Страница:
Шефы
У нашего театра было подшефное предприятие? фабрика кожаных изделий. Я не знаю почему, но секретарь партийной организации этого предприятия Миша Госман сразу меня полюбил. Он стал моим наставником. Брал меня с собой повсюду: на собрания, праздники, вечеринки. Вскоре я примелькалась в Минске.
Миша Госман считался хорошим рабочим и отличным партийным секретарем. «Миша, тебя здесь спрашивают», «Миша, там тебя ищут», «Миша, тебя спрашивал директор»? так изо для в день. Мне нелегко было его найти, когда я приходила к нему на фабрику. И что мне еще в нем правилось? он был очень скромным и деликатным человеком. Условия, в которых он жил с женой и ребенком, были малоприятными, но это его не огорчало. Как все коммунисты, он получал установленный партией оклад. Это тогда называли «партмаксимум». Коммунисты работали больше всех, а получали меньше всех.
Я едва не уехала с этой семьей на Дальний Восток. Там не хватало рабочих рук, особенно руководящих кадров. Партия послала Мишу Госмана туда. Он уговаривал меня поехать с ним. Романтика меня манила, но я все же отказалась. Не могла же я покинуть театр, едва начав в нем работать. Да и какой толк был бы от меня там без нужной специальности, без знания языка? Позднее у меня часто появлялось желание поехать в то или иное место, когда я узнавала, что там не хватает людей или имеются какие-то другие трудности. Подходила ли я? это уж другой вопрос. Но желание помочь делу было большим. С таким подходом можно горы свернуть. Так я думаю.
Кроме меня в Минске жили еще двое немцев. Коммунистка, которая была замужем за советским офицером, и инженер, работавший в тяжелой промышленности. Нас часто просили рассказать о положении в Германии, о классовой борьбе, которая там развернулась. Мы каждый раз удивлялись, как сильно верили советские люди в боевую мощь немецкого рабочего класса, как велика была их симпатия к нему. Она распространялась и на нас.
Иногда перед выступлением я шла в городской комитет партии или Центральный Комитет, чтобы получить информацию и совет. Конечно, я могла бы и обойтись, но мне доставляло большое удовольствие посещать этих товарищей. Нигде меня не задерживали. Я спрашивала, здесь ли тот или другой товарищ, затем, постучав, открывала дверь, и «большой начальник» шел мне навстречу с протянутой рукой. Наши беседы проходили так, как будто мы были давними друзьями. Мы объяснялись обычно на какой-то смеси немецкого и еврейского языка. Или Миша Госман переводил. Он знал немецкий. Многие белорусы говорили на идиш. Небольшая часть населения этой республики состояла из евреев. Доброе согласие между белорусами, русскими и евреями было само собой разумеющимся. Никто не спрашивал о национальности. А между тем не прошло и десяти лет с тех пор, как царское правительство натравливало народы один на другой и устраивало погромы. На меня все это производило огромное впечатление.
В театре я начала путать идиш и немецкий. Как ребенок, который учит два языка и путает один с другим. Но у меня был в театре хороший преподаватель по идиш. Это был белорус. Хотел стать актером, таланта не хватило, и он стал рабочим сцены. Он был самый внимательный зритель, он записывал в тетрадь все наши оговорки на сцене. А когда у нас был какой-нибудь вечер, читал из нее. Вот уж мы смеялись! Этот молодой белорус так заботился о чистоте сценического языка, что каждый раз указывал мне на мои погрешности. Дело в том, что у нас дома говорили на другом диалекте. Их ведь много.
Еврейский театр в Минске
Когда я приехала в Минск, в театре шли репетиции пьесы Эрнста Толлера «Гоп-ля, мы живем». Это была пьеса на актуальную политическую тему, о борьбе с реформизмом социал-демократии. Политический конфликт разделил семью: матушка Мюллер, последовательная коммунистка; ее сын, социал-демократ, ослеплен демагогией социал-демократического руководства; мать ведет борьбу за сына. Обоих социал-демократическое правительство бросает в тюрьму. Я видела эту пьесу в свое время у Пискатора и рассказала о ней, когда в первый раз приезжала в Минск. И вот теперь ее включили в репертуар. Мне дали главную женскую роль, роль матушки Мюллер. Я взяла в качестве прототипа Надежду Крупскую и с внешней стороны. И стала настолько похожей, что даже утром черты моего лица носили отпечаток ее внешности. Иногда я слышала, как прохожие говорили на улице: «Вот идет наша Крупская». Мне казалось, что роль мне удалась. Во время репетиций я видела это по сияющим глазам режиссера. На спектаклях об этом говорили аплодисменты. Эту роль я играла всем сердцем.
Вскоре меня ввели и в пьесы, которые шли раньше. Я получила две большие роли, одну за другой. Одну из них мне пришлось разучить в очень короткий срок. Ее исполнительница родила преждевременно. «Гирш Леккерт»? так называлась пьеса. О ее содержании я уже писала. Это была драма в стихах. Четыре акта. Выучить этот текст за три дня было довольно трудно. Стихи надо было знать твердо, присочинить на сцене было нельзя. Я зубрила день и ночь, за утренним туалетом, за обеденным столом, сидя и стоя, в полусне. В полусне заучивать удавалось особенно хорошо.
Не знаю, понимали ли зрители на премьере, как билось мое сердце? Мои коллеги слышали это наверняка. Все, у кого было время, стояли за кулисами, включая рабочих сцепы. Все переживали за меня. Суфлера в театре не было, да и до сих пор суфлеры в советском театре не приняты. Актер должен знать свою роль. Этот образ был одним из самых любимых. Противоречивый характер: чувствительный и тонкий, открытый, честный. Эта женщина попала в политический тупик. Ей предстояли тяжкие испытания. И как это бывает на сцене, большая любовь помогла этой женщине найти верный путь. Говорят, что и в жизни иногда так бывает.
Нечто похожее случилось со мной в следующей роли. Мне предстояло сыграть молодую крестьянку. Бедная мать отдала ее за корову кулацкому сынку, наглому, глупому. А в деревне тем временем началась коллективизация. Собрания, беседы, нескончаемые дискуссии. Бедняки собрались и основали колхоз. Кулаки пытались всеми средствами этому помешать. Какое-то время молодая крестьянка металась из стороны в сторону. Но в один прекрасный день она удрала от мужа и вернулась к матери. Он за ней с топором. Но мать защитила дочь: «Ну, бей! Бей! Кровопивец! Твое время прошло. Иди прочь! А то я за себя не ручаюсь!» Кулацкий сынок испугался ее угроз и ушел. Но корову взял с собой. Вскоре в дом приходит веселый, находчивый комсомолец. Он объясняет матери и дочери, какие у них права и как начать новую жизнь. И объясняет молодой крестьянке, что такое любовь. Объясняет упорно, терпеливо, до тех пор, пока она не соглашается выйти за него замуж. И все же эта пьеса не имела успеха. Слишком много было говорильни, даже о любви.
