Страница:
Помощниц прищурившись, глянул на меня и сказал:
– Он не чувствует стужи, как нормальный человек. Его грязная магия согревает его.
Это было сказано к тому, что я вышел наверх только в камзоле и брюках, на мне не было подходящей к сезону одежды. Хотя, правда, оказалось, я действительно мог контролировать температуру своего тела непроизвольно, почти не думая об этом, так же как я отразил нож убийцы. Я воспринимал холод не больше, чем легкое неудобство. Помощник дотронулся до моей руки:
– Да он кипит как котел! – закричал он и отдернул руку.
– Идем, – сказал Ланко. – Он не причинит тебе вреда. Не так ли, мой дорогой? Он хорош на всякие фокусы, но у него кишка тонка подраться. Знаю, что его знакомство с духами отразило твой нож. Я говорил, что у тебя ничего не получится.
Помощник попытался возразить, но Ланко так глянул на него, что он заткнулся.
Ланко положил руку мне на плечо:
– Ну, а теперь, я спрашиваю, где золото? Не на вершинах же тех снежных скал?
– Ты завел свой корабль слишком далеко на юг, – сказал я ему. Не то чтобы я вообразил, что его действительно можно урезонить этим. – Пусть «Чайка» пройдет на север, держа этот берег по левому борту. Семь или восемь дней работы веслами, даже если не будет попутного ветра, и вы увидите, что погода станет теплее.
– Ты можешь поклясться в этом?
– Я считаю, что так будет, да.
– А откуда ты это знаешь, мой прекрасный мальчик? Так же, как ты знал, что я должен разбогатеть здесь?
Помощник вмешался твердым, но испуганным голосом, пытаясь говорить угрожающе:
– А я скажу, Ланко, что он дьявол, заведший нас сюда, чтобы отомстить. Может, какой-нибудь масрийский волшебник положил на нас проклятие, а этот – его орудие, а, Ланко? – Он засмеялся, пытаясь теперь представить все как шутку, но вместо этого сам выглядел шутом. – Грязный пособник дьявола, влекущий нас в объятия нашей смерти.
Ланко произнес, обращаясь ко мне:
– Наши запасы истощились, волшебник. Не позаботишься ли при помощи магии о нас еще разок, загляни за эти восемь, или девять, или десять, или сто дней плавания вдоль побережья и посмотри, что будет с нами?
– Ланко, – тихо произнес я, – надо просто открыть твои собственные припасы, и можно кормить весь корабль.
Он заулыбался. Улыбались даже его маленькие сверлящие глазки. Он любил меня за то, что я позволял ему презирать меня.
– А ты, – сказал он, – ни разу не попросишь в будущем еды, пока мы не доберемся до земли. Согласен?
– Так как припасов очень мало, то я соглашаюсь.
– О, – сказал он и, поклонившись, взял мою руку и поцеловал ее. – А теперь убирайся вниз, кровавый шрийский ублюдок. Пошел к своему веслу.
Я не чувствовал вины за их судьбу. Они были, в лучшем случае, грабителями, а большинство из них хуже грабителей, и кроме того, я никогда и не предполагал, что они погибнут здесь. Вопреки широко распространившемуся на борту мнению, я не был ни ангелом их смерти, ни их несчастьем. То, что я им сказал, я знал наверняка: к северу зима была менее суровой. Где-то была полузамерзшая в своем устье река, открывавшая путь в глубь суши. Скалы были, как крепостные стены, и нам оставалось только искать дверь.
Однако я все больше осознавал и то, что должно было случиться.
По окончании моей второй вахты я спал на нижней палубе, а в то время на моем месте, повинуясь приказу Ланко спешно покинуть эти холодные места, кто-то работал веслом.
Я проснулся, без страха обнаружив людей, связывающих меня жилистыми веревками. Я лежал тихо и позволил им делать то, что они делали. Команде этого корабля я больше не был нужен. Я чувствовал, что мне предстоит испытание. Я был близок к какому-то знанию, которого должен достичь и которое ожидало моего одиночества. Я не боялся и не сердился.
Справившись с веревками, они зашептались. Открыв глаза, я позволил им обнаружить, что уже проснулся. Толкаясь, они отступили назад, ругаясь от страха. Но увидев, что я не сопротивляюсь, подумали, что крепко связали меня, и осмелели. Один пнул меня в бок, другой дернул мою голову вверх за бороду и отпустил так, что у меня из глаз посыпались алмазные искры. Я не стал защищаться Силой, а сказал: «Осторожнее», – и они, топча друг друга, бросились врассыпную.
Затем из люка кто-то крикнул, что идет помощник Ланко. Этот храбрец поднял меня, и вскоре я оказался на палубе под куполом блестящего черного неба.
Вокруг нас негромко шумело море. Поднимался ветер, и большие паруса с готовностью разворачивались навстречу ему. Перед богом Хессу курился фимиам. Я чувствовал его запах с избытком. Ланко нигде поблизости не было видно. Может быть, он спал без задних ног, глотнув вина, несмотря на все ограничения древних обычаев. Итак, я должен стать козлом отпущения. Море сердилось на меня, его раздражало мое присутствие. Оно, в знак своего неудовольствия, сбило корабль с пути, испортило припасы, спрятало зелень и золото этой земли под тяжелыми белыми доспехами. Поэтому они отдадут меня на съедение морю, утопят свое несчастье, и удача снова засияет на их небосводе. Даже из моих вещей они ничего не оставят себе, а все бросят вслед за мною: несчастье есть несчастье. Я не смешивал их призрачную веру с протестами, угрозами и ненужными чудесами…
Должен ли я освободиться от своих пут, как от истлевших веревок, должен ли я остановить свое падение, и стоя на море, аккуратно поймать свои вещи, пока мои ноги еще не коснутся воды?
На судно Чарпона я пришел пешком по океану. С галеры Ланко я уйду тем же путем. Смешно, но это так. В конце концов, я не мог плыть. Чтобы успокоить банду разбойников и привести мое возбужденное сознание в состояние покоя, мудрее было идти по воде, чем погрузиться в ледяную жидкость.
Снова, и не удивительно. Никакой гордости, никакой надменности – это ни к чему: я был рад, что мне дано мое искусство. Позади меня закричали. Сколько раз раздавались вслед эти крики, когда проходил волшебник?
В конце концов, это такая малость – быть повелителем людей, и все их повелители таковы, каковы они сами.
Я пошел к берегу.
