Страница:
– Вы делаете мне больно! – напряженным голосом произнесла барышня.
Я обнаружил, что сжимаю ручку Розовой Шали. Она обратила на меня черные выразительные глаза, и я вновь вспомнил слова Нарышкиной «Смотрите, не увлекайтесь!». Я несколько смутился, и мой взор остановился на полуоткрытых пухленьких губках. Мелькнула мысль: сделать вид, что не расслышал наказа Марии Антоновны.
Я вздохнул, снова нашел среди разряженных гостей княжну Нарышкину и, мучаясь учащенным сердцебиением, старался любоваться ее изящной шейкой и белоснежными, открытыми для всеобщего обозрения плечами.
– Граф! – Ко мне подошел князь Чарторыйский. – Как твои раны?
– Уже забыл о них, – слукавил я.
– Представишь нас? – Он указал глазами на Розовую Шаль.
Я испугался, что Чарторыйский, узнавший с утра о моем амуре с Нарышкиной, начнет ухаживать за дамой в розовой шали, и сказал:
– Моя избранница неразговорчива.
Князь Адам с удивлением дернул плечами, весело подмигнул мне и заметил:
– Пожалуй, это бесценное качество. Что ж, не буду мешать. Счастливого безмолвия!
Он хотел отойти, но натолкнулся на графа Каменского.
– Вы знакомы? – спросил фельдмаршал князя Адама.
– Ваше сиятельство, это граф Воленский Андрей Васильевич, кавалер ордена Святой Анны первой степени, – ответил тот военному губернатору и добавил: – В минувшем году он оказался в команде сэра Нельсона. С гордостью отмечу, ему обязаны мы тем, что английская эскадра громила Копенгаген, а не российский флот.
– Довольно-довольно, ваше сиятельство. – Я поднял руку.
– Граф скромничает, – сказал князь Чарторыйский. – Друзья прозвали его Воленс-Ноленс. Отчасти из-за фамилии, но в большей степени за то, что наш друг вечно попадает в передряги.
Фельдмаршал рассматривал меня с доброжелательным любопытством, покусывая вытянутые стрункой губы.
– Вот, значит, с кем довелось танцевать, – промолвил он.
Я постарался вложить в ответный взгляд максимум презрения, затем поклонился и, взяв под руку Розовую Шаль, сказал:
– Что ж, ваше сиятельство, вы бросили меня на поле боя.
И мы отправились с Розовой Шалью в другой конец, где участники танца готовились разыгрывать новую фигуру. Передвигаясь по периметру зала, мы поравнялись с кружком во главе с Новосильцевым.
– Как?! И вы здесь? – вскинул брови Николай Николаевич.
– А вы только приметили?! – парировал я. – Здесь же творится история!
– Но как же ваше утреннее недомогание? – спросил он.
– На больной заднице долго не усидишь, – сказал я так, чтобы услышали только мы двое, и, стрельнув глазами на барышню, добавил: – Тем паче что история ждет.
Новосильцев хотел что-то ответить, но мы уже удалились.
– Андрей Васильевич! – услышал я знакомый голос.
Обернулся, увидел Михаила Илларионовича Кутузова и… обомлел – за спиной его в зеркале в полный рост отражалась моя спутница. Ее матовые плечи оказались открыты; золотистый поясок, высоко перехватив муслиновую тунику, подчеркивал пышную грудь и смелое декольте; розовая шаль переместилась на талию и, нарочно натянутая свободной рукой, облегала тело так, что сделались чересчур наглядными волнительные изгибы бедер и ягодиц. Барышня больше походила на Афродиту, выходящую из морской пены, чем на гостью придворного вельможи.
Михаил Илларионович что-то говорил, а что – я не уразумел, все мимо ушей пропустил, лишь последние слова генерала от инфантерии уловил.
– Ну, смотрю, тебе не до меня, старика! Правильно, твое дело молодое! Ты заходи в кадетский корпус. Я частенько бываю там, не могу в поместье усидеть. – Он пожал мне руку и похлопал по плечу.
Сгорая от стыда, я последовал дальше за Розовой Шалью. Я оглядывался с мнимым равнодушием, а про себя сердился на княжну Нарышкину за устроенный розыгрыш. Из-за ее прихоти я неприлично повел себя с Михаилом Илларионовичем, который в бытность мою кадетом руководил Сухопутным кадетским корпусом.
Не сдержавшись, я оглянулся, – Кутузова не нашел, зато заметил, что к компании графа Каменского и князя Чарторыйского присоединился хозяин дома, и все они от души смеялись над какими-то – не в мой ли адрес? – остротами. Михаил Федотович уже не жевал губы, а веселился самым естественным образом, глаза его влажно блестели, он держал Дмитрия Львовича под локоть и смотрел на него с умилением.
Вдруг я поймал себя на мысли, что военный губернатор гармонично смотрится в этой компании, и понял, как нелепо прозвучала бы моя жалоба на Михаила Федотовича, случись докладывать о его выходках государю. Царь потребовал бы от фельдмаршала объяснений, а тот поведал, как заметил на Караванной неизвестного, пробиравшегося через черный ход к княжне Нарышкиной. «Да-да, ваше величество, именно к Марии Антоновне…»
Да государь, пожалуй, еще и наградит фельдмаршала за то, что наказал нечестивца, не придавая дело огласке!
Дверь в конце зала перегородили ширмой, за которой спрятались дамы. Лакеи раздали кавалерам удочки, и те выстроились в очередь. Памятуя наказ Розовой Шали, я встал последним.
Первым «удил» новый распорядитель по фамилии Григорьев. Он закинул удочку за ширму, оттуда донесся женский смех, и выбежала ухватившая его наживку баронесса Мако. Заиграла музыка, и Григорьев с дамой пустились в пляс. Остальные кавалеры по очереди забрасывали свои удочки и со смехом отправлялись танцевать с наугад пойманными «рыбками».
Я волновался, что Розовая Шаль по ошибке схватится за чужую удочку и достанется другому кавалеру. Каждый раз с замиранием сердца следил я за тем, кто выскочит из-за ширмы. Розовая Шаль так и не появилась. Наступила моя очередь, и я знал, что она осталась за ширмой одна.
Я закинул удочку, леса сразу же натянулась. Но Розовая Шаль не выбежала. Вместо этого она тянула за лесу так, чтобы провести меня до края ширмы. Я растерялся, оставшись один на виду у любопытных гостей, но девичья рука, ухватив меня за рукав, утянула за собою.
– Идемте, – скомандовала барышня, решительно отворив дверь.
Мы шли через анфиладу комнат, пока не оказались в кабинете перед закрытыми дверями.
– Дальше сами. – Барышня остановилась у открытой двери и кивнула. – Видите портьеры?