Эта роль не была большим достижением. Она не подходила мне. Больше того, я ее не понимала. На первых же репетициях режиссер мне сказал: «Знаешь что, твоя мимика, твои жесты? все это как надо. Но твоя сдержанность заходит слишком далеко. В зале тебя не поймут». Я хотела отказаться от этой роли. Но пьесу сняли с репертуара после нескольких спектаклей. Тогда я еще не знала ни деревни, ни крестьян. На селе вспыхнула классовая борьба. Кулаки уничтожали зерно, скот, инвентарь. Они терроризировали крестьян, которые хотели вступить в колхозы. Часто они нападали на агитаторов, а кое-где зверски их убивали. Они были на все способны и ко всему готовы, лишь бы защитить свою власть и свое богатство. Они хотели силой воспрепятствовать социалистическому преобразованию деревни. Они сознательно организовывали трудности в снабжении. Это почувствовала вся страна. Было нелегко. Но кое-как доставали самое необходимое, но именно кое-как. На моем самочувствии это не сказывалось. С первого дня ко мне относились как к своему человеку, как будто я выросла вместе со всеми. Да и я чувствовала себя именно так. Едва появившись в Минске, я вошла в общественную жизнь. В театре мне нравилось не только из-за больших ролей. Мне нравился коллективизм. Все обсуждали вместе? пьесу, концепцию режиссера, эскизы декораций, костюмов. Только не распределение ролей. От этого отказались, слишком много стоило это нервов и времени, особенно когда шла речь о женских ролях. Их было немного, да и теперь их немного. Распределение ролей вывешивалось на доске объявлений. Это было всегда волнующим моментом. Актеры очень дружили. Многие переженились. Если появлялись дети, они оставались обычно с бабушкой, ибо театр часто отправлялся на гастроли. Каждые три или четыре недели мы играли в другом городе. Нас ждали не только зрители, но и квартирохозяйки. Мы приезжали все время к тем же самым. Контрамарки они ценили больше, чем квартплату.
В театральном здании в Минске играли три труппы: белорусская, русская и еврейская. Все были равноправны.
По моему рассказу, наверное, можно подумать, что в Минске солнце никогда не скрывалось за тучами. Конечно, было немало трудностей и проблем. И у меня лично. Но в общем и целом политическая и человеческая атмосфера была освежающей, все переносилось легко.
Например, у меня часто случались конфликты с директором театра. Почему? До сих пор не могу объяснить. Может, его обидело, что я подружилась с семьей худрука, а не с его семьей? Он предлагал мне дружбу. А может, он, как бывший учитель, особенно следил за дисциплиной и аккуратностью, а я часто опаздывала. Не знаю, не знаю.
До театра мне надо было идти три четверти часа пешком. Трамвай только что появился. Он медленно полз по главной улице. Первую линию ввели в строй под музыку, украсили флагами. Пол-Минска оказалось на ногах. За трамваем бежали и взрослые и детишки. Я тоже собралась побежать со всеми. Но мой друг Госман взял меня за руку и усадил в один из двух трамвайных вагонов. Так что я участвовала в первой пробной поездке. Трамвай в Минске. Это было весело. Но вообще-то я предпочитала ходить пешком. Мне недоставало терпения ждать трамвая. Почти у всех были постоянные квартиры в Минске. А я снимала комнату. Как часто я себя проклинала, что не взяла из Берлина постельного белья. Теперь пришлось моим коллегам делиться со мной. Короче говоря, мои опоздания злили директора. В сущности, добродушие было его самой сильной чертой. Ему не хватало организаторского таланта. Наверное, он пытался замаскировать это ненужной строгостью. Время от времени он обращался с нами, как с детьми. Тем не менее мы многому у него научились.
Директор был образованным марксистом. Он вел свой кружок очень интересно и живо. Был он очень требовательным. Если кто-нибудь хорошо отвечал на его вопросы, он всегда говорил: «Золотые слова». И мне он часто это говорил. Тем не менее меня он иногда очень злил. Например, когда меня принимали в профсоюз, он стал расспрашивать о моей личной жизни в Минске. А я только два месяца как приехала. Рассвирепев, я ответила ему вопросом на вопрос: «Что вы хотите знать? С кем я сплю? Ни с кем. Пока еще ни с кем». В зале раздался громкий смех. Он никогда меня больше об этом не спрашивал. Но наши отношения стали еще более натянутыми. Я ко всем обращалась на ты, но только не к нему. Ко всем коллегам я «подобрала ключи», но только не к нему.
В остальном все у меня шло отлично, несмотря на большие трудности в быту. Есть немецкая поговорка: «Воздухом и любовью не проживешь». Конечно, кое-что про запас надо было иметь. Но как хорошо живется, когда воздух чистый, когда думается легко! Ничем не заменить чувства уверенности, которое дает мир социализма.
Таинственное дело
В Советский Союз приезжали одна за другой немецкие делегации. Не было только делегации театральных работников. Оказавшись как-то в Москве, я пошла на прием к председателю профсоюза работников искусств. Я спросила, нельзя ли было бы пригласить такую делегацию. Товарищ Боярский был очень обрадован этим предложением и распорядился сделать все необходимое. Я сообщила об этом секретарю моей бывшей партийной ячейки в Берлине. Он, как полагается, передал дела нашему профсоюзу. Через две недели я получила телеграмму, что делегация прибудет в Москву тогда-то и тогда-то. Я взяла отпуск, ночью поехала в Москву, не спала, была очень возбуждена. И конечно, заинтригована, кто же приедет.
Рано утром я прибыла из Минска на Белорусский вокзал. На него и приходят поезда из Берлина. Я не уходила с вокзала, купила тут же букет цветов? из бумаги, других не было. Какой-то надо было иметь. Это был условный знак. И вот подошел берлинский поезд. Из вагона вышел весьма дородный, самодовольно улыбающийся человек лет тридцати пяти. Он направился ко мне: «Меня зовут Ганс».
«Очень приятно. А где остальные?»
«Я представляю всех остальных. Я? профсоюзный организатор».
Мне это показалось странным. Я спросила: «Тебя послали сюда одного?»
Ответом было: и да, и нет. С другими, дескать, договориться времени не было. Вот он и поехал один. Я не могла этого понять. Но тут же мне стало ясно одно: этот человек самоуверен и туп. Оставалось лишь сделать хорошую мину при плохой игре. Мне пришлось опекать его несколько дней. Вскоре, к моему ужасу, я обнаружила у него одно очень неприглядное свойство: этот Ганс А. интересовался двумя Ж? женщинами и жратвой. Я ему без обиняков высказала свое мнение, а затем уехала в Минск.
