Страница:
Я сидела рядом с Гретой Кейльзон на сцене и могла наблюдать лица слушателей. Конечно, у разных людей возникали разные мысли. Но все они находились под впечатлением встречи с этой женщиной, с этой коммунисткой. Это было видно.
Немцы изменятся?
Никогда!
Теперь я расскажу историю с учениками антифашистской школы. Хотя она произошла и позже. Было это зимой. Очень суровой зимой. Я сопровождала 20 военнопленных в Красногорск. Мы почти не спали. Нас глубоко взволновало прощание. Было сказано много хороших, разумных слов. Домой не пошла? переночевала в лагере. Вместе мы отправились ночью на вокзал. Шли в хорошем настроении, тихо напевая песни рабочего движения, народные песни. Пришел поезд. Стоянка лишь несколько минут. Мы должны были поторопиться с посадкой, разместиться все в одном вагоне.
Все были возбуждены, особенно я. Мы стояли на площадке, захотели войти в купе. Я открыла дверь. На нарах лежали раненые красноармейцы. Двое из них увидели за моей спиной пленных. «Фашистов вон! Вон! Немедленно! Иначе мы их выбросим сами!»? закричали эти двое. Другие, ковыляя, подошли поближе. Они тоже кричали, угрожали. Но большинство остались лежать и размахивали костылями. Я хотела объяснить им, что это за люди. Они не дали мне говорить.
«Не агитируйте нас, товарищ! Они нас на всю жизнь в калек превратили!»
«Но это ведь антифашисты».
«Антифашисты? Немцы? Чепуха!»
«Послушайте же меня минутку!? сказала я громко, насколько могла. Я почти кричала и глотала слезы:? Вы солдаты, солдаты Красной Армии. Я тоже солдат. Солдат нашей партии. Мне дали поручение привезти этих пленных в антифашистскую школу. Там, в тамбуре, они могут замерзнуть. Я понимаю ваши чувства. И мне очень больно. Но скажите мне, что же я должна делать? Дайте, пожалуйста, хороший совет».
«Пусть войдут»,? сказал один басом. Другие молчали.
Я открыла дверь.
«Заходите, ребята!» Они не хотели, они стыдились.
«Вы замерзнете! Заходите!»
Тихо, почти на цыпочках, опустив глаза, они вошли; Они стали в проходе, глядели в окна.
Прошло несколько минут. Кто из красноармейцев мог двигаться, подошли к антифашистам один за другим, сначала робко, потом решительней. И те и другие хотели поговорить друг с другом. Позвали переводчиков. Но и без переводчика начали объясняться. «Фашизм, война? плохо. Понимаешь? Не надо!» Чувство ненависти исчезло. Человек искал контакта с человеком. Да что много говорить об этом. Я была счастлива.
Встреча с профессором Янценом
В Москве у нас была пересадка. К счастью, на том же вокзале. Я сожалела только о том, что не могла показать пленным город. Не могла рисковать. Кто-то мог потеряться в толпе. Среди них были и такие, что могли сказать по-русски только: «Я Владимир». И его тут же вернули бы во Владимир.
В Красногорске антифашистов принял один из учителей школы. Он пошел с ними в столовую пообедать. Чтобы и я могла поесть, одна из сотрудниц школы дала мне свой обеденный талон следующего дня.
Закончив свои дела, я собиралась уже покинуть лагерь, но тут ко мне подбежали Вальтер и Франц.
