Страница:
Новосильцев расхохотался, затем подался вперед и похлопал меня по коленке.
– Ну-ка, братец, позволь немного пофантазировать… Именно пофантазировать, потому что невозможно и представить себе, чтобы докладывать императору всю эту чепуху.
Я вспыхнул, подпрыгнул в кресле, готовый вновь убеждать, доказывать, казалось, вот теперь красноречие вернулось, и прозвучат неотразимые доводы. Но Новосильцев скривился, поднял руку и с тяжелым вздохом опустил веки, показав, что выслушал меня достаточно и знает наперед все, что я еще могу сказать. Я с надеждой взглянул на князя Чарторыйского, но и он подал знак, чтобы я не спорил с хозяином дома. С трудом подавив возбуждение, я плюхнулся в кресло и чуть не взвыл. Переборов боль, я чинно сложил руки, приготовившись перетерпеть рассуждения Николая Николаевича, но заранее настроившись не согласиться с ними.
– Итак, братец, – продолжил Новосильцев, – как ты себе представляешь доклад Александру Павловичу? Вот я предстаю перед государем и говорю: ваше величество, наш друг зашел for a cup of lap-clap к Марье Антоновне, да-да, ваше величество, к той самой, с которой вы изволите состоять в известных отношениях, а попутно и заговор раскрыл…
Я не выдержал, снова приподнялся в кресле и закричал:
– Так для того-то и пришел я к вам, Николай Николаевич, чтобы вы посоветовали, как быть! И еще… Марья Антоновна, выходит, тоже в заговоре участвует…
– А это с чего ты взял? Не с того ли, что lap-clap не удался? – Новосильцев ясно дал понять, что мои слова уже не просто чепуха, а скорее бред сумасшедшего.
– Да что же вы сегодня так странно шутите?! Все какие-то недостойные вещи мне приписываете! – возмутился я. – Она передала графу Каменскому деньги для заговорщиков! Я это понял совершенно точно. Фельдмаршал сам сказал своему гостю, что деньги чуть было не отнял у него разбойник.
– От которого ты его спас, – уточнил князь Адам.
– Вот именно, – подтвердил я.
– Я же говорил, фельдмаршал не волочился за Нарышкиной, а приходил по какому-то делу, – продолжил Чарторыйский.
– Из чего вовсе не следует, что Нарышкины участвуют в заговоре, – добавил Новосильцев. – Вряд ли Каменский поделился с ними планами насчет этих денег. А главное, вообще сомнительно, чтобы Нарышкины снабжали кого-либо займами. Известное дело, Дмитрий Львович сам в долгах. Его бесконечные балы да приемы обходятся недешево.
– И это прозвище – Коломбина, – повторился князь Адам. – Никто так Нарышкину не называет.
Я с удовлетворением заметил, что друзья увлеклись и, сами того не заметив, перешли на серьезный тон.
– В любом случае не оставлять же безнаказанным фельдмаршала! Не для того государь назначил его военным губернатором, чтобы он чинил беззаконие, – сказал я и пожалел об этом. Моя филиппика пробудила Николая Николаевича. Он вспомнил, что не собирался придавать значения случившемуся со мной.
– Беззаконие, говоришь? – вскинул он брови.
– Да где ж это видано – человека кнутом пороть! А? Николай Николаевич! – Я пошел в атаку, решив – пан или пропал. – Вы же, вы ближайшие сподвижники государя! Для чего же ваш комитет? Разве не для того, чтобы таких губернаторов в шею гнать?! Господи! Да мы же молоды, полны сил, сам царь на нашей стороне! Все в наших руках! Вспомните, как год назад мы вернулись в Россию, – весна, оттепель, император сам призвал нас, все в наших руках! Нельзя упустить этого шанса! Как сто лет назад Петр развернул Россию лицом к Европе, так и мы! Мы можем превратить Россию в европейское государство, с конституцией, с правами…
– Эк ты разошелся, – покачал головой Новосильцев.
– Год прошел, а воз и ныне там! – отрубил я. – Еще хуже сделали. Коллегии упразднили, вместо них министерства. Говорили об ограничении самодержавной власти, а на деле усиливаем ее! Разве этого от нас ждет история? Сам император сказал: «Дайте мне конституцию»! А мы – что?
– Вот завелся, – нахмурился Николай Николаевич. – Гнать, говоришь, фельдмаршала в шею… А взамен – кого? Сам же на нас нападаешь за то, что на службу пошли!
– И буду нападать! – с горячностью воскликнул я. – Знаете, что Александр Николаевич говорил мне?
– Сделай милость, расскажи.
– С удовольствием. Он предупреждал, что ни в коем случае не должны мы соглашаться на чины и звания. Комитет – и все. Мы вне системы. Мы должны быть над ней, и только тогда сможем реформировать ее. А изнутри ничего не выйдет, система переломает нас, под себя подомнет! Вот Радищев, царство ему небесное, – я перекрестился, – и предупреждал об этом. Говорил, что противники наши заманят нас в ловушку. Скажут, хватит болтать, пустые слова, какими бы ни были передовыми, никому не нужны. Покажите на деле, на что вы способны! Идите-ка, поработайте: ты – министром, ты – губернатором. И как только мы согласимся, тут же и проиграем.
Я повернулся к Чарторыйскому, ища поддержки, ведь князь такой удачный образ подобрал – «действительность сломает нас железной пятой!». Хорошо сказал. Но теперь умолк. Впрочем, несмотря на байку про поручика Шубина, он, как я видел, мои слова серьезно воспринял, а молчал, видимо, потому, что не хотел тратиться на пустые споры. Князь Адам сидел, задумавшись. Остывал нетронутым его кофий. Мысли Чарторыйского витали далеко за пределами этого дома, но очевидно, что их ход направлялся полученными от меня сведениями.
– Ну давайте, давайте с малого начнем! Доложите государю о выходках военного губернатора, – предложил я.
– Так ты за идею борешься? Или отомстить обидчику ищешь способ? – спросил Новосильцев. – Не отвечай, не важно. Послушай дельного совета, Воленс-Ноленс. Забудь ты эту историю…
– Какую? – насупился я.
– Все, что с тобой случилось. Раны до свадьбы заживут. Глядишь, еще и Михаила Федотовича погулять пригласишь.
– Значит, говоришь, они называли его Длинным, – очнувшись вдруг, промолвил князь Адам. – А ведь и Николай Зубов человек сложения атлетического.
– Исключено, – глухо произнес Николай Николаевич. – Я уверен, никогда Александр никого из братьев Зубовых на службу не вернет.