Я попросила Эмму Вольф помочь этому парню, переводить и следить, чтобы не возникали неприятные ситуации. Это было нелегким делом, ибо А. был еще ко всему прочему порядочным наглецом. Через пару дней я получила от Эммы письмо: поведение Ганса позорно, его надо отозвать.
Я была свободна от спектаклей и отправилась на два дня в Москву. Пошла к нашему представителю в Коминтерне товарищу Фрицу Геккерту и обрисовала ему положение. Он пригласил к себе Ганса и довольно долго с ним беседовал. В тот же день он отправил в Берлин телеграмму, полную юмора. Смысл такой: А.? тупица. Рекомендую немедленно отозвать.
Его отозвали. Тем не менее он провел в Москве десять дней и успел наделать немало глупостей.
На картошке в колхозе
К счастью, вскоре после этого инцидента я уехала на Кавказ и смогла забыть свои огорчения у прославленных источников в Ессентуках. Жила я в санатории профсоюза работников искусств. Маленький уютный дом на пятьдесят отдыхающих. Было лето? театральные каникулы. Отдыхали там некоторые известные деятели театра и кино. Атмосфера была приятной и семейной. Одна пожилая актриса хорошо говорила по-немецки и время от времени играла роль моей переводчицы.
Тогда, в 1931 году, было в обычае, что горожане выезжали в деревню, чтобы помочь колхозникам убрать урожай. Выезжали и отдыхающие. Всем руководил областной комитет профсоюза. Каждое утро, отправляясь к минеральным источникам, я с завистью проходила мимо сборного пункта. В моем доме отдыха не было никого, кто позаботился бы о шефской работе. Обязанности директора выполнял наш врач, У него хватало своих хлопот.
Я подумала: пройдут четыре недели, а я так и не познакомлюсь с колхозом. И я пошла в комитет профсоюза просить присоединить меня к какой-нибудь группе. Вошла я в большое помещение. За письменным столом сидел молодой грузин. Как объясниться с ним на моем русском языке? Какое-то время я стояла молча, размышляя, что делать. Затем я пыталась объяснить ему: «Я? профсоюз Рабис». И показала пальцем на себя. «Я,? снова последовало разъясняющее движение руки,? колхоз. Полевая работа! Понимаете?»
Он уставился на меня, как будто я с того света. «Нет, не понимаю». Его загорелое лицо залилось краской. Мое? тоже. Но затем, увидев, что я не могу больше произнести ни слова, он понял: «Иностранка, да?» Это здесь не так-то просто распознать. Было немало грузин, которые не говорили совсем или очень плохо говорили по-русски. Кстати, есть и светловолосые грузинки. Мой собеседник заулыбался, встал, подал мне руку, долго и сильно пожимал мою и заговорил: «Да, да, конечно! Понимаю. Хорошо! Очень хорошо! Пожалуйста, садитесь, мой дорогой друг!» Я села. Он посмотрел на меня еще раз, очень внимательно, написал записку, дал мне ее, пожал мне еще раз руку: «Пожалуйста».
«Спасибо». И я понеслась, как вихрь, по оживленному парку в свой дом отдыха. Задыхаясь, вошла в столовую. Было около четырех часов, время чаепития. Все сидели за столиками. Помогая себе руками и ногами, я воспроизвела сцену с грузином. Раздался всеобщий хохот. Я не понимала, чему смеются. Когда смех улегся, я попросила мою добровольную переводчицу объяснить, в чем дело. Итак, не зная этого, я сделала грузину неприличное предложение. Вместо «полевая работа» я сказала «половая работа». В первую минуту грузин, наверное, подумал, что я сумасшедшая или весьма легкомысленная девушка. Но недоразумение разъяснилось быстро.
Подобные неприятности случались часто. Не только со мной. Моя подруга Эмма Вольф с большим удовольствием заносила все мои оговорки в толстую тетрадку. Иногда она проверяла своих гостей, есть ли у них чувство юмора или нет. Тех, у кого чувства юмора не было, она не любила.
Веселое настроение в столовой постепенно улеглось. Мы заговорили о своем субботнике. На записке, которую мне дал грузин, стояло, когда и где мы должны появиться. Актеры не были в восторге. Ведь я же не спросила их, хотят ли они ехать в колхоз. Тем не менее все поехали, и никто не пожалел об этом. Мы перебирали картошку, сортировали по корзинам. Потом ее увезли на грузовике.
Картошка поспевает у Черного моря рано. Она там почти такая же дорогая или такая же дешевая, как фрукты. А фруктов там много. Отправиться на рынок и разглядывать горы свежих фруктов было для меня большим удовольствием.
В тот день по-настоящему познакомиться с колхозом не удалось. У колхозника было много хлопот, у нас тоже. Тем не менее кое-что я поняла, может быть даже кое-что существенное. Я слушала, как колхозники поют во время работы, поют хором на два голоса, в большинстве женщины. Те немногие мужчины, которых я там видела, только командовали. Ну и дела! Здесь господствуют еще старые нравы, думала я. Правда, женщины держали себя с достоинством по отношению к мужчинам, были веселы, так что смотреть на них было приятно. Чувствовалось, что они гордятся своей независимостью. А для начала и этого было немало, особенно на Кавказе, где старые традиции долго держались.
Примерно к обеду работа была закончена. Солнце палило немилосердно. Мы распрощались с колхозниками и уехали с чувством, будто помогли близким родственникам убрать урожай.
Пребывание в доме отдыха подошло к концу. Я была очень благодарна моему профсоюзному руководству за то, что оно дало мне эту путевку. Впервые в жизни я по-настоящему отдохнула.
В театре начались репетиции пьесы Лопе де Вега «Овечий источник». И снова я получила роль матери. А мне так хотелось сыграть какую-нибудь детскую роль или по крайней мере роль подростка. Но для этого я, пожалуй, уже слишком выросла.
Неожиданное прощание
Мой друг Миша Госман и его жена собирались в далекое путешествие. Он пришел ко мне, чтобы пригласить меня на прощальный вечер. Меня огорчало, что этот прекрасный друг уезжает так далеко. А Миша был огорчен еще больше. Он сидел на уголке стула, вертел свою шапку в руке, пытался что-то сказать, откашливался, смотрел на пол, снова предпринимал попытку что-то сказать и? молчал. Как робкий жених из комедии Чехова. «Ты ведешь себя как-то странно. Что с тобой, Миша?»? спросила я.