«Как хорошо, что мы вас еще застали!» Свиданию мы все очень обрадовались. Они уже завершили свой курс и ожидали задания. Я вернулась в лагерь и направилась к одному из руководителей антифашистской школы, профессору Янцену. Я еще не знала его. И вот передо мной эта яркая личность. Коммунист, обладавший большой силой воздействия на окружающих. При этом простой, скромный, милый человек (так, собственно, и должно быть). Мы долго беседовали о нашей работе. Позже мне пришлось с ним не раз встречаться. Но и тот, кто видел его лишь раз, не забудет его никогда. Ораторский талант? сам по себе редкость. Но профессор Янцен обладал еще особым даром делиться с другими своими огромными знаниями марксистского учения. Он был очень человечен и говорил очень человечно, необыкновенно убедительно. Его речи, его лекции всегда были посвящены борьбе за лучшее, что заложено в человеке. Он обращался к разуму человека. Многие ученики его, которые позже были у меня в лагере, говорили мне, что он сделал их коммунистами.
Я спросила у профессора Янцена об обоих выпускниках школы, Вальтере и Франце. Он очень их хвалил. Оба хорошо закончили курс. Вальтер даже на «отлично». Его прощальное выступление произвело большое впечатление.
«Что они теперь будут делать?»
Профессор Янцен заметил, конечно, куда я клонила.
«Франц хотел бы на фронт. Это желание удовлетворено. А Вальтеру ранение не позволяет отправиться туда же «.
«Не могла бы я получить его для антифашистской работы в моем лагере?»? высказала я наконец свое желание.
«Можете. Возьмите его сразу с собой».
Ему не пришлось этого повторять дважды. Я тут же отправилась в соседнюю комнату за бумагами Вальтера.
Потерянная биография
Вскоре появился Вальтер с деревянным чемоданом в руке.
«Мне пришлось собраться в одну минуту. Я даже не успел попрощаться с учителями и товарищами. Но я очень рад, что буду работать с вами».
Франц пожал руку мне и Вальтеру. Он был немного опечален тем, что не может поехать с нами. Но гордился своим направлением на фронт. С Вальтером я отправилась во Владимир.
В Москве у нас было несколько часов времени. Я купила маленький картонный чемодан, книги и? какое счастье!? целый килограмм кофе в зернах. Все это засунула в чемоданчик. Метро доставило нас на вокзал. Поезд опаздывал. Мы поели в вокзальном ресторане украинского борща. Пришлось довольно долго ждать. Но поезда все еще не было. Мы расположились в зале ожидания. Чемодан я поставила рядом на пол. Наконец прибыл поезд. Все бросились на перрон. Я схватила Вальтера за руку, но он не мог быстро бежать. Паровоз уже загудел, когда мы вскочили на подножку. Пассажиры потеснились. Мы вошли в вагон.
Все сложилось великолепно. Только моего чемодана не. оказалось. А в нем были бумаги Вальтера. Я оставила его на полу в зале.
В лагере дежурный офицер не хотел принять пленного. «Без сопроводительных бумаг ничего не выйдет».
Я рассказала ему эту историю.
«Поймите меня!»
«Я понимаю вас очень хорошо. Но могу вам посоветовать только одно. Идите к подполковнику, не к майору, к подполковнику».
Черт побери! Потерять в военное время важные бумаги. Я стояла перед моим начальником чуть жива. Призналась ему в своей небрежности, рассказала все, как было.
«Скверное дело, товарищ Либерман. Но не принимайте это так близко к сердцу. Случается иногда даже с дипломатами»,? сказал он. Мне хотелось броситься ему на шею.
У меня самого столько вопросов
Дождь лил как из ведра. Я отправилась в лагерь по длинной дороге через цех номер один. Вижу: все сильно взбудоражены. Ичик стоял в кругу пленных. Они спорили. Мастера ругались. «Давайте работать, черти!» Я узнала, что повысили норму. Советские рабочие приняли это как само собой разумеющееся. А пленные затеяли бузу. Они обвиняли командира своей роты, что он их предал. Один из них назвал его штрейкбрехером. Ичик размахнулся, чтобы его ударить. Другой пленный помешал ему.
«Да, конечно, меня спросили. Что же мне было делать? Жульничать? Ведь есть же у них право лучше организовать работу или нет? Давайте кончать бузу!»
