Левашов Виктор. Заговор патриотов (Провокация)

   И сразу ощутил себя голым. И при этом девушкой. Возможно, красивой. Во всяком случае, что-то во мне определенно было. Я пользовался успехом, поэтому головой мне пришлось мотать часто. Но Томас оказался прав: народ здесь был деликатный и с руками не лез. Однако и при этом чувствовал я себя довольно идиотски и огляделся в поисках какого-нибудь укромного уголка. И сразу нашел. В торце зала стояло несколько пустых столиков, за одним из них сидел высокий рыжий человек в желтой замшевой куртке и в черной рубашке-апаш. Лоб его был перевязан красным платком.
   Это был кинорежиссер Март Кыпс.
   Перед ним стоял высокий пустой стакан. И до того, как он стал пустым, в нем — судя по выражению мировой скорби на лице режиссера — была явно не фанта.
   Я подошел и попросил разрешения присесть. Кыпс безучастно кивнул, потом внимательно посмотрел на меня и сказал:
   — Господин Пастухов. Международное арт-агентство. Как обманчива внешность. Впрочем, внешность всегда обманчива. И мужественность часто скрывает нежную душу.
   Похоже, он принял меня за педика. И даже, кажется, сделал мне комплимент.
   — У вас есть деньги? — спросил он.
   — Есть.
   — А у меня нет. Купите мне выпить. Помянем гениальный фильм «Битва на Векше».
   По его знаку подскочил молоденький официант с накрашенными губами.
   — Виски, — небрежно бросил я тоном завсегдатая баров. — Два по сто пятьдесят. Хорошего.
   — Два по сто пятьдесят? — озадаченно переспросил официант.
   Я понял, что слегка лажанулся, нужно было сказать «двойного», но исправляться не стал и решительно подтвердил заказ.
   — Два по сто пятьдесят, понял. Что господин считает хорошим виски? Хорошего — какого?
   Этот вопрос поставил меня в тупик. Но я нашелся:
   — Самого хорошего.
   — Есть «Джонни Уокер, блю лэйбл», — подсказал официант. — Лучше не бывает.
   — Годится.
   Когда заказ был выполнен, Кыпс взял стакан и с чувством произнес:
   — За «Битву на Векше». Я ее проиграл. Так все думают. Нет, я ее выиграл! Фильм жив. Он жив вот здесь, в моей голове. Он есть факт мирового сознания. Он существует в ноосфере. Не изуродованный цензурой, не обгаженный пошлыми оценками черни. Вечная ему память! — заключил Кыпс и выпил. Но не так, как пьют в России. А так, как в Европе: сделал глоток и поставил стакан. — Столько труда пропало! Столько мучительных раздумий! Столько гениальных прозрений!
   Сожаление о пропавших трудах не сочеталось с его ранее высказанным убеждением в том, что фильм существует в мировом сознании, но я посчитал, что указывать на это противоречие было бы нетактично. И даже, пожалуй, с моей стороны непорядочно, так как к переходу фильма непосредственно в мировое сознание, минуя стадию материальную, мы все-таки имели непосредственное отношение.
   — Вы действительно работали в архивах? — поинтересовался я, вспомнив выступление Кыпса на пресс-конференции.
   — Годы!
   — И разыскивали свидетелей?
   — Пытался. Никого не нашел. Из тех, кто воевал вместе с Альфонсом Ребане, не осталось никого. Всех расстреляли. Эту загадку я так и не смог разгадать. Была Русская освободительная армия генерала Власова. Кого-то расстреляли, других посадили. А Эстонскую дивизию расстреляли всю. Почему? Там тоже были обманутые, принужденные воевать против русских. Давайте выпьем за Альфонса Ребане, господин Пастухов. Это была знаковая фигура века. Страшного века. Дьявольского века. Он так и останется в двадцатом веке. Теперь уже навсегда.
   Кыпс выпил и только тут заметил, что к своему стакану я не притронулся.