Она подтолкнула меня. Я прошел из кабинета в комнату с камином и коллекцией курительных трубок, разложенных под стеклом на специальных столиках. Двинувшись дальше один, я расслабился, дал волю чувствам и тотчас заметил свое отражение в зеркале: а так как чувства мои определялись саднящими ранами на ягодицах, то и выражение лица оказалось соответствующим. Да еще эта глупая удочка!
Мелькнула мысль: «Господи, что я тут делаю?!»
Только что с презрением думал о фельдмаршале, а сам-то чем лучше? Я же мечтал быть представленным государю, стать верным слугой царю и Отечеству! А сам посягаю на самое сокровенное, чем владеет Александр Павлович!
Я развернулся в обратную сторону, но, когда положил ладонь на дверную ручку, раздался лукавый голос:
– Вы не заблудились?
Княжна Нарышкина в легкой сорочке стояла между портьерами. Я неуверенно шагнул к ней, и тут она подбежала ко мне, взяла за руку и повела в опочивальню. Шутка зашла чересчур далеко. Нужно было остановиться! Я прошептал:
– Простите, Мария Антоновна…
Она не дала мне закончить. Ее мягкие губы оказались на вкус сладкими, словно приправленными восточными пряностями. Сорочка легко соскользнула на пол. Обнаженные груди прижались ко мне, – чертов мундир мешал! Я отбросил удочку. И в четыре руки мы быстро расправились с моей одеждой. Княгиня увлекла меня на широкую кровать под балдахином.
Верный слуга царю… это не в духе времени…
Служить Отечеству – да!
Глава 4
Я обнаружил, что сжимаю ручку Розовой Шали. Она обратила на меня черные выразительные глаза, и я вновь вспомнил слова Нарышкиной «Смотрите, не увлекайтесь!». Я несколько смутился, и мой взор остановился на полуоткрытых пухленьких губках. Мелькнула мысль: сделать вид, что не расслышал наказа Марии Антоновны.
Я вздохнул, снова нашел среди разряженных гостей княжну Нарышкину и, мучаясь учащенным сердцебиением, старался любоваться ее изящной шейкой и белоснежными, открытыми для всеобщего обозрения плечами.
– Граф! – Ко мне подошел князь Чарторыйский. – Как твои раны?
– Уже забыл о них, – слукавил я.
– Представишь нас? – Он указал глазами на Розовую Шаль.
Я испугался, что Чарторыйский, узнавший с утра о моем амуре с Нарышкиной, начнет ухаживать за дамой в розовой шали, и сказал:
– Моя избранница неразговорчива.
Князь Адам с удивлением дернул плечами, весело подмигнул мне и заметил:
– Пожалуй, это бесценное качество. Что ж, не буду мешать. Счастливого безмолвия!
Он хотел отойти, но натолкнулся на графа Каменского.
– Вы знакомы? – спросил фельдмаршал князя Адама.
– Ваше сиятельство, это граф Воленский Андрей Васильевич, кавалер ордена Святой Анны первой степени, – ответил тот военному губернатору и добавил: – В минувшем году он оказался в команде сэра Нельсона. С гордостью отмечу, ему обязаны мы тем, что английская эскадра громила Копенгаген, а не российский флот.
– Довольно-довольно, ваше сиятельство. – Я поднял руку.
– Граф скромничает, – сказал князь Чарторыйский. – Друзья прозвали его Воленс-Ноленс. Отчасти из-за фамилии, но в большей степени за то, что наш друг вечно попадает в передряги.
Фельдмаршал рассматривал меня с доброжелательным любопытством, покусывая вытянутые стрункой губы.
– Вот, значит, с кем довелось танцевать, – промолвил он.
Я постарался вложить в ответный взгляд максимум презрения, затем поклонился и, взяв под руку Розовую Шаль, сказал:
– Что ж, ваше сиятельство, вы бросили меня на поле боя.
И мы отправились с Розовой Шалью в другой конец, где участники танца готовились разыгрывать новую фигуру. Передвигаясь по периметру зала, мы поравнялись с кружком во главе с Новосильцевым.
– Как?! И вы здесь? – вскинул брови Николай Николаевич.
– А вы только приметили?! – парировал я. – Здесь же творится история!
– Но как же ваше утреннее недомогание? – спросил он.
– На больной заднице долго не усидишь, – сказал я так, чтобы услышали только мы двое, и, стрельнув глазами на барышню, добавил: – Тем паче что история ждет.
Новосильцев хотел что-то ответить, но мы уже удалились.
– Андрей Васильевич! – услышал я знакомый голос.
Обернулся, увидел Михаила Илларионовича Кутузова и… обомлел – за спиной его в зеркале в полный рост отражалась моя спутница. Ее матовые плечи оказались открыты; золотистый поясок, высоко перехватив муслиновую тунику, подчеркивал пышную грудь и смелое декольте; розовая шаль переместилась на талию и, нарочно натянутая свободной рукой, облегала тело так, что сделались чересчур наглядными волнительные изгибы бедер и ягодиц. Барышня больше походила на Афродиту, выходящую из морской пены, чем на гостью придворного вельможи.
Михаил Илларионович что-то говорил, а что – я не уразумел, все мимо ушей пропустил, лишь последние слова генерала от инфантерии уловил.
– Ну, смотрю, тебе не до меня, старика! Правильно, твое дело молодое! Ты заходи в кадетский корпус. Я частенько бываю там, не могу в поместье усидеть. – Он пожал мне руку и похлопал по плечу.
Сгорая от стыда, я последовал дальше за Розовой Шалью. Я оглядывался с мнимым равнодушием, а про себя сердился на княжну Нарышкину за устроенный розыгрыш. Из-за ее прихоти я неприлично повел себя с Михаилом Илларионовичем, который в бытность мою кадетом руководил Сухопутным кадетским корпусом.
Не сдержавшись, я оглянулся, – Кутузова не нашел, зато заметил, что к компании графа Каменского и князя Чарторыйского присоединился хозяин дома, и все они от души смеялись над какими-то – не в мой ли адрес? – остротами. Михаил Федотович уже не жевал губы, а веселился самым естественным образом, глаза его влажно блестели, он держал Дмитрия Львовича под локоть и смотрел на него с умилением.
Вдруг я поймал себя на мысли, что военный губернатор гармонично смотрится в этой компании, и понял, как нелепо прозвучала бы моя жалоба на Михаила Федотовича, случись докладывать о его выходках государю. Царь потребовал бы от фельдмаршала объяснений, а тот поведал, как заметил на Караванной неизвестного, пробиравшегося через черный ход к княжне Нарышкиной. «Да-да, ваше величество, именно к Марии Антоновне…»
Да государь, пожалуй, еще и наградит фельдмаршала за то, что наказал нечестивца, не придавая дело огласке!
