Страница:
Я отпила совсем немного и отпустила его. Он упал ничком на рельсы. Машинально, привычными движениями, я привела свою одежду в порядок.
— Подойди и взгляни поближе, Джейсон, — велела я.
Он подошел. Я собиралась объяснить ему, где и на что смотреть, но он уже склонился над лежащим в беспамятстве парнем, ухватил его за волосы, повернул и осмотрел шею. Крови было больше, чем обычно, зияющая рана в темноте блестела черным.
— Вот что я сделала с Сэндом, — прокомментировала я. — И ему это нравилось. Безумно нравилось, он умолял продолжать. Я пыталась спасти его, но было уже слишком поздно. Но было много и таких, кого я не пыталась спасать. Я — леди, у которой в прошлом полным-полно мертвых молодых джентльменов.
Я подошла и смазала рану жертвы заживляющим гелем. Когда я выпрямилась, Джейс взял меня под руку и повел прочь. Я покосилась на него — но лицо Джейса оставалось непроницаемо.
— Ты ведь все понял, — произнесла я, тоже следя за тем, чтобы мое лицо ничего не выражало.
Он не ответил.
— Я пью кровь. Не могу не пить, я нуждаюсь в ней. И та жидкость в контейнере была кровью. Ты удивлен, что вампир может быть верующим? — я не могла заставить себя замолчать, а он, похоже, не мог заставить себя заговорить. — Тут нечему удивляться. В конце концов, Иисус Христос сам был вампиром. О да, Джейсон, Иисус был вампир. Они пили кровь на Тайной вечере, затем пришли священники и пригвоздили его к деревянному столбу. А потом, чтоб наверняка, еще и вонзили ему деревянный кол под ребра. Бог сделал так, что небо затянуло тьмой, из жалости, чтобы Иисус не мучился под лучами солнца. Когда он умер, его похоронили, но он воскрес — так же, как, если верить легендам, воскресают вампиры. Хорошего человека не сжить со свету.
(Видишь, Иисус? Ты не помог мне, и теперь я возношу на тебя столько хулы, сколько могу. Когда я буду гореть в аду, можешь прийти и раздуть огонь.)
Вдруг оказалось, что мы вышли на один из ярко освещенных виадуков над трассой Айлес-Дэйл. В сотне футов под нами — тротуар без единого человека и тридцать две полосы, по которым мчались машины, словно потоки огня или реки разноцветной лавы. А вокруг возвышались вулканы и горы, с которых струились бездушные водопады неона.
— Все, что от тебя требуется, это толкнуть меня вниз, — сказала я Джейсу. — Настоящую Иезавель, помнится, выбросили из окна.
Джейс снова выпустил меня и оперся локтями на перила. Потоки разноцветных огней отражались в его глазах. Он был один. Меня больше не было рядом с ним.
— Отлично, — сказала я. — Полагаю, рано или поздно ты все-таки расскажешь кому-нибудь про меня. Мой адрес — 4/26, Айлес. Имя для почты — Сара Холланд. Я буду ждать тебя или того, кого ты пришлешь. И помни, каждую ночь, которую ты промедлишь, я буду заниматься тем, чем занималась только что.
Я смотрела на него снизу вверх, и ветер, насыщенный электричеством и кислородом, овевал мое лицо, отбрасывал назад мои обесцвеченные волосы. Джейс обернулся, сурово взглянул на меня, и в жестоких черных зеркалах его глаз я увидела то, что видел он сам. Грязную, отвратительную, безумную девку. Такой он видел меня. Нельзя же ненавидеть помойный бак.
Я отвернулась и пошла прочь. Когда меня заберут в больницу, может быть, там мне помогут. А если не помогут — я умру.
Но если моя отвага изменит мне, я просто съеду с квартиры на 4/26, Айлес. И бег по кругу продолжится. Только теперь я буду держаться подальше от церквей.
Он нашел меня. Какой в этом был смысл, если это ни к чему не привело?
Я не хотела, чтобы он убил меня. Я хотела, чтобы он сказал мне, что все будет хорошо. Не голубем на алтаре, не словами молитвы. Не Иисус.
Джейс.
В моей комнате на 4/26 имелась пневмопочта. Пара случайных рекламных проспектов упала в приемный лоток утром, когда я лежала, провалившись в тоскливый сон, не дающий отдохновения. Посылка пришла позже, выдернув меня из объятий кошмара, как из могилы. Однако после пробуждения тень могилы осталась, потому что я знала, что было в посылке. Преследующая меня шкатулка Касси.
Я распечатала пакет и вынула шкатулку. Было в этой вещице что-то забавное, карикатурное, особенно в том, что ее передают или присылают мне уже в третий раз. Но было в этом и дурное предзнаменование, что-то вроде злых чар. На сей раз я знала, кто прислал мне ее, своими руками бросив в почтовый ящик с пометкой «4/26, Холланд» десятью этажами ниже. Однако вместе со шкатулкой в пакете оказалась миниатюрное звуковое письмо.
Полчаса я не могла заставить себя нажать кнопку, чтобы прослушать запись. Наверное, я так никогда и не решилась бы, если бы часть меня — постыдная, глупая — не жаждала услышать его голос, неважно, что он скажет. И эта часть меня в конце концов активировала письмо.
«Твой приятель, почтальон с плато Молота, припрятал бандероль со шкатулкой Касси Коберман. Последнее время вокруг тебя развелось немало подобных ему и мне деятелей, настойчиво интересующихся, по какую сторону закона ты живешь. Почтальон думал, что будет играть в свои игры, а ты не станешь подавать на него жалобу, но потом немного одумался и решил, что можешь и подать. Я знаю это, потому что пропустил пару стаканчиков с этим ублюдком за день до того, как отобрал у него шкатулку. Сабелла, я говорил о тебе с разными людьми, не собираюсь отпираться. Ни один из них не знал тебя толком и не слишком стремился попробовать узнать. Что до шкатулки, то уверен, что во второй раз ты не открывала ее. Когда толстяк убрался, я вошел в твой дом на Плато, нашел шкатулку и заглянул в нее. Трим Джон послал ее тебе перед самой смертью, вложив туда собственное послание. Ты не читала его. Прочти».
Голос умолк. Я мерила комнату шагами, ожидая, что он скажет что-нибудь еще, но далее был лишь остаток неиспользованной пленки.
Я вспомнила глаза Джейса там, на виадуке. Его голос ничуть не изменился, все такой же ленивый и пренебрежительно насмешливый — «Трим Джон*6». Я много о чем передумала, но в конце концов все же вставила ключ в крошечный замочек, открыла шкатулку и достала оттуда лист отличной бумаги — куда лучшей, чем та, на которой были написаны проклятия Касси.