   — Почему вы не пьете, господин Пастухов? Не хотите пить за фашиста? Или не хотите пить с неудачником? Понимаю, боитесь заразиться. Да, неудача заразна. Я заразился ею от моего героя. Он был великим неудачником.
   — Я за рулем, — нашел я простейшее из объяснений.
   — Конечно, конечно. За рулем. Мы все за рулем, все, — сказал режиссер Кыпс. — Но куда мы рулим? Если бы знать!
   Из кабинета администратора вышел Томас и остановился, высматривая меня. Черный целлофановый пакет с баксами был при нем. Что-то в выражении его лица и в некоторой горделивости позы подсказало мне, что он не только уладил свои дела с толстяком, но и успел врезать.
   — Извините, Март, мне нужно идти, — сказал я, опасаясь, что Томас не откажется от приглашения выпить и с Кыпсом, а это может иметь нежелательные последствия. Нас, конечно, наняли охранять его, а не воспитывать, но возиться с пьяным — удовольствие маленькое. Тем более когда была не исключена встреча с пассажирами черного джипа «мицубиси-монтеро». А что-то подсказывало мне, что встреча эта не будет мирной.
   — Мне хотелось бы с вами поговорить, — добавил я. — Где я могу вас найти?
   — Здесь, — сказал Кыпс. — Да, здесь. Я не педик. Но больше нигде я не могу показаться. В меня будут тыкать пальцами. А здесь ко мне не пристает никто. Мне иногда кажется, что голубые — это светлое будущее всего человечества.
   Я прошел сквозь строй раздевающих меня взглядов и только на улице вновь почувствовал себя одетым.
   Трудно, однако, быть девушкой в нашем мужском мире!
   — Где вы пропадали? — сердито встретил нас Муха. — Эти, в «монтеро», забеспокоились. И знаешь, сколько их там? Шестеро! И все с пушками!
   — Как ты об этом узнал? — удивился Томас.
   Муха с подозрением посмотрел на него, принюхался и ответил:
   — Обыкновенная телепатия.
   Матти Мюйр жил в Старом городе в доме постройки начала века с кариатидами и лепниной по фасаду, с круглыми сквозными арками. Дверь его квартиры выходила в одну из арок. К ней вели три каменные ступеньки. Сама дверь была обита обычным коричневым дерматином, но, когда Томас назвал себя в микрофон и предъявил свою физиономию глазку миниатюрной телекамеры, раздалось гудение и тугое клацанье, из чего явствовало, что дверь не только металлическая, но и снабжена электроприводом, как в банковских сейфах.
   Отставной кагэбэшник заботился о своей безопасности.
   Еще подъезжая к дому, мы по мобильнику получили сообщение от Артиста, что Юрген Янсен покинул дом Мюйра минут сорок назад и обстановка вокруг дома нормальная. Его тачку мы не заметили, хотя она должны была находиться где-то поблизости, потому что уверенный съем информации с чипа, который я переправил в жилище Мюйра с помощью розы, мог осуществляться с расстояния не больше трехсот метров.
   «Двушку» Томаса мы оставили в соседнем переулке, Мухе я приказал контролировать ситуацию снаружи, а сам вошел вслед за Томасом в обиталище старого паука.
   Мюйр встретил нас на пороге прихожей. Он был в белой крахмальной рубашке и в свободном джемпере. Чувствовалось, что день у него был не из легких и возраст все-таки давал о себе знать. Небольшим пультом вроде телевизионного он заблокировал дверь, сухо предложил:
   — Раздевайтесь, молодые люди.
   Томас решительно отказался:
   — Не стоит, господин Мюйр, мы спешим.
   Я не понял, куда мы спешим, Мюйр этого тоже не понял, но не стал настаивать. Он провел нас в просторную комнату, которая казалась небольшой из-за пятиметрового потолка. Довольно крутая деревянная лестница с перилами вела вверх, в другую комнату, низкую, под одним потолком с первой. Я сообразил, что эта вторая комната располагалась над аркой дома, из которой был вход в квартиру.