Вот то место. Возможно, оно уже давно ждет меня. В момент безрассудства и бреда с видениями, что время от времени случалось со мной, я иногда допускал, что оно ждало меня. Для меня философия заменила человеческий ужас, потому что я должен был как-то использовать мой мозг, пока есть такая возможность. Порой я считал, что зимние ледяные просторы юго-западных земель были плодом моего воображения. Или какого-то более обширного и более удивительного воображения, которое думало континентами, мечтало мирами. Конечно, я был лучше снаряжен, чем другие, чтобы лицом к лицу встретить оцепенение ледяной равнины, которая за несколько дней – или меньше – уничтожила бы самого сильного духом человека. Мое тело оставалось таким же невосприимчивым к холоду, как и раньше: кожа была сухая, но не трескалась и не шелушилась; глаза оставались ясными, хотя веки припухли; примерно час после захода солнца, пока было еще светло, временная снежная слепота застилала мое зрение белой дымкой. Даже ледяные ожоги моментально исчезали с моих рук. Мне было неудобно, но я не чувствовал ни боли, ни подавленности. Никогда прежде мое самосохранение не достигало такой степени. Так ребенок интуитивно учится произносить звуки, владеть своим телом, узнавать символы. Так я, без всякого усилия со стороны моего сознания, учился этим способностям и спонтанно формировал их.
Я решил идти пешком на север, ориентируясь по солнцу и местности. Говоря «идти пешком», я именно это и имел в виду. Я не подпрыгнул в воздух. Левитировать, или летать, как определил бы Тувек в дни своего пребывания в племени, – это, в конце концов, утомительно, по сравнению с естественными средствами передвижения, известными как ноги. Мне даже удалось подняться по прибрежным отвесным скалам без применения магии.
Все это было просто. У меня была цель, было здоровье и тело, которое само себя защищало. Я не сомневался. Мне все было безразлично.
У меня не было пищи.
На всем протяжении моей жизни я мог обходиться малым. Иногда, смотря по обстоятельствам, мне действительно надо было очень мало. Я мог проводить много дней без пищи. Теперь как раз был такой случай. Хочу сказать, что это не уменьшило мою Силу, действительно, я почти не обращал внимание на неудобства. Я был убежден, что вскоре мне встретится знак, обитаемое это место или необитаемое. Итак, я питался снегом, используя его вместо воды.
Прошло шесть дней, потом двадцать. Моей последней едой был кусок сухаря, который я съел на корабле. Как ни странно, но я не чувствовал голода с тех пор: еще раньше я постепенно был приучен к маленьким порциям еды. Внезапно на двадцатый день голод вернулся ко мне, как понурый изголодавшийся пес. Наша на плечах налилась свинцом, живот прилип к позвоночнику, и черный свет застилал мне глаза. Как дикарь из какого-то доисторического кошмара, я опустился на четвереньки, набивал рот снегом и с жадностью глотал его, ножом отскребая новые куски от замерзшей земли. Но этот импровизированный обед не пошел мне на пользу. Вскоре меня стошнило, и я лежал лицом вниз в разрытом снегу, пока тусклый свет, исходящий из облаков, не сказал мне, что солнце собирается устроиться на ночлег. Я собрал остатки сил, чтобы сделать то же самое.
Некоторое время путь шел в гору, и трудно было понять, что там впереди, потому что мешал слабый снегопад. Один или два раза впереди маячило что-то похожее на горы, может, это были далекие клубы тумана. Однажды мне встретился мрачный лес: ветви сломались под тяжестью снега, и он превратился в лес унылых столбов. Солнце бежало над ним и равномерно пронзало его лучами, как копьями. Когда стемнело, я нашел себе убежище в пещере, в основном, чтобы избежать встречи с дикими зверями, встречи, на которую я так надеялся днем. Я даже развел костер (чтобы отпугнуть животных, иначе он мне тогда был абсолютно не нужен), воспользовавшись масрийской трутницей, но не Силой, и кусочками сухого мха, который я нашел в трещинах скал.
Гонимый голодом, я потащился вверх по склону, перевалил через вершину и спустился в узкую долину. Погода была ясной как никогда. В надвигающейся темноте мне удалось разглядеть местность. Оказалось, что уже какое-то время я поднимаюсь в горы, а я и не знал об этом.
Горная долина была окружена высокими пиками. Казалось, одна группа их курилась, словно среди них был разложен сырой костер. Солнце зашло, долины и горы погрузились в серебристые сумерки.
Я нашел пещеру. У входа в нее от самой седловины вверху до зеленоватого зеркала водоема внизу – вознесся стройный столб бугристого ледяного стекла. Временами с его солнечной стороны лед трескался и около двух часов в день вода стекала вниз на замерзший водоем.
Пещера была мелкой и темной. У стены валялась белая кость. Эта кость для меня была очень важным знаком: раньше пещерой пользовались, она была связующим звеном между человеком и зверем.
Я редко оставался один так долго. Таким одиноким душой и разумом, да, но кто же не оставался? Рядом никого не было. Ни толпы, ни свидетелей, ни женщины, на которую можно было бы лечь, ни мужчины, чтобы подраться, ни врагов, чтобы перехитрить. Здесь была только тишина. Звуки и формы, которые я видел, были производными от этого ландшафта. Не летали птицы, не выли волки. Когда по горам проползала тень, легкая, как взмах крыла, – это проплывало облако.
Первая ночь. Я наскреб мха и сухих корней, чтобы развести в пещере костер. Отколов кусок от неподвижного водопада, я стал сосать эту безвкусную сосульку. Каким-то странным неопределенным образом я почувствовал холод, а мои руки тряслись от голода. Я погрузился в сон, и мне снилось, как в рассказах голодающих людей, жареное мясо, горы хлеба и причудливая стряпня городов. В этих снах я жадно ел, набивая свое брюхо, и никак не мог насытиться. Перед рассветом я со стоном проснулся, дрожа. Голод усилился. Это напоминало мне чуму, и вскоре, когда силы опять покинули меня, я снова погрузился в сон.
Проснулся я около полудня, слишком слабый, чтобы двигаться, за исключением тех случаев, когда мне надо было отползти в угол, чтобы облегчиться. Мой живот был пуст, но, как если бы я ел гнилые фрукты, меня несколько раз пронесло, в животе все бурлило, хотя изнутри я уже был, как выскобленная тыква.
День перешел в ночь.