Я ожидала, что и в этом письме окажутся лишь проклятия. Я долго смотрела на витиеватую вязь почерка старого слуги, прежде чем буквы сложились в слова «Мисс Сабелла Кэй», которыми начиналось письмо.
«Мисс Сабелла Кэй, когда миссис Коберман съездила в Восточное и вернулась со Всемогущим Господом в сердце, я был рад за нее. Но потом она заявила, что Господни ангелы рассказали ей о Вас. Все свои последние дни она провела, планируя, как покарать Вас по закону, потому что, говорила она, сейчас ведьм не сжигают на костре, и закон был единственным ее прибежищем. Для начала она оставила Вам деньги по завещанию в надежде, что это заставит Вас обязательно приехать на ее похороны. Если оказалось бы, что Вы больше не живете в доме на плато Молота, то о Вашей доле в завещании сообщали бы в передачах после сводок новостей — с той же целью. Потом она нашла молодого человека, частного детектива из Доусона, и велела мне нанять его. В рекламном проспекте было указано имя молодого человека — Сэнд Винсент, и миссис Коберман утверждала, что сам Господь послал его, дабы она сделала этого юношу Его орудием. Когда миссис Коберман умерла, я сделал все, что она велела мне, потому что служил ей более десяти лет и привык подчиняться. Но мистер Винсент оказался отнюдь не орудием Господа, а злодеем. На следующий день после того, как мы погребли миссис Коберман, мистер Винсент вернулся за взятой напрокат машиной, которую оставил возле кладбища. Он сообщил мне, что направляется на плато Молота, чтобы встретиться с Вами, мисс Кэй. Он также говорил, что между Вами завязались отношения, и все идет как нельзя лучше. Но потом он стал шантажировать меня, памятуя о некоторой сумме денег, которую оставила мне миссис Коберман. Этот злой юноша — посланец дьявола и не имеет со мной и со всеми нами ничего общего. Видите ли, мисс Кэй, поскольку здоровье мое пошатнулось, я могу писать о таких вещах, но я должен спешить. Я думаю, что Ваша тетушка ошибалась в своих предположениях, и полагаю, что ей следовало бы стремиться не покарать Вас, но привести к спасению. Это так прекрасно — прийти к Господу и сыну Его Иисусу Христу, чья любовь обнимает все миры, все страны и все времена. Если б Вы только знали, какое отдохновение мне дает вера даже сейчас, в дни тревоги и смятения, то уверен, что Вы тоже обратились бы к Нему. И по этой самой причине, мисс Кэй, я советую Вам посетить Восточное. Именно там Касильда Коберман обрела веру, и именно там она узнала нечто, как она настаивала, плохое про Вас, хотя никогда не раскрывала мне, что бы это могло быть. В Восточном есть церковь, в стенах которой моей покойной госпоже открылось это ужасное знание. Может быть, мы все ошибаемся. Но я чувствую, что обязан посвятить Вас в это — в надежде, что Вы тоже стремитесь к искуплению. Умоляю простить меня, если я чем-то обидел Вас. Остаюсь искренне Ваш, Джон Майкл Трим».
Чрезвычайно странное письмо. Религиозный пыл — и в то же время до смешного официальный тон, неспособность заметить очевидное, муки сомнений, педантичность, детская непосредственность и стоицизм, с которым Джон Трим предчувствовал приближение внезапной смерти.
Я снова вспомнила хрупкие, как сухая листва, руки старого слуги на лестничных перилах, его отстраненную, чопорную манеру держаться. Помню ли я его лицо? Однако воспоминания ничего для меня не прояснили. Тогда я перечитала письмо. Джон Трим советовал мне вернуться в Восточное, чтобы обрести спасение души. В своем наивном фанатизме старик предлагал мне совершить паломничество ради искупления грехов. Но почему же Джейс переслал мне его письмо?
Я затемнила стекла на окнах, потому что день уже разгорался. Восточное. При одной мысли о нем мне чудился аромат аниса, перед внутренним взором вставал белый, как вата, дым из труб обогатительных комбинатов. Я вновь ощущала боль от пощечин на своем четырнадцатилетнем лице, когда мы с матерью ссорились, запершись в спальне. Я слышала, как мужчины идут охотиться на диких кошек, как шумит ветер над рекой, над лугами, как свистит он в высохших каналах. И в том лазе, где я нашла свой кулон.
Восточное, в котором все начиналось. Может быть, там все и окончится.
Я еще раз перечитала письмо Трима. Почему имя Сэнда Винсента заставило Касси решить, что он подходит для ее планов? Потом я вновь прослушала запись, но слышала лишь голос Джейса, а не то, что он говорил.
Он стоял в темноте и смотрел на меня и того парня из бара. Потом он подошел и осмотрел мою жертву. А потом повел меня прочь оттуда, так больше и не заговорив со мной. «Я пью кровь», — сказала я ему. Второй раз в жизни я произнесла вслух эти слова. В первый раз мать накричала на меня и ударила. Джейс ничего не ответил мне. Он не ударил меня, не стал кричать, смеяться, приводить в чувство или пытаться убить. Словно…
Словно он этого и ожидал. Словно он знал.
Я знаю, кто ты, Сабелла. Я не знала этого, пока не пришла к Богу, но когда я нашла Его, Он сказал мне. Надеюсь, что этот крест искалечит тебя. Ты, Сабелла, всего лишь волчица.
Его ангелы сказали мне. Я знаю, что ты совершила.
Касси обрела Бога в Восточном. В ее сердце должна была бы навеки поселиться любовь, но вместо этого она начала собственный крестовый поход — против меня, безбожницы. И она знала…
И Джейс знал.
Но откуда?
Это нечто большее, чем если бы Касси лишь перечитала старые письма моей матери со всеми их намеками и оговорками. Это нечто большее, чем если бы Джейс просто пообщался с людьми, относящимися ко мне с недоверием и подозрительностью — и догадался. Девушка живет тем, что пьет чужую кровь — это же последнее, что может прийти в голову. Даже сейчас я сомневаюсь, что он по-настоящему поверил в это. Но он знал.
Восточное — вот где таится разгадка.
Потом я запоздало вспомнила, что у Джейса было вполне достаточно времени от находки шкатулки до нашей встречи в церкви Дэйла, когда его почти безнадежные попытки разыскать меня увенчались успехом. С тех пор, как я сбежала с плато Молота, прошло три месяца. Он побывал в Восточном — вот откуда он знает правду.