Хозяин дома преобразился, признаков веселости как не бывало. Он смотрел на Чарторыйского с укором, а когда взгляды их встретились, Николай Николаевич с сожалением потупил взор.
Князь Адам улыбнулся натужно, потер руки, проглотил холодный кофий и сказал:
– Значит, Воленс-Ноленс, говоришь, по бристолям пройтись… Княжны Нарышкиной…
– Ладно, друзья мои. – Я поднялся из кресла. – Пожалуй, и впрямь стоит мне успокоиться. Я провел тяжелую ночь и нуждаюсь в отдыхе.
– И то правда, братец, – улыбнулся Новосильцев. – Я велю подать карету.
Он смотрел на меня так, как благодарные родители смотрят на разумное дитя, когда ребенок вовремя удаляется в свою спаленку. Я понимал, едва за мною закроется дверь, Новосильцев и Чарторыйский начнут всерьез ломать голову над вопросами: кто такой этот Длинный и что затевают граф Каменский сотоварищи?
И вдруг у меня в голове словно вспыхнуло воспоминание. Я чуть было по лбу себя не хлопнул: как же это раньше не заметил столь важных фактов? Российский посол в Лондоне граф Семен Романович Воронцов писал, что замолвит словечко за меня двадцать восьмого октября на известном, как он выразился, торжестве. Двадцать восьмое октября! Заговорщик в доме генерал-губернатора называл эту же дату. На этот день они запланировали исполнение черного замысла! Выходит, они намерены совершить нечто ужасное в присутствии самого императора…
Я взглянул на Николая Николаевича. Статс-секретарь его величества конечно же не просто знает, а сам и планирует участие императора в торжествах. Спросить его, что намечено на двадцать восьмое октября?..
– Что-то еще, Воленс-Ноленс? – Голос Новосильцева вывел меня из оцепенения. – У тебя вид такой, словно вспомнил о чем-то важном.
– Нет-нет, ничего, пустяки, – ответил я.
– Тогда до скорого, – промолвил он.
Глава 3
– Ну-ка, братец, позволь немного пофантазировать… Именно пофантазировать, потому что невозможно и представить себе, чтобы докладывать императору всю эту чепуху.
Я вспыхнул, подпрыгнул в кресле, готовый вновь убеждать, доказывать, казалось, вот теперь красноречие вернулось, и прозвучат неотразимые доводы. Но Новосильцев скривился, поднял руку и с тяжелым вздохом опустил веки, показав, что выслушал меня достаточно и знает наперед все, что я еще могу сказать. Я с надеждой взглянул на князя Чарторыйского, но и он подал знак, чтобы я не спорил с хозяином дома. С трудом подавив возбуждение, я плюхнулся в кресло и чуть не взвыл. Переборов боль, я чинно сложил руки, приготовившись перетерпеть рассуждения Николая Николаевича, но заранее настроившись не согласиться с ними.
– Итак, братец, – продолжил Новосильцев, – как ты себе представляешь доклад Александру Павловичу? Вот я предстаю перед государем и говорю: ваше величество, наш друг зашел for a cup of lap-clap к Марье Антоновне, да-да, ваше величество, к той самой, с которой вы изволите состоять в известных отношениях, а попутно и заговор раскрыл…
Я не выдержал, снова приподнялся в кресле и закричал:
– Так для того-то и пришел я к вам, Николай Николаевич, чтобы вы посоветовали, как быть! И еще… Марья Антоновна, выходит, тоже в заговоре участвует…
– А это с чего ты взял? Не с того ли, что lap-clap не удался? – Новосильцев ясно дал понять, что мои слова уже не просто чепуха, а скорее бред сумасшедшего.
– Да что же вы сегодня так странно шутите?! Все какие-то недостойные вещи мне приписываете! – возмутился я. – Она передала графу Каменскому деньги для заговорщиков! Я это понял совершенно точно. Фельдмаршал сам сказал своему гостю, что деньги чуть было не отнял у него разбойник.
– От которого ты его спас, – уточнил князь Адам.
– Вот именно, – подтвердил я.
– Я же говорил, фельдмаршал не волочился за Нарышкиной, а приходил по какому-то делу, – продолжил Чарторыйский.
– Из чего вовсе не следует, что Нарышкины участвуют в заговоре, – добавил Новосильцев. – Вряд ли Каменский поделился с ними планами насчет этих денег. А главное, вообще сомнительно, чтобы Нарышкины снабжали кого-либо займами. Известное дело, Дмитрий Львович сам в долгах. Его бесконечные балы да приемы обходятся недешево.
– И это прозвище – Коломбина, – повторился князь Адам. – Никто так Нарышкину не называет.
Я с удовлетворением заметил, что друзья увлеклись и, сами того не заметив, перешли на серьезный тон.
– В любом случае не оставлять же безнаказанным фельдмаршала! Не для того государь назначил его военным губернатором, чтобы он чинил беззаконие, – сказал я и пожалел об этом. Моя филиппика пробудила Николая Николаевича. Он вспомнил, что не собирался придавать значения случившемуся со мной.
– Беззаконие, говоришь? – вскинул он брови.
– Да где ж это видано – человека кнутом пороть! А? Николай Николаевич! – Я пошел в атаку, решив – пан или пропал. – Вы же, вы ближайшие сподвижники государя! Для чего же ваш комитет? Разве не для того, чтобы таких губернаторов в шею гнать?! Господи! Да мы же молоды, полны сил, сам царь на нашей стороне! Все в наших руках! Вспомните, как год назад мы вернулись в Россию, – весна, оттепель, император сам призвал нас, все в наших руках! Нельзя упустить этого шанса! Как сто лет назад Петр развернул Россию лицом к Европе, так и мы! Мы можем превратить Россию в европейское государство, с конституцией, с правами…
– Эк ты разошелся, – покачал головой Новосильцев.
– Год прошел, а воз и ныне там! – отрубил я. – Еще хуже сделали. Коллегии упразднили, вместо них министерства. Говорили об ограничении самодержавной власти, а на деле усиливаем ее! Разве этого от нас ждет история? Сам император сказал: «Дайте мне конституцию»! А мы – что?
– Вот завелся, – нахмурился Николай Николаевич. – Гнать, говоришь, фельдмаршала в шею… А взамен – кого? Сам же на нас нападаешь за то, что на службу пошли!
– И буду нападать! – с горячностью воскликнул я. – Знаете, что Александр Николаевич говорил мне?
– Сделай милость, расскажи.
