Лезинский Михаил. Мы с тобой Макаренки

   Женщины с безумными очами,
   С вечно смятой розой на груди!
   Пробудись!
   Пронзи меня мечами…
   Игорь заглянул в яму и встретился глазами с Лукьяненко. Одну секунду длилась пауза, я совсем другой голос, словно в яме находился второй человек, ядовито и насмешливо спросил:
   – Подглядываете, товарищ начальник. Неэтично с вашей стороны.
   – Да нет, я слушал, – словно оправдываясь, ответил Мартьянов и в свою очередь спросил:
   – Блок? Раннего Блока читал?
   – Блока. А вы, товарищ техник, даже знаете, что на свете существовал такой поэт?
   – В школе проходил, – ответил Игорь, пропуская иронию мимо ушей. – А ты знаешь, чьи вот эти стихи?
   И он без всякого перехода продекламировал:
   Выходи на балкон.
   Слышишь -
   гуси летят.
   Как тогда?
   Как тогда!
   Время к старости, брат…
   Нет,
   я в старость не верю,
   на крыльях держись!
   Верю в жизнь,
   верю в смерть
   и опять снова в жизнь…
   – Чьи? Говори быстрей!
   – Маяковского, – Неуверенно произнес Лукьяненко, угадывая знакомую со школьной парты поэтическую лесенку.
   – Не знаешь. Владимир Луговской.
   – Не знаю, – передразнил Лукьяненко, – я вам сейчас столько стихов наговорю, что и вы знать не будете.
   – А ну, давай!
   – Даю.
   Живописцы, окуните ваши кисти
   В суету дворов арбатских
   и в зарю,
   Чтобы были ваши кисти, словно листья,
   Словно листья,
   словно листья
   к ноябрю.
   Игорь еще раз подивился мастерству исполнения Лукьяненко.
   Что-что, а подавать слова Жора умел.
   – Булат Окуджава.
   – Он самый, – удивился Лукьяненко быстрой разгадке, – а это?
   Ты мерцаешь
   многие сотни веков,
   Марс,
   планета мечтателей и чудаков.
   Марс -
   обитель таинственных Аэлит…
   – Роберт Рождественский, – без всякого труда назвал поэта Мартьянов. – Теперь слушай ты.
   Ваш выход, артист.
   Ваш выход.
   Забудьте
   усталость и робость.
   Хотя не для вас ли вырыт
   зал, бездонный, как пропасть?
   И вам по краю, по краю,
   по очень опасной грани, по грани,
   как по канату, с улыбкой двигаться надо…
   Ваш выход, артист…
   Нравится?
   – Здорово. Кто?
   – Тоже Рождественский.
   – А я почти ничего не читал Рождественского, – признался Лукьяненко. – Попадется, обязательно прочту. Здорово он об артистах…
   – А что ты вообще читаешь? – полюбопытствовал Игорь.
   – Недавно «Трех товарищей» прочел. Мировецкая книжка.
   – А Толстого, Паустовского, Пушкина ты любишь?
   – Пушкина? – Лукьяненко задумался.
   Когда-то давно, года три назад, вот так же, как и сейчас, зашел разговор о литературе. О поэтах. И .кто-то спросил тогда Жору:
   – А Пушкина ты любишь, артист?
   «Артист» ничего не успел ответить, вместо него вмешался Кирюха и безапелляционно заявил:
   – Пушкин – это пройденный этап. Евтушенко – сила, Окуджавка (он так и сказал – Окуджавка) – сила, Вознесенский – сила,-и тут же процитировал:
   Я – семья,
   во мне, как в спектре, живут семь «я»,
   невыносимых как семь зверей,
   а самый синий
   свистит в свирель!
   По всему было видно, что Пушкин обществом тунеядцев и стиляг не принимается. Видно, останется Александр Пушкин во веки веков мерилом чистоты душевных устремлений и побуждений. Как насыщенность химического раствора проверяется на лакмусовой бумажке, так и человек проверяется на Пушкине.
   – Не знаю. Когда-то любил. А сейчас привык считать, что Пушкин не современен. Белль, Хемингуэй, Ремарк, все, но только не
   Пушкин, – ответил Лукьяненко.