Я лежал на спине, мой шрийский плащ, сложенный, служил мне изголовьем. Я задумчиво смотрел наружу, минуя взглядом почерневший пепел моего костра, на огромные алмазы звезд: некоторые из них были голубоватые, а другие – зеленоватые и розовые. Моя голова была ясна. Я даже не боялся. Я знал, что не умру, хотя меня начинало интересовать, что со мной станет. Может быть, при помощи Силы я смогу притащить себе пищу – выманить какое-нибудь животное из его зимнего логова или привести человека мне на помощь. Однако, попытавшись сконцентрироваться, я осознал, что внутри меня только пустота непригодного для использования мира. Ни шороха жизни. Теперь линия берега тянулась на восток. Передо мной, на севере, был другой выход к морю, но как далеко, сотни миль, дни пути… Мой разум помрачался, когда я думал об этом, и по телу растекалась слабость. Моя… Сила была совсем маленькой и еле теплилась, как искорка пламени. Замерзшие руки одеревенели и побелели. Если так будет продолжаться и дальше, то пальцы отвалятся, но вырастут ли новые? Некоторое время назад я предчувствовал испытание, оно даст мне знание, которого я должен достичь. Было ли все происходящие вот этим испытанием, этим знанием: голодание, ослабление моего физического состояния до рвоты, до положения беспомощного полуобмороженного младенца, лежащего на земле в пещере?
Со временем боль прошла. У меня совсем не осталось сил, их хватило только на то, чтобы доползти до входа в пещеру и взглянуть на белую долину, на давящую блеклость гор, дымящихся как котел. Возможно, это были вулканы. Я держал в руках найденную кость. Меня уже не интересовало ни мнимое будущее, ни трудности настоящего. Я думал. Я постигал непостижимые символы бесконечности, невидимые символы надира.
Ощупывая кость и размышляя над ней, я пришел к пониманию ее истории, ничтожной и призрачной. От этих раздумий я пустился в другие, где сталкивались земля и небо, прекращение существования и вечность, люди и боги. Я обрел покой – покой, которого не знал прежде и который покинет меня в будущем, потому что я не верил, что можно долго пребывать в безмятежности, этом чуждом людской душе состоянии, и в то же время обитать в человеческом мире. Мне казалось, что я проник в глубочайшие тайны моего «я» и всего сущего, возможно, так оно и было на самом деле. Это была цена, которую я платил жизни и живому, потому что когда я снова оживу, я должен буду забыть их. В мифах многих народов пророк идет в пустыню, в безбрежные просторы песка и снега, или поднимается на бесплодную черную гору. И когда он возвращается к людям, его глаза горят вдохновенным огнем, а лицо становится совершенно другим. Он рассказывает людям, что видел Бога. Мне хочется думать, что Бога, если он вообще есть где-нибудь, надо искать только в людях. Самородок золота ищут среди грязи. Мне также хочется думать, что пустыня, на мгновение или на вечность, очистится от грязи. Возможно тогда, вернувшийся пророк сказал бы не «я видел Бога», но «я видел себя».
Прошло около пятидесяти дней вместе с тем временем, что я провел в пещере, но я не уверен в том, как никогда не буду уверен до конца в тех тайнах, что я познал там.
Конец ритуала был очень простым.
Казалось, я очнулся от приятного сна без сновидений. Поднималось солнце, и столб водопада стал оттаивать с восточной стороны. Яркие капли понеслись вниз к водоему. Я не чувствовал ни голода, ни жажды, ни темноты, ни слабости. Действительно, я ощущал себя нормальным, сильным и энергичным. Мой ум был ясен, а тело готово для дальнейших действий, которых я потребую от него. Вот это-то и была явная нелепость, и я знал, что это – явная нелепость: мечтательное состояние прошло, я снова был простым человеком и рассуждал, как человек. Однако попытаться стоило. Я встал, потянулся, и мои полнокровные артерии с пением отозвались во мне. Мне было холодно, но я чувствовал, как каждая частичка моего тела мучилась от неподвижного лежания больным здесь, на обледенелой земле. Минуту спустя я выбежал из пещеры и бегом пересек долину туда и обратно.
Я никогда не был в более хорошей форме. По-моему, я прыгал в снегу как клоун. Я вспомнил Сгинувшую Расу.
Сгинувшая Раса не ела. Я очень легко вспомнил невероятные рассказы Демиздор, вспомнил о Сарвре Лфорн с фруктами из драгоценных камней, о несуществующих отхожих местах… Да, они не ели, не избавлялись от побочных продуктов переваривания пищи – двух жестокостей природы, без которых не может обойтись человек. Вспомнил свой стыд, потому что не был свободен от таких неотъемлемых свойств организма. А теперь? Теперь я был одним из них. Заговорила кровь. Кровь моей матери, ибо она, как белый призрак, была явным потомком того Потерянного народа с белыми волосами и белыми металлическими глазами.
Я медленно вернулся к пещере, опустился на пол и развязал свою котомку. Достав серебряную маску, которую подонки Ланко в ужасе швырнули мне, я долго пристально смотрел в ее пустые глазницы.
Возможно, все началось с нее, вся моя Сила, с ее расы, с их наследственности во мне. Может, во мне вообще ничего не было от отца, кроме физического сходства, нескольких воспоминаний о нем, оставшихся в клетках моего мозга, – короткие вспышки его честолюбия, которое как раз предшествовало моему появлению. Не считая этого, мои способности, по-видимому, перешли ко мне от нее. Даже в тот раз, на скале крепости у Эшкорека, когда я думал, что это его тень и его желание ведут меня, когда я вдруг заговорил на чужом языке, как если бы он был мне родным, даже тогда, вероятно, это было просто проявлением Силы, перешедшим как наследство от нее, Силы, взорвавшейся во мне, потому что это был благоприятный момент и потому что я нуждался в ней.
Казалось, что память о моем отце Вазкоре покинула меня.
Три дня спустя, глубоко вдыхая холодный воздух и не нуждаясь больше ни в какой другой субстанции, чтобы питать себя, я отправился на север через хребты курящихся гор. Через пять дней, спускаясь с перевала, я заметил, что климат смягчился.
Я подошел к замерзшей реке, на середине которой зияла полынья, достаточно узкая, чтобы сильный человек мог ее перепрыгнуть.
Пройдя от этой реки еще семь дней, я подошел к сосняку, а затем встретил рощу черных дубов, обвитых зеленым плющом. С высокой террасы я увидел, как внизу на северо-западе море вдавалось петлей в сушу. Я направился туда и незадолго до вечера обнаружил на берегу небольшую деревеньку.
Синие тюлени резвились в полумиле от берега в лучах заходящего солнца. Люди – на расстоянии они выглядели обыкновенными людьми – около большого костра чинили сети. Я уловил запах жареной рыбы, который больше не волновал меня. В окнах домов светились желтые лампы.
Мне незачем было идти туда, и я, оставив в стороне это поселение, продолжил свой путь к месту, где, по моему мнению, находилось жилище Уастис. Я хотел получить ответы на свои вопросы и еще, возможно, желал ее смерти. Однако, любовь к живому – это любопытная вещь, и в определенные моменты она, как винные пары, ударяет в сердце и голову.