Дверь в конце зала перегородили ширмой, за которой спрятались дамы. Лакеи раздали кавалерам удочки, и те выстроились в очередь. Памятуя наказ Розовой Шали, я встал последним.
Первым «удил» новый распорядитель по фамилии Григорьев. Он закинул удочку за ширму, оттуда донесся женский смех, и выбежала ухватившая его наживку баронесса Мако. Заиграла музыка, и Григорьев с дамой пустились в пляс. Остальные кавалеры по очереди забрасывали свои удочки и со смехом отправлялись танцевать с наугад пойманными «рыбками».
Я волновался, что Розовая Шаль по ошибке схватится за чужую удочку и достанется другому кавалеру. Каждый раз с замиранием сердца следил я за тем, кто выскочит из-за ширмы. Розовая Шаль так и не появилась. Наступила моя очередь, и я знал, что она осталась за ширмой одна.
Я закинул удочку, леса сразу же натянулась. Но Розовая Шаль не выбежала. Вместо этого она тянула за лесу так, чтобы провести меня до края ширмы. Я растерялся, оставшись один на виду у любопытных гостей, но девичья рука, ухватив меня за рукав, утянула за собою.
– Идемте, – скомандовала барышня, решительно отворив дверь.
Мы шли через анфиладу комнат, пока не оказались в кабинете перед закрытыми дверями.
– Дальше сами. – Барышня остановилась у открытой двери и кивнула. – Видите портьеры?
Она подтолкнула меня. Я прошел из кабинета в комнату с камином и коллекцией курительных трубок, разложенных под стеклом на специальных столиках. Двинувшись дальше один, я расслабился, дал волю чувствам и тотчас заметил свое отражение в зеркале: а так как чувства мои определялись саднящими ранами на ягодицах, то и выражение лица оказалось соответствующим. Да еще эта глупая удочка!
Мелькнула мысль: «Господи, что я тут делаю?!»
Только что с презрением думал о фельдмаршале, а сам-то чем лучше? Я же мечтал быть представленным государю, стать верным слугой царю и Отечеству! А сам посягаю на самое сокровенное, чем владеет Александр Павлович!
Я развернулся в обратную сторону, но, когда положил ладонь на дверную ручку, раздался лукавый голос:
– Вы не заблудились?
Княжна Нарышкина в легкой сорочке стояла между портьерами. Я неуверенно шагнул к ней, и тут она подбежала ко мне, взяла за руку и повела в опочивальню. Шутка зашла чересчур далеко. Нужно было остановиться! Я прошептал:
– Простите, Мария Антоновна…
Она не дала мне закончить. Ее мягкие губы оказались на вкус сладкими, словно приправленными восточными пряностями. Сорочка легко соскользнула на пол. Обнаженные груди прижались ко мне, – чертов мундир мешал! Я отбросил удочку. И в четыре руки мы быстро расправились с моей одеждой. Княгиня увлекла меня на широкую кровать под балдахином.
Верный слуга царю… это не в духе времени…
Служить Отечеству – да!
Глава 4
Потом мы лежали на боку друг против друга.
– Странное дело, – промолвила Нарышкина. – Ты находишься при дворе, но держишься особняком…
– В каком смысле?
– Ну… так, словно не ищешь ни чина, ни звания…
– Не ищу.
– Хитер.
– Поверь, Маша, нет здесь никакой хитрости…
– Ждешь, когда фортуна сама тебя найдет.
– Право, я ничего такого не жду.
– Твой друг Поло, – сказала она, – никогда не возымеет успеха в своих начинаниях. Слишком горячая голова. Александр никогда не согласится на резкие меры, он чересчур мягок. Помни об этом. Предлагая государю умеренные решения, постепенные шаги, ты добьешься большего расположения.
– К чему этот разговор? – с наигранным возмущением спросил я.
– Он пьет кофе с доверенными друзьями. Их четверо, – продолжила княжна, пропустив мимо ушей мою реплику. – Но есть одно свободное кресло. Оно обещано Лагарпу, но я поговорю о тебе с Александром, и ты займешь это место по праву. А Лагарп… катился бы в Швейцарию!
– Какое кресло? – промолвил я с досадой, и вдруг меня осенило. – Послушай, ты не напомнишь, что за торжество будет в Москве двадцать восьмого октября?
– Ах, скукотища. – Она очаровательно сморщила носик. – Открытие водопровода.
Водопровод! Heus-Deus! Так что же хотят заговорщики? Отравить воду?
– А ты поедешь в Москву? – спросил я.
Нарышкина приложила указательный палец к моим губам и продолжила:
– И должность товарища министра юстиции пока свободна. На нее твой друг Новосильцев метит…
– Он же уже статс-секретарь, – буркнул я.
А про себя размышлял о том, как поскорее отделаться от обворожительной княжны. Заговорщики вознамерились отравить Москву – ну что еще можно сделать с водопроводом, чтобы Россия содрогнулась от ужаса? Нельзя было терять ни минуты!
– Одно другому не мешает, – продолжила Мария Антоновна. – Но отчего бы тебе не занять это место?
Она вновь принялась целовать меня. Сердце, еще не угомонившееся после любовной схватки и встревоженное ужасными догадками, забилось с новою силой, и я малодушно смирился с поцелуями. Что ж, до открытия водопровода в Москве еще две недели. И я бросился в новую баталию, грозившую равно сладкими и победой и поражением.
Я перевернул княжну на спину, склонился к ней… и вдруг раздался требовательный стук в дверь.
В одно мгновение мы оказались на ногах. Я ринулся за одеждой, но Нарышкина без церемоний вытолкнула меня за дверь голым, а мои вещи, брошенные у входа, поддала ногою. Сгорая от стыда, я склонился за ними, даже не успев разглядеть того, кто стучал. А когда выпрямился, ко мне прильнуло упругое тело, рот оказался в плену настойчивых губ, мою руку властно схватили и закинули за чью-то спину, вторая же моя рука опустилась на податливые ягодицы, и одежда вновь посыпалась на пол. Скрипнули двери, и, скосив глаза мимо иссиня-черных тирбушонов, я увидел изумленные физиономии графа Каменского и князя Чарторыйского.
Розовая Шаль – а это конечно же была она – отпрянула от меня и вскрикнула, словно только сейчас заметила посторонних. Повизгивая и размахивая руками, она заметалась по кабинету, словно не знала, куда лучше спрятаться: за маленькую ширму перед камином или под стол с коллекцией курительных трубок. Я рывком ухватил первую попавшуюся вещь с пола, чтобы хоть как-нибудь прикрыться. Это оказался платок…
Розовая Шаль тем временем юркнула в опочивальню, где осталась княжна Нарышкина, и напоследок громко хлопнула дверью.