Но мертвые всегда вступают в союз против меня. Мать, Касси, Сэнд, Джон Майкл Трим. И другие — Фрэнк, Анджело, Бенни, Лек…
Может быть, это мертвые гонят меня в Восточное, чтобы погубить. А Джейс — всего лишь живое орудие мертвых, столь земное, человечное и полное жизни, что я никогда не догадаюсь, пока не будет слишком поздно…
Я сидела в комнате в Айлесе и ждала, но никто так и не пришел, чтобы так или иначе лишить меня свободы.
Тогда я собрала сумку и вышла на улицу, где солнце клонилось к закату, на минуту окунулась в пламя его лучей — но такси уже подруливало к тротуару. Прежде, чем зарево заката погасло, я уже ехала на восток.
Мне все равно больше некуда было деваться. Разве что в ад.
2
— Подойди и взгляни поближе, Джейсон, — велела я.
Он подошел. Я собиралась объяснить ему, где и на что смотреть, но он уже склонился над лежащим в беспамятстве парнем, ухватил его за волосы, повернул и осмотрел шею. Крови было больше, чем обычно, зияющая рана в темноте блестела черным.
— Вот что я сделала с Сэндом, — прокомментировала я. — И ему это нравилось. Безумно нравилось, он умолял продолжать. Я пыталась спасти его, но было уже слишком поздно. Но было много и таких, кого я не пыталась спасать. Я — леди, у которой в прошлом полным-полно мертвых молодых джентльменов.
Я подошла и смазала рану жертвы заживляющим гелем. Когда я выпрямилась, Джейс взял меня под руку и повел прочь. Я покосилась на него — но лицо Джейса оставалось непроницаемо.
— Ты ведь все понял, — произнесла я, тоже следя за тем, чтобы мое лицо ничего не выражало.
Он не ответил.
— Я пью кровь. Не могу не пить, я нуждаюсь в ней. И та жидкость в контейнере была кровью. Ты удивлен, что вампир может быть верующим? — я не могла заставить себя замолчать, а он, похоже, не мог заставить себя заговорить. — Тут нечему удивляться. В конце концов, Иисус Христос сам был вампиром. О да, Джейсон, Иисус был вампир. Они пили кровь на Тайной вечере, затем пришли священники и пригвоздили его к деревянному столбу. А потом, чтоб наверняка, еще и вонзили ему деревянный кол под ребра. Бог сделал так, что небо затянуло тьмой, из жалости, чтобы Иисус не мучился под лучами солнца. Когда он умер, его похоронили, но он воскрес — так же, как, если верить легендам, воскресают вампиры. Хорошего человека не сжить со свету.
(Видишь, Иисус? Ты не помог мне, и теперь я возношу на тебя столько хулы, сколько могу. Когда я буду гореть в аду, можешь прийти и раздуть огонь.)
Вдруг оказалось, что мы вышли на один из ярко освещенных виадуков над трассой Айлес-Дэйл. В сотне футов под нами — тротуар без единого человека и тридцать две полосы, по которым мчались машины, словно потоки огня или реки разноцветной лавы. А вокруг возвышались вулканы и горы, с которых струились бездушные водопады неона.
— Все, что от тебя требуется, это толкнуть меня вниз, — сказала я Джейсу. — Настоящую Иезавель, помнится, выбросили из окна.
Джейс снова выпустил меня и оперся локтями на перила. Потоки разноцветных огней отражались в его глазах. Он был один. Меня больше не было рядом с ним.
— Отлично, — сказала я. — Полагаю, рано или поздно ты все-таки расскажешь кому-нибудь про меня. Мой адрес — 4/26, Айлес. Имя для почты — Сара Холланд. Я буду ждать тебя или того, кого ты пришлешь. И помни, каждую ночь, которую ты промедлишь, я буду заниматься тем, чем занималась только что.
Я смотрела на него снизу вверх, и ветер, насыщенный электричеством и кислородом, овевал мое лицо, отбрасывал назад мои обесцвеченные волосы. Джейс обернулся, сурово взглянул на меня, и в жестоких черных зеркалах его глаз я увидела то, что видел он сам. Грязную, отвратительную, безумную девку. Такой он видел меня. Нельзя же ненавидеть помойный бак.
Я отвернулась и пошла прочь. Когда меня заберут в больницу, может быть, там мне помогут. А если не помогут — я умру.
Но если моя отвага изменит мне, я просто съеду с квартиры на 4/26, Айлес. И бег по кругу продолжится. Только теперь я буду держаться подальше от церквей.
Он нашел меня. Какой в этом был смысл, если это ни к чему не привело?
Я не хотела, чтобы он убил меня. Я хотела, чтобы он сказал мне, что все будет хорошо. Не голубем на алтаре, не словами молитвы. Не Иисус.
Джейс.
В моей комнате на 4/26 имелась пневмопочта. Пара случайных рекламных проспектов упала в приемный лоток утром, когда я лежала, провалившись в тоскливый сон, не дающий отдохновения. Посылка пришла позже, выдернув меня из объятий кошмара, как из могилы. Однако после пробуждения тень могилы осталась, потому что я знала, что было в посылке. Преследующая меня шкатулка Касси.
Я распечатала пакет и вынула шкатулку. Было в этой вещице что-то забавное, карикатурное, особенно в том, что ее передают или присылают мне уже в третий раз. Но было в этом и дурное предзнаменование, что-то вроде злых чар. На сей раз я знала, кто прислал мне ее, своими руками бросив в почтовый ящик с пометкой «4/26, Холланд» десятью этажами ниже. Однако вместе со шкатулкой в пакете оказалась миниатюрное звуковое письмо.
Полчаса я не могла заставить себя нажать кнопку, чтобы прослушать запись. Наверное, я так никогда и не решилась бы, если бы часть меня — постыдная, глупая — не жаждала услышать его голос, неважно, что он скажет. И эта часть меня в конце концов активировала письмо.
«Твой приятель, почтальон с плато Молота, припрятал бандероль со шкатулкой Касси Коберман. Последнее время вокруг тебя развелось немало подобных ему и мне деятелей, настойчиво интересующихся, по какую сторону закона ты живешь. Почтальон думал, что будет играть в свои игры, а ты не станешь подавать на него жалобу, но потом немного одумался и решил, что можешь и подать. Я знаю это, потому что пропустил пару стаканчиков с этим ублюдком за день до того, как отобрал у него шкатулку. Сабелла, я говорил о тебе с разными людьми, не собираюсь отпираться. Ни один из них не знал тебя толком и не слишком стремился попробовать узнать. Что до шкатулки, то уверен, что во второй раз ты не открывала ее. Когда толстяк убрался, я вошел в твой дом на Плато, нашел шкатулку и заглянул в нее. Трим Джон послал ее тебе перед самой смертью, вложив туда собственное послание. Ты не читала его. Прочти».