   Когда я вез Мюйра домой, он рассказал, что уже лет двадцать живет один, а его хозяйство ведет русская молодая пара, дворники. Поэтому в квартире было чисто, все на своих местах. Но все это я отметил мимолетно, потому что основное мое внимание привлекла высокая хрустальная ваза на круглом столе. В вазе красовалась роза. Лучшее место для нее трудно было придумать.
   Мюйр принес из кухни поднос с графином и тремя крошечными лафитничками.
   — "Мартелем" я вас угостить не могу, но у меня есть кое-что не хуже, — проговорил он, разливая по лафитничкам чайного цвета жидкость. — Это моя фирменная настойка.
   Но Томас проявил твердость.
   — Господин Мюйр, сначала дело. — Он выложил на стол пакет с долларами и развернул оберточную бумагу: — Ваши бабки. Ровно пятьдесят штук.
   — Что ж, дело так дело.
   Мюйр извлек из книжного шкафа серый кейс и раскрыл перед Томасом:
   — Ваши купчие.
   В кейсе действительно лежали три пачки гербовых бумаг, перевязанных шпагатом.
   Что-то не сходилось. Я был уверен, что Мюйр оставил купчие в банке. А снова съездить за ними он не мог, потому что к тому времени, когда он вернулся домой после прогулки по Тоомпарку, банк уже был закрыт.
   — Вы спрашиваете себя, юноша, что я оставил в банке? — с суховатой усмешкой поинтересовался Мюйр. — Нечто гораздо более ценное, чем эти бумаги. Догадались?
   — Подлинник завещания, — сказал я.
   — Совершенно верно. Мы присутствуем при событии в некотором роде историческом. Прошлое соединяется с настоящим. Наследство Альфонса Ребане соединяется с его наследником. Но ключик от будущего держу в своих руках я. Проверили, друг мой?
   — Да, — кивнул Томас. — Все в порядке.
   — Тогда давайте посмотрим на ваши деньги.
   Мюйр не ограничился, как Томас, проверкой купюр только из одной пачки. Он вскрыл банковскую бандероль на всех, из каждой выбрал по несколько банкнот и внимательно их изучил.
   — Я вам расскажу, как определить подлинность баксов, — предложил свои услуги Томас. — Есть двенадцать признаков...
   — Не трудитесь, — прервал его Мюйр.
   Закончив проверку, он внимательно взглянул на Томаса.
   — Вы уверены, что здесь пятьдесят тысяч?
   Томас смутился.
   — Извините, господин Мюйр. Я не хочу вас обманывать. Да, здесь только сорок девять. Понимаете, у меня был долг. Важный. Человеку, который... Страшный человек, господин Мюйр. Просто страшный. Да вот Сергей видел его. Скажи, Серж! — обратился он ко мне. — Ты же его видел! Такой толстый!
   — Видел, — подтвердил я, хотя толстый администратор из гей-клуба не показался мне страшным. И что-то я не заметил, чтобы Томас его боялся. Но я решил обойтись без этого уточнения, чтобы не портить Томасу игру, которую он вел в каких-то своих, не понятных мне целях.
   — И я... в общем, я заехал и отдал ему штуку из ваших денег. Господин Мюйр, это всего два процента! Неужели не прогнетесь на такой мизер?
   — Ладно, уговорили, — кивнул Мюйр. — Прогнусь.
   — Спасибо, господин Мюйр, большое спасибо, — горячо поблагодарил Томас. — А все остальные — вот. Проверяйте, господин Мюйр.
   — Поверю.
   — Нет-нет, считайте! — настаивал Томас. — Давайте вместе считать!
   — Я же сказал, что верю, — повторил Мюйр.
   — Как хотите, — согласился Томас. Он аккуратно завернул деньги и посоветовал: — Спрячьте их подальше. Это большие бабки, господин Мюйр. Они требуют уважения.
   — Я потом уберу.