– Я же говорил, – сказал князь Адам. – Воленс-Ноленс!
Круглая физиономия графа Каменского сделалась пунцовой. Он смотрел на меня исподлобья тяжелым, ненавидящим взглядом – давеча ворковал с Розовой Шалью, а теперь увидел, что и с этой барышней я его обошел.
– Я не виноват… – вымолвил я. – Как-то так получилось…
– Воленс-Ноленс, – с улыбкой повторил Чарторыйский.
Он взял графа под локоть, тот вышел из злобного оцепенения, и они ретировались в кабинет.
Оставшись один, я поднял руку с платком, чтобы отереть взмокший лоб, но тут вновь заглянул князь Адам. Я быстро прикрыл естество, Чарторыйский воскликнул:
– Какой пассаж! – и скрылся окончательно.
Обессиленный, я плюхнулся в кресло и тут же подпрыгнул, как ужаленный: дали знать о себе саднящие ягодицы.
Наскоро одевшись, я отправился в обратный путь. Из опасения догнать военного губернатора или князя Адама я ступал осторожно и потому неслышно подкрался к комнате, откуда доносился голос Михаила Федотовича.
– Зачем вам это? – спросил он кого-то.
Уверенный, что граф беседует с Чарторыйским, я застыл за углом и обратился в слух. Совесть мучила укорами, но я успокаивал ее тем, что прячусь не из шпионских побуждений, а исключительно из-за нежелания столкнуться с этими господами после случившегося конфуза.
Впрочем, глупо было себя обманывать. Я хотел знать, о чем говорил князь Адам с графом, особенно после того, как нынешним утром узнал от меня об участии военного губернатора в заговоре.
Однако же прозвучавший ответ освободил совесть от угрызений. Я узнал голос второго заговорщика! Вспыхнула надежда, что сейчас их замысел раскроется мне целиком.
– Человек из Москвы приехал. Доносчик. Все дело под угрозу поставил! – донесся тихий голос.
– Вы же говорили, что полностью доверяете своим людям! – рассердился Михаил Федотович.
– В каждой отаре паршивая овца найдется! – так же зло ответил неизвестный. – Но не волнуйтесь, мы его перехватим в доме вашего племянника!
– При чем тут Петруша?! – прошипел Каменский.
– Слушайте! Этот человек искал встречи с министром финансов. Ума не приложу, почему он решил довериться человеку из финансового ведомства, но нам это на руку. Он же – провинция! – не знал, что присутствие-то в доме у Гурьева! Отправился к Алексею Ивановичу. Дворецкий к Васильеву не пустил его, сослался на то, что граф прихворнул, а заодно и просветил, что все министерство в доме у Гурьева. Московит отправился туда. Там, когда узнали, откуда он, сообщили о предстоящей ревизии, и, видимо, московит решил довериться именно назначенному ревизору. Однако ж племянника вашего в присутствии не оказалось, он тоже захворал. Словом, наш предатель отправился искать вашего племянника. Там мы и перехватим его.
– Петрушка живет…
Последние слова военного губернатора я не расслышал: собеседники удалились в другую комнату. Я выглянул из укрытия, но опоздал – они вышли в зал, и разглядеть товарища графа Каменского я не успел.
В гостиной я со скучающим видом принялся переходить от кружка к кружку и прислушиваться к разговорам, в надежде по голосу узнать заговорщика, и вдруг заметил князя Адама. Он со смехом что-то рассказывал Новосильцеву. Увидев меня, Николай Николаевич снисходительно улыбнулся и отвел глаза, словно опасался не сдержаться и расхохотаться в лицо. Кровь ударила мне в виски. Сомнений не было: Чарторыйский разболтал о конфузе с Розовой Шалью.
Что ж, смейтесь-смейтесь, подумал я. Минуту назад я намеревался напомнить им об открытии водопровода, однако теперь твердо решил действовать самостоятельно. Княжна Нарышкина подскажет государю приблизить меня, а я предстану перед ним не с пустой болтовней, но с раскрытым заговором! Эх, только бы успеть за две недели найти заговорщиков и собрать доказательства!
В бальном зале появились княжна Нарышкина и субретка с розовой шалью. Мария Антоновна выглядела столь свежей и невозмутимой, что даже я усомнился: имел ли место наш случай в действительности или только пригрезился мне? А уж стороннему наблюдателю и в голову не пришло бы, что Нарышкина несколько минут назад участвовала в любовной баталии.
– Граф, вы, кажется, так и не познакомились с моей гостьей, – промолвила княжна по-французски.
– Да, случая не представилось, – кивнул я.
Розовая Шаль смотрела на меня испытующим взором. И мне захотелось, чтобы ей оказались любопытны мои чувства после поцелуя, пусть он и случился для отвода подозрений от Марии Антоновны.
– Познакомьтесь, это граф Воленский Андрей. А это графиня де ла Тровайола.
Я приложился губами к протянутой мне ручке и незаметно пожал ее. Но ответного пожатия не последовало. Выпрямившись, я взглянул прямо в лицо графине, – в ее черных глазах плясали бесенята, на губах играла усмешка.
Княжна Нарышкина, оставив нас, присоединилась к кружку во главе с ее мужем.
– Вы смелый человек, Андрэ, – промолвила графиня де ла Тровайола.
– Благодарю, – кивнул я.
– Для друзей я Алессандрина, а Мари зовет меня просто Сандрой, – сказала она, улыбнулась и добавила: – Что ж, еще увидимся.
Повернувшись, она удалилась вслед за княжной Нарышкиной. А я застыл посреди гостиной, окончательно пораженный новой стрелой Купидона. Внутренний голос кричал: не смей! ничего не выйдет! только оскорбишь Нарышкину, а она, между прочим, обещала похлопотать о тебе! Но розовая шаль, перетянув тонкую талию, так подчеркнула пленительные изгибы бедер, и надежда на благоразумие сделалась призрачной.
– Андрей, – окликнул меня князь Адам. – У тебя такой самодовольный вид… Кажется, после нашего ухода ты преуспел!
Чарторыйский пробудил меня. Я давно забыл о цели своих блужданий и бродил, погруженный в фантазии. А прихвостень военного губернатора наверняка уже покинул «Новые Афины» и отправился на розыски неизвестного московского визитера.
– Кто она такая? Как ее зовут? – услышал я голос князя Чарторыйского.
– Кого?
– Как кого? Твою розовую пассию! – воскликнул князь Адам, заглядывая мне в глаза.
– А-а-а, – протянул я, уже забыв, как минуту назад осерчал на него.
В голове еще звучали слова графини: «Для друзей я Алессандрина». Казалось, если повторю ее имя, то сам голос ускользнет из памяти. И я соврал:
– Увы, она так и не представилась. Я же упоминал, – она неразговорчива.