   – А ты знаешь, – сказал Мартьянов, – ты не одинок. Это довольно распространенное мнение среди… – Игорь хотел сказать «среди таких, как ты», но, смягчив удар, сказал,-среди некоторой части нашей молодежи. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой. В общем, кто и что она, тебе знать не обязательно, а вот кусочек ее письма я тебе дам прочесть. Как раз об этом пишет. Хочешь почитать?
   – Конечно, – сказал Лукьяненко и протянул руку за письмом.
   – Вот отсюда читай, – показал пальцем Мартьянов.
   «…Прочла с интересом «Слово о Пушкине» Твардовского на юбилейных торжествах, – читал Жора. – Хорошо было сказано, без юбилейного слюнтяйства и патоки, с настоящей живой тревогой за литературу. Недавно был у меня разговор с одним молодым парнем (однаконе зеленой молодости). Он с горячностью сказал, что последние годы читает только современное, преклоняется перед Ремарком, потому что этот писатель будто бы помогает очень многое понять в его сегодняшней жизни. «А вот за Пушкина меня не заставишь взяться!» А я во время этого нашего разговора повторяла про себя: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы…» И это – как музыка, как мелодия, которая приходит сама по себе, с которой иной раз встаешь утром. От нее невыразимо хорошо, даже сердце замирает!
   И еще, знаешь (в который раз!), поразилась я гению Белинского. Этот человек – душа мне до боли близкая. Каждое движение его мысли мне по-человечески понятно, даже его заблуждения, но как он понимал все, до чего могуче мыслил! Подумать только: он сказал, что Пушкин никогда не умрет потому, что он – явление не статичное, а вечно развивающееся; каждое поколение, каждая эпоха будут в нем нуждаться. Он родился на века вперед. Беливежий – тоже. Читать его спокойно невозможно. Я, например, не могу. На меня со страниц его статей смотрят его горящие глаза. Поразительный человек…»
   – Хватит читать, – отобрал Мартьянов
   письмо, – дальше не о Пушкине.
   – Да, здорово пишет девушка, – поднял на Игоря глаза Лукьяненко, – мне таких писем никто никогда не писал. И вообще серьезно о литературе разговаривать не приходилось. Все
   как-то с шуточками,-словно о чем-то сожалея, произнес Лукьяненко. – Умная девушка. Игорь Николаевич, – неожиданно сказал он. – А в театре ваша девушка разбирается?
   – Наташа? Конечно! Ни одного нового спектакля не пропускает. А что?
   – Хотел бы я знать ее мнение об одной вещи. Весной приезжал театр. Симоновскую пьесу ставил.,.
   – Ну так в чем дело, – обрадовался Мартьянов, – я могу тебя с ней познакомить. Заочно. Напиши ей. Она будет рада. А то я, признаться, не люблю отвечать на письма. А она обижается.
   – А если я какую-нибудь глупость в письме отколю? – задумался Лукьяненко. – Я ведь не особенно того… Литфака не кончал.
   – За глупость побьет,-совершенно серьезно ответил Игорь.
   – Как побьет?!
   – Вот так, как меня, – засмеялся Игорь и вновь протянул Жоре письмо, – вот здесь читай, после P. S.
   «…Скажу тебе, что нельзя «над чем-то поспорить», как ты пишешь, а можно «о чем-то поспорить» и «над чем-то задуматься».
   Кстати, о таинственной власти слов. Знаешь новую песню на слова Евтушенко «Хотят ли русские войны»? У Евтушенко в стихах:
   «…Солдаты падали в бою на землю грустную
   свою». Слово это в том именно контексте неожиданное и завораживающее, то единственное, замены которому нет. А поют что угодно, только не это: и «землю славную», и «землю гордую»
   и еще бог знает что. Как это не чувствуют люди… Наташа».
   – Н-да, серьезная она… – задумчиво произнес Жора.
   – Так давать адрес
   – Уж не знаю, что и делать, – замялся Лукьяненко, – давайте на всякий случай… Может, когда и надумаю. Игорь Николаевич, – внезапно сказал он,-в Евпатории сейчас
   находится московская труппа.