Тихо и запинаясь, он наконец выдавил из себя: «Не поедешь ли ты со мной? Я-я-я тут же разведусь. Я так люблю тебя, без тебя…»
Меня как током ударило. Что угодно, но этого я совершенно не ожидала. Миша Госман был для меня другом и не больше. Я бывала у него в доме. Каждый раз, когда приходила, его жена готовила для меня что-нибудь особенное. Она была очень любезной со мной. Но не больше. Может быть, ее сердце чувствовало, что происходит с ее мужем? Но как бы то ни было, у них были хорошие взаимоотношения. Оба работали на одной и той же фабрике, в одной и той же партийной организации, имели общие интересы. Но теперь я вспомнила, что обычно он приходил в театр один. Жена не может. Сидит с ребенком.
«Нет, Миша, нет. Так не пойдет. Ты мне очень нравишься, я ценю тебя. Но любовь? Нет. Забудь. И на прощальный вечер я не приду. Тебе будет хорошо на Дальнем Востоке и без меня».
Больше я о нем не слышала.
Моя подруга Ида
Жизнь меня не баловала. Но она дарила мне много друзей. Без друзей я не оставалась. Да и что это была бы за жизнь, без друзей, даже в те молодые годы, когда обычно видишь только «его», «единственного».
В начале сезона в нашем театре появился профессор литературы. Он читал лекции о польской и еврейской литературе. Раз в неделю, часа полтора. Мы могли бы слушать и дольше. Он был великолепным оратором. Казалось, что и ему самому это тоже доставляло удовольствие. Он всегда сиял как солнце, нет, как луна в полнолуние. Его круглое полное лицо, смеющиеся глаза, лысина вызывали это сходство. Он любил шутку и иронию в беседах, был очень доброжелателен. Вообще его отличало подкупающее дружелюбие. Его лекций по понедельникам никто не пропускал, хотя этот день был у нас свободным. Профессор Эрик, корифей в своей области, переселился в Минск из Варшавы. Как марксист, он едва мог применить свои знания и способности в реакционной Польше. И вот ученый с мировым именем должен был покинуть свою родину. Он избрал своей новой родиной Советский Союз. Ему была предоставлена кафедра русской, польской и еврейской литературы. Он читал лекции в университете, у нас и в других учебных заведениях. Он был счастлив, что. может делиться своими знаниями, а его слушатели тем более.
Однажды после его лекций мы разговорились. Он пригласил меня к себе домой. Его семья жила в маленьком домике на окраине Минска. Здесь всегда было много гостей. Поэты, писатели, критики были здесь завсегдатаями. Дом его был открыт для каждого, кто искал общения с другом или нуждался в совете этого ученого, всегда готового помочь. К нему приходили без предупреждения. В отсутствие профессора о гостях заботилась его миловидная жена. Она создавала такую атмосферу, что люди охотно оставались. Сидели они в библиотеке или в садике. С хозяйкой дома или без нее, если у нее не было времени.
Ида Эрик была очаровательным человеком. Естественная, веселая, интеллигентная. И выглядела она такой нежной, симпатичной, с голубыми глазами, каштановыми волосами. Смотреть на нее было одно удовольствие. Мы подружились сразу же, как только я появилась в этом доме. И длится эта дружба до сих пор. По очереди с Эммой Вольф она посещает меня каждые два года. Профессора Эрика мы потеряли в конце тридцатых годов.
В то время Ида полностью принадлежала маленькой избалованной дочке и мужу. В повседневной жизни он действительно был рассеянным профессором. По воскресеньям мы обычно готовили что-нибудь особенно вкусное. Он этого даже не замечал. «Макс, вкусно?»? спрашивала его жена, иногда немного раздраженно. «Как? Что? Ах да! Великолепно!» Замечал он, что ест, только когда ему говорили об этом. Все равно мы вкусно готовили. В воскресные дни мы редко бывали одни за столом. Гости причиняли Иде немало хлопот, но она охотно отдавала им свои силы и время.
За пять лет до этого она была в Варшаве студенткой профессора Эрика. Он влюбился в нее. Какая это была прекрасная пара! Оба излучали так много добра. Вечера у Эриков были очень познавательными. Я многое узнала. Наслаждалась прекрасными человеческими отношениями и подлинным весельем. У них в доме много шутили и смеялись. Профессор любил общество. Каждый придумывал что-нибудь интересное.
Часто приходил остроумный, иногда радостный, иногда грустный Миша Кульбак со своим «новорожденным» творением и читал нам свои стихи. Он скорее пел их своим звучным басом. Тихо и скромно сидел перед нами большой поэт и ждал, что мы ему скажем. Его творчество всегда оказывало на нас большое впечатление, была то лирика или проза. Мы радовались тому, что можем его слышать, были ему благодарны за это. Благодарны и за то, что он выбрал наш Минск, покинув тогда капиталистическую Литву и переселившись в Советский Союз. Он очень быстро понял новую проблематику, иные конфликты между ретроградами и революционной молодежью. Поэтично и с тактичной иронией он рассказал об этом в своем коротком романе «Зельменианцы», отрывки из которого нам читал. Эта книга появилась в 1973 году и у нас, в Германской Демократической Республике. Один из моих юных друзей обнаружил ее в книжной лавке и очень его увлекся. Он подарил ее мне. Талантливого поэта Мишу Кульбака давно уже нет среди нас. Рано он ушел из жизни, очень рано. Но книги его живут. Их издают у нас.
В доме Эриков меня не заставляли играть или читать. Зато я помогала всеобщему веселью на другой лад. Я имитировала «ясновидение». Иными словами, я анализировала личности присутствующих со всеми их положительными качествами, которые я знала, угадывала или изобретала. Что касается отрицательных качеств, то тут я была осторожней. Каждый хотел подвергнуться этому «психоанализу». Все смеялись, спорили и не обижались. Или, во всяком случае, этого не показывали. Меня считали знатоком людей. Да и я в это верила. В самом деле, актерская профессия обостряет эту способность. А может быть, кое-что дал мне и отчий дом. Вот тогда, когда я прислушивалась к судебным разбирательствам моего отца. Во всяком случае, знание людей помогло мне в моей работе позже, во время войны, когда я работала с военнопленными.
Свободные от спектаклей вечера я обычно проводила у Эриков. А потом они стали меня приглашать и по воскресным и праздничным дням. Поздно вечером они провожали меня домой. «Моим домом» была малюсенькая, едва меблированная комната в крохотной деревянной постройке, с уборной во дворе. Толстая добродушная хозяйка охотно отнимала у меня время разговорами. Дом находился недалеко от Эриков. Но если шел дождь иди снег, я ночевала у них. Однажды Ида сказала мне: «Знаешь что? Оставайся совсем. Что тебе жить в твоей неуютной комнате? Я знаю, хозяйка готовит для тебя обед. А у нас ты можешь жить с полным питанием,? шутила она.? Мой муж готов отдать тебе свою библиотечную комнату».