– Надо же, – отозвался Чарторыйский; я гадал о причинах его заискивающего вида, но он и сам объяснился. – Кого тут только не встретишь! Demimonde[17]! И в бордель идти не нужно. Я, как видишь, с Михаилом Федотовичем поговорил. Он скотина, причем изрядная. Но мне, видишь ли, братец, приходится иметь с ним дело. Хлопочу о своих соотечественниках.
– Что ж, в высшей степени благородное дело, – кивнул я. – Простите, князь, я хотел бы откланяться. Все же я переоценил свои силы, мне надобен отдых.
– Конечно-конечно, – согласился он, и мы попрощались.
Я отправился вниз, оделся и вышел на улицу. Поежился от холода. Поднял голову и не увидел, но почувствовал невидимое за непроглядной теменью низкое, давящее небо.
Я перекрестился и прошептал: «Ну что, дружище?! И рад бы присмотреть за нами, а тут не видно ни зги!»
Подъехала моя карета, и я велел ехать на Моховую.
– На Моховую? – взвыл Жан.
В карете я снял мундир и надел заранее приготовленный партикулярный костюм и круглую шляпу. Одежда была чертовски холодной, озноб колотил меня, от дрожи зуб на зуб не попадал. Я с трудом поборол желание бросить самодеятельные розыски, вернуться домой, тяпнуть водочки из запотевшего стакана и забраться под теплые одеяла.
Князь Чарторыйский и Новосильцев вели свою игру. Но у меня оставались определенные преимущества: я не сказал им о Рябченко, упомянул о прозвище Длинный, но умолчал о прозвище Бульдог, каким заговорщики именовали своего патрона. А главным козырем стали сведения, полученные от княжны Нарышкиной. Водопровод! Козни заговорщиков связаны с открытием водопровода! Меня терзали противоречивые чувства: хотелось, чтобы княжна скорее замолвила за меня словечко, но с другой стороны, я должен был успеть раскрыть заговор, узнать, какое преступление и в чьих интересах замыслили злодеи. И сделать это до двадцать восьмого числа – потом будет поздно! Потом из героя, предотвратившего злодеяние, я превращусь в преступника, скрывавшего важные сведения!
Пришла шальная мысль: проникнуть в дом графа Каменского, захватить его врасплох и силой вытрясти признания! Но я понимал, что подобная затея обречена на провал. В доме Михаила Федотовича много прислуги, одному с нею не справиться. И потом, военный губернатор непременно вывернется – мои слова объявит клеветой, местью за то, что накануне наказал меня.
Я должен добыть доказательства готовящегося преступления! Друг военного губернатора испугался приезда из Москвы неизвестного, искавшего аудиенции у министра финансов, значит, какие-то сведения стали известны кому-то, кто спешил донести на заговорщиков. Но почему министру финансов? Бог весть! Может, нити заговора тянутся высоко вверх, а министр финансов – единственный, о ком достоверно известно, что он в заговоре не участвует? Но если так, отчего московский гость, не получив аудиенции у графа Васильева, без колебаний отправился к товарищу министра, а затем и к незнакомому ревизору?.. Как бы то ни было, а я должен был найти посланника из Первопрестольной прежде, чем до него доберутся злодеи.
В столь ранние часы на Моховой не горел ни один фонарь, низкие постройки зловеще выступали из темноты, под колесами чавкала грязь, хрустели прихваченные первыми заморозками лужи. Я заметил тусклый свет в окнах углового дома.
– Что там? – спросил я Жана.
– Кабак какой-то, – откликнулся тот.
– Останови там.
– Сударь, зачем? Неужели-с вам жизнь не дорога-с?! – заныл французишка.
– Что же ты, неужто боязно? – подзадорил я каналью.
– Страшно-с, – без тени смущения признался он.
– Ладно уж. Отвези мундир домой и жди там! Без тебя управлюсь.
Я сошел. Щелкнул кнут, карета растворилась в темноте, а я толкнул тяжелую дверь.
Внутри горели сальные свечи. Скудный свет еле-еле освещал помещение. Лицом к дверям на табурете спал с разинутым ртом половой. Он откинул назад голову, упершись затылком в буфет. Несколько подгулявших завсегдатаев храпели на лавках. Я сел у грязного окошка, намереваясь дождаться, когда рассветет или появятся дворники. На столе валялись «Санкт-Петербургские ведомости». Не знаю, кто из пьянчужек интересовался новостями, но газету он оставил весьма кстати. Я взял ее, поднес поближе к подсвечнику, пробежал глазами страницу и наткнулся на любопытное сообщение:
«Профессор Черни честь имеет уведомить почтенную публику, что он воздушное свое путешествие с аэростатическою машиною назначил 16 числа сего октября месяца; поднятие воздушного шара на воздух последует в саду 1-го Шляхетного корпуса».
Новость подействовала на меня самым благотворным образом. «Никуда не денется Россия от прогресса, – подумал я. – Наступит новое время, а самодуров поганой метлою выметем!»
Усталость сковала меня, голова сделалась тяжелой, и никакие мысли – даже самые радужные – в ней не умещались. Я опустил руки на стол, пристроился на них правой щекою и провалился в неуютный, тревожный сон.
Разбудил меня половой.
– Эй, сударь, вы часом не сдохли?! – раздался противный голос над самым ухом.
Я приподнял голову и простонал:
– Где это я?
– Питейное заведение Головцына, – ответил отрок.
Теперь болел не зад, а шея. Я стал растирать затекшие руки, попытался покрутить головой и понял, что в ближайшие день-два придется поворачиваться всем корпусом.
– Что ж ты раньше-то не растолкал меня, – попрекнул я.
За окном рассвело. Повалил хлопьями снег, первый в этом году. Выходило, что дело свое я проворонил. Если Петруша Рябченко выздоровел, так, поди, уже несколько часов трудился в своем присутствии.
– Может, выпьете? – спросил половой.
– Выпью, – согласился я.
– С утра пить нехорошо, – буркнул кто-то за соседним столом.
Я бросил быстрый взгляд – там сидел человек в шубе, и голова его возвышалась над пышным овчинным воротником. Тонкий нос с горбинкой и круглые очки делали его похожим на птицу, что, нахохлившись, бережет тепло своего тельца.
Рядом на скамье подле мисочки с молочком пригрелся черный пушистый комок. Правой рукой господин почесывал котенка за ушками.
– Так я чай собираюсь пить, – пояснил я.
– Чай? – переспросил половой и бросил неприязненный взгляд на господина в шубе.
– Чай – это хорошо, – ответил тот.