Голос умолк. Я мерила комнату шагами, ожидая, что он скажет что-нибудь еще, но далее был лишь остаток неиспользованной пленки.
Я вспомнила глаза Джейса там, на виадуке. Его голос ничуть не изменился, все такой же ленивый и пренебрежительно насмешливый — «Трим Джон*6». Я много о чем передумала, но в конце концов все же вставила ключ в крошечный замочек, открыла шкатулку и достала оттуда лист отличной бумаги — куда лучшей, чем та, на которой были написаны проклятия Касси.
Я ожидала, что и в этом письме окажутся лишь проклятия. Я долго смотрела на витиеватую вязь почерка старого слуги, прежде чем буквы сложились в слова «Мисс Сабелла Кэй», которыми начиналось письмо.
«Мисс Сабелла Кэй, когда миссис Коберман съездила в Восточное и вернулась со Всемогущим Господом в сердце, я был рад за нее. Но потом она заявила, что Господни ангелы рассказали ей о Вас. Все свои последние дни она провела, планируя, как покарать Вас по закону, потому что, говорила она, сейчас ведьм не сжигают на костре, и закон был единственным ее прибежищем. Для начала она оставила Вам деньги по завещанию в надежде, что это заставит Вас обязательно приехать на ее похороны. Если оказалось бы, что Вы больше не живете в доме на плато Молота, то о Вашей доле в завещании сообщали бы в передачах после сводок новостей — с той же целью. Потом она нашла молодого человека, частного детектива из Доусона, и велела мне нанять его. В рекламном проспекте было указано имя молодого человека — Сэнд Винсент, и миссис Коберман утверждала, что сам Господь послал его, дабы она сделала этого юношу Его орудием. Когда миссис Коберман умерла, я сделал все, что она велела мне, потому что служил ей более десяти лет и привык подчиняться. Но мистер Винсент оказался отнюдь не орудием Господа, а злодеем. На следующий день после того, как мы погребли миссис Коберман, мистер Винсент вернулся за взятой напрокат машиной, которую оставил возле кладбища. Он сообщил мне, что направляется на плато Молота, чтобы встретиться с Вами, мисс Кэй. Он также говорил, что между Вами завязались отношения, и все идет как нельзя лучше. Но потом он стал шантажировать меня, памятуя о некоторой сумме денег, которую оставила мне миссис Коберман. Этот злой юноша — посланец дьявола и не имеет со мной и со всеми нами ничего общего. Видите ли, мисс Кэй, поскольку здоровье мое пошатнулось, я могу писать о таких вещах, но я должен спешить. Я думаю, что Ваша тетушка ошибалась в своих предположениях, и полагаю, что ей следовало бы стремиться не покарать Вас, но привести к спасению. Это так прекрасно — прийти к Господу и сыну Его Иисусу Христу, чья любовь обнимает все миры, все страны и все времена. Если б Вы только знали, какое отдохновение мне дает вера даже сейчас, в дни тревоги и смятения, то уверен, что Вы тоже обратились бы к Нему. И по этой самой причине, мисс Кэй, я советую Вам посетить Восточное. Именно там Касильда Коберман обрела веру, и именно там она узнала нечто, как она настаивала, плохое про Вас, хотя никогда не раскрывала мне, что бы это могло быть. В Восточном есть церковь, в стенах которой моей покойной госпоже открылось это ужасное знание. Может быть, мы все ошибаемся. Но я чувствую, что обязан посвятить Вас в это — в надежде, что Вы тоже стремитесь к искуплению. Умоляю простить меня, если я чем-то обидел Вас. Остаюсь искренне Ваш, Джон Майкл Трим».
Чрезвычайно странное письмо. Религиозный пыл — и в то же время до смешного официальный тон, неспособность заметить очевидное, муки сомнений, педантичность, детская непосредственность и стоицизм, с которым Джон Трим предчувствовал приближение внезапной смерти.
Я снова вспомнила хрупкие, как сухая листва, руки старого слуги на лестничных перилах, его отстраненную, чопорную манеру держаться. Помню ли я его лицо? Однако воспоминания ничего для меня не прояснили. Тогда я перечитала письмо. Джон Трим советовал мне вернуться в Восточное, чтобы обрести спасение души. В своем наивном фанатизме старик предлагал мне совершить паломничество ради искупления грехов. Но почему же Джейс переслал мне его письмо?
Я затемнила стекла на окнах, потому что день уже разгорался. Восточное. При одной мысли о нем мне чудился аромат аниса, перед внутренним взором вставал белый, как вата, дым из труб обогатительных комбинатов. Я вновь ощущала боль от пощечин на своем четырнадцатилетнем лице, когда мы с матерью ссорились, запершись в спальне. Я слышала, как мужчины идут охотиться на диких кошек, как шумит ветер над рекой, над лугами, как свистит он в высохших каналах. И в том лазе, где я нашла свой кулон.
Восточное, в котором все начиналось. Может быть, там все и окончится.
Я еще раз перечитала письмо Трима. Почему имя Сэнда Винсента заставило Касси решить, что он подходит для ее планов? Потом я вновь прослушала запись, но слышала лишь голос Джейса, а не то, что он говорил.
Он стоял в темноте и смотрел на меня и того парня из бара. Потом он подошел и осмотрел мою жертву. А потом повел меня прочь оттуда, так больше и не заговорив со мной. «Я пью кровь», — сказала я ему. Второй раз в жизни я произнесла вслух эти слова. В первый раз мать накричала на меня и ударила. Джейс ничего не ответил мне. Он не ударил меня, не стал кричать, смеяться, приводить в чувство или пытаться убить. Словно…
Словно он этого и ожидал. Словно он знал.
Я знаю, кто ты, Сабелла. Я не знала этого, пока не пришла к Богу, но когда я нашла Его, Он сказал мне. Надеюсь, что этот крест искалечит тебя. Ты, Сабелла, всего лишь волчица.
Его ангелы сказали мне. Я знаю, что ты совершила.
Касси обрела Бога в Восточном. В ее сердце должна была бы навеки поселиться любовь, но вместо этого она начала собственный крестовый поход — против меня, безбожницы. И она знала…
И Джейс знал.
Но откуда?