Вглядываясь в деревеньку на берегу, резвящихся тюленей, западное догорание низкого солнца, я понял, что для того, чтобы быть благодарным за свое рождение, мне нужно только одно – существовать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
– Он не чувствует стужи, как нормальный человек. Его грязная магия согревает его.
Это было сказано к тому, что я вышел наверх только в камзоле и брюках, на мне не было подходящей к сезону одежды. Хотя, правда, оказалось, я действительно мог контролировать температуру своего тела непроизвольно, почти не думая об этом, так же как я отразил нож убийцы. Я воспринимал холод не больше, чем легкое неудобство. Помощник дотронулся до моей руки:
– Да он кипит как котел! – закричал он и отдернул руку.
– Идем, – сказал Ланко. – Он не причинит тебе вреда. Не так ли, мой дорогой? Он хорош на всякие фокусы, но у него кишка тонка подраться. Знаю, что его знакомство с духами отразило твой нож. Я говорил, что у тебя ничего не получится.
Помощник попытался возразить, но Ланко так глянул на него, что он заткнулся.
Ланко положил руку мне на плечо:
– Ну, а теперь, я спрашиваю, где золото? Не на вершинах же тех снежных скал?
– Ты завел свой корабль слишком далеко на юг, – сказал я ему. Не то чтобы я вообразил, что его действительно можно урезонить этим. – Пусть «Чайка» пройдет на север, держа этот берег по левому борту. Семь или восемь дней работы веслами, даже если не будет попутного ветра, и вы увидите, что погода станет теплее.
– Ты можешь поклясться в этом?
– Я считаю, что так будет, да.
– А откуда ты это знаешь, мой прекрасный мальчик? Так же, как ты знал, что я должен разбогатеть здесь?
Помощник вмешался твердым, но испуганным голосом, пытаясь говорить угрожающе:
– А я скажу, Ланко, что он дьявол, заведший нас сюда, чтобы отомстить. Может, какой-нибудь масрийский волшебник положил на нас проклятие, а этот – его орудие, а, Ланко? – Он засмеялся, пытаясь теперь представить все как шутку, но вместо этого сам выглядел шутом. – Грязный пособник дьявола, влекущий нас в объятия нашей смерти.
Ланко произнес, обращаясь ко мне:
– Наши запасы истощились, волшебник. Не позаботишься ли при помощи магии о нас еще разок, загляни за эти восемь, или девять, или десять, или сто дней плавания вдоль побережья и посмотри, что будет с нами?
– Ланко, – тихо произнес я, – надо просто открыть твои собственные припасы, и можно кормить весь корабль.
Он заулыбался. Улыбались даже его маленькие сверлящие глазки. Он любил меня за то, что я позволял ему презирать меня.
– А ты, – сказал он, – ни разу не попросишь в будущем еды, пока мы не доберемся до земли. Согласен?
– Так как припасов очень мало, то я соглашаюсь.
– О, – сказал он и, поклонившись, взял мою руку и поцеловал ее. – А теперь убирайся вниз, кровавый шрийский ублюдок. Пошел к своему веслу.
Я не чувствовал вины за их судьбу. Они были, в лучшем случае, грабителями, а большинство из них хуже грабителей, и кроме того, я никогда и не предполагал, что они погибнут здесь. Вопреки широко распространившемуся на борту мнению, я не был ни ангелом их смерти, ни их несчастьем. То, что я им сказал, я знал наверняка: к северу зима была менее суровой. Где-то была полузамерзшая в своем устье река, открывавшая путь в глубь суши. Скалы были, как крепостные стены, и нам оставалось только искать дверь.
Однако я все больше осознавал и то, что должно было случиться.
По окончании моей второй вахты я спал на нижней палубе, а в то время на моем месте, повинуясь приказу Ланко спешно покинуть эти холодные места, кто-то работал веслом.
Я проснулся, без страха обнаружив людей, связывающих меня жилистыми веревками. Я лежал тихо и позволил им делать то, что они делали. Команде этого корабля я больше не был нужен. Я чувствовал, что мне предстоит испытание. Я был близок к какому-то знанию, которого должен достичь и которое ожидало моего одиночества. Я не боялся и не сердился.
Справившись с веревками, они зашептались. Открыв глаза, я позволил им обнаружить, что уже проснулся. Толкаясь, они отступили назад, ругаясь от страха. Но увидев, что я не сопротивляюсь, подумали, что крепко связали меня, и осмелели. Один пнул меня в бок, другой дернул мою голову вверх за бороду и отпустил так, что у меня из глаз посыпались алмазные искры. Я не стал защищаться Силой, а сказал: «Осторожнее», – и они, топча друг друга, бросились врассыпную.
Затем из люка кто-то крикнул, что идет помощник Ланко. Этот храбрец поднял меня, и вскоре я оказался на палубе под куполом блестящего черного неба.
Вокруг нас негромко шумело море. Поднимался ветер, и большие паруса с готовностью разворачивались навстречу ему. Перед богом Хессу курился фимиам. Я чувствовал его запах с избытком. Ланко нигде поблизости не было видно. Может быть, он спал без задних ног, глотнув вина, несмотря на все ограничения древних обычаев. Итак, я должен стать козлом отпущения. Море сердилось на меня, его раздражало мое присутствие. Оно, в знак своего неудовольствия, сбило корабль с пути, испортило припасы, спрятало зелень и золото этой земли под тяжелыми белыми доспехами. Поэтому они отдадут меня на съедение морю, утопят свое несчастье, и удача снова засияет на их небосводе. Даже из моих вещей они ничего не оставят себе, а все бросят вслед за мною: несчастье есть несчастье. Я не смешивал их призрачную веру с протестами, угрозами и ненужными чудесами…
Должен ли я освободиться от своих пут, как от истлевших веревок, должен ли я остановить свое падение, и стоя на море, аккуратно поймать свои вещи, пока мои ноги еще не коснутся воды?
На судно Чарпона я пришел пешком по океану. С галеры Ланко я уйду тем же путем. Смешно, но это так. В конце концов, я не мог плыть. Чтобы успокоить банду разбойников и привести мое возбужденное сознание в состояние покоя, мудрее было идти по воде, чем погрузиться в ледяную жидкость.
Снова, и не удивительно. Никакой гордости, никакой надменности – это ни к чему: я был рад, что мне дано мое искусство. Позади меня закричали. Сколько раз раздавались вслед эти крики, когда проходил волшебник?
В конце концов, это такая малость – быть повелителем людей, и все их повелители таковы, каковы они сами.