У нашего театра было подшефное предприятие? фабрика кожаных изделий. Я не знаю почему, но секретарь партийной организации этого предприятия Миша Госман сразу меня полюбил. Он стал моим наставником. Брал меня с собой повсюду: на собрания, праздники, вечеринки. Вскоре я примелькалась в Минске.
Миша Госман считался хорошим рабочим и отличным партийным секретарем. «Миша, тебя здесь спрашивают», «Миша, там тебя ищут», «Миша, тебя спрашивал директор»? так изо для в день. Мне нелегко было его найти, когда я приходила к нему на фабрику. И что мне еще в нем правилось? он был очень скромным и деликатным человеком. Условия, в которых он жил с женой и ребенком, были малоприятными, но это его не огорчало. Как все коммунисты, он получал установленный партией оклад. Это тогда называли «партмаксимум». Коммунисты работали больше всех, а получали меньше всех.
Я едва не уехала с этой семьей на Дальний Восток. Там не хватало рабочих рук, особенно руководящих кадров. Партия послала Мишу Госмана туда. Он уговаривал меня поехать с ним. Романтика меня манила, но я все же отказалась. Не могла же я покинуть театр, едва начав в нем работать. Да и какой толк был бы от меня там без нужной специальности, без знания языка? Позднее у меня часто появлялось желание поехать в то или иное место, когда я узнавала, что там не хватает людей или имеются какие-то другие трудности. Подходила ли я? это уж другой вопрос. Но желание помочь делу было большим. С таким подходом можно горы свернуть. Так я думаю.
Кроме меня в Минске жили еще двое немцев. Коммунистка, которая была замужем за советским офицером, и инженер, работавший в тяжелой промышленности. Нас часто просили рассказать о положении в Германии, о классовой борьбе, которая там развернулась. Мы каждый раз удивлялись, как сильно верили советские люди в боевую мощь немецкого рабочего класса, как велика была их симпатия к нему. Она распространялась и на нас.
Иногда перед выступлением я шла в городской комитет партии или Центральный Комитет, чтобы получить информацию и совет. Конечно, я могла бы и обойтись, но мне доставляло большое удовольствие посещать этих товарищей. Нигде меня не задерживали. Я спрашивала, здесь ли тот или другой товарищ, затем, постучав, открывала дверь, и «большой начальник» шел мне навстречу с протянутой рукой. Наши беседы проходили так, как будто мы были давними друзьями. Мы объяснялись обычно на какой-то смеси немецкого и еврейского языка. Или Миша Госман переводил. Он знал немецкий. Многие белорусы говорили на идиш. Небольшая часть населения этой республики состояла из евреев. Доброе согласие между белорусами, русскими и евреями было само собой разумеющимся. Никто не спрашивал о национальности. А между тем не прошло и десяти лет с тех пор, как царское правительство натравливало народы один на другой и устраивало погромы. На меня все это производило огромное впечатление.
В театре я начала путать идиш и немецкий. Как ребенок, который учит два языка и путает один с другим. Но у меня был в театре хороший преподаватель по идиш. Это был белорус. Хотел стать актером, таланта не хватило, и он стал рабочим сцены. Он был самый внимательный зритель, он записывал в тетрадь все наши оговорки на сцене. А когда у нас был какой-нибудь вечер, читал из нее. Вот уж мы смеялись! Этот молодой белорус так заботился о чистоте сценического языка, что каждый раз указывал мне на мои погрешности. Дело в том, что у нас дома говорили на другом диалекте. Их ведь много.
Еврейский театр в Минске
Когда я приехала в Минск, в театре шли репетиции пьесы Эрнста Толлера «Гоп-ля, мы живем». Это была пьеса на актуальную политическую тему, о борьбе с реформизмом социал-демократии. Политический конфликт разделил семью: матушка Мюллер, последовательная коммунистка; ее сын, социал-демократ, ослеплен демагогией социал-демократического руководства; мать ведет борьбу за сына. Обоих социал-демократическое правительство бросает в тюрьму. Я видела эту пьесу в свое время у Пискатора и рассказала о ней, когда в первый раз приезжала в Минск. И вот теперь ее включили в репертуар. Мне дали главную женскую роль, роль матушки Мюллер. Я взяла в качестве прототипа Надежду Крупскую и с внешней стороны. И стала настолько похожей, что даже утром черты моего лица носили отпечаток ее внешности. Иногда я слышала, как прохожие говорили на улице: «Вот идет наша Крупская». Мне казалось, что роль мне удалась. Во время репетиций я видела это по сияющим глазам режиссера. На спектаклях об этом говорили аплодисменты. Эту роль я играла всем сердцем.
Вскоре меня ввели и в пьесы, которые шли раньше. Я получила две большие роли, одну за другой. Одну из них мне пришлось разучить в очень короткий срок. Ее исполнительница родила преждевременно. «Гирш Леккерт»? так называлась пьеса. О ее содержании я уже писала. Это была драма в стихах. Четыре акта. Выучить этот текст за три дня было довольно трудно. Стихи надо было знать твердо, присочинить на сцене было нельзя. Я зубрила день и ночь, за утренним туалетом, за обеденным столом, сидя и стоя, в полусне. В полусне заучивать удавалось особенно хорошо.
Не знаю, понимали ли зрители на премьере, как билось мое сердце? Мои коллеги слышали это наверняка. Все, у кого было время, стояли за кулисами, включая рабочих сцепы. Все переживали за меня. Суфлера в театре не было, да и до сих пор суфлеры в советском театре не приняты. Актер должен знать свою роль. Этот образ был одним из самых любимых. Противоречивый характер: чувствительный и тонкий, открытый, честный. Эта женщина попала в политический тупик. Ей предстояли тяжкие испытания. И как это бывает на сцене, большая любовь помогла этой женщине найти верный путь. Говорят, что и в жизни иногда так бывает.
Нечто похожее случилось со мной в следующей роли. Мне предстояло сыграть молодую крестьянку. Бедная мать отдала ее за корову кулацкому сынку, наглому, глупому. А в деревне тем временем началась коллективизация. Собрания, беседы, нескончаемые дискуссии. Бедняки собрались и основали колхоз. Кулаки пытались всеми средствами этому помешать. Какое-то время молодая крестьянка металась из стороны в сторону. Но в один прекрасный день она удрала от мужа и вернулась к матери. Он за ней с топором. Но мать защитила дочь: «Ну, бей! Бей! Кровопивец! Твое время прошло. Иди прочь! А то я за себя не ручаюсь!» Кулацкий сынок испугался ее угроз и ушел. Но корову взял с собой. Вскоре в дом приходит веселый, находчивый комсомолец. Он объясняет матери и дочери, какие у них права и как начать новую жизнь. И объясняет молодой крестьянке, что такое любовь. Объясняет упорно, терпеливо, до тех пор, пока она не соглашается выйти за него замуж. И все же эта пьеса не имела успеха. Слишком много было говорильни, даже о любви.