   – Ну и что? – насторожился Игорь.
   – Когоута ставят, – вздохнул Жора. – Семнадцатого числа. Нельзя ли как-нибудь в город смотаться?
   – Семнадцатого? Сегодня же только второе! – Игорь пошевелил пальцами, что-то высчитывая. – Нет, семнадцатого не могу – это
   ведь четверг! Поедешь в субботу, после работы. Сафонов как раз за продуктами поедет. Поможешь ему погрузить, а в воскресенье вместе с ним и назад вернешься. Договорились?
   Жора промолчал. Игорь, вспомнив, зачем пришел, протянул ему флягу с водой.
   – На пей, жарища лютая.
   Лукьяненко взял флягу, подержал ее в руках и вернул обратно.
   – Не надо. У меня есть, – и он ногой выковырнул из земли флягу, – холодней вашей будет – в холодильнике хранится.
   – Ты ж говорил, что забыл ее в палатке?
   – Я пошутил. Нате, пейте мою, Игорь Николаевич.
   – А ты?
   – Да уже обед. Я свежей наберу.
   – Верно, – спохватился Игорь и взглянул на часы, – обед. А как же яма?! Проболтали мы с тобой. Синельников теперь задаст нам обоим, он ведь у нас вроде парторга на заводе.
   – Не задаст. Я эту ямину после обеда добью.,
   – Честно?
   – Честнее некуда.
   И они побежали навстречу машине. Настало время обеда, и Генка Сафонов собирал монтажников но степи.
 

Глава седьмая ЩИ ДА КАША

 
   На обед монтажники приехали уставшие и молчаливые. Жара не располагала к разговорам. Лишь Лукьяненко был сегодня необычно весел и энергичен. Он подошел к котлу и понюхал поднимающийся над ним парок.
   – Щи со свиной тушенкой? – спросил он.
   – Щи, – не стал отрицать Волков.
   Лукьяненко понюхал воздух над другим котлом.
   – Каша?
   – Каша, – подтвердил Митрич и добавил для большей убедительности: – Гречневая с подливой. Подойдет?
   – Вполне. Выдачу разрешаю.
   Волков расхохотался и заработал черпаком.
   Щи были съедены в один момент и тут же была дана оценка – «есть можно, не отравишь¬ся». Кашу похвалили более пылко, на что Волков, должно быть из прирожденной скромности, ответил:
   – Гречневую кашу и хвалить не надо, гречневая каша сама себя хвалит.
   На третье был настоящий морской компот, за который Волков получил пять с плюсом.
   Когда компот был «уничтожен», Жора выскочил из-за стола и, хлотшуз себя по лбу, воскликнул:
   – Ай-я-яй, да разве так можно?! – на его лице отразился неподдельный испуг, округлившиеся глаза укоризненно смотрели на Митрича.
   – В чем дело? – в свою очередь испугался Волков.
   – Да Жозефина…
   – Что Жозефина?!
   – Мы ее порцию, случайно, не съели?
   – Не съели, – успокоил Волков, – и учти: никакая она тебе не Жозефина, у девушки свое имя есть.
   – У девушки, – ехидно протянул Лукьяненко, – ты имел в виду…
   – Тебе чего надо? – оборвал его Волков.
   – Вот я и говорю – к девушке ты, случайно, не наведывался… для… для, – Жора выписал рукой в воздухе какой-то замысловатый вензель, – для выяснения ее состояния?
   – Да она же… ну… как бы в беспамятстве… спит вроде, – смутился Волков, – и не встает.
   – А ты б ее чмок в губки-щечки, и вмиг бы проснулась наша красавица, – невинно подсказал Лукьяненко. – Не пробовал этот метод ?
   После этих слов лицо Митрича приобрело цвет свеклы, той самой свеклы, которую он несколько часов тому назад кинул в борщ, и «Медведь» произнес голосом человека, сдающего сопромат:
   – Не стыдно? Не стыдно говорить-то так? Стыдно же должно быть все время глупости говорить? !
