приезда старшину сместили за взятки; теперь собираются сместить писаря. Тоже что-то за ним знают, но говорят, что надо его "подсидеть и на деле сцапать".
Как возьмутся, уж это наверное сцапают.
Прокудин и его жена умерли; Гришка женился на солдатке, ушел в работу и не возвращался. Говорят, опять в Харькове с дворничихой сошелся. Сказывают, что он плакал по Насте, как ее оттаивали в избе и потрошили. Жениться он тоже не хотел, да отец бил его, и старики велели слушать отцовскую волю; он женился, ушел с топором и там остался. Домна здоровая, но уже старая баба, а про всякую скоромь врать еще большая охотница. Кузнец с кузнечихой нарожали восемь штук детей и живут по-старому. Крылушкина в прошлом году схоронили, и вся губерния о нем очень сожалеет. Костик разбогател, купил себе пять десятин земли, выстроил двор с лавочкой, в которой торгует разными крестьянскими припасами и водкой. Во хмелю такой же беспокойный и вообще большой дебошер. Когда он уж разбуянится, его унимает младший брат Егорушка, обладающий необыкновенною силою. Он связывает братца и кладет его в чулан, пока тот обрезонится. Мужички редкий не должен Костику и кланяются ему очень низко. Жена его совсем извелась.
Отец Ларион все вооружается против знахарей и доказывает крестьянам преимущества заклинаний, но мужики все возятся с аплечеевским солдатом. Баб бесноватых заметно гораздо меньше прежнего; крупного воровства также, говорят, стало менее, но лошадей ужасно крадут. На ярмарке был я только раз. Там та же история. Одного мужика, Дмитрия Данилова из моих сверстников, видели избитого.
- За что это тебя исколотили так? - спрашивали его. Он обтирает кровь, которая льет из носа, и молчит; а другой парень за него и говорит:
- Сапогами хотел раздобыться, да изловили, псы окаянные.
На погосте куча народа стояла. Смотрю, два мещанина в синих азямах держат за руки бабочку молоденькую, а молодой русый купчик или мещанин мыло ей в рот пихает.
- Что это такое? - говорю.
- Мылом, - говорят, - раздобывалась, да брюхатая; так бить ее купцы не стали, а вот мылом кормят.
- А вы зачем даете ее мучить?
- Попалась. Сама себя раба бьет, что не чисто жнет.
- Батюшки! отнимите меня. Я ведь только на пеленочки кусочек хотела взять, - стонала баба.
Купец ковырнул ногтем еще мыла и сунул его в рот бедной женщине.
Я побежал в избу к становому. Становой сидел у раскольницы Меланьи и благодушествовал с нею за наливкой.
- Милости просим, господин честной! - сказала мне подгулявшая Меланья.
Я рассказал становому об истязании бабы и просил его идти и отнять ее. Он махнул рукой и предложил мне наливки.
- Они, - говорит, - свое дело знают; сами разберутся.
Я настаивал. Становой послал на погост десятского, а сам налил новый стаканчик и сказал мне:
- То-то, господа! ведь это ваше самоуправление. Чего ж вы к нам ходите? - Самоуправление и самоуправство, по его мнению, одно и то же,
Прежний Настин барин умер, и Маша умерла по двенадцатому году; ее уморили в пансионе во время повального скарлатина. Старшая ее сестрица напоминает Ольгу Ларину: "полна, бела, лицом кругла, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне". Матушка не видит дочерней пустоты и без ума от тех, кто хвалит ее "нещечко". Зато Машин братишка, Миша, отличный мальчик. Ему теперь четырнадцать лет, и он учится в губернской гимназии. В его лета мы и не думали о том, о чем он говорит сознательно, без фраз, без аффектаций. Училища не боится, как мы его боялись. Рассказывает, что у них уж не бьют учеников, как, бывало, нас все, от Петра Андреевича Аз - на, нашего инспектора, до его наперсника сторожа Леонова, которого Петр Андреевич не отделял от себя и, приглашая учеников "в канцелярию", говорил обыкновенно: "Пойдем, мы с Леоновым восписуем тя". Теперь Миша с восторгом говорит о некоторых учителях; а мы ни одного из своих учителей терпеть не могли и не упускали случая сделать им что-нибудь назло. Учителей Миша любит вовсе не за послабления и не за баловство.
- Вот, - говорит он, - учитель русской словесности: какая душа! Умный, добрый, народ любит и все нам про народ рассказывает.
- А ты любишь народ? - спросил я Мишу.
- Разумеется. Кто же не любит народа?
- Ну, есть люди, что и не любят.
- У нас весь класс любит. Мы все дали друг другу слово целые каникулы учить мальчиков.