Я пошел к берегу.
Вот то место. Возможно, оно уже давно ждет меня. В момент безрассудства и бреда с видениями, что время от времени случалось со мной, я иногда допускал, что оно ждало меня. Для меня философия заменила человеческий ужас, потому что я должен был как-то использовать мой мозг, пока есть такая возможность. Порой я считал, что зимние ледяные просторы юго-западных земель были плодом моего воображения. Или какого-то более обширного и более удивительного воображения, которое думало континентами, мечтало мирами. Конечно, я был лучше снаряжен, чем другие, чтобы лицом к лицу встретить оцепенение ледяной равнины, которая за несколько дней – или меньше – уничтожила бы самого сильного духом человека. Мое тело оставалось таким же невосприимчивым к холоду, как и раньше: кожа была сухая, но не трескалась и не шелушилась; глаза оставались ясными, хотя веки припухли; примерно час после захода солнца, пока было еще светло, временная снежная слепота застилала мое зрение белой дымкой. Даже ледяные ожоги моментально исчезали с моих рук. Мне было неудобно, но я не чувствовал ни боли, ни подавленности. Никогда прежде мое самосохранение не достигало такой степени. Так ребенок интуитивно учится произносить звуки, владеть своим телом, узнавать символы. Так я, без всякого усилия со стороны моего сознания, учился этим способностям и спонтанно формировал их.
Я решил идти пешком на север, ориентируясь по солнцу и местности. Говоря «идти пешком», я именно это и имел в виду. Я не подпрыгнул в воздух. Левитировать, или летать, как определил бы Тувек в дни своего пребывания в племени, – это, в конце концов, утомительно, по сравнению с естественными средствами передвижения, известными как ноги. Мне даже удалось подняться по прибрежным отвесным скалам без применения магии.
Все это было просто. У меня была цель, было здоровье и тело, которое само себя защищало. Я не сомневался. Мне все было безразлично.
У меня не было пищи.
На всем протяжении моей жизни я мог обходиться малым. Иногда, смотря по обстоятельствам, мне действительно надо было очень мало. Я мог проводить много дней без пищи. Теперь как раз был такой случай. Хочу сказать, что это не уменьшило мою Силу, действительно, я почти не обращал внимание на неудобства. Я был убежден, что вскоре мне встретится знак, обитаемое это место или необитаемое. Итак, я питался снегом, используя его вместо воды.
Прошло шесть дней, потом двадцать. Моей последней едой был кусок сухаря, который я съел на корабле. Как ни странно, но я не чувствовал голода с тех пор: еще раньше я постепенно был приучен к маленьким порциям еды. Внезапно на двадцатый день голод вернулся ко мне, как понурый изголодавшийся пес. Наша на плечах налилась свинцом, живот прилип к позвоночнику, и черный свет застилал мне глаза. Как дикарь из какого-то доисторического кошмара, я опустился на четвереньки, набивал рот снегом и с жадностью глотал его, ножом отскребая новые куски от замерзшей земли. Но этот импровизированный обед не пошел мне на пользу. Вскоре меня стошнило, и я лежал лицом вниз в разрытом снегу, пока тусклый свет, исходящий из облаков, не сказал мне, что солнце собирается устроиться на ночлег. Я собрал остатки сил, чтобы сделать то же самое.
Некоторое время путь шел в гору, и трудно было понять, что там впереди, потому что мешал слабый снегопад. Один или два раза впереди маячило что-то похожее на горы, может, это были далекие клубы тумана. Однажды мне встретился мрачный лес: ветви сломались под тяжестью снега, и он превратился в лес унылых столбов. Солнце бежало над ним и равномерно пронзало его лучами, как копьями. Когда стемнело, я нашел себе убежище в пещере, в основном, чтобы избежать встречи с дикими зверями, встречи, на которую я так надеялся днем. Я даже развел костер (чтобы отпугнуть животных, иначе он мне тогда был абсолютно не нужен), воспользовавшись масрийской трутницей, но не Силой, и кусочками сухого мха, который я нашел в трещинах скал.
Гонимый голодом, я потащился вверх по склону, перевалил через вершину и спустился в узкую долину. Погода была ясной как никогда. В надвигающейся темноте мне удалось разглядеть местность. Оказалось, что уже какое-то время я поднимаюсь в горы, а я и не знал об этом.
Горная долина была окружена высокими пиками. Казалось, одна группа их курилась, словно среди них был разложен сырой костер. Солнце зашло, долины и горы погрузились в серебристые сумерки.
Я нашел пещеру. У входа в нее от самой седловины вверху до зеленоватого зеркала водоема внизу – вознесся стройный столб бугристого ледяного стекла. Временами с его солнечной стороны лед трескался и около двух часов в день вода стекала вниз на замерзший водоем.
Пещера была мелкой и темной. У стены валялась белая кость. Эта кость для меня была очень важным знаком: раньше пещерой пользовались, она была связующим звеном между человеком и зверем.
Я редко оставался один так долго. Таким одиноким душой и разумом, да, но кто же не оставался? Рядом никого не было. Ни толпы, ни свидетелей, ни женщины, на которую можно было бы лечь, ни мужчины, чтобы подраться, ни врагов, чтобы перехитрить. Здесь была только тишина. Звуки и формы, которые я видел, были производными от этого ландшафта. Не летали птицы, не выли волки. Когда по горам проползала тень, легкая, как взмах крыла, – это проплывало облако.
Первая ночь. Я наскреб мха и сухих корней, чтобы развести в пещере костер. Отколов кусок от неподвижного водопада, я стал сосать эту безвкусную сосульку. Каким-то странным неопределенным образом я почувствовал холод, а мои руки тряслись от голода. Я погрузился в сон, и мне снилось, как в рассказах голодающих людей, жареное мясо, горы хлеба и причудливая стряпня городов. В этих снах я жадно ел, набивая свое брюхо, и никак не мог насытиться. Перед рассветом я со стоном проснулся, дрожа. Голод усилился. Это напоминало мне чуму, и вскоре, когда силы опять покинули меня, я снова погрузился в сон.
Проснулся я около полудня, слишком слабый, чтобы двигаться, за исключением тех случаев, когда мне надо было отползти в угол, чтобы облегчиться. Мой живот был пуст, но, как если бы я ел гнилые фрукты, меня несколько раз пронесло, в животе все бурлило, хотя изнутри я уже был, как выскобленная тыква.
День перешел в ночь.