Работа возобновилась. Ичик хотел мне кое-что объяснить. «Не теперь. Соберите своих людей вечером в столовой и объясните им все. Разумно! Пощечина не аргумент».
Под вечер Ичик пришел ко мне. Он был в полнейшем смущении. «Без вас я не выйду на сцену».
«Вам этого делать не надо. Вы не должны произносить речей. Только объяснить, в чем дело».
«Такое дерьмо! Если бы я знал…»
«Не трусьте, Ичик. Все бы было в порядке, если бы вы заблаговременно рассказали товарищам о новых нормах. Так, как рассказал инженер советским рабочим».
«Что же теперь делать?»
«Теперь надо наверстать упущенное. Признайте, что совершили ошибку. Я не приду. Улаживайте сами свои дела, без поддержки. Это лучше».
К своей роте он вернулся в плохом настроении. Она ждала его в столовой не менее раздосадованная, чем он сам. Около девяти вечера Ичик снова появился в дверях моей комнаты. Он сиял. «Я к вам на минутку. Все вышло как нельзя лучше. Мы объяснились по-настоящему. Поговорили и о других вещах. Ребята еще не вполне успокоились, но все уладится. К новым нормам надо привыкнуть».
«К человеческому обращению тоже, Ичик».
«Спасибо».
«Доброй ночи!».
Из-за случая в цехе номер один Вальтеру пришлось долго ждать у ворот. Я видела его издали. Он стоял, прислонившись к будке часового. Он мог уже ходить без костылей, но сильно хромал, и иногда боли возобновлялись., Я передала дежурному офицеру письменный приказ подполковника. Он едва прочел его. Внимательно посмотрел на Вальтера, потом на меня и снова на Вальтера. Что ему было надо? Может быть, он думал, что Вальтер мой брат? Брат? Мог бы быть братом. Он и другие. Но еще время не пришло. А где мои настоящие братья? Мой отец? Мои сестры? Их дети? Живы ли они еще?
Перевоспитание целого народа? Как много лет это потребует? Ах, у меня у самой столько вопросов…
Мысль о том, что я до сих пор позаботилась только о главном лагере и лагере номер один, меня тяготила. Ну что было делать? Каждый новый день приносил новые заботы. Да и еще кое-что меня задерживало. Я вбила себе в голову, что первую поездку по другим лагерям совершу с агитбригадой, покажу военнопленным концертную программу, обязательно веселую.
Были у нас лагеря с более трудными условиями, чем во Владимире. По различным причинам пленные часто не выполняли нормы. В результате они не получали и дополнительного питания. Но даже и на 800 граммах хлеба и дополнительной горячей еде сытыми люди оставались недолго. Содержание белка в пище было невысоким. А еще ниже калорийность духовной пищи. А это требуется человеку тоже, особенно в таком состоянии. Психологическое давление колючей проволоки, душевное напряжение, тоска по близким истощают силы. У одного сильнее, у другого слабее. Но я могу сказать с чистой совестью: все мы, немецкие ли коммунисты, советские ли офицеры, антифашистские ли комитеты,? все мы старались изо всех сил облегчить людям горькую участь плена. Мы насыщали их отнюдь не только теорией, иначе толку бы от нее было мало.
Мы взялись за подготовку веселой концертной программы. Повар Вернер Г. приготовил «вкусную» программу. Ему помогал профессиональный конферансье, толковый, способный парень. Да и у других нашлись таланты. Музыканты, певцы, дирижер, артисты. Не хватало только музыкальных инструментов. Я пошла к бухгалтеру, спросила, есть ли на это деньги.
«На музыкальные инструменты? Нет, только на книги».
«Ну а если мы заменим…»
«К сожалению, этого нельзя»,? сказал бухгалтер и углубился снова в свои фолианты.
Но я не отставала: «Товарищ младший лейтенант, ну хотя бы один-единственный инструмент. Я ведь человек скромный».