- И ты учишь?
- Учу.
- Хорошо учатся?
- О, как скоро! как понятливо!
- Ты, значат, доволен своими учениками?
- Я? Да, я доволен, только...
Нас позвали ужинать.
Когда я лег спать на диване в Мишиной комнате, он, раздевшись, достал из деревянного сундука печатный листок и, севши у меня в ногах, спросил:
- Вы знаете эти стишки Майкова?
- Какие? прочитай.
Мальчик начал читать "Ниву". Он читал с большим воодушевлением. На половине стихотворения у Миши начал дрожать голос, и он с глазами, полными чистых юношеских слез, дочел:
О боже! Ты даешь для родины моей
Тепло и урожай - дары святые неба;
Но, хлебом золотя простор ее полей,
Ей также, господи, духовного дай хлеба!
Уже над нивою, где мысли семена
Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами не сгубленные зерна
Пустили свежие ростки свои проворно:
О, дай нам солнышка! Пошли ты ведра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать
И, позабыв, что их мы полили слезами,
Промолвить: "Господи! какая благодать!"
Мы с Мишей крепко пожали друг другу руки, поцеловались и расстались на другой день большими приятелями.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по "Библиотеке для чтения", 1863, ээ 7 и 8 (с подписью- М. Стебницкий).
При жизни Лескова эта повесть не перепечатывалась, но в 1924 году она была опубликована П. В. Быковым в новой редакции и под другим заглавием: "Амур в лапоточках. Крестьянский роман. Новая неизданная редакция" (Л., 1924)\ В послесловии Быков сообщил: "Своему "опыту крестьянского романа" Лесков придавал немалое значение. Пересматривая это произведение и устраняя его недостатки, он стал с течением времени все больше и больше подчеркивать выводы, порою сильно волновавшие его. Собрав однажды тесный кружок литературных друзей, Николай Семенович прочел им роман и тут же заявил о намерении переделать его коренным образом. Намерение свое Лесков осуществил. Значительно изменив роман, он предполагал выпустить его отдельным изданием, но не решился сделать этого в виду существовавших в то время (конец 80-х годов) тяжелых цензурных условий". Рукопись романа в новой редакции Лесков подарил П. В. Быкову в благодарность за составленную им библиографию ("Библиография сочинений Н. С. Лескова. За тридцать лет, 1860-1889") и за редактирование собрания сочинений 1889 года. При этом Лесков сказал Быкову: "...я считаю справедливым принести вам в дар переделанное "Житие одной бабы", которое я назвал "Амуром в лапоточках". Простите {Прочтите? - Б. Э.) и не судите! Вам он, быть может, пригодится со временем, когда наступят для крестьянства иные дни и когда интерес к нему возрастет".
Самый факт предпринятой автором переработки "Жития одной бабы" подтверждается предисловием к первому тому "Повестей, очерков и рассказов" (1867)), где сказано, что во втором томе будет напечатан "опыт крестьянского романа" - "Амур в лапоточках"; однако эта новая редакция "Жития одной бабы" не появилась ни во втором томе сборника ("Рассказы Стебницкого", т. II, СПб., 1869), ни в переиздании 1873 года, ни в собрании сочинений 1889 года. Из слов Быкова следует, что Лесков сделал переработку повести в 80-х годах; между тем, судя по словам самого Лескова в предисловии, эта переработка делалась гораздо раньше. Вообще картина, нарисованная Быковым, неясна и не вполне правдоподобна. Во-первых, как можно было "однажды" прочитать друзьям роман величиной в семь печатных листов? Во-вторых, зачем было читать роман в том виде, в каком он был напечатан в 1863 году, и "тут же заявить о намерении переделать его коренным образом"? В-третьих, "Житие одной бабы" никогда не имело подзаголовка "Опыт крестьянского романа"; этот подзаголовок появился тогда, когда было изменено заглавие, а случилось это в 1867 году, в предисловии к первому тому "Повестей, очерков и рассказов". Надо думать, что к этому же моменту относится и переработка самого текста и что Лесков собрал своих литературных друзей, чтобы познакомить их с этой новой редакцией романа.
Вопрос, почему Лесков не напечатал новую редакцию "Жития", остается неясным. Мы сочли более правильным напечатать в настоящем издании первоначальную редакцию повести - тем более, что местонахождение подаренного Быкову экземпляра неизвестно, а текст, опубликованный им в 1924 году, не может считаться вполне авторитетным и исправным.