   — Лучше сразу. Я положу их вот сюда, на книги.
   Томас встал, чтобы подойти к книжному шкафу, но Мюйр не без раздражения проговорил:
   — Оставьте! Положите на стол и пусть лежат.
   — Как скажете.
   Томас вернул сверток на стол и начал перекладывать купчие в черный полиэтиленовый пакет.
   — Можете взять вместе с кейсом, — разрешил Мюйр.
   — Мне неудобно, — засмущался Томас. — Это дорогой кейс.
   — По сравнению с купчими он не дороже вашей оберточной бумаги.
   — Вы очень добры, господин Мюйр. — Томас вернул купчие в кейс. — И что мне теперь делать с этими бумагами?
   — Вам скажут. Вам все объяснит господин Юрген Янсен. Дам только один совет. Эти бумаги не имеют никакой ценности без вас. А вы — без них.
   — Что вы этим хотите сказать? — встревожился Томас.
   — Не отдавайте их никому. Эти документы уникальны. Они существуют в единственном экземпляре. В гостинице есть сейф. Держите их там. А еще лучше — абонируйте ячейку в банке. И главное — не давайте никому доверенности на них. Ваша подпись на этой доверенности будет означать для вас смертный приговор.
   — Вы меня пугаете, господин Мюйр.
   — Нет. Предупреждаю.
   — Спасибо за предупреждение. Я запомню ваши слова. И все-таки вы меня напугали. Да, напугали, — повторил Томас. — Мне, наверное, не нужно связываться с этим делом. Как ты считаешь? — обратился он ко мне.
   — Это решать тебе.
   Томас глубоко задумался и заключил:
   — Да, не нужно. Господин Мюйр, я погорячился. Вот ваши бумаги. Я забираю бабки, и ну их в баню, все эти дела. Если человек к тридцати пяти годам не научился делать большие бабки, нечего и дергаться. Значит, Им не дано. Есть люди, которым дано, а есть, которым не дано. К сожалению, я из тех, кому не дано.
   Говоря это, он положил кейс на стол и начал заталкивать в черный полиэтиленовый пакет сверток с долларами. От волнения даже уронил его на пол и кинулся поднимать, путаясь в полах плаща.
   — Успокойтесь! Сядьте и успокойтесь! — прикрикнул Мюйр и отобрал у Томаса пакет с деньгами. — Что это за истерики? Не понимаю, что вас так взволновало. Вы же ничем не рискуете.
   — Как это ничем? — возмутился Томас. — А моя жизнь?
   — Ей ничто не грозит, если не будете делать глупостей.
   — А пятьдесят штук? То есть сорок девять?
   — А вы как хотели, молодой человек? Не рисковать ничем, а иметь все?
   — Если сказать честно, это было бы лучше всего, — подтвердил Томас.
   — Ваше право. У меня есть другой покупатель на эти документы. Час назад меня посетил господин Юрген Янсен. Он готов заплатить за них гораздо большую сумму.
   — Нет-нет! — запротестовал Томас. — У нас с вами был договор. А договор дороже денег!
   — Поэтому я и отклонил предложение господина Янсена.
   — Ладно, рискну, — сказал Томас. — Извините меня, господин Мюйр. Это была минутная слабость.
   Он защелкнул замки кейса и поставил его на пол рядом со своим стулом как бы в знак того, что решение принято и обратного пути нет.
   — Так-то лучше, — одобрил Мюйр. — Будьте достойны своего деда, Томас Ребане. Ваш дед был бесстрашным человеком. Он ничего не боялся. И всегда побеждал. — Он немного помолчал и уточнил: — Почти всегда.
   Что-то во всем этом деле было не так. Да не мог Мюйр всерьез рассчитывать, что ему обломится половина эсэсовского наследства. И подлинник завещания не дает ему никаких гарантий, в каких бы надежных банковских сейфах он ни хранился. Он не мог этого не понимать. А тогда для чего все это затеял? В чем заключается конечная цель его оперативной комбинации, которую в разговоре в кабинете он назвал самой лучшей и самой масштабной комбинацией в своей жизни?