Эта роль не была большим достижением. Она не подходила мне. Больше того, я ее не понимала. На первых же репетициях режиссер мне сказал: «Знаешь что, твоя мимика, твои жесты? все это как надо. Но твоя сдержанность заходит слишком далеко. В зале тебя не поймут». Я хотела отказаться от этой роли. Но пьесу сняли с репертуара после нескольких спектаклей. Тогда я еще не знала ни деревни, ни крестьян. На селе вспыхнула классовая борьба. Кулаки уничтожали зерно, скот, инвентарь. Они терроризировали крестьян, которые хотели вступить в колхозы. Часто они нападали на агитаторов, а кое-где зверски их убивали. Они были на все способны и ко всему готовы, лишь бы защитить свою власть и свое богатство. Они хотели силой воспрепятствовать социалистическому преобразованию деревни. Они сознательно организовывали трудности в снабжении. Это почувствовала вся страна. Было нелегко. Но кое-как доставали самое необходимое, но именно кое-как. На моем самочувствии это не сказывалось. С первого дня ко мне относились как к своему человеку, как будто я выросла вместе со всеми. Да и я чувствовала себя именно так. Едва появившись в Минске, я вошла в общественную жизнь. В театре мне нравилось не только из-за больших ролей. Мне нравился коллективизм. Все обсуждали вместе? пьесу, концепцию режиссера, эскизы декораций, костюмов. Только не распределение ролей. От этого отказались, слишком много стоило это нервов и времени, особенно когда шла речь о женских ролях. Их было немного, да и теперь их немного. Распределение ролей вывешивалось на доске объявлений. Это было всегда волнующим моментом. Актеры очень дружили. Многие переженились. Если появлялись дети, они оставались обычно с бабушкой, ибо театр часто отправлялся на гастроли. Каждые три или четыре недели мы играли в другом городе. Нас ждали не только зрители, но и квартирохозяйки. Мы приезжали все время к тем же самым. Контрамарки они ценили больше, чем квартплату.
В театральном здании в Минске играли три труппы: белорусская, русская и еврейская. Все были равноправны.
По моему рассказу, наверное, можно подумать, что в Минске солнце никогда не скрывалось за тучами. Конечно, было немало трудностей и проблем. И у меня лично. Но в общем и целом политическая и человеческая атмосфера была освежающей, все переносилось легко.
Например, у меня часто случались конфликты с директором театра. Почему? До сих пор не могу объяснить. Может, его обидело, что я подружилась с семьей худрука, а не с его семьей? Он предлагал мне дружбу. А может, он, как бывший учитель, особенно следил за дисциплиной и аккуратностью, а я часто опаздывала. Не знаю, не знаю.
До театра мне надо было идти три четверти часа пешком. Трамвай только что появился. Он медленно полз по главной улице. Первую линию ввели в строй под музыку, украсили флагами. Пол-Минска оказалось на ногах. За трамваем бежали и взрослые и детишки. Я тоже собралась побежать со всеми. Но мой друг Госман взял меня за руку и усадил в один из двух трамвайных вагонов. Так что я участвовала в первой пробной поездке. Трамвай в Минске. Это было весело. Но вообще-то я предпочитала ходить пешком. Мне недоставало терпения ждать трамвая. Почти у всех были постоянные квартиры в Минске. А я снимала комнату. Как часто я себя проклинала, что не взяла из Берлина постельного белья. Теперь пришлось моим коллегам делиться со мной. Короче говоря, мои опоздания злили директора. В сущности, добродушие было его самой сильной чертой. Ему не хватало организаторского таланта. Наверное, он пытался замаскировать это ненужной строгостью. Время от времени он обращался с нами, как с детьми. Тем не менее мы многому у него научились.
Директор был образованным марксистом. Он вел свой кружок очень интересно и живо. Был он очень требовательным. Если кто-нибудь хорошо отвечал на его вопросы, он всегда говорил: «Золотые слова». И мне он часто это говорил. Тем не менее меня он иногда очень злил. Например, когда меня принимали в профсоюз, он стал расспрашивать о моей личной жизни в Минске. А я только два месяца как приехала. Рассвирепев, я ответила ему вопросом на вопрос: «Что вы хотите знать? С кем я сплю? Ни с кем. Пока еще ни с кем». В зале раздался громкий смех. Он никогда меня больше об этом не спрашивал. Но наши отношения стали еще более натянутыми. Я ко всем обращалась на ты, но только не к нему. Ко всем коллегам я «подобрала ключи», но только не к нему.
В остальном все у меня шло отлично, несмотря на большие трудности в быту. Есть немецкая поговорка: «Воздухом и любовью не проживешь». Конечно, кое-что про запас надо было иметь. Но как хорошо живется, когда воздух чистый, когда думается легко! Ничем не заменить чувства уверенности, которое дает мир социализма.
Таинственное дело
В Советский Союз приезжали одна за другой немецкие делегации. Не было только делегации театральных работников. Оказавшись как-то в Москве, я пошла на прием к председателю профсоюза работников искусств. Я спросила, нельзя ли было бы пригласить такую делегацию. Товарищ Боярский был очень обрадован этим предложением и распорядился сделать все необходимое. Я сообщила об этом секретарю моей бывшей партийной ячейки в Берлине. Он, как полагается, передал дела нашему профсоюзу. Через две недели я получила телеграмму, что делегация прибудет в Москву тогда-то и тогда-то. Я взяла отпуск, ночью поехала в Москву, не спала, была очень возбуждена. И конечно, заинтригована, кто же приедет.
Рано утром я прибыла из Минска на Белорусский вокзал. На него и приходят поезда из Берлина. Я не уходила с вокзала, купила тут же букет цветов? из бумаги, других не было. Какой-то надо было иметь. Это был условный знак. И вот подошел берлинский поезд. Из вагона вышел весьма дородный, самодовольно улыбающийся человек лет тридцати пяти. Он направился ко мне: «Меня зовут Ганс».
«Очень приятно. А где остальные?»
«Я представляю всех остальных. Я? профсоюзный организатор».
Мне это показалось странным. Я спросила: «Тебя послали сюда одного?»
Ответом было: и да, и нет. С другими, дескать, договориться времени не было. Вот он и поехал один. Я не могла этого понять. Но тут же мне стало ясно одно: этот человек самоуверен и туп. Оставалось лишь сделать хорошую мину при плохой игре. Мне пришлось опекать его несколько дней. Вскоре, к моему ужасу, я обнаружила у него одно очень неприглядное свойство: этот Ганс А. интересовался двумя Ж? женщинами и жратвой. Я ему без обиняков высказала свое мнение, а затем уехала в Минск.