Он ухмыльнулся. Это уже шаг вперед. Он знает, о каком инструменте я думаю. Понимает, что этот инструмент стоит дороже, чем все остальные, вместе взятые.
«Так, так. Только один-единственный? Очень скромно. Ну хорошо, я возьму деньги из нашего культурного фонда. А если этот аккордеон нам понадобится, мы его возьмем. Понятно?»
Еще бы не понять! Позже он не раз посещал наши музыкальные вечера, как, впрочем, и другие офицеры.
Началось с подаренного аккордеона
С ордером на покупку, сияя от радости, направилась я в лагерь. Позвала к себе аккордеониста Эдди Б. Он был профессиональным музыкантом. «Завтра поедете со мной в Москву. Мы купим аккордеон».
«Нет, не может быть! Вы шутите,? его голубые глаза искрились радостью.? Бог мой, я снова смогу играть!» Он ушел из комнаты вне себя от восторга. Не прошло и десяти минут, как появляется целая делегация: дирижер Б., конферансье Ойген Ф., эстрадный певец Фред С. и комик В. Он говорил за всех: «Госпожа Либерман, мы собираем деньги».
«Чего вы хотите?»? От неожиданности я перешла на берлинский диалект.
«Нам совершенно необходим оркестр».
«Так. Это все, что вам необходимо? Или, может быть, что-нибудь еще?»? пошутила я. А в душе порадовалась состоянию этих людей.
«Для каждого в отдельности? это лишь копейки. Скажите „да“.
«Нет, ребята, я не согласна». Я казалась себе похожей на того бухгалтера, который сначала тоже не мог решиться. Я не хотела обходить актив. В тот же вечер я созвала руководство. Руди К. сделал кислую мину, но не сказал, в чем дело. Гейнц Т. и Вальтер М. высказали мнение, что, если пленные хотят купить инструменты на собственные деньги, пусть купят.
Гейнц заметил, что у меня еще были сомнения. «Не понимаю, что вас смущает? Все в порядке. Когда мы поедем домой, музыканты возьмут инструменты с собой. Может быть, они и дома будут выступать с таким оркестром. В большинстве они профессиональные музыканты. Чтобы вы успокоились, мы опросим всех, согласны ли они».
«Ладно. Обсудите это со всем активом и скажите мне о своем решении».
В последующие дни деньги были собраны. В помещении актива были вывешены подписные листы. Кто хотел, заходил и вносил деньги, вписывая свою фамилию. Тут мне хотелось бы сказать, что музыканты действительно поехали на родину группой и захватили с собой все музыкальные инструменты. Они несколько раз выступали в Берлине.
Он притворился слепым
Перед моей дверью тихо и скромно стоит пленный. Он ждет уже довольно долго. Но другой протискивается без очереди. Я слышу, как он говорит за дверью: «Я пойду сначала, ясно? Ты болтун, тебе надо много времени». И вот он у меня. Высокий как каланча, плотно сложенный. Он смотрит на меня своими голубыми глазами, как будто хочет сказать: «Неужели вы мне не поможете?»
«Что случилось?»
«До сих пор был на легкой работе в лагере. А завтра меня посылают на строительство дорог».
«Вы что, больны?»
«Был болен. Ослеп».
«Что с вами случилось?»
«Да, ослеп. На четыре месяца».
Он видит мое удивленное лицо.
«Да это я только притворился. Понимаете?»
Я смотрю ему в глаза. Он действительно смотрит как слепой, но с отвратительными глазами. Поэтому ему нетрудно было играть слепого. «А как же вы попались?»
«Я пошел в душ. Вижу, в углу стоят сапоги. Ну, парень, говорю я себе, это тебе пригодится. Схватил их и натянул на ноги. Когда вышел из душа, вижу: у двери стоит комендант и другие ребята. Они смотрят на сапоги и трясутся от смеха. Сапоги они специально поставили, чтобы меня поймать. Понимаете?»
«Убирайтесь вон отсюда!»? говорю я ему.