– С удовольствием. Он предупреждал, что ни в коем случае не должны мы соглашаться на чины и звания. Комитет – и все. Мы вне системы. Мы должны быть над ней, и только тогда сможем реформировать ее. А изнутри ничего не выйдет, система переломает нас, под себя подомнет! Вот Радищев, царство ему небесное, – я перекрестился, – и предупреждал об этом. Говорил, что противники наши заманят нас в ловушку. Скажут, хватит болтать, пустые слова, какими бы ни были передовыми, никому не нужны. Покажите на деле, на что вы способны! Идите-ка, поработайте: ты – министром, ты – губернатором. И как только мы согласимся, тут же и проиграем.
Я повернулся к Чарторыйскому, ища поддержки, ведь князь такой удачный образ подобрал – «действительность сломает нас железной пятой!». Хорошо сказал. Но теперь умолк. Впрочем, несмотря на байку про поручика Шубина, он, как я видел, мои слова серьезно воспринял, а молчал, видимо, потому, что не хотел тратиться на пустые споры. Князь Адам сидел, задумавшись. Остывал нетронутым его кофий. Мысли Чарторыйского витали далеко за пределами этого дома, но очевидно, что их ход направлялся полученными от меня сведениями.
– Ну давайте, давайте с малого начнем! Доложите государю о выходках военного губернатора, – предложил я.
– Так ты за идею борешься? Или отомстить обидчику ищешь способ? – спросил Новосильцев. – Не отвечай, не важно. Послушай дельного совета, Воленс-Ноленс. Забудь ты эту историю…
– Какую? – насупился я.
– Все, что с тобой случилось. Раны до свадьбы заживут. Глядишь, еще и Михаила Федотовича погулять пригласишь.
– Значит, говоришь, они называли его Длинным, – очнувшись вдруг, промолвил князь Адам. – А ведь и Николай Зубов человек сложения атлетического.
– Исключено, – глухо произнес Николай Николаевич. – Я уверен, никогда Александр никого из братьев Зубовых на службу не вернет.
Хозяин дома преобразился, признаков веселости как не бывало. Он смотрел на Чарторыйского с укором, а когда взгляды их встретились, Николай Николаевич с сожалением потупил взор.
Князь Адам улыбнулся натужно, потер руки, проглотил холодный кофий и сказал:
– Значит, Воленс-Ноленс, говоришь, по бристолям пройтись… Княжны Нарышкиной…
– Ладно, друзья мои. – Я поднялся из кресла. – Пожалуй, и впрямь стоит мне успокоиться. Я провел тяжелую ночь и нуждаюсь в отдыхе.
– И то правда, братец, – улыбнулся Новосильцев. – Я велю подать карету.
Он смотрел на меня так, как благодарные родители смотрят на разумное дитя, когда ребенок вовремя удаляется в свою спаленку. Я понимал, едва за мною закроется дверь, Новосильцев и Чарторыйский начнут всерьез ломать голову над вопросами: кто такой этот Длинный и что затевают граф Каменский сотоварищи?
И вдруг у меня в голове словно вспыхнуло воспоминание. Я чуть было по лбу себя не хлопнул: как же это раньше не заметил столь важных фактов? Российский посол в Лондоне граф Семен Романович Воронцов писал, что замолвит словечко за меня двадцать восьмого октября на известном, как он выразился, торжестве. Двадцать восьмое октября! Заговорщик в доме генерал-губернатора называл эту же дату. На этот день они запланировали исполнение черного замысла! Выходит, они намерены совершить нечто ужасное в присутствии самого императора…
Я взглянул на Николая Николаевича. Статс-секретарь его величества конечно же не просто знает, а сам и планирует участие императора в торжествах. Спросить его, что намечено на двадцать восьмое октября?..
– Что-то еще, Воленс-Ноленс? – Голос Новосильцева вывел меня из оцепенения. – У тебя вид такой, словно вспомнил о чем-то важном.
– Нет-нет, ничего, пустяки, – ответил я.
– Тогда до скорого, – промолвил он.
Глава 3
Если бы меня выпороли второй раз, я бы меньше расстроился, чем от разговора с Новосильцевым и князем Чарторыйским. Я и вправду возлагал на визит к Николаю Николаевичу большие надежды: граф Строганов, Новосильцев, граф Кочубей и князь Чарторыйский входили в ближний круг молодого государя. Первые двое были моими друзьями. О, как я желал стать пятым членом «партии молодых людей»!
Сегодня втайне я тешил себя надеждой, что мои сведения станут поводом для представления Александру Павловичу. Я испытывал жгучую обиду каждый раз, когда по окончании приема четверо избранных удалялись во внутренние апартаменты, где их ждал государь, а я уезжал домой в числе прочих приглашенных. И винил в первую очередь своих друзей. Неужели они не могли замолвить обо мне словечко?!
Сами же твердили: ни почестей, ни наград, – ничего для себя лично! Так отчего же ревновали тогда и столь тщательно оберегали свои привилегии? Ведь и я не хотел ничего для себя лично, только служить царю и Отечеству! Но я чувствовал: доступ к его величеству – уже сам по себе такая привилегия, что все остальные награды и почести меркли в сравнении. И стыдно признать, но каждый из четверки избранных втайне жаждал остаться единственным.
Друзья не раз обещали, что поговорят обо мне с Александром. Я с нетерпением ждал, но представление все время откладывалось, давались туманные объяснения: государь-де с осторожностью относится к новым лицам, даже с подозрительностью, нужно выждать еще немного.
Но красноречивые взгляды, коими в конце разговора обменялись Новосильцев и князь Чарторыйский, говорили о том, что я наивно стучался в наглухо закрытые двери и просил их открыть тех, кто в ответ с еще большим усердием укреплял запоры.
Недавнее письмо графа Семена обнадежило меня. Посол в Лондоне считал Англию естественным союзником России и все свои силы направлял на укрепление связей между государствами. Он питал ко мне самые теплые чувства, полагая, что именно я сыграл решающую роль в предотвращении военного конфликта между Англией и Россией в прошлом году. Поддержка графа Воронцова, без сомнения, обеспечила бы мне блестящую карьеру.
Вот почему я не решился задать Новосильцеву вопрос о двадцать восьмом октября. Семен Романович и Николай Николаевич состояли в переписке и по служебной надобности, и как друзья. Граф Воронцов написал мне, что будет в России на «известном торжестве», не сообщив подробностей, что это за торжество. Но наверняка он обсуждал свою поездку в письмах с Новосильцевым. Прояви я теперь свою осведомленность, Николай Николаевич поймет, что я рассчитываю на протекцию графа Семена.