Я лежал на спине, мой шрийский плащ, сложенный, служил мне изголовьем. Я задумчиво смотрел наружу, минуя взглядом почерневший пепел моего костра, на огромные алмазы звезд: некоторые из них были голубоватые, а другие – зеленоватые и розовые. Моя голова была ясна. Я даже не боялся. Я знал, что не умру, хотя меня начинало интересовать, что со мной станет. Может быть, при помощи Силы я смогу притащить себе пищу – выманить какое-нибудь животное из его зимнего логова или привести человека мне на помощь. Однако, попытавшись сконцентрироваться, я осознал, что внутри меня только пустота непригодного для использования мира. Ни шороха жизни. Теперь линия берега тянулась на восток. Передо мной, на севере, был другой выход к морю, но как далеко, сотни миль, дни пути… Мой разум помрачался, когда я думал об этом, и по телу растекалась слабость. Моя… Сила была совсем маленькой и еле теплилась, как искорка пламени. Замерзшие руки одеревенели и побелели. Если так будет продолжаться и дальше, то пальцы отвалятся, но вырастут ли новые? Некоторое время назад я предчувствовал испытание, оно даст мне знание, которого я должен достичь. Было ли все происходящие вот этим испытанием, этим знанием: голодание, ослабление моего физического состояния до рвоты, до положения беспомощного полуобмороженного младенца, лежащего на земле в пещере?
Со временем боль прошла. У меня совсем не осталось сил, их хватило только на то, чтобы доползти до входа в пещеру и взглянуть на белую долину, на давящую блеклость гор, дымящихся как котел. Возможно, это были вулканы. Я держал в руках найденную кость. Меня уже не интересовало ни мнимое будущее, ни трудности настоящего. Я думал. Я постигал непостижимые символы бесконечности, невидимые символы надира.
Ощупывая кость и размышляя над ней, я пришел к пониманию ее истории, ничтожной и призрачной. От этих раздумий я пустился в другие, где сталкивались земля и небо, прекращение существования и вечность, люди и боги. Я обрел покой – покой, которого не знал прежде и который покинет меня в будущем, потому что я не верил, что можно долго пребывать в безмятежности, этом чуждом людской душе состоянии, и в то же время обитать в человеческом мире. Мне казалось, что я проник в глубочайшие тайны моего «я» и всего сущего, возможно, так оно и было на самом деле. Это была цена, которую я платил жизни и живому, потому что когда я снова оживу, я должен буду забыть их. В мифах многих народов пророк идет в пустыню, в безбрежные просторы песка и снега, или поднимается на бесплодную черную гору. И когда он возвращается к людям, его глаза горят вдохновенным огнем, а лицо становится совершенно другим. Он рассказывает людям, что видел Бога. Мне хочется думать, что Бога, если он вообще есть где-нибудь, надо искать только в людях. Самородок золота ищут среди грязи. Мне также хочется думать, что пустыня, на мгновение или на вечность, очистится от грязи. Возможно тогда, вернувшийся пророк сказал бы не «я видел Бога», но «я видел себя».
Прошло около пятидесяти дней вместе с тем временем, что я провел в пещере, но я не уверен в том, как никогда не буду уверен до конца в тех тайнах, что я познал там.
Конец ритуала был очень простым.
Казалось, я очнулся от приятного сна без сновидений. Поднималось солнце, и столб водопада стал оттаивать с восточной стороны. Яркие капли понеслись вниз к водоему. Я не чувствовал ни голода, ни жажды, ни темноты, ни слабости. Действительно, я ощущал себя нормальным, сильным и энергичным. Мой ум был ясен, а тело готово для дальнейших действий, которых я потребую от него. Вот это-то и была явная нелепость, и я знал, что это – явная нелепость: мечтательное состояние прошло, я снова был простым человеком и рассуждал, как человек. Однако попытаться стоило. Я встал, потянулся, и мои полнокровные артерии с пением отозвались во мне. Мне было холодно, но я чувствовал, как каждая частичка моего тела мучилась от неподвижного лежания больным здесь, на обледенелой земле. Минуту спустя я выбежал из пещеры и бегом пересек долину туда и обратно.
Я никогда не был в более хорошей форме. По-моему, я прыгал в снегу как клоун. Я вспомнил Сгинувшую Расу.
Сгинувшая Раса не ела. Я очень легко вспомнил невероятные рассказы Демиздор, вспомнил о Сарвре Лфорн с фруктами из драгоценных камней, о несуществующих отхожих местах… Да, они не ели, не избавлялись от побочных продуктов переваривания пищи – двух жестокостей природы, без которых не может обойтись человек. Вспомнил свой стыд, потому что не был свободен от таких неотъемлемых свойств организма. А теперь? Теперь я был одним из них. Заговорила кровь. Кровь моей матери, ибо она, как белый призрак, была явным потомком того Потерянного народа с белыми волосами и белыми металлическими глазами.
Я медленно вернулся к пещере, опустился на пол и развязал свою котомку. Достав серебряную маску, которую подонки Ланко в ужасе швырнули мне, я долго пристально смотрел в ее пустые глазницы.
Возможно, все началось с нее, вся моя Сила, с ее расы, с их наследственности во мне. Может, во мне вообще ничего не было от отца, кроме физического сходства, нескольких воспоминаний о нем, оставшихся в клетках моего мозга, – короткие вспышки его честолюбия, которое как раз предшествовало моему появлению. Не считая этого, мои способности, по-видимому, перешли ко мне от нее. Даже в тот раз, на скале крепости у Эшкорека, когда я думал, что это его тень и его желание ведут меня, когда я вдруг заговорил на чужом языке, как если бы он был мне родным, даже тогда, вероятно, это было просто проявлением Силы, перешедшим как наследство от нее, Силы, взорвавшейся во мне, потому что это был благоприятный момент и потому что я нуждался в ней.
Казалось, что память о моем отце Вазкоре покинула меня.
Три дня спустя, глубоко вдыхая холодный воздух и не нуждаясь больше ни в какой другой субстанции, чтобы питать себя, я отправился на север через хребты курящихся гор. Через пять дней, спускаясь с перевала, я заметил, что климат смягчился.
Я подошел к замерзшей реке, на середине которой зияла полынья, достаточно узкая, чтобы сильный человек мог ее перепрыгнуть.
Пройдя от этой реки еще семь дней, я подошел к сосняку, а затем встретил рощу черных дубов, обвитых зеленым плющом. С высокой террасы я увидел, как внизу на северо-западе море вдавалось петлей в сушу. Я направился туда и незадолго до вечера обнаружил на берегу небольшую деревеньку.
Синие тюлени резвились в полумиле от берега в лучах заходящего солнца. Люди – на расстоянии они выглядели обыкновенными людьми – около большого костра чинили сети. Я уловил запах жареной рыбы, который больше не волновал меня. В окнах домов светились желтые лампы.