Заходит другой. Немного задумчивый, немного мечтательный. С независимым выражением лица, как будто он стоит над всем, что его окружает.
«Я хотел попросить вас прочесть мою пьесу. Написал ее здесь, в лагере».
«О чем в ней речь?»
«О нацистских преступлениях».
«Вы только здесь узнали, что нацисты преступники?» «Да нет, я ненавидел их с самого начала. Только для сопротивления не хватало духу».
«А что помешало вам вести с ними борьбу?»
«Вы, наверно, знаете, какой народ художники. Нам легко быть против чего-то, труднее выступать за что-то».
Я стала гадать, кто же он по профессии. Приятный голос, культурное произношение. «Вы актер, не правда ли?»
«Да, и режиссер. Если вам пьеса понравится, я бы охотно ее поставил».
«Я скажу вам об этом завтра или послезавтра. Как бы то ни было, я рада тому, что вы ко мне пришли».
«И еще одно есть у меня желание. Я охотно сотрудничал бы в активе».
«Это очень кстати. Мне как раз нужен кто-либо способный поднять культурную работу».
«Не знаю только, смогу ли я? Я ведь только еще начинаю».
«Помогу вам».
Не оратор, но все же…
Было самое время навестить лейтенанта Петрова. Правда, он несколько раз приходил ко мне. Но другое дело, если я пойду к нему. С тех пор как в лагере номер один были разоблачены подстрекатели, жизнь там идет интереснее. Эти события побудили задуматься многих пленных. Конечно, и то, что теперь их опекает Петров, принесло свои результаты. Это был удачный выбор. Он легко вступает в контакт, понимает положение людей, у него установились хорошие отношения с антифашистами. Немецкую историю он знает лучше, чем многие немцы. Работает с активом при помощи переводчика. Конечно, он не бог весть какой оратор. Да и я, впрочем, тоже. Когда надо выступать перед большой аудиторией без шпаргалки, мне приходится нелегко. Но никуда не денешься. Научилась. А позже опять разучилась. Зато по меньшей мере половину моего времени я отвожу индивидуальным беседам. Тут сразу есть отклик. А может, и нет. По крайней мере знаешь, с кем имеешь дело.
Новый начальник нашего политотдела хороший оратор. Я очень ему благодарна, когда он выступает вместо меня, особенно на военные темы. Тут мне не очень-то ловко выступать перед мужчинами. А он стоит у карты, описывает положение на фронте. А я перевожу. Иногда он меня подбадривает: «Больше огонька!» Ну что же, когда речь идет о наступлении Красной Армии, у меня появляется больше огонька. Заговаривая о гитлеровской армии, он приходит в ярость. Начинает увещевать: «Поймите же наконец, как это все бесчеловечно!»
Прежний начальник политотдела едва ли интересовался мной и моей работой. Я интересовалась им тоже мало. Он заботился лишь о политической работе в аппарате лагерей. Иногда он устраивал мне нечто вроде экзаменов. Например, спрашивал о положении рабочих в Германии до 1933 года. Я отвечала ему не шаблонно, опираясь на факты. Он был мною недоволен. Для него существовали только две краски: черная и белая. Ограниченный был человек. Я избегала его.
Мой новый начальник, напротив, обладал хорошим чутьем. Он охотно прислушивался к моим советам. Когда я предложила ему вместе посетить два самых отдаленных лагеря, он тут же согласился.
Прежде чем покидать Владимир, я, как правило, проводила совещание с руководителями актива. На этот раз я хотела обсудить с ними, следует ли поручить автору пьесы Эгону М. культурную работу. Выяснилось, что его мало знают. Мы стали гадать: почему он не выпячивал себя? Из скромности? Или как индивидуалист, забравшийся в башню из слоновой кости? Если судить по пьесе, которую он написал, то индивидуалистом он не был. Так или иначе, я выступила за то, чтобы доверить ему культурную работу. Если он сам согласен. Его антифашистские убеждения казались мне искренними. Это чувствовалось и по пьесе. А всему остальному он научится.