   — А теперь можно выпить вашей настойки, — предложил Томас. — На чем, вы говорите, ее настаиваете?
   — На кожуре грецких орехов, — ответил Мюйр. — Она повышает потенцию.
   Судя по его виду, никакого желания затягивать эту встречу у него не было, но он счел необходимым соблюсти приличия.
   Томас восторженно округлил глаза:
   — Господин Мюйр! Я потрясен!
   — Вы неправильно меня поняли. Потенция в моем возрасте — это способность жить полноценной умственной жизнью.
   — Умственной, — повторил Томас. — Понимаю. Но это тоже хорошо. Скажите, господин Мюйр, а кроме этих наперстков... Я, знаете ли, привык к емкостям немного другим...
   Мюйр усмехнулся и достал из серванта фужер.
   — Учтите, это очень крепкий напиток, — предупредил он.
   — Мы многое понимаем по-разному, — философски заметил Томас.
   — Тогда за успех, — приподнял лафитничек Мюйр. — А вы, юноша?
   — Это ваша сделка, — сказал я.
   — За наш успех, друг мой.
   — Ваше здоровье, господин Мюйр.
   Томас ошарашил фужер и вытаращил глаза.
   — Это что? — отдышавшись, спросил он.
   — Спирт.
   — Я ошибся, — признал Томас. — Есть вещи, понимание которых от возраста не зависит. А теперь, господин Мюйр, позвольте откланяться. Серж, нам пора.
   Он взял кейс, одернул плащ и прошествовал к выходу. У двери обернулся.
   — Маленькая просьба. Ваш кот. Карл Вольдемар Пятый. Можно на него посмотреть?
   — Он в спальне. — Мюйр показал на верхнюю комнату. — Сейчас позову. Карл Вольдемар!.. Карл Вольдемар Пятый!.. Я кого, ленивая скотина, зову?!
   На верхней ступеньке лестницы появился кот. Явление его было очень эффектным, потому что это был самый обычный серый кот, каких у нас в Затопино называют Мурзиками.
   — Это он и есть? — озадаченно спросил Томас.
   — Он.
   — А почему он пятый?
   — Потому что он у меня пятый.
   — А почему он Карл Вольдемар?
   — Так было записано в родословной первого. Все вырождается, друг мой. Все мельчает: идеи, люди, коты.
   Мюйр щелкнул пультом. Бронированная дверь открылась и выпустила нас в таллинский вечер с голыми деревьями и моросящим дождем.
   Томас увлек меня из-под арки, опасливо оглянулся на окна Мюйра, забранные мощными, художественной ковки решетками, и ликующе сообщил:
   — Получилось!
   От избытка чувств он запустил кейс вверх и даже умудрился его поймать. Но с координацией движений у него были нелады, он пошатнулся и грохнулся на мокрый асфальт. Но и это не умерило его восторга.
   — Получилось! — повторил он.
   Он не успел объяснить, что именно у него получилось, потому что из темноты вынырнул белый пикапчик и резко затормозил возле нас. Муха приказал:
   — Быстро садитесь! Фитиль, показывай дорогу к гостинице!
   — Нам нужно к «линкольну»! — запротестовал Томас. — И нужно зайти домой — выключить свет!
   — Успокойся, — прервал Муха. — Его уже выключили.
   У ярко освещенного подъезда гостиницы «Виру» царило оживление, толпилось человек сто. В свете круглых фонарей краснели транспаранты, над зонтами, шляпами и кепками колыхались фанерные щиты на палках, похожие на лопаты для уборки снега. Если бы на них не белели плакаты, можно было подумать, что это дружной толпой вышли на работу таллинские дворники.