Мои невеселые размышления прервал камердинер мосье Каню. Он зевнул, хлопнул себя рукою по губам, потер ладонью подбородок, встрепенулся, разгладил усы и, будто спросонок вспомнив о чем-то важном, спросил со своим неповторимым раскатистым картавым «р»:
– Не желаете-с, сударь, жареных дроздов-с отведать?
– Дроздов так дроздов, – согласился я и, вытащив из кармана кофейную пару, приказал Жану: – На вот, помой, вытри и поставь в шкап под стекло. И смотри, поаккуратнее мне! Веджвуд, между прочим. Английский король из такой же пьет!
Жан взял чашечку с блюдечком, повертел их в руках и поцокал языком, как будто понимал что-нибудь в фарфоре.
– Иди уж! – прикрикнул я.
Французишка скрылся и спустя пару минут подал дичь с картофельным гарниром и рюмкой водки. На золотом подносе я заметил небольшой конверт и спросил:
– А это что?
– Письмо передали вам, сударь, еще с утра-с.
– Так что ж ты молчал, каналья?! – рассердился я.
– А что же спешить? – с невозмутимым видом ответил Жан. – От писем-с этих одни неприятности! Чего еще ждать от них? В хорошем настроении разве-с человек-с будет письма писать?
– Что ты несешь?! – фыркнул я. – Образованный человек, называется! Подай сюда.
– Вы вот водочки-с еще и не выпили-с, а уже письма читать. – Мосье покачал головой.
Я вытер руки салфеткой, взял сложенный вчетверо листок, скрепленный сургучом, и поднес к лицу. От бумаги исходил тонкий запах духов. Я сломал печать. Две короткие строчки, написанные женской рукою, заставили трепетать мое сердце.
«Мой милый друг! Надеюсь увидеть вас нынче же вечером!» В нижнем левом углу стояла подпись – «L’Autruchienne»[11].
– Австриячка! – воскликнул я и выскочил из-за стола, едва не опрокинув дроздов.
Я схватил рюмку с подноса, единым духом осушил ее и прошелся по комнате, будучи не в силах усидеть на месте, – так прочитанное обрадовало меня. Письмо написала Мария Антоновна. Однажды я заметил, что ее имя созвучно имени казненной Марии-Антуанетты. «Надеюсь, моя судьба сложится не так трагично, как судьба L’Autrichienne»[12], – сказала княжна Нарышкина.
– Это не австриячка-с! – раздался голос мосье Каню.
Каналья имел наглость заглянуть в письмо!
– Что значит – «не австриячка»?! – возмутился я.
– То и значит-с, – буркнул французишка. – Письмо подписала какая-то сука-страус, а не австриячка-с!
– Жан, что ты несешь! Еще какую-то суку-страуса выдумал?!
– Австриячка-с пишется «L’Autrichienne», – возразил Жан. – А здесь написано «L’Autruchienne».
Я заглянул в письмо: Жан оказался прав.
– Впору шампанское пить, дружище, – улыбнулся я.
Конечно! Княжна подписала письмо этим прозвищем, заменив одну букву, отчего «австриячка» превратилась в «суку-страуса». Намеренная ошибка подсказывала, чтобы я был смелее и настойчивее в своих устремлениях.
– Вот что, дружище, – велел я камердинеру, – ступай и проследи, чтобы к вечеру привели в порядок парадный мундир. И еще. Где чашечка?
– Сей момент определю в сервант-с, – ответил Жан.
– Возьми бутылку вина, самую лучшую, – велел я. – И пошли в дом графа Строганова Александра Сергеевича. С запиской: «Его высокопревосходительству Николаю Николаевичу Новосильцеву». А к вечеру приготовь карету, на бал поеду…
– А я? – жалким голосом протянул Жан.
– А ты повезешь! – рявкнул я.
– Сударь, возьмите извозчика-с, – взмолился французишка.
– Ты и будешь извозчиком! – отрезал я.
Я прибыл в «Новые Афины»[13] с большим опозданием. И сделал это нарочно, чтобы проучить княжну Нарышкину. Скинул верхнюю одежду лакею, повернулся к лестнице и увидел… Михаила Федотовича Каменского. Военный губернатор стоял боком ко мне и меня не замечал.
«Вот совпадение! – подумал я. – Дойдет до того, что прав окажется Николай Николаевич, я еще и на свадьбу фельдмаршала приглашу!»
Едва я припомнил слова Новосильцева, как и он появился собственной персоной. Я открыл рот, чтобы поприветствовать старого друга, но вовремя умолк. Не заметив меня, Николай Николаевич подошел к Михаилу Федотовичу, взял того под локоть и повел вверх. Они поднимались по лестнице, о чем-то переговариваясь. Злость закипела во мне. Новосильцев решил выведать у военного губернатора сведения о заговоре, а меня и не подумал посвятить в свои планы!
Вот, значит, как! Ни почестей себе, ни наград, только заслугу в глазах императора. Завидный товар! Товар из тех, что в любой момент оборачиваются в такие почести и награды, какие за всю жизнь не скопишь бескорыстной службой!
Хотелось плюнуть на все, развернуться и бежать подальше от этого собрания. И только маленькая надушенная записка, что лежала в кармане, удержала меня. А когда я увидел княжну в обманчиво-простеньком платье из белого крепа, украшенного голубыми незабудками, то решил попросту махнуть рукой на все остальное. Я приложился к ее запястью, а она шепнула:
– Вы, граф, проказник.
– Не знаю, как это получилось, – горестно вздохнул я.
– Вы пропустили все танцы! И польский, и греческий – все, все пропустили.
– Но на последний танец я все же успел… – начал я.
И тут рядом с нами появился граф Каменский. Михаил Федотович приложился к ручке Марии Антоновны слюнявыми губами и проворковал:
– Вы моя пара! Вы обещали!
– Как я могу отказать распорядителю бала? – рассмеялась княжна и бросила на меня лукавый взгляд: – Нужно было не опаздывать.
Граф Каменский заметил меня и с изумлением вскинул брови. Губы его презрительно дрогнули.
– Вы тут, – выдавил он.
– Кажется, мы незнакомы, – холодно ответил я.
Он прищурился, видимо припомнив, что во время экзекуции надо мной держался так, чтобы я его не разглядел. Я улыбнулся, глядя на фельдмаршала в упор. Неожиданно он усмехнулся и сказал:
– Ну, я-то не последний человек в России, меня весь Петербург знает!
– Что, так часто выступаете распорядителем балов? – невинно спросил я.
Михаил Федотович фыркнул и отвернулся к княжне Нарышкиной. А она неожиданно сделала шаг ко мне и приколола к мундиру бумажную розу.