   Олег Синельников пришел к Волкову на помощь:
   – Если с каждой вертихвосткой целоваться, губ не хватит, а вот покормить, покормить бы ее не мешало. Не кормил еще ее, Митрич?
   – Так я ж сказал – спит она. – По лицу Волкова было заметно, что он не оправдывает такой заинтересованности судьбой Светланы.
   – Ах, спит, говоришь, – заметил Синельников с плохо скрытым сарказмом.
   Мысль Синельникоза работала на пределе. «Как же поступать в таких случаях?» Мартьянов поставил его в известность, и Олег знал, чем «больна» Светлана. Правда, Игорь предупреждал Синельникова, чтоб тот никаких мер ие принимал, дескать, «все само собой образуется», но что Игорь? Мартьянов понимает в воспитании ровно столько, сколько и Синельников. Ни Игорю, ни Олегу никогда не приходилось иметь дела с людьми, подобными Лукьяненко и Скрипичкиной. «Как бы дров не наломать».
   – Значит, спит, говоришь? Митрич!
   – Двадцать семь лет Митрич.
   – Давай ведро щей да миску каши! – принял решение Синельников. – Будем кормить девицу.
   Митрич пришел в еще большее замешательство и попытался отговорить Олега от этой затеи.
   – Брось. Не надо. Спит же, говорю, она.
   – А ты не сердобольничай. Наполняй ведро щами.
   Лукьяненко, почувствовав развлечение, подскочил к Синельникову.
   – Чем могу быть полезен, сэр? К вашим услугам, сэр!
   – Держи ведро и поварешку.
   – Слушаюсь, сэр. – Ты, Снегирев, будешь нести миску с кашей.
   – Давай.
   – А Митрич,-Синельников усмехнулся,- обеспечит нам поэтическое оформление этого важного мероприятия.
   – Что?! – пробасил Волков.
   – Сыпь, говорю, подходящие для этого случая стихи, вот и все твои обязанности. Понял?
   – Не надо, Олег. Нехорошо это, Олег, не по-комсомольски, – жалостливым голосом промямлил Валков.
   – Нехорошо? А украсть у нас пятьдесят часов рабочего времени хорошо? А вывести из строя на сегодняшний день монтажника хорошо? А…
   – Какого еще монтажника?-угрюмо спросил Волков.
   – Тебя. Или ты уже повар средней руки, а не монтажник?
   – Так ведь болезнь не спрашивает.
   – Болезнь, болезнь, – передразнил Синельников. – Иди лучше посуду мой, монтажничек…
   И процессия, вооруженная ложками-поварешками, двинулась к палатке Скрипичкиной, а Волков пошел искать Мартьянова, который вот только минуту назад был здесь, а сейчас исчез в неизвестном направлении. «Мартьянов не допустит насмешки над больной. Мартьянов – справедливый человек», – думал Волков.
   Пока Митрич искал Игоря, Светлана принимала «гостей». Хоть гости были и незваные, не встретила Скрипичкина их приветливо. Получилось даже так, как будто Светлана именно ихи ждала. Она давно проснулась и, судя по румянцу на щеках, по радостно возбужденным глазам, сон не пошел ей во вред. Всем своим видом она подтверждала справедливость известного утверждения: «От сна еще никто не умирал!»
   – Входите, входите, ребятки! – Светлана гостеприимным жестом откинула полог палатки и плавно повела рукой. – Олег, Коля, Жорик, входите. Правда, у меня не прибрано, – она слегка смутилась, потому что знала: легкое смущение ей к лицу, – и добавила: – Стульев нет, вот обида!
   Жорж ударил в медный поднос (он не мог без театральных условностей) и закричал:
   – Господи! Стало быть, она жива?! Спасибо тебе, господи!
   – Жорик! О чем ты говоришь? Конечно, я жива.
   – Жива? – обрадовался Лукьяненко. – О, Юпитер…
   – Жива, – оборвал излияния Жоры Синельников. Олег не переносил бесцельной болтологии, он был человеком действия, – и даже прыгает.
   – Фи, Олежек, что ты говоришь? Разве я блоха? Прыгают только блохи, – обиженно повела плечами Светлана.