Я попросила Эмму Вольф помочь этому парню, переводить и следить, чтобы не возникали неприятные ситуации. Это было нелегким делом, ибо А. был еще ко всему прочему порядочным наглецом. Через пару дней я получила от Эммы письмо: поведение Ганса позорно, его надо отозвать.
Я была свободна от спектаклей и отправилась на два дня в Москву. Пошла к нашему представителю в Коминтерне товарищу Фрицу Геккерту и обрисовала ему положение. Он пригласил к себе Ганса и довольно долго с ним беседовал. В тот же день он отправил в Берлин телеграмму, полную юмора. Смысл такой: А.? тупица. Рекомендую немедленно отозвать.
Его отозвали. Тем не менее он провел в Москве десять дней и успел наделать немало глупостей.
На картошке в колхозе
К счастью, вскоре после этого инцидента я уехала на Кавказ и смогла забыть свои огорчения у прославленных источников в Ессентуках. Жила я в санатории профсоюза работников искусств. Маленький уютный дом на пятьдесят отдыхающих. Было лето? театральные каникулы. Отдыхали там некоторые известные деятели театра и кино. Атмосфера была приятной и семейной. Одна пожилая актриса хорошо говорила по-немецки и время от времени играла роль моей переводчицы.
Тогда, в 1931 году, было в обычае, что горожане выезжали в деревню, чтобы помочь колхозникам убрать урожай. Выезжали и отдыхающие. Всем руководил областной комитет профсоюза. Каждое утро, отправляясь к минеральным источникам, я с завистью проходила мимо сборного пункта. В моем доме отдыха не было никого, кто позаботился бы о шефской работе. Обязанности директора выполнял наш врач, У него хватало своих хлопот.
Я подумала: пройдут четыре недели, а я так и не познакомлюсь с колхозом. И я пошла в комитет профсоюза просить присоединить меня к какой-нибудь группе. Вошла я в большое помещение. За письменным столом сидел молодой грузин. Как объясниться с ним на моем русском языке? Какое-то время я стояла молча, размышляя, что делать. Затем я пыталась объяснить ему: «Я? профсоюз Рабис». И показала пальцем на себя. «Я,? снова последовало разъясняющее движение руки,? колхоз. Полевая работа! Понимаете?»
Он уставился на меня, как будто я с того света. «Нет, не понимаю». Его загорелое лицо залилось краской. Мое? тоже. Но затем, увидев, что я не могу больше произнести ни слова, он понял: «Иностранка, да?» Это здесь не так-то просто распознать. Было немало грузин, которые не говорили совсем или очень плохо говорили по-русски. Кстати, есть и светловолосые грузинки. Мой собеседник заулыбался, встал, подал мне руку, долго и сильно пожимал мою и заговорил: «Да, да, конечно! Понимаю. Хорошо! Очень хорошо! Пожалуйста, садитесь, мой дорогой друг!» Я села. Он посмотрел на меня еще раз, очень внимательно, написал записку, дал мне ее, пожал мне еще раз руку: «Пожалуйста».
«Спасибо». И я понеслась, как вихрь, по оживленному парку в свой дом отдыха. Задыхаясь, вошла в столовую. Было около четырех часов, время чаепития. Все сидели за столиками. Помогая себе руками и ногами, я воспроизвела сцену с грузином. Раздался всеобщий хохот. Я не понимала, чему смеются. Когда смех улегся, я попросила мою добровольную переводчицу объяснить, в чем дело. Итак, не зная этого, я сделала грузину неприличное предложение. Вместо «полевая работа» я сказала «половая работа». В первую минуту грузин, наверное, подумал, что я сумасшедшая или весьма легкомысленная девушка. Но недоразумение разъяснилось быстро.
Подобные неприятности случались часто. Не только со мной. Моя подруга Эмма Вольф с большим удовольствием заносила все мои оговорки в толстую тетрадку. Иногда она проверяла своих гостей, есть ли у них чувство юмора или нет. Тех, у кого чувства юмора не было, она не любила.
Веселое настроение в столовой постепенно улеглось. Мы заговорили о своем субботнике. На записке, которую мне дал грузин, стояло, когда и где мы должны появиться. Актеры не были в восторге. Ведь я же не спросила их, хотят ли они ехать в колхоз. Тем не менее все поехали, и никто не пожалел об этом. Мы перебирали картошку, сортировали по корзинам. Потом ее увезли на грузовике.
Картошка поспевает у Черного моря рано. Она там почти такая же дорогая или такая же дешевая, как фрукты. А фруктов там много. Отправиться на рынок и разглядывать горы свежих фруктов было для меня большим удовольствием.
В тот день по-настоящему познакомиться с колхозом не удалось. У колхозника было много хлопот, у нас тоже. Тем не менее кое-что я поняла, может быть даже кое-что существенное. Я слушала, как колхозники поют во время работы, поют хором на два голоса, в большинстве женщины. Те немногие мужчины, которых я там видела, только командовали. Ну и дела! Здесь господствуют еще старые нравы, думала я. Правда, женщины держали себя с достоинством по отношению к мужчинам, были веселы, так что смотреть на них было приятно. Чувствовалось, что они гордятся своей независимостью. А для начала и этого было немало, особенно на Кавказе, где старые традиции долго держались.
Примерно к обеду работа была закончена. Солнце палило немилосердно. Мы распрощались с колхозниками и уехали с чувством, будто помогли близким родственникам убрать урожай.
Пребывание в доме отдыха подошло к концу. Я была очень благодарна моему профсоюзному руководству за то, что оно дало мне эту путевку. Впервые в жизни я по-настоящему отдохнула.
В театре начались репетиции пьесы Лопе де Вега «Овечий источник». И снова я получила роль матери. А мне так хотелось сыграть какую-нибудь детскую роль или по крайней мере роль подростка. Но для этого я, пожалуй, уже слишком выросла.
Неожиданное прощание
Мой друг Миша Госман и его жена собирались в далекое путешествие. Он пришел ко мне, чтобы пригласить меня на прощальный вечер. Меня огорчало, что этот прекрасный друг уезжает так далеко. А Миша был огорчен еще больше. Он сидел на уголке стула, вертел свою шапку в руке, пытался что-то сказать, откашливался, смотрел на пол, снова предпринимал попытку что-то сказать и? молчал. Как робкий жених из комедии Чехова. «Ты ведешь себя как-то странно. Что с тобой, Миша?»? спросила я.