– Пусть эта роза станет вашей наградой, и вам обязательно повезет, – пропела она и с нарочитой строгостью добавила: – Но смотрите не увлекайтесь!
Она одарила меня обворожительной улыбкой. Громыхнула музыка. Граф Каменский обхватил княжну за талию, и они закружились в вальсе. Пары двинулись следом одна за другой. Грудь каждого кавалера украшал какой-нибудь бумажный цветок. Вот мимо меня скользнула последняя пара, и в эту секунду передо мною появилась незнакомая девушка в платье из белого муслина, с розовой шалью и золотистым веером. Иссиня-черные тирбушоны[14] придавали ее ангельскому личику демоническое обаяние.
– У вас орден того же цвета, что моя шаль, – сообщила она по-французски.
Я подхватил ее, и мы завальсировали по залу замыкающими.
– Я почти никого здесь не знаю, – сообщила Розовая Шаль. – Пожалуйста, не отлучайтесь от меня.
Я не нашелся, что ответить. Инициатива барышни обескураживала. Но, получив от княжны розовый цветок, я должен был найти свою пару, а не стоять истуканом. А теперь под правой ладонью теплело столь упругое девичье тело, что хотелось сподвигнуть его обладательницу на более смелые поступки, а главное – выкинуть из головы слова княжны. «Смотрите не увлекайтесь!» – предупреждала она.
На второй фигуре раскрылся замысел Нарышкиной. Танцующие разбились по четверкам, и партнерами нашей пары стала пара распорядителя и хозяйки дома. Губы фельдмаршала побелели от негодования, но он добросовестно исполнял взятую на себя роль. Мы замерли друг против друга. Я смотрел на княжну Нарышкину, – ее глаза восторженно блестели. Полагаю, озорной огонь в моих глазах Мария Антоновна принимала за ответный манифестасиён[15]. На самом деле я злорадствовал, воображая чувства графа Каменского. Фельдмаршал застыл, уставившись на Розовую Шаль. Наверняка он не замечал ее прелестей, а мечтал о том, как выпорет меня еще раз.
Поддавшись любопытству, я взглянул на Михаила Федотовича и… весьма удивился: он был похож на кота, заметившего, как мышь упала в банку со сметаной.
Вновь заиграла музыка. Дамы сделали легкий книксен взмахнули веерами, двинулись в центр, взялись за руки и закружились на месте. Мы с графом Каменским пошли против часовой стрелки. Я не спускал с него глаз, но зловредный фельдмаршал с приторной улыбочкой следил за танцем наших избранниц, делая вид, что не замечает моего пристального взгляда.
Мы описали полукруг и вновь соединились – каждый со своей дамой. Нарышкина улыбнулась мне. Блеск ее глаз, обнаженные плечи, грациозные движения, – вся она вдохновляла на безрассудные поступки. Она закружилась в танце с графом Каменским, а я с Розовой Шалью.
Выполнив пять оборотов, мы замерли друг против друга, а через мгновение граф Каменский и Розовая Шаль двинулись к центру, я же с княжной остался на месте. Нарышкина не спускала с меня дразнящего взгляда, фельдмаршал воротил от меня нос, а мою избранницу пожирал глазами. Ее ответный взгляд поднял во мне бурю ревности: Розовая Шаль выглядела зачарованной мышкой, которая нарочно извалялась в сметане, чтобы доставить коту удовольствие.
Они сделали несколько кругов и разошлись. Теперь кавалеры стояли по одну сторону, дамы – по другую. Мария Антоновна что-то шепнула Розовой Шали, та бросила на меня быстрый взгляд и улыбнулась. Сердце мое затрепетало от гнева, а еще граф Каменский соприкасался со мною рукавами…
– Правый па-де-галоп[16], – вполголоса скомандовал он.
И мы боком-боком оттанцевали в правую сторону.
– Папенька с маменькой, – процедил я, – в детстве часто меня пороли…
Мы сделали па-де-галоп влево, и я двинулся вперед навстречу княжне.
– Я ждала вас вчера. Вы меня обманули, негодный мальчишка, – проворковала она, пока мы кружились.
Я вернулся к Розовой Шали, а Нарышкина к фельдмаршалу. Он насупился, вероятно, гадая, к чему это я упомянул о суровых методах воспитания.
– Не правда ли, княжна очень мила? – успела промолвить Розовая Шаль.
Кавалеры и дамы вновь оказались друг против друга, последовал новый па-де-галоп.
– Вы же не в обиде на них, – услышал я голос фельдмаршала.
Затем он выдвинулся навстречу Розовой Шали, они сделали круг, и пары заняли исходное положение.
– Княжна и впрямь очень мила, – согласился я и спросил: – А фельдмаршал? Вы и его находите милым?
Розовая Шаль ответить не успела – соединилась с Нарышкиной в центре, и они закружились. Кавалеры затанцевали по кругу, взявши за руку чужую даму.
– Вы же сами прогнали меня, – напомнил я княжне.
И мы разлетелись для следующего па-де-галопа.
– Нет-нет, конечно, я не в обиде! Меня пороли в воспитательных целях, – сказал я фельдмаршалу.
– Фельдмаршал вам чем-то не угодил? – спросила Розовая Шаль.
– А вы все приняли за чистую монету! – горячо прошептала княжна Нарышкина.
– Хорошо воспитать ребенка в высшей степени благородная миссия, – поведал мне граф Каменский.
– Вы смотрите на него так, будто вас связывает какая-то тайна, – ответил я Розовой Шали.
А через мгновение уже Нарышкиной:
– Вы были чересчур убедительны.
Затем фельдмаршалу:
– Вы смотрите на меня так, словно хотите убедиться, что порка пошла мне на пользу.
– Вы не любите тайн? – спросила меня Розовая Шаль.
– Вы же помните, притащился этот старый дурень, – прошептала княжна, едва заметно кивнув на Михаила Федотовича.
– Вы сомневаетесь в пользе телесных наказаний? – издевательским тоном поинтересовался фельдмаршал.
– Не люблю, особенно – чужие, – буркнул я Розовой Шали.
И попенял Нарышкиной:
– Да. Но вы велели идти прочь обоим!
Затем ответил графу Каменскому:
– Что вы! После каждой порки я стремлюсь к новым подвигам!
– Вы лукавите, – блеснула глазами Розовая Шаль.
– Чтобы соглядатаи Каменского видели, как вы ушли! – объяснила Нарышкина.
– И много ли подвигов вы совершили? – с сарказмом спросил фельдмаршал.
– Меня забавляют сцены из жизни, – сказал я Розовой Шали.