   Толпа была разделена надвое. Над одной частью было больше красного, в другой чернели кожаные кутки скинхедов. Между ними прохаживались полицейские, не допуская слияния народных масс в критическую массу уличных беспорядков и обеспечивая беспрепятственный проход в гостиницу постояльцам и посетителям ресторана. Они подкатывали на шикарных тачках, норовя прямо к подъезду, но полицейские вежливо отправляли их на стоянку, откуда они поспешно проскакивали к дверям гостиницы, опасливо поглядывая в обе стороны.
   Даже издалека чувствовалось напряжение, в котором находились обе половины толпы. Но в физическую активность оно не переходило. Массы словно чего-то ждали. И было у меня сильное подозрение, что ждут они появления Томаса Ребане, который дрых на заднем сиденье «жигуленка», обеими руками обняв серый кейс с содержимым стоимостью от тридцати до ста миллионов долларов в зависимости от конъюнктуры.
   Для нас с Мухой это было очень большим облегчением жизни. Он достал нас попытками рассказать что-то настолько веселое, что никак не мог добраться до сути, потому что хохотал сам. Фирменная настойка Матти Мюйра оказала сокрушительное действие даже на его тренированный организм. В конце концов Муха приказал ему заткнуться. Томас обиделся и затих. Но даже если бы рассказ его был более связным, мы не стали бы его слушать. Не до рассказов нам было, даже самых веселых. Обстановка к этому как-то не располагала. Наши собственные наблюдения, дополненные докладами Артиста и Боцмана, рисовали картину не самую радужную.
   Мобильными телефонами мы договорились пользоваться лишь в самых крайних случаях, разговаривать коротко и по возможности иносказательно. При современном уровне развития средств связи даже правительственные линии не были надежно защищены от прослушивания. А про обычные сотовые телефоны и говорить нечего. Кто и зачем мог прослушивать наши переговоры, было не очень понятно. Но в странном и даже, пожалуй, двусмысленном положении, в котором мы находились, пренебрегать любыми мерами предосторожности было неразумно.
   Но сейчас, похоже, как раз и был крайний случай. Поэтому я приказал Мухе загнать пикапчик в переулок, из которого хорошо просматривалась вся площадь Виру и вход в гостиницу, и вышел на связь сначала с Артистом, потом с Боцманом. Чтобы не пересказывать Мухе содержания разговоров, мобильник я включил на громкую связь.
   Артист по-прежнему сидел в своей «мазератти» возле дома Мюйра.
   — Неладно что-то в Датском королевстве, — сообщил он. — Здесь гости. Четверо на «мицубиси-паджеро». В дом не заходят. Ждут.
   — На «мицубиси-паджеро» или на «мицубиси-монтеро»? — уточнил я.
   — "Паджеро".
   — Уверен?
   — Пять различий навскидку. Первое: кузов трехдверный.
   — Достаточно. Братки?
   — Сомневаюсь. Думаю, профи.
   — Почему?
   — Не курят.
   Боцман был более многословен, а его иносказательность лишена всякой литературности:
   — Если кто выходит через задний проход, то назад лучше через передний. Здесь шесть куч, можно вляпаться. И еще. В тот красивый дом с флагом, где вы ночевали после дачи, я бы не ехал. Подъезды плохие, тоже много этих, куч. Примерно два взвода.
   — В форме?
   — Да. «Эсты».
   — Когда возникли?
   — Точно не знаю. Думаю, после того, как в квартире на третьем этаже погас свет.
   — Как узнал?
   — Сначала эти шестеро на «монтеро» рванули туда. Оттуда их завернули к гостинице. Помощь нужна?
   — Обойдемся. До связи.
   — Это не Краб, — сказал Муха. — Перекрыты подъезды к посольству. Два взвода. Твою мать. Что это значит, Пастух?
   — Понятия не имею.
   Это значило только одно: моя предварительная оценка ситуации была в корне неправильной. Охота шла не за бабками Томаса. Из-за них не подняли бы по тревоге спецподразделение «Эст».
   Но долго думать об этом времени не было.
   — Подъедем с центрального входа, — решил я. — Толпа. Полицейские. Не рискнут. Прикроем с боков. Буди этого подарка.