Это нечто большее, чем если бы Касси лишь перечитала старые письма моей матери со всеми их намеками и оговорками. Это нечто большее, чем если бы Джейс просто пообщался с людьми, относящимися ко мне с недоверием и подозрительностью — и догадался. Девушка живет тем, что пьет чужую кровь — это же последнее, что может прийти в голову. Даже сейчас я сомневаюсь, что он по-настоящему поверил в это. Но он знал.
Восточное — вот где таится разгадка.
Потом я запоздало вспомнила, что у Джейса было вполне достаточно времени от находки шкатулки до нашей встречи в церкви Дэйла, когда его почти безнадежные попытки разыскать меня увенчались успехом. С тех пор, как я сбежала с плато Молота, прошло три месяца. Он побывал в Восточном — вот откуда он знает правду.
Но мертвые всегда вступают в союз против меня. Мать, Касси, Сэнд, Джон Майкл Трим. И другие — Фрэнк, Анджело, Бенни, Лек…
Может быть, это мертвые гонят меня в Восточное, чтобы погубить. А Джейс — всего лишь живое орудие мертвых, столь земное, человечное и полное жизни, что я никогда не догадаюсь, пока не будет слишком поздно…
Я сидела в комнате в Айлесе и ждала, но никто так и не пришел, чтобы так или иначе лишить меня свободы.
Тогда я собрала сумку и вышла на улицу, где солнце клонилось к закату, на минуту окунулась в пламя его лучей — но такси уже подруливало к тротуару. Прежде, чем зарево заката погасло, я уже ехала на восток.
Мне все равно больше некуда было деваться. Разве что в ад.
2
За пару миль до Восточного, на станции техобслуживания я предусмотрительно сходила в душ, где переоделась в черное платье, сняла серебряные чулки, собрала в узел высветленные волосы и стерла с лица большую часть косметики. Во времена моего детства Восточное было весьма пуританским поселком, и близкое соседство Содома-Ареса — их разделяло всего шестьдесят две мили — лишь способствовало этому. Смею думать, что Касси подтолкнула к приезду сюда исключительно ностальгия, и бояться ей было нечего. Мне кажется, она понимала, что смерть идет за ней по пятам, и цеплялась за любую соломинку. Поэтому она отправилась в поселок, где когда-то родилась, чтобы, так сказать, прикоснуться к корням. Коберманам всегда везет — в этой поездке она заодно обрела Бога и священную войну в придачу. Но что заставило вернуться сюда меня, в скромном черном платье, с искусственным загаром на коже — что манит меня, кроме запахов, тревог и праха прошлого?
Меня действительно тянуло в Восточное, как порой каждому хочется вернуться в детство, даже если оно было горьким, в те времена, когда вся жизнь впереди и горизонты непознанного широки до бесконечности.
В моих воспоминаниях Восточное было совсем иным, чем то, что я увидела по возвращении. Тогда оно было моложе и важнее для меня. Развесистые дубы, жимолость, дети, гоняющие мяч прямо посреди улиц, немеханизированная пекарня, где пекли настоящий хлеб, пивные, дискотеки и стереокинозалы — все исчезло.
Первым, что я увидела, вьезжая в поселок, была длинная цепь супермаркетов вдоль шоссе. А потом мне открылась сюрреалистическая картина — над домами реял огромный полосатый рекламный аэростат в форме конфеты, флюоресцирующий ярко-красным и ослепительно-белым.
Повсюду понастроили новых жилых корпусов, нагромоздили их друг на друга, как детские кубики, и разбросали по луговинам у реки. Над дамбой возвышались автоматические заводы. Куда подевались обогатительные комбинаты? Их трубы, как и сами горные разработки, теперь скрывались под землей, и только клубы дыма — цвета бронзы или темные, подсвеченные неоновыми огнями — время от времени вырывались в ночь. На главной улице сияли огнями вывески баров. Медные блоки — основной строительный материал во времена горнозаводского расцвета — теперь покрылись окисями и потускнели. Блочные дома съежились между громадами новых зданий. Восточное на глазах превращалось в город, а старый поселок вытесняли прочь, словно выдавливали пасту из тюбика.
Ради модернизации некоторые улицы просто стерли с лица земли. Улица, на которой когда-то жила я, оказалась одной из них.
Я остановила такси там, где кончался смутно знакомый переулок, и где некогда начиналась наша с матерью улица. Теперь ее не было. Было так странно, что ее больше нет — словно кто-то взял и стер ластиком огромный кусок моей жизни, словно это были лишь слухи. Вправду ли мы здесь жили? Произошло ли то, что связано для меня с этим местом, на самом деле? Вдруг стало казаться, что воспоминания могут быть и ложными, просто плод воображения, созданный разумом, чтобы заполнить пустоты в сознании.
Даже деревья исчезли.
Я вспоминала свой первый дом каждый раз, стоило мне учуять запах аниса. А теперь здесь единственное место в мире, где для меня никогда не будет пахнуть анисом.
Я расплатилась с такси и побрела прочь, скользя меж теней и огней. Потом неторопливо поднялась по пандусу, миновала арку и вышла на вымощенную плиткой площадь с фонтаном из жидкого стекла. Мой дом был где-то здесь. Может быть, я смогла бы отыскать его. Может быть, он до сих пор тут — в новой кирпичной кладке, в плитке, которой вымощена площадь. Как на тех безумных рисунках-головоломках, где надо разглядеть девичий глаз в контурах цветка или цветок в девичьем глазу.
Но я не разгадала эту головоломку.
Одно было несомненно — церковь Возрожденного Христианства никуда не делась. Касси побывала там, Джейс тоже. Джон Трим писал мне, что именно там мой грех выставлен на всеобщее обозрение для тех, кто способен разглядеть.
Внезапно кости мои словно превратились в воду. Я в очередной раз удивилась, что я здесь делаю и зачем следую прихотям своих врагов.
Там, где вдоль реки выстроились жилые кварталы, под землю ведет тоннель. Может быть, мой путь лежит туда?
Я пошла через весь город, перешла через реку по новому стальному мосту. Двинулась дальше по новой дороге, отсвечивающей в темноте белым, вдоль которой до сих пор росли полевые цветы. Мое сердце колотилось тем сильнее, чем ближе я подходила к тому дню из своего детства.
До берега первого из высохших каналов оставалось примерно четверть мили, когда путь мне преградил забор. Сквозь щель я увидела какую-то стену и бледный купол — будущую крышу то ли обогатительного комбината, то ли театра. Строящиеся здания тянулись на две-три мили дальше того места, где зияла каменоломня и лаз в нее. Словно огромные песчаные дюны, они облепили и задушили главное место моего детства.