Мне незачем было идти туда, и я, оставив в стороне это поселение, продолжил свой путь к месту, где, по моему мнению, находилось жилище Уастис. Я хотел получить ответы на свои вопросы и еще, возможно, желал ее смерти. Однако, любовь к живому – это любопытная вещь, и в определенные моменты она, как винные пары, ударяет в сердце и голову.
Вглядываясь в деревеньку на берегу, резвящихся тюленей, западное догорание низкого солнца, я понял, что для того, чтобы быть благодарным за свое рождение, мне нужно только одно – существовать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БЕЛАЯ ГОРА
Глава 1
Я двигался на север параллельно морю, оставляя его справа от себя.
Зима стала мягче, и местность изменилась. Вдалеке я увидел город с крепостными стенами и башнями. Над моей головой пролетали птицы. Я видел пастбища и виноградники. Сейчас все дремало под снегом в ожидании весны, которая раскрасит землю в другие цвета. Раза два я обнаруживал, что нахожусь на дороге: мимо проходили люди. Лохматые лошадки влекли кибитки с крышами из натянутых крашеных шкур. Какой-то парень в открытой колеснице бешено пронесся, будто спасаясь от некоей фурии, обругав меня за то, что я якобы оказался у него на пути. Колесница с большими колесами казалась довольно неуклюжей, она была обита бронзовыми бляшками. Возница – молодой мужчина с подрезанной на затылке светло-рыжей шевелюрой, – по-моему, выглядел как представитель племени моуи, но одетый как горожанин Эшкорека, хотя фасон платья в чем-то и отличался: обширный плащ из алой шерсти закреплялся на шее и спускался складками. На правом плече плащ завернулся, и был виден серый мех подкладки. Примерно через день после этой встречи мимо меня проехала в паланкине, задрапированном шкурами белого медведя, какая-то женщина. Сама она была закутана в другие белые меха. Ее волосы также были светлые, но все-таки темнее, чем у моийца. Она приказала своим носильщикам и трем конникам, сопровождавшим ее, остановиться. Один из всадников догнал меня, чтобы вернуть назад, к ней. Она хотела знать, кто я, куда следую и можно ли мне оказать какую-нибудь услугу. По-видимому, куда бы я ни шел, мне придется встречать женщин, подобных этой.
Я сказал, что я чужестранец. Она ответила, что заметила это. Язык, на котором мы говорили, каким-то странным образом напоминал мне городской диалект Эшкорека, хотя довольно существенно отличался. Она рассказала мне, что она – дочь знатного господина, хозяина земель, начинающихся за следующим холмом. Примерно в миле отсюда дорога сворачивала к его дворцу с розовыми башенками. Она пригласила меня, прервав мое путешествие, погостить у них. Когда я вежливо отказал ей, она рассмеялась. Так как я не назвал свое имя, она стала игриво звать меня Зерван, что на этом языке означало что-то типа «темноволосый незнакомец». Из этого я сделал вывод, что темные волосы здесь были необычным явлением.
В конце концов она коснулась пальчиками в белой перчатке моей руки и сказала:
– Позволь мне самой отгадать. Ты идешь из-за реки в Каиниум увидеть богиню. А! – с триумфом добавила она. – Он бледнеет! Значит, я права.
Не знаю, побледнел я или нет, вероятно, побледнел. Я, кажется, внезапно нашел то, что так долго искал, и это потрясло меня.
– Каиниум, – произнес я. – А какая там богиня?
Она улыбнулась, напуская на себя какой-то странный, доверительный вид.
– Я точно не знаю, мой дорогой Зерван. Ее зовут Карраказ.
Мое сердце сильно забилось в груди. Я сказал:
– Возможно, это та, что я ищу.
– Тогда иди, стремись к своей богине. Тебе надо преодолеть еще около двухсот миль, а затем – перебраться через реку. Но лучше оставайся со мной.
Я сказал ей, что всегда буду помнить ее доброту и то, как любезно она указала мне путь. Она поцеловала меня, и мы распрощались.
Двести миль, река, название Каиниум. Я предвидел несколько дальше этого: морской простор, и из этого моря поднимается белая алебастровая гора, как раз напротив города – россыпи домов на берегу.
Той ночью мне снился сон. Я спал в руинах сторожевой башни, а рядом сине-стальное море плескалось о берег среди плавающих льдин. Мертвую Малмиранет несли к ее гробнице, и ветер ворвался вовнутрь, чтобы разбудить меня во мне. Демиздор раскачивалась на шелковой веревке: ее шея была сломана, как шея птицы. Тафра с уже невидящими глазами умирала у меня на руках… Все это вернулось ко мне.
Затем, перед рассветом: полдень на холодном склоне, внизу – белый снег, вверху – белое небо, сзади – городская стена с пятнами копоти на ней. Между по-зимнему стройными деревьями, похожими на карандаши, едут верхом женщина и двое мужчин. Их черные одежды и стрелы на металлических масках яркими пятнами выделяются на окружающей их белизне. На мужчинах серебряные маски, изображающие птицу Феникс, но отличающиеся от тех, что я видел в Эшкореке. Лицо женщины закрыто изображением кошки, сделанным из теплого желтого золота с зелеными драгоценными камнями около глаз. В заостренных ушах маски покачиваются изумрудные серьги. В белокурые волосы женщины вплетены золотые нити.
Всадники въезжают в деревеньку из жалких лачуг. Это жилища Темных людей, многочисленного порабощенного народа Длинного Глаза. Я видел серо-оливковые грубые лица, сальные иссиня-черные волосы. Подошла какая-то старуха. Женщина слезла с лошади и вошла со старухой в лачугу.
Это было то, что я мог разглядеть во сне издалека. Теперь что-то потащило меня ближе, в двери. Как сквозь дымку я увидел женские «прелести»: кровь, боль, отвращение. Старуха, похожая на черную жабу, склонилась над своей работой. От того, что она делала, меня выворачивало, но я не мог отвести взгляд.
Богиня Уастис застонала только однажды. Она храбро терпела, пытаясь освободиться от меня в хижине знахарки.
День сменился ночью, ночь – предрассветными сумерками.
Белокурая женщина шевельнулась. Она прошептала: «Все?» Ее голос был очень молодым (трудно представить – тогда она была девушкой), очень молодым, но усталым, изможденным болью.
Черная жаба раболепно согнулась и произнесла:
– Нет.
Уастис спросила:
– И что теперь?
Она уговаривала себя потерпеть, как это делает мужчина, когда ему сообщают, что зонд должен пройти еще глубже, чтобы освободить наконечник копья из его тела.