   После нескольких безуспешных попыток растрясти Томаса Муха потерял терпение и влепил ему оплеуху. Это подействовало. Томас встрепенулся и удивленно спросил:
   — Ты зачем меня ударил?
   — Тебе приснилось. Не задавай лишних вопросов, — приказал Муха. — Застегни плащ. Подними воротник. Сейчас мы подъедем к гостинице и выйдем. Постарайся не шататься.
   — Я никогда не шатаюсь! — заявил Томас.
   — Вот и проверим.
   Появление невзрачного белого пикапчика на стоянке перед гостиницей не произвело на толпу никакого впечатления. Мы немного посидели в машине, поджидая удобный момент для высадки и последующего броска к подъезду.
   Отсюда можно было разглядеть не только сами плакаты, но и надписи на них.
   Над толпой, в которой мелькали скинхеды, надписи были на русском языке: «Русские оккупанты, убирайтесь в Россию!», «Нюрнберг для коммунистов!», «Эстония для эстонцев!» и разные вариации на эти темы.
   У противостоящей стороны плакаты были на эстонском, кроме испанского «No passaran!» и русского «Да здравствует СССР!».
   Таким образом, вероятно, достигалось взаимопонимание.
   В первых рядах противников фашизма стояли крепкие тетки, закаленные в митинговой борьбе, каких можно увидеть на всех коммунистических сборищах в Москве. Своими мощными телами они прикрывали довольно хилых мужичков среднего возраста и бодрых пенсионеров.
   Толпа их идеологических противников была моложе и разносортнее. Пожилых женщин вообще не было. Скинхеды скандировали «Зиг хайль» и что-то еще, вскидывая руки в фашистском приветствии.
   Тут же тусовалась аполитичная молодежь, которая пришла сюда поприкалываться.
   Тщательный визуальный осмотр в четыре глаза, который мы с Мухой предприняли, не выявил ни в той, ни в другой группировке ни явных профи из силовых подразделений, ни уголовного вида качков. Но это ничего не значило. В такой толпе затеряться нетрудно.
   Удобный момент для броска возник, когда полицейские сплавили на стоянку очередной «мерседес». Из него вышли два господина в черных фрачных пальто и две дамы в норковых накидках и длинных вечерних платьях. Они не-одобрительно осмотрели пикетчиков и прошествовали к подъезду, где величественный, как адмирал, швейцар уже распахнул перед ними тяжелую дверь.
   Мы выпихнули Томаса из машины и пристроились за ними, прикрывая Томаса с флангов. Самое поразительное, что он действительно не шатался, ступал твердо и даже торжественно, как некогда, возможно, его мифический предок штандартенфюрер СС Альфонс Ребане обходил парадный строй своей дивизии.
   До спасительной двери оставалось не больше десяти метров, когда Томас неожиданно остановился перед теткой с плакатом «No passaran!»
   — Мадам, это неправильный лозунг! — галантно обратился он к ней.
   — Почему это неправильный, почему это неправильный? — ощетинилась она. — Фашизм не пройдет!
   — Да, но в Испании он прошел, — разъяснил Томас, отстраняя Муху, подпихивающего его к подъезду. — Испанские коммунисты потерпели поражение. Это исторический факт.
   — А у нас не пройдет! — отрезала тетка и вдруг завопила: — Это он! Он! Фашистское отродье! Но пассаран!!!
   И с этим неправильным лозунгом обрушила на голову Томаса свою снегоуборочную лопату.
   Смешались в кучу кони, люди.
   Соединившаяся в критическую массу толпа смела полицейских и фрачных господ с их дамами, замелькали лопаты, зонты, восторженно заорала и засвистела прикольная молодежь, светлая голова Томаса исчезла под грудой тел.
   Мы с Мухой врезались в эту живую массу, как шахтеры-стахановцы в угольный пласт, вырубая и расшвыривая всех, кто оказывался на пути, без разбора их политической ориентации.