– Отчего же не предупредили?! – гневно спросил Нарышкину.
– Уверен, главные подвиги еще впереди! – бодро отрапортовал графу Каменскому.
– Должно быть, вы баловень судьбы, – снисходительно промолвила Розовая Шаль.
– Он же стоял за дверью! Я надеялась, вы догадаетесь! – с возмущением прошептала Нарышкина.
– Грудь в крестах, а зад в синяках, – усмехнулся фельдмаршал.
– Грех жаловаться, – сказал я Розовой Шали.
– Простите, ангел мой! Надеюсь, впредь вас не разочарую! – заверил Нарышкину.
Я не успел ответить графу Каменскому: музыка смолкла, и пары застыли друг против друга.
– Судьба и впрямь благосклонна к вам, – промолвила Розовая Шаль.
– Что ж, оставим танцы молодым! – вдруг воскликнул Михаил Федотович, повернулся к соседней паре и сказал кавалеру. – Григорьев, будьте так любезны, извольте принять на себя обязанности распорядителя.
Фельдмаршал взял под руку княжну Нарышкину, и они отошли в сторону. Мария Антоновна взглядом подала мне знак, чтоб я оставался с Розовой Шалью.
– Следующая фигура – «Рыбки»! – объявил новый распорядитель.
– Закидывайте удочку самым последним! – велела Розовая Шаль.
– Как прикажете, – согласился я.
– Так нужно, – безапелляционным тоном заявила барышня.
Я отыскал глазами Марию Антоновну. Фельдмаршал оставил ее, и она разговаривала с Дмитрием Владимировичем Нарышкиным. Сторонний наблюдатель ни за что не подумал бы, что говорит муж с женою. Они выглядели, как два устроителя карнавала, обсуждающие, все ли хорошо или что-то идет не так. Глаза мужа безучастно скользили по декольте. Ревновать Марию Антоновну можно было к кому угодно, только не к законному супругу.
Вдруг я заметил князя Адама. Он рассказывал что-то смешное в кругу офицеров, явно стараясь снискать симпатию у графа Каменского – военный губернатор был в числе слушателей.
– Друзья называются, – процедил я сквозь зубы.
Сегодня втайне я тешил себя надеждой, что мои сведения станут поводом для представления Александру Павловичу. Я испытывал жгучую обиду каждый раз, когда по окончании приема четверо избранных удалялись во внутренние апартаменты, где их ждал государь, а я уезжал домой в числе прочих приглашенных. И винил в первую очередь своих друзей. Неужели они не могли замолвить обо мне словечко?!
Сами же твердили: ни почестей, ни наград, – ничего для себя лично! Так отчего же ревновали тогда и столь тщательно оберегали свои привилегии? Ведь и я не хотел ничего для себя лично, только служить царю и Отечеству! Но я чувствовал: доступ к его величеству – уже сам по себе такая привилегия, что все остальные награды и почести меркли в сравнении. И стыдно признать, но каждый из четверки избранных втайне жаждал остаться единственным.
Друзья не раз обещали, что поговорят обо мне с Александром. Я с нетерпением ждал, но представление все время откладывалось, давались туманные объяснения: государь-де с осторожностью относится к новым лицам, даже с подозрительностью, нужно выждать еще немного.
Но красноречивые взгляды, коими в конце разговора обменялись Новосильцев и князь Чарторыйский, говорили о том, что я наивно стучался в наглухо закрытые двери и просил их открыть тех, кто в ответ с еще большим усердием укреплял запоры.
Недавнее письмо графа Семена обнадежило меня. Посол в Лондоне считал Англию естественным союзником России и все свои силы направлял на укрепление связей между государствами. Он питал ко мне самые теплые чувства, полагая, что именно я сыграл решающую роль в предотвращении военного конфликта между Англией и Россией в прошлом году. Поддержка графа Воронцова, без сомнения, обеспечила бы мне блестящую карьеру.
Вот почему я не решился задать Новосильцеву вопрос о двадцать восьмом октября. Семен Романович и Николай Николаевич состояли в переписке и по служебной надобности, и как друзья. Граф Воронцов написал мне, что будет в России на «известном торжестве», не сообщив подробностей, что это за торжество. Но наверняка он обсуждал свою поездку в письмах с Новосильцевым. Прояви я теперь свою осведомленность, Николай Николаевич поймет, что я рассчитываю на протекцию графа Семена.
Мои невеселые размышления прервал камердинер мосье Каню. Он зевнул, хлопнул себя рукою по губам, потер ладонью подбородок, встрепенулся, разгладил усы и, будто спросонок вспомнив о чем-то важном, спросил со своим неповторимым раскатистым картавым «р»:
– Не желаете-с, сударь, жареных дроздов-с отведать?
– Дроздов так дроздов, – согласился я и, вытащив из кармана кофейную пару, приказал Жану: – На вот, помой, вытри и поставь в шкап под стекло. И смотри, поаккуратнее мне! Веджвуд, между прочим. Английский король из такой же пьет!
Жан взял чашечку с блюдечком, повертел их в руках и поцокал языком, как будто понимал что-нибудь в фарфоре.
– Иди уж! – прикрикнул я.
Французишка скрылся и спустя пару минут подал дичь с картофельным гарниром и рюмкой водки. На золотом подносе я заметил небольшой конверт и спросил:
– А это что?
– Письмо передали вам, сударь, еще с утра-с.
– Так что ж ты молчал, каналья?! – рассердился я.
– А что же спешить? – с невозмутимым видом ответил Жан. – От писем-с этих одни неприятности! Чего еще ждать от них? В хорошем настроении разве-с человек-с будет письма писать?
– Что ты несешь?! – фыркнул я. – Образованный человек, называется! Подай сюда.
– Вы вот водочки-с еще и не выпили-с, а уже письма читать. – Мосье покачал головой.
Я вытер руки салфеткой, взял сложенный вчетверо листок, скрепленный сургучом, и поднес к лицу. От бумаги исходил тонкий запах духов. Я сломал печать. Две короткие строчки, написанные женской рукою, заставили трепетать мое сердце.
«Мой милый друг! Надеюсь увидеть вас нынче же вечером!» В нижнем левом углу стояла подпись – «L’Autruchienne»[11].
– Австриячка! – воскликнул я и выскочил из-за стола, едва не опрокинув дроздов.
Я схватил рюмку с подноса, единым духом осушил ее и прошелся по комнате, будучи не в силах усидеть на месте, – так прочитанное обрадовало меня. Письмо написала Мария Антоновна. Однажды я заметил, что ее имя созвучно имени казненной Марии-Антуанетты. «Надеюсь, моя судьба сложится не так трагично, как судьба L’Autrichienne»[12], – сказала княжна Нарышкина.