   – Хуже, – убежденно ответил Синельников и добавил:-Блоху, ту поймали и под ноготь, а ты прыгаешь, кусаешься, а под ноготь тебя нельзя. Как же, закон тебя охраняет!
   «Блоха», «кусаешься», «под ноготь» – нет, определенно Олег Синельников был очень невоспитанным парнем, и неизвестно почему, закакие достоинства его в третий раз избирают секретарем комсомольской организации.
   Услышав столь неприятное сравнение своей особы с известным насекомым, Светлана рассердилась не на шутку.
   – Грубияны! – топнула она ногой. -
   Врываются к девушке и грубят. Нахалы! Невежи!
   – Это мы – нахалы? Мы – невежи?! – возмутился Синельников. – Ну уж, извини, пожалуйста, нас. Ты спишь до обеда, а мы работаем, и вдруг мы – нахалы. Ты оставила утром всю бригаду голодной, а мы оказались грубиянами и невежами. Нет, уважаемая, как ты не
   крути, а выходит, что ты и есть самая настоящая нахалка и грубиянка вдобавок.
   Речь, произнесенная Синельниковым, целиком и полностью относилась к Скрипичкиной. А Лукьяненко казалось, нет не казалось, а он всеми своими печонками-селезенками чувствовал, что она относится и к нему. Не в меньшей степени, чем к Скрипичкиной. Лукьяненко был достаточно умен, чтобы понимать это.
   Ведь и у него были случаи невыхода на работу. Он еще тогда пожаловался, что «схватило живот». Ребята поверили. Ребята-то поверили, ко сам-то он знал, что никакой живот у него не болит, а просто так – захотел и не вышел на работу.
   Ну, а если даже когда и выходил, то тоже не переламывался. Действовал по принципу – «где бы ни работать – лишь бы не работать».
   Лукьяненко, сжимая одной рукой поварешку, прислушивался к словам Синельникова и мысленно давал ему оценку: «Вот тебе и на! А прикидывался тихоней – слово в час. Он, оказывается, не только руками может…»
   Лукьяненко оторвался от своих мыслей, когда услышал разгневанный голос Жозефины:
   – Я – нахалка?! Ну и пусть я нахалка.
   Можете топать отсюда подобру-поздорову. Чего пристаете к нахалке?!
   – Нет уж, коли мы пришли, то так скоро не уйдем, – твердо сказал Синельников.
   Лукьяненко посчитал своим прямым долгом вмешаться, чтобы прояснить обстановку.
   – Мы будем тебя пичкать едой, как гусыню перед убоем. Чтобы ты не .похудела по причине отсутствия харчей. Садись, мадам, на кровать и приступим к завтраку. Если я не ошибаюсь, – вежливо осведомился Жора, -это у вас сегодня первый завтрак?
   – Первый, – растерянно подтвердила Светлана.
   – Вот я и говорю… Хлопцы! Очистите место. Будем кормить больную. – Монтажников, как ветром маракутским сдуло с кровати, на которой они успели расположиться. – Поняла?- улыбнулся Лукьяненко Скрипичкиной.
   – Частично, – заулыбалась Светлана в ответ и ехидно спросила: – Уж не с ложечки ли
   вы меня собираетесь кормить? Вот здорово-то!
   – Скажи, какая проницательная, – восхитился Жорж, – только небольшая поправка: не с ложечки, а с поварешечки, – и он протянул
   Светлане разливную ложку, до краев наполненную щами.
   Ложечка, пожалуй, для меня немного великовата, – стреляя в ребят глазками, на всякий случай кокетничала Светлана. Ей еще неприходилось бывать в Подобных переделках, и она попросту не знала, как себя нужно вести.
   – Ничего,- ответил на это Синельников,- мы поможем тебе ее приподнять. Садись. – И он положил свою железную ручку на Светла-нино плечо.
   Светлана ойкнула и села на кровать.
   – Руки-то попридержи, не распускай, – вспомнила она лексикон своей матери, старшей Скрипичкиной, – а то свободно туфлей по роже
   могу дать. Ищь кормильцы-благодетели! Катитесь из моей палатки к чертям собачьим со своей кашей. Без ваших забот обойдусь.