Я вернулась обратно в центр и долго не могла вспомнить, где вообще находится церковь Возрожденного Христианства. Без сомнения, в моем подсознании нашлись тому причины. На уровне же сознания я была просто смущена и растеряна.
На углу одной из старых улиц стояла захудалая гостиница. Регистрацией постояльцев в ней занимались автоматы, а лифт музыкально скрипел и скрежетал. Я вошла в номер, который во многом напоминал лифт, с той лишь разницей, что в комнату умудрились втиснуть кое-какую мебель, легла на кровать и стала слушать город. Городской шум нынешнего Восточного был почти неотличим от шума Ареса, только здесь он был не столь громким и самоуверенным.
Той ночью я раз десять принимала душ. В номере было жарко, окна не открывались, кондиционер барахлил. Мне стало казаться, что в отеле нет никого, кроме меня, ни единого человека. Я ощутила себя одинокой, как никогда прежде, ибо теперь даже сама не могла составить себе компании.
Когда восходящее солнце подожгло Восточное, я лежала на кровати в отеле, потому что снаружи было слишком ярко, чтобы выходить, слишком жарко, чтобы отправляться на поиски ответов. Но может оказаться и так, что здешняя церковь закрыта после захода солнца. Я рассчитывала подождать в номере до сумерек, но мысль о том, чтобы провести весь день одной в этой комнате или о том, чтобы гулять ночью по сухим лугам, наполнила мою душу смутными страхами. Я не хотела пить сейчас — только не в Восточном, где все началось. Космолетчик был так щедр на подарки, а потом и парень из бара добавил свой «последний танец». Я могла продержаться на этом два или три дня, если буду беречься от солнца. Но одни сутки уже истекли, шел второй день.
Когда солнце стало клониться к западу, я надела широкополую шляпу и темные очки, спустилась вниз, покинула стены вроде бы безлюдного отеля и вышла на улицу. На мостовой лежали длинные незнакомые тени новых домов. Я спросила у кого-то, как пройти к церкви. Это было — как пересматривать заново фильм, который смотрела давным-давно, вспоминая повороты сюжета, только когда они происходят на экране. Там — перекресток, тут — угол лавочки, ныне зажатой со всех сторон громадами новостроек. Темные силуэты деревьев остались прежними, ограда тоже, хоть и поблекла от времени. Двери церкви автоматически распахивались, стоило к ним подойти.
Я не узнавала церковь, память подводила меня. Или же храм изменился до неузнаваемости. В простых, без украшений, белых стенах зияли разверстые раны витражей — словно спелые гранаты, зеленый дягиль и синяя тушь. Покров на алтаре был бело-голубой, как в Аресе, и истекали кровью бутоны роз в руках беломраморных ангелов с тусклой позолотой на опахалах крыльев. Благовония струились над алтарем, словно мираж. Дрожал язычок хрустальной лампады, показывая, что Бог — здесь. Но больше никого нет дома.
Я стояла на кафельном полу, напряженным взором окидывая интерьер храма. Сердце отчаянно колотилось, пока я искала на стенах огненные письмена: «Сабелла Кэй проклята во веки веков». Но никаких надписей не было, и лишь ангелы с розами служили напоминанием о письме Касси. Здесь точно не было никаких мраморных ангелов в те времена, когда мы с матерью сидели на этих скамьях среди других прихожан, с волнением ожидая, что божественный свет воссияет над нами и озарит наши души. Может быть, ангелы оживут и обретут дар речи?
Мраморные лица казались холодными и неживыми рядом с красными, как кровь, бутонами роз. Пустые каменные глаза смотрели на меня в ответ. Губы изваяний чуть раздвигались в полуулыбке. Когда Касси пришла сюда и благоговейно преклонила колени в проходе меж скамьями, с этих губ к ней слетела правда. Узри же уста Господа твоего…
И тут один из ангелов медленно приоткрыл рот.
Невозможно было поверить глазам. Я замерла, сердце пыталось выскочить из груди от невыразимого ужаса. Рот ангела раскрывался все шире и шире, как если бы он рычал, как если бы собирался укусить меня. Затем ангельские уста исторгли звук, высокий и пронзительный, от которого моя голова едва не раскололась надвое. Вопль ангела еще не смолк, как я присоединила к нему свой, неудержимый, но безнадежно опоздавший. Он прозвучал оглушительно, как и удар моей сумки о плитки пола.
Раздался глухой стук, затем шаги. Я ожидала увидеть ангела, бегущего прямо на меня с разверстым ртом, чтобы укусить. Но оказалось, что ко мне бежит человек. Лицо его было искажено безумием, длинные волосы бились по бокам, как серые собачьи уши.
— Умоляю вас! — произнес этот человек, до боли сжав мою руку, наступил на мою сумку и испуганно отпрыгнул. — Прошу вас! Успокойтесь!
— Ангел… — кажется, удалось выговорить мне.
— Это просто каллиопа, — сказал человек.
Я взглянула через его плечо. Рот ангела оставался широко открытым.
— Каллиопа, — повторил человек. — Наши ангелы соединены с органными трубами, и когда я играю, кажется, что они поют вместе с паствой. Хитроумное и весьма изящное устройство. Я всегда репетирую гимны по вечерам. Обычно церковь в это время пустует. Но, Господи, я напугал вас до полусмерти, да?
Мне было нехорошо, и вдобавок я чувствовала себя полной идиоткой. Я присела на краешек скамьи. Человек с прической как собачьи уши подобрал мою сумку и подал мне. Он предложил мне немного бренди, запас которого имелся в медпункте, я отказалась, и тогда он принес мне стакан воды из комнаты за алтарем.
— Вы тоже не местная, — заметил он. — Впервые пришли в этот храм, а я взял и отпугнул вас.
— Я просто шла мимо, — ответила я. — Кое-кто из моих родственников несколько лет назад ходил в эту церковь.
— Тогда это было еще до меня. Я тут всего полтора года, органист и по совместительству смотритель музея. Если вы пришли ради этого, боюсь, что сегодня экспозиция закрыта, — кажется, он ожидал какой-то моей реакции на это.
— Простите, что закрыто?
— Музей.
— Я и не знала, что здесь есть музей.
— В основном туристы приходят сюда именно за этим. Или, по крайней мере, раньше приходили. Одно время тут было довольно оживленно, но после того, как спал первый интерес… Мать-Земля забрала себе оригинал, нам остались крохи, и все про нас забыли. Сказав, что это музей, я, пожалуй, преувеличил.