Он взглянул на меня поверх очков. Глаза умные, добрые. «Должно быть, лекарь, – подумал я. – Наверное, его газета и попалась мне ночью». Неизвестно, отчего с раннего утра этот господин маялся в кабаке, вперив взор в мутное окно. В другое время я бы представился и, пожалуй, осведомился, могу ли помочь чем-нибудь. Но тут своих дел хватало.
Мальчишка принес чашку. Я чуть пригубил обжигающего чаю, бросил на стол монету и вышел на улицу.
На другой стороне бродил субъект в черном полушубке, явно поджидал кого-то. Он посмотрел на меня с надеждой, но не узнал во мне нужного человека, и его цепкий взгляд потух.
Из парадного вышел бородатый мужичок в рабочем фартуке и с бляхой. Он потянулся, раскинув несообразно огромные руки, шумно зевнул и по-хозяйски огляделся.
– Эй, любезный! – позвал я.
– Чего тебе, сударь? – откликнулся он.
– Ты дворник?
– Нешто не видно?
Я прошлепал по осенней грязи.
– Вот что, любезный, я ищу старого друга, Петрушу Рябченко. Слыхал о таком?
Дворник крякнул, взглянул на меня с подозрением, почесал затылок и спросил:
– А зачем он тебе надобен?
– Надобен по срочному делу, – заявил я и сунул пятак ему в лапищу. – Вижу, знаешь Петрушу…
Мужичок спрятал монету, оглянулся воровато сперва на господина в черном полушубке, а затем на кабак, словно опасался, что монету у него отнимет либо этот незнакомец, либо кто-то вывалившийся из питейного заведения. К слову сказать, и Черный Полушубок поглядывал на нас настороженно.
– Странное дело, – промолвила Нарышкина. – Ты находишься при дворе, но держишься особняком…
– В каком смысле?
– Ну… так, словно не ищешь ни чина, ни звания…
– Не ищу.
– Хитер.
– Поверь, Маша, нет здесь никакой хитрости…
– Ждешь, когда фортуна сама тебя найдет.
– Право, я ничего такого не жду.
– Твой друг Поло, – сказала она, – никогда не возымеет успеха в своих начинаниях. Слишком горячая голова. Александр никогда не согласится на резкие меры, он чересчур мягок. Помни об этом. Предлагая государю умеренные решения, постепенные шаги, ты добьешься большего расположения.
– К чему этот разговор? – с наигранным возмущением спросил я.
– Он пьет кофе с доверенными друзьями. Их четверо, – продолжила княжна, пропустив мимо ушей мою реплику. – Но есть одно свободное кресло. Оно обещано Лагарпу, но я поговорю о тебе с Александром, и ты займешь это место по праву. А Лагарп… катился бы в Швейцарию!
– Какое кресло? – промолвил я с досадой, и вдруг меня осенило. – Послушай, ты не напомнишь, что за торжество будет в Москве двадцать восьмого октября?
– Ах, скукотища. – Она очаровательно сморщила носик. – Открытие водопровода.
Водопровод! Heus-Deus! Так что же хотят заговорщики? Отравить воду?
– А ты поедешь в Москву? – спросил я.
Нарышкина приложила указательный палец к моим губам и продолжила:
– И должность товарища министра юстиции пока свободна. На нее твой друг Новосильцев метит…
– Он же уже статс-секретарь, – буркнул я.
А про себя размышлял о том, как поскорее отделаться от обворожительной княжны. Заговорщики вознамерились отравить Москву – ну что еще можно сделать с водопроводом, чтобы Россия содрогнулась от ужаса? Нельзя было терять ни минуты!
– Одно другому не мешает, – продолжила Мария Антоновна. – Но отчего бы тебе не занять это место?
Она вновь принялась целовать меня. Сердце, еще не угомонившееся после любовной схватки и встревоженное ужасными догадками, забилось с новою силой, и я малодушно смирился с поцелуями. Что ж, до открытия водопровода в Москве еще две недели. И я бросился в новую баталию, грозившую равно сладкими и победой и поражением.
Я перевернул княжну на спину, склонился к ней… и вдруг раздался требовательный стук в дверь.
В одно мгновение мы оказались на ногах. Я ринулся за одеждой, но Нарышкина без церемоний вытолкнула меня за дверь голым, а мои вещи, брошенные у входа, поддала ногою. Сгорая от стыда, я склонился за ними, даже не успев разглядеть того, кто стучал. А когда выпрямился, ко мне прильнуло упругое тело, рот оказался в плену настойчивых губ, мою руку властно схватили и закинули за чью-то спину, вторая же моя рука опустилась на податливые ягодицы, и одежда вновь посыпалась на пол. Скрипнули двери, и, скосив глаза мимо иссиня-черных тирбушонов, я увидел изумленные физиономии графа Каменского и князя Чарторыйского.
Розовая Шаль – а это конечно же была она – отпрянула от меня и вскрикнула, словно только сейчас заметила посторонних. Повизгивая и размахивая руками, она заметалась по кабинету, словно не знала, куда лучше спрятаться: за маленькую ширму перед камином или под стол с коллекцией курительных трубок. Я рывком ухватил первую попавшуюся вещь с пола, чтобы хоть как-нибудь прикрыться. Это оказался платок…
Розовая Шаль тем временем юркнула в опочивальню, где осталась княжна Нарышкина, и напоследок громко хлопнула дверью.
– Я же говорил, – сказал князь Адам. – Воленс-Ноленс!
Круглая физиономия графа Каменского сделалась пунцовой. Он смотрел на меня исподлобья тяжелым, ненавидящим взглядом – давеча ворковал с Розовой Шалью, а теперь увидел, что и с этой барышней я его обошел.
– Я не виноват… – вымолвил я. – Как-то так получилось…
– Воленс-Ноленс, – с улыбкой повторил Чарторыйский.
Он взял графа под локоть, тот вышел из злобного оцепенения, и они ретировались в кабинет.
Оставшись один, я поднял руку с платком, чтобы отереть взмокший лоб, но тут вновь заглянул князь Адам. Я быстро прикрыл естество, Чарторыйский воскликнул:
– Какой пассаж! – и скрылся окончательно.
Обессиленный, я плюхнулся в кресло и тут же подпрыгнул, как ужаленный: дали знать о себе саднящие ягодицы.
Наскоро одевшись, я отправился в обратный путь. Из опасения догнать военного губернатора или князя Адама я ступал осторожно и потому неслышно подкрался к комнате, откуда доносился голос Михаила Федотовича.
– Зачем вам это? – спросил он кого-то.
Уверенный, что граф беседует с Чарторыйским, я застыл за углом и обратился в слух. Совесть мучила укорами, но я успокаивал ее тем, что прячусь не из шпионских побуждений, а исключительно из-за нежелания столкнуться с этими господами после случившегося конфуза.