   – Извините, – вновь вмешался Лукьяненко и поклонился Жозефине, – ваше замечание, уважаемая сеньора, мы учтем. Сэр Синельников немного погорячился в деталях, но в общем он
   прав. Нас, монтажников, надо кормить, и тогда
   мы будем хорошие. А сейчас мы тебя будем кормить, и ты тоже будешь хорошая.
   Лукьяненко протянул Светлане черпак, до краев наполненный щами, но она оттолкнула его, и щи вылились на платье.
   – Креп-марокен попортили, паразиты, – взвилась Светлана, – а ну катитесь отсюда!
   – Не надо психовать, – ласково уговаривал ее Лукьяненко, – покормим и уйдем. Ротик, ротик не забывай открывать.
   Светлана сопротивлялась, как могла. Синельников со Снегиревым держали ее за руки, а Жорж пытался положить ей что-то в закрытый рот. У него это, надо прямо сказать, получалось неважно. Светлана твердо решила – лучше умереть с голоду, чем проглотить хоть крошечку из их рук.
   Когда полведра было вылито на платье, вбежал Волков, отобрал у Лукьянекко ведро, при этом не совсем вежливо толкнув его в бок, и тем самым прервал эту неприятную процедуру.
   Волков был страшно зол, и монтажники, ни слова не говоря, но с завидной согласованностью и быстротой стали покидать палатку.
   Им больше ничего не оставалось делать. По лицу Митрича было нетрудно догадаться, что он пришел сюда не стихи читать.
   – Хамовье! – кричала Жозефина вслед ребятам. – Платье попортили, хамы!
   На что Синельников вполне миролюбивым тоном сказал, держась, однако, на приличном расстоянии от Волкова:
   – Мы тебя теперь всегда будем кормить с ложечки. Ты нас кормить отказываешься, а мы тебя нет. Так что будь готова ко всему.
   А Лукьяненко добавил (он хронически не переваривал, когда не за ним оставалось последнее слово):
   – Богу ты должна молиться, Жозефина. Ценить нашу чуткость. Без нас пропадешь…
   К Лукьяненко подходил Волков. Жоржу почему-то не захотелось разговаривать с ним сейчас. Он поспешил прокричать побыстрее прощальные слова:
   – Тренируй челюсть, Жозефинка. Жди нас к ужину. Непременно придем. Покедова. Бонжур.
   Волков прибавил шаг, и Лукьяненко исчез …Ужин Волкову помогала варить Светлана. Должно быть, она почувствовала улучшение в здоровье и тягу к поварской практике.
   Надо отдать должное, ужин получился очень вкусным, и большая часть похвал неожиданно перепала на долю Скрипичкиной.
   «Невежи» были не злопамятны, они хвалили все – гуляш, кофе и даже хорошо пропеченный хлеб, приписывая Светлане, по доброте своей, заслуги поселкового пекаря.
   Светлана сияла, она тоже сменила гнев на милость и уже успела простить «хамам» испорченный креп-марокен.
   Все ж таки «хамы» были неплохими людьми и умели разбираться в пище. В свободное от работы время они были великими гастрономами.
 

Глава восьмая ИДЕТ МАРТЬЯНОВ ВДОЛЬ ЛИНИИ

 
   Сильные мускулистые руки, как игрушку, сжимают перфоратор, и скальный грунт нехотя рассыпается, со скрежетом уступая сантиметр за сантиметром. Грохот отбойного молотка и тарахтенье компрессора разносятся по степи. Из-под остро откованной пики поднимается пылевой дымок и, подхваченньгй ветром, белит вокруг рыжую, выжженную солнцем траву, оседает на смуглой, прожаренной спине Олега Синельникова.
   Мартьянов подошел к котловану вплотную.
   – Олег! – крикнул он. – Олег!
   Но Синельников не слышит. Игорь смотрит на его вздрагивающую спину, на ручейки пота, «отпечатавшие» на спине контурную карту, и думает про себя: «С Олегом надо поговорить , чтоб больше партизанщиной не занимался».