– Это не австриячка-с! – раздался голос мосье Каню.
Каналья имел наглость заглянуть в письмо!
– Что значит – «не австриячка»?! – возмутился я.
– То и значит-с, – буркнул французишка. – Письмо подписала какая-то сука-страус, а не австриячка-с!
– Жан, что ты несешь! Еще какую-то суку-страуса выдумал?!
– Австриячка-с пишется «L’Autrichienne», – возразил Жан. – А здесь написано «L’Autruchienne».
Я заглянул в письмо: Жан оказался прав.
– Впору шампанское пить, дружище, – улыбнулся я.
Конечно! Княжна подписала письмо этим прозвищем, заменив одну букву, отчего «австриячка» превратилась в «суку-страуса». Намеренная ошибка подсказывала, чтобы я был смелее и настойчивее в своих устремлениях.
– Вот что, дружище, – велел я камердинеру, – ступай и проследи, чтобы к вечеру привели в порядок парадный мундир. И еще. Где чашечка?
– Сей момент определю в сервант-с, – ответил Жан.
– Возьми бутылку вина, самую лучшую, – велел я. – И пошли в дом графа Строганова Александра Сергеевича. С запиской: «Его высокопревосходительству Николаю Николаевичу Новосильцеву». А к вечеру приготовь карету, на бал поеду…
– А я? – жалким голосом протянул Жан.
– А ты повезешь! – рявкнул я.
– Сударь, возьмите извозчика-с, – взмолился французишка.
– Ты и будешь извозчиком! – отрезал я.
Я прибыл в «Новые Афины»[13] с большим опозданием. И сделал это нарочно, чтобы проучить княжну Нарышкину. Скинул верхнюю одежду лакею, повернулся к лестнице и увидел… Михаила Федотовича Каменского. Военный губернатор стоял боком ко мне и меня не замечал.
«Вот совпадение! – подумал я. – Дойдет до того, что прав окажется Николай Николаевич, я еще и на свадьбу фельдмаршала приглашу!»
Едва я припомнил слова Новосильцева, как и он появился собственной персоной. Я открыл рот, чтобы поприветствовать старого друга, но вовремя умолк. Не заметив меня, Николай Николаевич подошел к Михаилу Федотовичу, взял того под локоть и повел вверх. Они поднимались по лестнице, о чем-то переговариваясь. Злость закипела во мне. Новосильцев решил выведать у военного губернатора сведения о заговоре, а меня и не подумал посвятить в свои планы!
Вот, значит, как! Ни почестей себе, ни наград, только заслугу в глазах императора. Завидный товар! Товар из тех, что в любой момент оборачиваются в такие почести и награды, какие за всю жизнь не скопишь бескорыстной службой!
Хотелось плюнуть на все, развернуться и бежать подальше от этого собрания. И только маленькая надушенная записка, что лежала в кармане, удержала меня. А когда я увидел княжну в обманчиво-простеньком платье из белого крепа, украшенного голубыми незабудками, то решил попросту махнуть рукой на все остальное. Я приложился к ее запястью, а она шепнула:
– Вы, граф, проказник.
– Не знаю, как это получилось, – горестно вздохнул я.
– Вы пропустили все танцы! И польский, и греческий – все, все пропустили.
– Но на последний танец я все же успел… – начал я.
И тут рядом с нами появился граф Каменский. Михаил Федотович приложился к ручке Марии Антоновны слюнявыми губами и проворковал:
– Вы моя пара! Вы обещали!
– Как я могу отказать распорядителю бала? – рассмеялась княжна и бросила на меня лукавый взгляд: – Нужно было не опаздывать.
Граф Каменский заметил меня и с изумлением вскинул брови. Губы его презрительно дрогнули.
– Вы тут, – выдавил он.
– Кажется, мы незнакомы, – холодно ответил я.
Он прищурился, видимо припомнив, что во время экзекуции надо мной держался так, чтобы я его не разглядел. Я улыбнулся, глядя на фельдмаршала в упор. Неожиданно он усмехнулся и сказал:
– Ну, я-то не последний человек в России, меня весь Петербург знает!
– Что, так часто выступаете распорядителем балов? – невинно спросил я.
Михаил Федотович фыркнул и отвернулся к княжне Нарышкиной. А она неожиданно сделала шаг ко мне и приколола к мундиру бумажную розу.
– Пусть эта роза станет вашей наградой, и вам обязательно повезет, – пропела она и с нарочитой строгостью добавила: – Но смотрите не увлекайтесь!
Она одарила меня обворожительной улыбкой. Громыхнула музыка. Граф Каменский обхватил княжну за талию, и они закружились в вальсе. Пары двинулись следом одна за другой. Грудь каждого кавалера украшал какой-нибудь бумажный цветок. Вот мимо меня скользнула последняя пара, и в эту секунду передо мною появилась незнакомая девушка в платье из белого муслина, с розовой шалью и золотистым веером. Иссиня-черные тирбушоны[14] придавали ее ангельскому личику демоническое обаяние.
– У вас орден того же цвета, что моя шаль, – сообщила она по-французски.
Я подхватил ее, и мы завальсировали по залу замыкающими.
– Я почти никого здесь не знаю, – сообщила Розовая Шаль. – Пожалуйста, не отлучайтесь от меня.
Я не нашелся, что ответить. Инициатива барышни обескураживала. Но, получив от княжны розовый цветок, я должен был найти свою пару, а не стоять истуканом. А теперь под правой ладонью теплело столь упругое девичье тело, что хотелось сподвигнуть его обладательницу на более смелые поступки, а главное – выкинуть из головы слова княжны. «Смотрите не увлекайтесь!» – предупреждала она.
На второй фигуре раскрылся замысел Нарышкиной. Танцующие разбились по четверкам, и партнерами нашей пары стала пара распорядителя и хозяйки дома. Губы фельдмаршала побелели от негодования, но он добросовестно исполнял взятую на себя роль. Мы замерли друг против друга. Я смотрел на княжну Нарышкину, – ее глаза восторженно блестели. Полагаю, озорной огонь в моих глазах Мария Антоновна принимала за ответный манифестасиён[15]. На самом деле я злорадствовал, воображая чувства графа Каменского. Фельдмаршал застыл, уставившись на Розовую Шаль. Наверняка он не замечал ее прелестей, а мечтал о том, как выпорет меня еще раз.
Поддавшись любопытству, я взглянул на Михаила Федотовича и… весьма удивился: он был похож на кота, заметившего, как мышь упала в банку со сметаной.