Впрочем, глупо было себя обманывать. Я хотел знать, о чем говорил князь Адам с графом, особенно после того, как нынешним утром узнал от меня об участии военного губернатора в заговоре.
Однако же прозвучавший ответ освободил совесть от угрызений. Я узнал голос второго заговорщика! Вспыхнула надежда, что сейчас их замысел раскроется мне целиком.
– Человек из Москвы приехал. Доносчик. Все дело под угрозу поставил! – донесся тихий голос.
– Вы же говорили, что полностью доверяете своим людям! – рассердился Михаил Федотович.
– В каждой отаре паршивая овца найдется! – так же зло ответил неизвестный. – Но не волнуйтесь, мы его перехватим в доме вашего племянника!
– При чем тут Петруша?! – прошипел Каменский.
– Слушайте! Этот человек искал встречи с министром финансов. Ума не приложу, почему он решил довериться человеку из финансового ведомства, но нам это на руку. Он же – провинция! – не знал, что присутствие-то в доме у Гурьева! Отправился к Алексею Ивановичу. Дворецкий к Васильеву не пустил его, сослался на то, что граф прихворнул, а заодно и просветил, что все министерство в доме у Гурьева. Московит отправился туда. Там, когда узнали, откуда он, сообщили о предстоящей ревизии, и, видимо, московит решил довериться именно назначенному ревизору. Однако ж племянника вашего в присутствии не оказалось, он тоже захворал. Словом, наш предатель отправился искать вашего племянника. Там мы и перехватим его.
– Петрушка живет…
Последние слова военного губернатора я не расслышал: собеседники удалились в другую комнату. Я выглянул из укрытия, но опоздал – они вышли в зал, и разглядеть товарища графа Каменского я не успел.
В гостиной я со скучающим видом принялся переходить от кружка к кружку и прислушиваться к разговорам, в надежде по голосу узнать заговорщика, и вдруг заметил князя Адама. Он со смехом что-то рассказывал Новосильцеву. Увидев меня, Николай Николаевич снисходительно улыбнулся и отвел глаза, словно опасался не сдержаться и расхохотаться в лицо. Кровь ударила мне в виски. Сомнений не было: Чарторыйский разболтал о конфузе с Розовой Шалью.
Что ж, смейтесь-смейтесь, подумал я. Минуту назад я намеревался напомнить им об открытии водопровода, однако теперь твердо решил действовать самостоятельно. Княжна Нарышкина подскажет государю приблизить меня, а я предстану перед ним не с пустой болтовней, но с раскрытым заговором! Эх, только бы успеть за две недели найти заговорщиков и собрать доказательства!
В бальном зале появились княжна Нарышкина и субретка с розовой шалью. Мария Антоновна выглядела столь свежей и невозмутимой, что даже я усомнился: имел ли место наш случай в действительности или только пригрезился мне? А уж стороннему наблюдателю и в голову не пришло бы, что Нарышкина несколько минут назад участвовала в любовной баталии.
– Граф, вы, кажется, так и не познакомились с моей гостьей, – промолвила княжна по-французски.
– Да, случая не представилось, – кивнул я.
Розовая Шаль смотрела на меня испытующим взором. И мне захотелось, чтобы ей оказались любопытны мои чувства после поцелуя, пусть он и случился для отвода подозрений от Марии Антоновны.
– Познакомьтесь, это граф Воленский Андрей. А это графиня де ла Тровайола.
Я приложился губами к протянутой мне ручке и незаметно пожал ее. Но ответного пожатия не последовало. Выпрямившись, я взглянул прямо в лицо графине, – в ее черных глазах плясали бесенята, на губах играла усмешка.
Княжна Нарышкина, оставив нас, присоединилась к кружку во главе с ее мужем.
– Вы смелый человек, Андрэ, – промолвила графиня де ла Тровайола.
– Благодарю, – кивнул я.
– Для друзей я Алессандрина, а Мари зовет меня просто Сандрой, – сказала она, улыбнулась и добавила: – Что ж, еще увидимся.
Повернувшись, она удалилась вслед за княжной Нарышкиной. А я застыл посреди гостиной, окончательно пораженный новой стрелой Купидона. Внутренний голос кричал: не смей! ничего не выйдет! только оскорбишь Нарышкину, а она, между прочим, обещала похлопотать о тебе! Но розовая шаль, перетянув тонкую талию, так подчеркнула пленительные изгибы бедер, и надежда на благоразумие сделалась призрачной.
– Андрей, – окликнул меня князь Адам. – У тебя такой самодовольный вид… Кажется, после нашего ухода ты преуспел!
Чарторыйский пробудил меня. Я давно забыл о цели своих блужданий и бродил, погруженный в фантазии. А прихвостень военного губернатора наверняка уже покинул «Новые Афины» и отправился на розыски неизвестного московского визитера.
– Кто она такая? Как ее зовут? – услышал я голос князя Чарторыйского.
– Кого?
– Как кого? Твою розовую пассию! – воскликнул князь Адам, заглядывая мне в глаза.
– А-а-а, – протянул я, уже забыв, как минуту назад осерчал на него.
В голове еще звучали слова графини: «Для друзей я Алессандрина». Казалось, если повторю ее имя, то сам голос ускользнет из памяти. И я соврал:
– Увы, она так и не представилась. Я же упоминал, – она неразговорчива.
– Надо же, – отозвался Чарторыйский; я гадал о причинах его заискивающего вида, но он и сам объяснился. – Кого тут только не встретишь! Demimonde[17]! И в бордель идти не нужно. Я, как видишь, с Михаилом Федотовичем поговорил. Он скотина, причем изрядная. Но мне, видишь ли, братец, приходится иметь с ним дело. Хлопочу о своих соотечественниках.
– Что ж, в высшей степени благородное дело, – кивнул я. – Простите, князь, я хотел бы откланяться. Все же я переоценил свои силы, мне надобен отдых.
– Конечно-конечно, – согласился он, и мы попрощались.
Я отправился вниз, оделся и вышел на улицу. Поежился от холода. Поднял голову и не увидел, но почувствовал невидимое за непроглядной теменью низкое, давящее небо.
Я перекрестился и прошептал: «Ну что, дружище?! И рад бы присмотреть за нами, а тут не видно ни зги!»
Подъехала моя карета, и я велел ехать на Моховую.
– На Моховую? – взвыл Жан.
В карете я снял мундир и надел заранее приготовленный партикулярный костюм и круглую шляпу. Одежда была чертовски холодной, озноб колотил меня, от дрожи зуб на зуб не попадал. Я с трудом поборол желание бросить самодеятельные розыски, вернуться домой, тяпнуть водочки из запотевшего стакана и забраться под теплые одеяла.