   «Партизанщина» – это кормление Жозефины. Правда, вчера Игорь не считал это «партизанщиной». Больше того, увидев, что ребята
   направляются к Скрипичкиной, Мартьянов поспешил уйти подальше в степь, чтобы не помешать им. Скрипичкину следовало проучить.
   Но вот сегодня… Сегодня, когда еще все спали, Митрич принялся убеждать его, что «Синельников много на себя берет», что «прав ему никто не давал издеваться над больным человеком» и что «если ты с ним лично не поговоришь, то я с ним поговорю сам». При этих словах Митрич выразительно показывал свои пудовые кулаки.
   «Драк еще не хватало! А может, Скрипичкина и вправду заболела. А Лукьяненко просто так присочинил, что видел ее на танцах в поселке. Не выяснят до конца, а потом травмируют человека!»
   Мартьянов пообещал поговорить с Синельниковым и дать «партизану по мозге».
   Игорь наклонился над самым котлованом, сложив руки рупором, и закричал во весь голос, стараясь перекричать выхлопы сжатого воздуха и клацанье клапанов:
   – Синельников!
   – А? Что? – дробь выстрелов прервалась, и Олег взглянул на Мартьянова снизу вверх. – Что случилось?
   – Да ничего особенного,-смутился Игорь.
   Ему вдруг стало как-то не по себе, что он из-за «каких-то там Скрипичкиных» должен отрывать человека от работы. Но дело сделано, отступать поздно.
   Олег понимающе усмехнулся и выскочил из ямы.
   – Наверное, о вчерашнем разговор? Видел, как Волков возле вас целое утро вертелся.
   – При чем тут Волков, – покраснел Мартьянов, но благо из-за жары щеки Игоря и так были красно-коричневыми и Синельников не
   заметил его смущения. – И вообще, – перешел Игорь в наступление, – я не поклонник твоих физических методов. Ты, как секретарь комсомольской организации, обязан…
   – Постойте, постойте, – перебил его Синельников, – свои обязанности я знаю, но и вы, по-моему, от обязанностей не освобождены?
   – Ну и что? – пробурчал Игорь.
   – А то, – взорвался Синельников, – их по-настоящему надо воспитывать, а вы: «создадим им хорошие условия для труда и отдыха», да «пусть они не чувствуют себя оторванными от родного дома». Нет, пусть помнят, что не над папкой с мамкой насмехаются, а что имеют дело с коллективом, пусть знают, что ни один их проступок не пройдет незамеченным, что им придется отвечать.
   – Перед кем? – вырвалось у Игоря.
   – Перед нами, – жестко ответил Олег.
   – Н-да, – грустно проговорил Игорь, – задал мне Пастухов задачку.
   – Вы на Пастухова не сваливайте, пожалуйста! Илья Матвеевич знал, что делает, когда направлял этих типусов в нашу бригаду.
   Вообще, если откровенно сказать, мы все ответственны за этих людей, за их будущее.
   Мартьянов невольно подивился сходству мыслей прожившего большую жизнь Пастухова и лишь недавно разменявшего третий десяток Синельникова.
   Видимо, Пастухов с Синельниковым понимают то, чего никак не может ухватить Мартьянов.
   – Воспитывать, воспитывать, – начинает злиться Игорь, забывая, что злость плохая помощница, – а как?! Скажи мне, как, и я сегодня же начну это делать.
   – А я знаю? Я тоже не знаю, – серьезно отвечает Олег. – Просто надо относиться к ним, – нащупывал мысль Синельников, – как
   ко всем. Понимаешь? Не делать различия между, допустим, Снегиревым и Лукьяненко, между…
   – Тебя не поймешь, – взорвался Игорь, – то ты говоришь, что надо показать им кузькину мать, то…
   – Вы на меня голос не повышайте, Игорь Николаевич.
   – Прости, погорячился, – извинился Игорь, – раньше со мной этого не случалось – нервы.
   Действительно, раньше с Мартьяновым такого не случалось. А в последнее время он сам стал замечать, что становится раздражительным. Отчего бы это? Может быть, от палящего солнца? Но летом в Крыму всегда много солнца. Конечно, виноваты только «они». Ведь что получается? «Они» связали Мартьянова по рукам и по ногам.