Вновь заиграла музыка. Дамы сделали легкий книксен взмахнули веерами, двинулись в центр, взялись за руки и закружились на месте. Мы с графом Каменским пошли против часовой стрелки. Я не спускал с него глаз, но зловредный фельдмаршал с приторной улыбочкой следил за танцем наших избранниц, делая вид, что не замечает моего пристального взгляда.
Мы описали полукруг и вновь соединились – каждый со своей дамой. Нарышкина улыбнулась мне. Блеск ее глаз, обнаженные плечи, грациозные движения, – вся она вдохновляла на безрассудные поступки. Она закружилась в танце с графом Каменским, а я с Розовой Шалью.
Выполнив пять оборотов, мы замерли друг против друга, а через мгновение граф Каменский и Розовая Шаль двинулись к центру, я же с княжной остался на месте. Нарышкина не спускала с меня дразнящего взгляда, фельдмаршал воротил от меня нос, а мою избранницу пожирал глазами. Ее ответный взгляд поднял во мне бурю ревности: Розовая Шаль выглядела зачарованной мышкой, которая нарочно извалялась в сметане, чтобы доставить коту удовольствие.
Они сделали несколько кругов и разошлись. Теперь кавалеры стояли по одну сторону, дамы – по другую. Мария Антоновна что-то шепнула Розовой Шали, та бросила на меня быстрый взгляд и улыбнулась. Сердце мое затрепетало от гнева, а еще граф Каменский соприкасался со мною рукавами…
– Правый па-де-галоп[16], – вполголоса скомандовал он.
И мы боком-боком оттанцевали в правую сторону.
– Папенька с маменькой, – процедил я, – в детстве часто меня пороли…
Мы сделали па-де-галоп влево, и я двинулся вперед навстречу княжне.
– Я ждала вас вчера. Вы меня обманули, негодный мальчишка, – проворковала она, пока мы кружились.
Я вернулся к Розовой Шали, а Нарышкина к фельдмаршалу. Он насупился, вероятно, гадая, к чему это я упомянул о суровых методах воспитания.
– Не правда ли, княжна очень мила? – успела промолвить Розовая Шаль.
Кавалеры и дамы вновь оказались друг против друга, последовал новый па-де-галоп.
– Вы же не в обиде на них, – услышал я голос фельдмаршала.
Затем он выдвинулся навстречу Розовой Шали, они сделали круг, и пары заняли исходное положение.
– Княжна и впрямь очень мила, – согласился я и спросил: – А фельдмаршал? Вы и его находите милым?
Розовая Шаль ответить не успела – соединилась с Нарышкиной в центре, и они закружились. Кавалеры затанцевали по кругу, взявши за руку чужую даму.
– Вы же сами прогнали меня, – напомнил я княжне.
И мы разлетелись для следующего па-де-галопа.
– Нет-нет, конечно, я не в обиде! Меня пороли в воспитательных целях, – сказал я фельдмаршалу.
– Фельдмаршал вам чем-то не угодил? – спросила Розовая Шаль.
– А вы все приняли за чистую монету! – горячо прошептала княжна Нарышкина.
– Хорошо воспитать ребенка в высшей степени благородная миссия, – поведал мне граф Каменский.
– Вы смотрите на него так, будто вас связывает какая-то тайна, – ответил я Розовой Шали.
А через мгновение уже Нарышкиной:
– Вы были чересчур убедительны.
Затем фельдмаршалу:
– Вы смотрите на меня так, словно хотите убедиться, что порка пошла мне на пользу.
– Вы не любите тайн? – спросила меня Розовая Шаль.
– Вы же помните, притащился этот старый дурень, – прошептала княжна, едва заметно кивнув на Михаила Федотовича.
– Вы сомневаетесь в пользе телесных наказаний? – издевательским тоном поинтересовался фельдмаршал.
– Не люблю, особенно – чужие, – буркнул я Розовой Шали.
И попенял Нарышкиной:
– Да. Но вы велели идти прочь обоим!
Затем ответил графу Каменскому:
– Что вы! После каждой порки я стремлюсь к новым подвигам!
– Вы лукавите, – блеснула глазами Розовая Шаль.
– Чтобы соглядатаи Каменского видели, как вы ушли! – объяснила Нарышкина.
– И много ли подвигов вы совершили? – с сарказмом спросил фельдмаршал.
– Меня забавляют сцены из жизни, – сказал я Розовой Шали.
– Отчего же не предупредили?! – гневно спросил Нарышкину.
– Уверен, главные подвиги еще впереди! – бодро отрапортовал графу Каменскому.
– Должно быть, вы баловень судьбы, – снисходительно промолвила Розовая Шаль.
– Он же стоял за дверью! Я надеялась, вы догадаетесь! – с возмущением прошептала Нарышкина.
– Грудь в крестах, а зад в синяках, – усмехнулся фельдмаршал.
– Грех жаловаться, – сказал я Розовой Шали.
– Простите, ангел мой! Надеюсь, впредь вас не разочарую! – заверил Нарышкину.
Я не успел ответить графу Каменскому: музыка смолкла, и пары застыли друг против друга.
– Судьба и впрямь благосклонна к вам, – промолвила Розовая Шаль.
– Что ж, оставим танцы молодым! – вдруг воскликнул Михаил Федотович, повернулся к соседней паре и сказал кавалеру. – Григорьев, будьте так любезны, извольте принять на себя обязанности распорядителя.
Фельдмаршал взял под руку княжну Нарышкину, и они отошли в сторону. Мария Антоновна взглядом подала мне знак, чтоб я оставался с Розовой Шалью.
– Следующая фигура – «Рыбки»! – объявил новый распорядитель.
– Закидывайте удочку самым последним! – велела Розовая Шаль.
– Как прикажете, – согласился я.
– Так нужно, – безапелляционным тоном заявила барышня.
Я отыскал глазами Марию Антоновну. Фельдмаршал оставил ее, и она разговаривала с Дмитрием Владимировичем Нарышкиным. Сторонний наблюдатель ни за что не подумал бы, что говорит муж с женою. Они выглядели, как два устроителя карнавала, обсуждающие, все ли хорошо или что-то идет не так. Глаза мужа безучастно скользили по декольте. Ревновать Марию Антоновну можно было к кому угодно, только не к законному супругу.
Вдруг я заметил князя Адама. Он рассказывал что-то смешное в кругу офицеров, явно стараясь снискать симпатию у графа Каменского – военный губернатор был в числе слушателей.
– Друзья называются, – процедил я сквозь зубы.