— Простите, но я все-таки не понимаю, о чем вы говорите.
— Вы хотите сказать, мисс… мисс?..
— Холланд.
— Вы хотите сказать, мисс Холланд, что ничего не слышали об археологических находках в Восточном? Это же было всего два года назад!
Вот оно. Словно гонг ударил глубоко под землей — звука не слышно, только тяжелая вибрация расходится во все стороны. Я все еще ничего не понимала, но чувствовала, что цель близка.
— О каких находках?
— Ах, мисс Холланд! Вы увлекаетесь историей древних культур? Интересуетесь исчезнувшей цивилизацией Нового Марса? Не отвечайте. Будем считать, что вам интересно. Когда начали расчищать землю под строительство жилого комплекса Ново-Восточное, то вскрыли старую каменоломню. И там был этот благословенный подземный ход, где обнаружили плиту, которая покоилась там еще за тысячу лет до первой посадки земных кораблей на Новый Марс. Только подумайте! За тысячу лет до того, как люди принялись ковыряться на поверхности планеты. Раньше, чем был основан Доусон, раньше, чем возник Каллико. И она не просто старше — она иная. Вот в чем суть. Иная. Об этом говорили в новостях, несколько месяцев обсуждали по телевидению. Неужели вы ничего не слышали?
Меня действительно тянуло в Восточное, как порой каждому хочется вернуться в детство, даже если оно было горьким, в те времена, когда вся жизнь впереди и горизонты непознанного широки до бесконечности.
В моих воспоминаниях Восточное было совсем иным, чем то, что я увидела по возвращении. Тогда оно было моложе и важнее для меня. Развесистые дубы, жимолость, дети, гоняющие мяч прямо посреди улиц, немеханизированная пекарня, где пекли настоящий хлеб, пивные, дискотеки и стереокинозалы — все исчезло.
Первым, что я увидела, вьезжая в поселок, была длинная цепь супермаркетов вдоль шоссе. А потом мне открылась сюрреалистическая картина — над домами реял огромный полосатый рекламный аэростат в форме конфеты, флюоресцирующий ярко-красным и ослепительно-белым.
Повсюду понастроили новых жилых корпусов, нагромоздили их друг на друга, как детские кубики, и разбросали по луговинам у реки. Над дамбой возвышались автоматические заводы. Куда подевались обогатительные комбинаты? Их трубы, как и сами горные разработки, теперь скрывались под землей, и только клубы дыма — цвета бронзы или темные, подсвеченные неоновыми огнями — время от времени вырывались в ночь. На главной улице сияли огнями вывески баров. Медные блоки — основной строительный материал во времена горнозаводского расцвета — теперь покрылись окисями и потускнели. Блочные дома съежились между громадами новых зданий. Восточное на глазах превращалось в город, а старый поселок вытесняли прочь, словно выдавливали пасту из тюбика.
Ради модернизации некоторые улицы просто стерли с лица земли. Улица, на которой когда-то жила я, оказалась одной из них.
Я остановила такси там, где кончался смутно знакомый переулок, и где некогда начиналась наша с матерью улица. Теперь ее не было. Было так странно, что ее больше нет — словно кто-то взял и стер ластиком огромный кусок моей жизни, словно это были лишь слухи. Вправду ли мы здесь жили? Произошло ли то, что связано для меня с этим местом, на самом деле? Вдруг стало казаться, что воспоминания могут быть и ложными, просто плод воображения, созданный разумом, чтобы заполнить пустоты в сознании.
Даже деревья исчезли.
Я вспоминала свой первый дом каждый раз, стоило мне учуять запах аниса. А теперь здесь единственное место в мире, где для меня никогда не будет пахнуть анисом.
Я расплатилась с такси и побрела прочь, скользя меж теней и огней. Потом неторопливо поднялась по пандусу, миновала арку и вышла на вымощенную плиткой площадь с фонтаном из жидкого стекла. Мой дом был где-то здесь. Может быть, я смогла бы отыскать его. Может быть, он до сих пор тут — в новой кирпичной кладке, в плитке, которой вымощена площадь. Как на тех безумных рисунках-головоломках, где надо разглядеть девичий глаз в контурах цветка или цветок в девичьем глазу.
Но я не разгадала эту головоломку.
Одно было несомненно — церковь Возрожденного Христианства никуда не делась. Касси побывала там, Джейс тоже. Джон Трим писал мне, что именно там мой грех выставлен на всеобщее обозрение для тех, кто способен разглядеть.
Внезапно кости мои словно превратились в воду. Я в очередной раз удивилась, что я здесь делаю и зачем следую прихотям своих врагов.
Там, где вдоль реки выстроились жилые кварталы, под землю ведет тоннель. Может быть, мой путь лежит туда?
Я пошла через весь город, перешла через реку по новому стальному мосту. Двинулась дальше по новой дороге, отсвечивающей в темноте белым, вдоль которой до сих пор росли полевые цветы. Мое сердце колотилось тем сильнее, чем ближе я подходила к тому дню из своего детства.
До берега первого из высохших каналов оставалось примерно четверть мили, когда путь мне преградил забор. Сквозь щель я увидела какую-то стену и бледный купол — будущую крышу то ли обогатительного комбината, то ли театра. Строящиеся здания тянулись на две-три мили дальше того места, где зияла каменоломня и лаз в нее. Словно огромные песчаные дюны, они облепили и задушили главное место моего детства.
Я вернулась обратно в центр и долго не могла вспомнить, где вообще находится церковь Возрожденного Христианства. Без сомнения, в моем подсознании нашлись тому причины. На уровне же сознания я была просто смущена и растеряна.
На углу одной из старых улиц стояла захудалая гостиница. Регистрацией постояльцев в ней занимались автоматы, а лифт музыкально скрипел и скрежетал. Я вошла в номер, который во многом напоминал лифт, с той лишь разницей, что в комнату умудрились втиснуть кое-какую мебель, легла на кровать и стала слушать город. Городской шум нынешнего Восточного был почти неотличим от шума Ареса, только здесь он был не столь громким и самоуверенным.
Той ночью я раз десять принимала душ. В номере было жарко, окна не открывались, кондиционер барахлил. Мне стало казаться, что в отеле нет никого, кроме меня, ни единого человека. Я ощутила себя одинокой, как никогда прежде, ибо теперь даже сама не могла составить себе компании.