Старуха-жаба сказала:
– Ничего теперь. Будет ребеночек. Его нельзя отделить от тебя.
Уастис вздохнула, и только.
Однако ее отчаянное неприятие, исходящее из ее мозга, раздирало мое сердце, сжигало его. Это отрицание сушило меня. Она вырезала бы свою матку ножом, если бы таким образом могла избавиться от меня.
Зима стала мягче, и местность изменилась. Вдалеке я увидел город с крепостными стенами и башнями. Над моей головой пролетали птицы. Я видел пастбища и виноградники. Сейчас все дремало под снегом в ожидании весны, которая раскрасит землю в другие цвета. Раза два я обнаруживал, что нахожусь на дороге: мимо проходили люди. Лохматые лошадки влекли кибитки с крышами из натянутых крашеных шкур. Какой-то парень в открытой колеснице бешено пронесся, будто спасаясь от некоей фурии, обругав меня за то, что я якобы оказался у него на пути. Колесница с большими колесами казалась довольно неуклюжей, она была обита бронзовыми бляшками. Возница – молодой мужчина с подрезанной на затылке светло-рыжей шевелюрой, – по-моему, выглядел как представитель племени моуи, но одетый как горожанин Эшкорека, хотя фасон платья в чем-то и отличался: обширный плащ из алой шерсти закреплялся на шее и спускался складками. На правом плече плащ завернулся, и был виден серый мех подкладки. Примерно через день после этой встречи мимо меня проехала в паланкине, задрапированном шкурами белого медведя, какая-то женщина. Сама она была закутана в другие белые меха. Ее волосы также были светлые, но все-таки темнее, чем у моийца. Она приказала своим носильщикам и трем конникам, сопровождавшим ее, остановиться. Один из всадников догнал меня, чтобы вернуть назад, к ней. Она хотела знать, кто я, куда следую и можно ли мне оказать какую-нибудь услугу. По-видимому, куда бы я ни шел, мне придется встречать женщин, подобных этой.
Я сказал, что я чужестранец. Она ответила, что заметила это. Язык, на котором мы говорили, каким-то странным образом напоминал мне городской диалект Эшкорека, хотя довольно существенно отличался. Она рассказала мне, что она – дочь знатного господина, хозяина земель, начинающихся за следующим холмом. Примерно в миле отсюда дорога сворачивала к его дворцу с розовыми башенками. Она пригласила меня, прервав мое путешествие, погостить у них. Когда я вежливо отказал ей, она рассмеялась. Так как я не назвал свое имя, она стала игриво звать меня Зерван, что на этом языке означало что-то типа «темноволосый незнакомец». Из этого я сделал вывод, что темные волосы здесь были необычным явлением.
В конце концов она коснулась пальчиками в белой перчатке моей руки и сказала:
– Позволь мне самой отгадать. Ты идешь из-за реки в Каиниум увидеть богиню. А! – с триумфом добавила она. – Он бледнеет! Значит, я права.
Не знаю, побледнел я или нет, вероятно, побледнел. Я, кажется, внезапно нашел то, что так долго искал, и это потрясло меня.
– Каиниум, – произнес я. – А какая там богиня?
Она улыбнулась, напуская на себя какой-то странный, доверительный вид.
– Я точно не знаю, мой дорогой Зерван. Ее зовут Карраказ.
Мое сердце сильно забилось в груди. Я сказал:
– Возможно, это та, что я ищу.
– Тогда иди, стремись к своей богине. Тебе надо преодолеть еще около двухсот миль, а затем – перебраться через реку. Но лучше оставайся со мной.
Я сказал ей, что всегда буду помнить ее доброту и то, как любезно она указала мне путь. Она поцеловала меня, и мы распрощались.
Двести миль, река, название Каиниум. Я предвидел несколько дальше этого: морской простор, и из этого моря поднимается белая алебастровая гора, как раз напротив города – россыпи домов на берегу.
Той ночью мне снился сон. Я спал в руинах сторожевой башни, а рядом сине-стальное море плескалось о берег среди плавающих льдин. Мертвую Малмиранет несли к ее гробнице, и ветер ворвался вовнутрь, чтобы разбудить меня во мне. Демиздор раскачивалась на шелковой веревке: ее шея была сломана, как шея птицы. Тафра с уже невидящими глазами умирала у меня на руках… Все это вернулось ко мне.
Затем, перед рассветом: полдень на холодном склоне, внизу – белый снег, вверху – белое небо, сзади – городская стена с пятнами копоти на ней. Между по-зимнему стройными деревьями, похожими на карандаши, едут верхом женщина и двое мужчин. Их черные одежды и стрелы на металлических масках яркими пятнами выделяются на окружающей их белизне. На мужчинах серебряные маски, изображающие птицу Феникс, но отличающиеся от тех, что я видел в Эшкореке. Лицо женщины закрыто изображением кошки, сделанным из теплого желтого золота с зелеными драгоценными камнями около глаз. В заостренных ушах маски покачиваются изумрудные серьги. В белокурые волосы женщины вплетены золотые нити.
Всадники въезжают в деревеньку из жалких лачуг. Это жилища Темных людей, многочисленного порабощенного народа Длинного Глаза. Я видел серо-оливковые грубые лица, сальные иссиня-черные волосы. Подошла какая-то старуха. Женщина слезла с лошади и вошла со старухой в лачугу.
Это было то, что я мог разглядеть во сне издалека. Теперь что-то потащило меня ближе, в двери. Как сквозь дымку я увидел женские «прелести»: кровь, боль, отвращение. Старуха, похожая на черную жабу, склонилась над своей работой. От того, что она делала, меня выворачивало, но я не мог отвести взгляд.
Богиня Уастис застонала только однажды. Она храбро терпела, пытаясь освободиться от меня в хижине знахарки.
День сменился ночью, ночь – предрассветными сумерками.
Белокурая женщина шевельнулась. Она прошептала: «Все?» Ее голос был очень молодым (трудно представить – тогда она была девушкой), очень молодым, но усталым, изможденным болью.
Черная жаба раболепно согнулась и произнесла:
– Нет.
Уастис спросила:
– И что теперь?
Она уговаривала себя потерпеть, как это делает мужчина, когда ему сообщают, что зонд должен пройти еще глубже, чтобы освободить наконечник копья из его тела.
Старуха-жаба сказала:
– Ничего теперь. Будет ребеночек. Его нельзя отделить от тебя.
Уастис вздохнула, и только.
Однако ее отчаянное неприятие, исходящее из ее мозга, раздирало мое сердце, сжигало его. Это отрицание сушило меня. Она вырезала бы свою матку ножом, если бы таким образом могла избавиться от меня.