К тому же - никакой серьезной переделки произведено не было; переработка повести шла главным образом по линии сокращения: убраны некоторые эпизоды, описания, длинноты. Так, например, вынута вся история отношений Насти с "маленькой барышней" Машей (ч. I, глава III), убран анекдот о том, как колокол в церковь везли (ч. I, глава IV), вынут рассказ о поездке молодых к Настиным "господам" (ч. I, глава V) и т. д. (см. в статье Н. Плещунова "Заметки о стиле повестей Лескова", глава IV - "Две редакции романа Н. С. Лескова из крестьянской жизни" - "Литературный семинарий" проф. А. В. Багрия. Баку, 1928). Характерно, что в новой редакции целиком убран весь финальный очерк (со слов "Я был на Гостомле прошлым летом" до конца), игравший роль эпилога и рисующий крестьянскую жизнь непосредственно после отмены крепостного права. Лесков, очевидно, считал его содержание уже устаревшим; при этом он старался приблизить всю вещь к жанру романа, а поэтому последовательно вынимал все очерковые отступления. Рядом с этим в главе VIII (ч. I); сделана большая вставка, описывающая странное душевное состояние Насти по дороге от кузнечихи домой и подсказанная желанием заменить бытовую раскраску сюжета психологическим анализом. После слов: "Дорога была тяжелая, потому что нога просовывалась и вязла" в новой редакции следует:
"От тяжести дороги являлась усталость; дыхание спиралось; в груди минутами что-то покалывало и разливалось жгучею, пронзающею болью, за которою опять становилось тепло и сладко, как после желанного поцелуя. Хотелось упасть здесь и спать непробудно, слушая, как в священной тиши сонного поля, оседая, вздыхают тающие глыбы. Тихий блеск легким траурным флером покрытого снега производил болезненное ощущение: этот ровный спокойный блеск без игры и рефлексов пьянил и возбуждал сильное головокружение. Все видимое пространство, казалось, кружится и не представляет ни одной неподвижной точки: все это движется, как белая пелена, под которой шевелится и из-под которой хочет встать мнимоумерший... В впечатлительной натуре, созерцающей такую картину, является некий благоговейный и непреоборимый ужас; его испытывала теперь и Настя. Тающее снежное поле было для нее Иосафатовой долиной, готовящейся разрывать гробницы своих усопших, и каждый вздох оседающей глыбы заставлял нервную женщину вздрагивать, и ей становилось от этого все страшней. А между тем вздохи эти, становясь все чаще, вдали сливались в один безустанный шепот. Иосафатова долина живет... Страшно, и манит туда, где тихие речи. Настя ускоряет шаги, а в глазах от усталости и снега краснеет... Вдруг ужасный удар, как из тысячи пушек, и после мгновенной тишины оглушительный треск кругом - и сзади, и спереди, и с боков захлопали миллионы ладошей, и хохот, и плеск, и журчанье. Настя в перепуге стала, перешагнула шаг взад и оглянулась. Все тихо, но покатый овраг, которого минуту назад не было видно под снегом, зиял темной пропастью, по днищу которого быстро, с громким журчаньем бежал пробивший поток. Усталым глазам проникаемый светом яркого солнца поток этот казался красным и, извиваясь, сверкал, как огненный змей... Настя испугалась; ей в самом деле показалось, что это змей, и она ударилась бежать отсюда и, задыхаясь, плакала о том горе, о той несправедливости, что по полю бежит к ней навстречу, взять ее под локоть, и усыпить, и уголубить, и ласковыми словами кликнуть. Устала Настя, едва добежала домой и, войдя в избу, села на лавку против печки. Печь жарко топилась, и перед нею стряпала Домна".
Филиповка - пост перед рождеством.
Талька - моток ниток; пасма - прядь пеньковых ниток.
Намычка - кудель, пучок пеньки, изготовленный для пряжи.
Гармидер - крик, шум.
Схаменуться - опомниться.
Колесни - дроги.
Когут - петух.
Сибирный - лютый, злой.
Изнавести - вдруг, невзначай.
Суволока - сорная трава.
"Высоко стоит солнце на небе" и т. д. - цитата из стихотворения Кольцова "Молодая жница" (у Кольцова - "Нет охоты жать").
Замять - метель.
...напоминая Сквозника-Дмухановского в сцене с Гюбнером. - Имеются в виду слова городничего, обращенные к. лекарю: "Это уж по вашей части, Христиан Иванович" ("Ревизор", действие I, явление 1).
...при Василье Александровиче Кокореве. - В. А. Кокорев (1817-1859) крупный откупщик, банковый и железнодорожный деятель, наживший миллионное состояние.
Азям - кафтан.
...напоминает Ольгу Ларину и т. д. - цитата из "Евгения Онегина" (глава III, строфа V).
...от Петра Андреевича Аз-на. - Имеется в виду инспектор орловской гимназии П. А. Азбукин (А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, М., 1954, стр. 72).