Когда восходящее солнце подожгло Восточное, я лежала на кровати в отеле, потому что снаружи было слишком ярко, чтобы выходить, слишком жарко, чтобы отправляться на поиски ответов. Но может оказаться и так, что здешняя церковь закрыта после захода солнца. Я рассчитывала подождать в номере до сумерек, но мысль о том, чтобы провести весь день одной в этой комнате или о том, чтобы гулять ночью по сухим лугам, наполнила мою душу смутными страхами. Я не хотела пить сейчас — только не в Восточном, где все началось. Космолетчик был так щедр на подарки, а потом и парень из бара добавил свой «последний танец». Я могла продержаться на этом два или три дня, если буду беречься от солнца. Но одни сутки уже истекли, шел второй день.
Когда солнце стало клониться к западу, я надела широкополую шляпу и темные очки, спустилась вниз, покинула стены вроде бы безлюдного отеля и вышла на улицу. На мостовой лежали длинные незнакомые тени новых домов. Я спросила у кого-то, как пройти к церкви. Это было — как пересматривать заново фильм, который смотрела давным-давно, вспоминая повороты сюжета, только когда они происходят на экране. Там — перекресток, тут — угол лавочки, ныне зажатой со всех сторон громадами новостроек. Темные силуэты деревьев остались прежними, ограда тоже, хоть и поблекла от времени. Двери церкви автоматически распахивались, стоило к ним подойти.
Я не узнавала церковь, память подводила меня. Или же храм изменился до неузнаваемости. В простых, без украшений, белых стенах зияли разверстые раны витражей — словно спелые гранаты, зеленый дягиль и синяя тушь. Покров на алтаре был бело-голубой, как в Аресе, и истекали кровью бутоны роз в руках беломраморных ангелов с тусклой позолотой на опахалах крыльев. Благовония струились над алтарем, словно мираж. Дрожал язычок хрустальной лампады, показывая, что Бог — здесь. Но больше никого нет дома.
Я стояла на кафельном полу, напряженным взором окидывая интерьер храма. Сердце отчаянно колотилось, пока я искала на стенах огненные письмена: «Сабелла Кэй проклята во веки веков». Но никаких надписей не было, и лишь ангелы с розами служили напоминанием о письме Касси. Здесь точно не было никаких мраморных ангелов в те времена, когда мы с матерью сидели на этих скамьях среди других прихожан, с волнением ожидая, что божественный свет воссияет над нами и озарит наши души. Может быть, ангелы оживут и обретут дар речи?
Мраморные лица казались холодными и неживыми рядом с красными, как кровь, бутонами роз. Пустые каменные глаза смотрели на меня в ответ. Губы изваяний чуть раздвигались в полуулыбке. Когда Касси пришла сюда и благоговейно преклонила колени в проходе меж скамьями, с этих губ к ней слетела правда. Узри же уста Господа твоего…
И тут один из ангелов медленно приоткрыл рот.
Невозможно было поверить глазам. Я замерла, сердце пыталось выскочить из груди от невыразимого ужаса. Рот ангела раскрывался все шире и шире, как если бы он рычал, как если бы собирался укусить меня. Затем ангельские уста исторгли звук, высокий и пронзительный, от которого моя голова едва не раскололась надвое. Вопль ангела еще не смолк, как я присоединила к нему свой, неудержимый, но безнадежно опоздавший. Он прозвучал оглушительно, как и удар моей сумки о плитки пола.
Раздался глухой стук, затем шаги. Я ожидала увидеть ангела, бегущего прямо на меня с разверстым ртом, чтобы укусить. Но оказалось, что ко мне бежит человек. Лицо его было искажено безумием, длинные волосы бились по бокам, как серые собачьи уши.
— Умоляю вас! — произнес этот человек, до боли сжав мою руку, наступил на мою сумку и испуганно отпрыгнул. — Прошу вас! Успокойтесь!
— Ангел… — кажется, удалось выговорить мне.
— Это просто каллиопа, — сказал человек.
Я взглянула через его плечо. Рот ангела оставался широко открытым.
— Каллиопа, — повторил человек. — Наши ангелы соединены с органными трубами, и когда я играю, кажется, что они поют вместе с паствой. Хитроумное и весьма изящное устройство. Я всегда репетирую гимны по вечерам. Обычно церковь в это время пустует. Но, Господи, я напугал вас до полусмерти, да?
Мне было нехорошо, и вдобавок я чувствовала себя полной идиоткой. Я присела на краешек скамьи. Человек с прической как собачьи уши подобрал мою сумку и подал мне. Он предложил мне немного бренди, запас которого имелся в медпункте, я отказалась, и тогда он принес мне стакан воды из комнаты за алтарем.
— Вы тоже не местная, — заметил он. — Впервые пришли в этот храм, а я взял и отпугнул вас.
— Я просто шла мимо, — ответила я. — Кое-кто из моих родственников несколько лет назад ходил в эту церковь.
— Тогда это было еще до меня. Я тут всего полтора года, органист и по совместительству смотритель музея. Если вы пришли ради этого, боюсь, что сегодня экспозиция закрыта, — кажется, он ожидал какой-то моей реакции на это.
— Простите, что закрыто?
— Музей.
— Я и не знала, что здесь есть музей.
— В основном туристы приходят сюда именно за этим. Или, по крайней мере, раньше приходили. Одно время тут было довольно оживленно, но после того, как спал первый интерес… Мать-Земля забрала себе оригинал, нам остались крохи, и все про нас забыли. Сказав, что это музей, я, пожалуй, преувеличил.
— Простите, но я все-таки не понимаю, о чем вы говорите.
— Вы хотите сказать, мисс… мисс?..
— Холланд.
— Вы хотите сказать, мисс Холланд, что ничего не слышали об археологических находках в Восточном? Это же было всего два года назад!
Вот оно. Словно гонг ударил глубоко под землей — звука не слышно, только тяжелая вибрация расходится во все стороны. Я все еще ничего не понимала, но чувствовала, что цель близка.
— О каких находках?
— Ах, мисс Холланд! Вы увлекаетесь историей древних культур? Интересуетесь исчезнувшей цивилизацией Нового Марса? Не отвечайте. Будем считать, что вам интересно. Когда начали расчищать землю под строительство жилого комплекса Ново-Восточное, то вскрыли старую каменоломню. И там был этот благословенный подземный ход, где обнаружили плиту, которая покоилась там еще за тысячу лет до первой посадки земных кораблей на Новый Марс. Только подумайте! За тысячу лет до того, как люди принялись ковыряться на поверхности планеты. Раньше, чем был основан Доусон, раньше, чем возник Каллико. И она не просто старше — она иная. Вот в чем суть. Иная. Об этом говорили в новостях, несколько месяцев обсуждали по телевидению. Неужели вы ничего не слышали?