Тихо и запинаясь, он наконец выдавил из себя: «Не поедешь ли ты со мной? Я-я-я тут же разведусь. Я так люблю тебя, без тебя…»
Меня как током ударило. Что угодно, но этого я совершенно не ожидала. Миша Госман был для меня другом и не больше. Я бывала у него в доме. Каждый раз, когда приходила, его жена готовила для меня что-нибудь особенное. Она была очень любезной со мной. Но не больше. Может быть, ее сердце чувствовало, что происходит с ее мужем? Но как бы то ни было, у них были хорошие взаимоотношения. Оба работали на одной и той же фабрике, в одной и той же партийной организации, имели общие интересы. Но теперь я вспомнила, что обычно он приходил в театр один. Жена не может. Сидит с ребенком.
«Нет, Миша, нет. Так не пойдет. Ты мне очень нравишься, я ценю тебя. Но любовь? Нет. Забудь. И на прощальный вечер я не приду. Тебе будет хорошо на Дальнем Востоке и без меня».
Больше я о нем не слышала.
Моя подруга Ида
Жизнь меня не баловала. Но она дарила мне много друзей. Без друзей я не оставалась. Да и что это была бы за жизнь, без друзей, даже в те молодые годы, когда обычно видишь только «его», «единственного».
В начале сезона в нашем театре появился профессор литературы. Он читал лекции о польской и еврейской литературе. Раз в неделю, часа полтора. Мы могли бы слушать и дольше. Он был великолепным оратором. Казалось, что и ему самому это тоже доставляло удовольствие. Он всегда сиял как солнце, нет, как луна в полнолуние. Его круглое полное лицо, смеющиеся глаза, лысина вызывали это сходство. Он любил шутку и иронию в беседах, был очень доброжелателен. Вообще его отличало подкупающее дружелюбие. Его лекций по понедельникам никто не пропускал, хотя этот день был у нас свободным. Профессор Эрик, корифей в своей области, переселился в Минск из Варшавы. Как марксист, он едва мог применить свои знания и способности в реакционной Польше. И вот ученый с мировым именем должен был покинуть свою родину. Он избрал своей новой родиной Советский Союз. Ему была предоставлена кафедра русской, польской и еврейской литературы. Он читал лекции в университете, у нас и в других учебных заведениях. Он был счастлив, что. может делиться своими знаниями, а его слушатели тем более.
Однажды после его лекций мы разговорились. Он пригласил меня к себе домой. Его семья жила в маленьком домике на окраине Минска. Здесь всегда было много гостей. Поэты, писатели, критики были здесь завсегдатаями. Дом его был открыт для каждого, кто искал общения с другом или нуждался в совете этого ученого, всегда готового помочь. К нему приходили без предупреждения. В отсутствие профессора о гостях заботилась его миловидная жена. Она создавала такую атмосферу, что люди охотно оставались. Сидели они в библиотеке или в садике. С хозяйкой дома или без нее, если у нее не было времени.
Ида Эрик была очаровательным человеком. Естественная, веселая, интеллигентная. И выглядела она такой нежной, симпатичной, с голубыми глазами, каштановыми волосами. Смотреть на нее было одно удовольствие. Мы подружились сразу же, как только я появилась в этом доме. И длится эта дружба до сих пор. По очереди с Эммой Вольф она посещает меня каждые два года. Профессора Эрика мы потеряли в конце тридцатых годов.
В то время Ида полностью принадлежала маленькой избалованной дочке и мужу. В повседневной жизни он действительно был рассеянным профессором. По воскресеньям мы обычно готовили что-нибудь особенно вкусное. Он этого даже не замечал. «Макс, вкусно?»? спрашивала его жена, иногда немного раздраженно. «Как? Что? Ах да! Великолепно!» Замечал он, что ест, только когда ему говорили об этом. Все равно мы вкусно готовили. В воскресные дни мы редко бывали одни за столом. Гости причиняли Иде немало хлопот, но она охотно отдавала им свои силы и время.
За пять лет до этого она была в Варшаве студенткой профессора Эрика. Он влюбился в нее. Какая это была прекрасная пара! Оба излучали так много добра. Вечера у Эриков были очень познавательными. Я многое узнала. Наслаждалась прекрасными человеческими отношениями и подлинным весельем. У них в доме много шутили и смеялись. Профессор любил общество. Каждый придумывал что-нибудь интересное.
Часто приходил остроумный, иногда радостный, иногда грустный Миша Кульбак со своим «новорожденным» творением и читал нам свои стихи. Он скорее пел их своим звучным басом. Тихо и скромно сидел перед нами большой поэт и ждал, что мы ему скажем. Его творчество всегда оказывало на нас большое впечатление, была то лирика или проза. Мы радовались тому, что можем его слышать, были ему благодарны за это. Благодарны и за то, что он выбрал наш Минск, покинув тогда капиталистическую Литву и переселившись в Советский Союз. Он очень быстро понял новую проблематику, иные конфликты между ретроградами и революционной молодежью. Поэтично и с тактичной иронией он рассказал об этом в своем коротком романе «Зельменианцы», отрывки из которого нам читал. Эта книга появилась в 1973 году и у нас, в Германской Демократической Республике. Один из моих юных друзей обнаружил ее в книжной лавке и очень его увлекся. Он подарил ее мне. Талантливого поэта Мишу Кульбака давно уже нет среди нас. Рано он ушел из жизни, очень рано. Но книги его живут. Их издают у нас.
В доме Эриков меня не заставляли играть или читать. Зато я помогала всеобщему веселью на другой лад. Я имитировала «ясновидение». Иными словами, я анализировала личности присутствующих со всеми их положительными качествами, которые я знала, угадывала или изобретала. Что касается отрицательных качеств, то тут я была осторожней. Каждый хотел подвергнуться этому «психоанализу». Все смеялись, спорили и не обижались. Или, во всяком случае, этого не показывали. Меня считали знатоком людей. Да и я в это верила. В самом деле, актерская профессия обостряет эту способность. А может быть, кое-что дал мне и отчий дом. Вот тогда, когда я прислушивалась к судебным разбирательствам моего отца. Во всяком случае, знание людей помогло мне в моей работе позже, во время войны, когда я работала с военнопленными.
Свободные от спектаклей вечера я обычно проводила у Эриков. А потом они стали меня приглашать и по воскресным и праздничным дням. Поздно вечером они провожали меня домой. «Моим домом» была малюсенькая, едва меблированная комната в крохотной деревянной постройке, с уборной во дворе. Толстая добродушная хозяйка охотно отнимала у меня время разговорами. Дом находился недалеко от Эриков. Но если шел дождь иди снег, я ночевала у них. Однажды Ида сказала мне: «Знаешь что? Оставайся совсем. Что тебе жить в твоей неуютной комнате? Я знаю, хозяйка готовит для тебя обед. А у нас ты можешь жить с полным питанием,? шутила она.? Мой муж готов отдать тебе свою библиотечную комнату».