Князь Чарторыйский и Новосильцев вели свою игру. Но у меня оставались определенные преимущества: я не сказал им о Рябченко, упомянул о прозвище Длинный, но умолчал о прозвище Бульдог, каким заговорщики именовали своего патрона. А главным козырем стали сведения, полученные от княжны Нарышкиной. Водопровод! Козни заговорщиков связаны с открытием водопровода! Меня терзали противоречивые чувства: хотелось, чтобы княжна скорее замолвила за меня словечко, но с другой стороны, я должен был успеть раскрыть заговор, узнать, какое преступление и в чьих интересах замыслили злодеи. И сделать это до двадцать восьмого числа – потом будет поздно! Потом из героя, предотвратившего злодеяние, я превращусь в преступника, скрывавшего важные сведения!
Пришла шальная мысль: проникнуть в дом графа Каменского, захватить его врасплох и силой вытрясти признания! Но я понимал, что подобная затея обречена на провал. В доме Михаила Федотовича много прислуги, одному с нею не справиться. И потом, военный губернатор непременно вывернется – мои слова объявит клеветой, местью за то, что накануне наказал меня.
Я должен добыть доказательства готовящегося преступления! Друг военного губернатора испугался приезда из Москвы неизвестного, искавшего аудиенции у министра финансов, значит, какие-то сведения стали известны кому-то, кто спешил донести на заговорщиков. Но почему министру финансов? Бог весть! Может, нити заговора тянутся высоко вверх, а министр финансов – единственный, о ком достоверно известно, что он в заговоре не участвует? Но если так, отчего московский гость, не получив аудиенции у графа Васильева, без колебаний отправился к товарищу министра, а затем и к незнакомому ревизору?.. Как бы то ни было, а я должен был найти посланника из Первопрестольной прежде, чем до него доберутся злодеи.
В столь ранние часы на Моховой не горел ни один фонарь, низкие постройки зловеще выступали из темноты, под колесами чавкала грязь, хрустели прихваченные первыми заморозками лужи. Я заметил тусклый свет в окнах углового дома.
– Что там? – спросил я Жана.
– Кабак какой-то, – откликнулся тот.
– Останови там.
– Сударь, зачем? Неужели-с вам жизнь не дорога-с?! – заныл французишка.
– Что же ты, неужто боязно? – подзадорил я каналью.
– Страшно-с, – без тени смущения признался он.
– Ладно уж. Отвези мундир домой и жди там! Без тебя управлюсь.
Я сошел. Щелкнул кнут, карета растворилась в темноте, а я толкнул тяжелую дверь.
Внутри горели сальные свечи. Скудный свет еле-еле освещал помещение. Лицом к дверям на табурете спал с разинутым ртом половой. Он откинул назад голову, упершись затылком в буфет. Несколько подгулявших завсегдатаев храпели на лавках. Я сел у грязного окошка, намереваясь дождаться, когда рассветет или появятся дворники. На столе валялись «Санкт-Петербургские ведомости». Не знаю, кто из пьянчужек интересовался новостями, но газету он оставил весьма кстати. Я взял ее, поднес поближе к подсвечнику, пробежал глазами страницу и наткнулся на любопытное сообщение:
«Профессор Черни честь имеет уведомить почтенную публику, что он воздушное свое путешествие с аэростатическою машиною назначил 16 числа сего октября месяца; поднятие воздушного шара на воздух последует в саду 1-го Шляхетного корпуса».
Новость подействовала на меня самым благотворным образом. «Никуда не денется Россия от прогресса, – подумал я. – Наступит новое время, а самодуров поганой метлою выметем!»
Усталость сковала меня, голова сделалась тяжелой, и никакие мысли – даже самые радужные – в ней не умещались. Я опустил руки на стол, пристроился на них правой щекою и провалился в неуютный, тревожный сон.
Разбудил меня половой.
– Эй, сударь, вы часом не сдохли?! – раздался противный голос над самым ухом.
Я приподнял голову и простонал:
– Где это я?
– Питейное заведение Головцына, – ответил отрок.
Теперь болел не зад, а шея. Я стал растирать затекшие руки, попытался покрутить головой и понял, что в ближайшие день-два придется поворачиваться всем корпусом.
– Что ж ты раньше-то не растолкал меня, – попрекнул я.
За окном рассвело. Повалил хлопьями снег, первый в этом году. Выходило, что дело свое я проворонил. Если Петруша Рябченко выздоровел, так, поди, уже несколько часов трудился в своем присутствии.
– Может, выпьете? – спросил половой.
– Выпью, – согласился я.
– С утра пить нехорошо, – буркнул кто-то за соседним столом.
Я бросил быстрый взгляд – там сидел человек в шубе, и голова его возвышалась над пышным овчинным воротником. Тонкий нос с горбинкой и круглые очки делали его похожим на птицу, что, нахохлившись, бережет тепло своего тельца.
Рядом на скамье подле мисочки с молочком пригрелся черный пушистый комок. Правой рукой господин почесывал котенка за ушками.
– Так я чай собираюсь пить, – пояснил я.
– Чай? – переспросил половой и бросил неприязненный взгляд на господина в шубе.
– Чай – это хорошо, – ответил тот.
Он взглянул на меня поверх очков. Глаза умные, добрые. «Должно быть, лекарь, – подумал я. – Наверное, его газета и попалась мне ночью». Неизвестно, отчего с раннего утра этот господин маялся в кабаке, вперив взор в мутное окно. В другое время я бы представился и, пожалуй, осведомился, могу ли помочь чем-нибудь. Но тут своих дел хватало.
Мальчишка принес чашку. Я чуть пригубил обжигающего чаю, бросил на стол монету и вышел на улицу.
На другой стороне бродил субъект в черном полушубке, явно поджидал кого-то. Он посмотрел на меня с надеждой, но не узнал во мне нужного человека, и его цепкий взгляд потух.
Из парадного вышел бородатый мужичок в рабочем фартуке и с бляхой. Он потянулся, раскинув несообразно огромные руки, шумно зевнул и по-хозяйски огляделся.
– Эй, любезный! – позвал я.
– Чего тебе, сударь? – откликнулся он.
– Ты дворник?
– Нешто не видно?
Я прошлепал по осенней грязи.
– Вот что, любезный, я ищу старого друга, Петрушу Рябченко. Слыхал о таком?
Дворник крякнул, взглянул на меня с подозрением, почесал затылок и спросил:
– А зачем он тебе надобен?
– Надобен по срочному делу, – заявил я и сунул пятак ему в лапищу. – Вижу, знаешь Петрушу…
Мужичок спрятал монету, оглянулся воровато сперва на господина в черном полушубке, а затем на кабак, словно опасался, что монету у него отнимет либо этот незнакомец, либо кто-то вывалившийся из питейного заведения. К слову сказать, и Черный Полушубок поглядывал на нас настороженно.