Я попросила позвать к нам Эгона М., чтобы он мог познакомиться с активом. Да и мне хотелось выполнить обещание. Эгон был разочарован, что не может поговорить со мной с глазу на глаз.
«Господин М., ваша пьеса мне нравится,? сказала я ему.? Важная тема, персонажи близки к жизни, диалоги живые. Правда, чувствуется, что вы несколько подражаете „Профессору Мамлоку“ Фридриха Вольфа. Но это не беда. Самое главное? пьеса произведет впечатление. Если хотите, начинайте репетировать».
«Я рад. Очень рад. Но с работой культурника я хотел бы еще подождать».
«Побеседуйте с активистами. Может, у вас появится охота. Мне, к сожалению, надо идти».
Но перед дверью стоит еще один пленный, который хочет побеседовать со мной наедине.
«Что вас привело ко мне?»
Это пожилой человек среднего роста, полный, с грубыми чертами лица.
«Госпожа Либерман, я коммунист».
«Что дальше?»
«Работа вне лагеря мне тяжела. Не могли бы вы найти для меня что-нибудь полегче?»
«Так, так. А кому легко работать вне лагеря? Кем были вы по профессии?»
«Чернорабочий, на рынке».
«Где вы попали в плен?»
«В Югославии».
«Что вы там делали?»
«Боролся с бандитами».
«С какими бандитами?»
«Ну с партизанами».
«Ах, так. И вы еще утверждаете, что состояли в компартии? Вы лжете! Вы еще сегодня говорите на языке фашистов. Значит, вас отправили на борьбу с партизанами, так?»
«Так. Я же вам сказал».
«Были вы в партии или нет? Самое лучшее, что вы можете сейчас сделать, это сказать правду». Я спрашиваю его, а сама убеждена, что он никогда не был коммунистом. Коммунист не ищет выгод. Пленный молчит. В его взгляде есть нечто тупое, звериное. Он производит на меня впечатление человека, который способен на все. Но я ничего не могу доказать. Говорю ему, что он врет, чтобы шел ко всем чертям и пусть радуется, что ему сохранили жизнь.
В лагере на каменоломне
Сначала мы отправляемся в лагерь на каменоломне. На джипе два часа езды. Если ехать на поезде с пересадками, уйдет весь день. На этот раз мне повезло, еду с шефом. Он встает рано. Я должна быть готова к пяти часам, говорит он мне. Часок отсрочки мне удается у него выклянчить. Ведь я прихожу домой поздно. Моя основная работа начинается вечером, когда пленные в лагере. Днем я обхожу места, где они работают. Тут не очень поговоришь. Но всегда приходится что-то улаживать, кому-то сказать веское слово.
В поездку вместо оркестра я беру с собой мои книги: Гете, Шиллер, Гейне, Бехер, Вайнерт, Карл Либкнехт (речь перед судом) и хрестоматию, в которой представлено много прекрасных писателей. Две последние книги? настоящие жемчужины. Может, думаю я, в одном из лагерей устрою вечер чтения. В последний раз я выступала? как давно это было? в Московском институте иностранных языков. С тех пор мне не приходилось читать стихи с эстрады. Настроение не то, да и времени нет. Вдохновение осталось. О тех вечерах я не забыла.
Но о них сохранились не только воспоминания. Об этом я узнала в октябре 1975 года. Зазвонил телефон, слышу женский голос: «Говорит Людмила. Все эти годы я мечтала снова увидеть вас. И вот теперь я в Берлине. Можно прийти к вам?»
Я понятия не имела, кто такая Людмила. Но она говорила с таким воодушевлением, что я не могла ей отказать. Я спросила: «Когда у вас есть время? »
«Сейчас»,? отвечает она. Через полчаса она у меня. Теперь я узнаю ее. Двадцать восемь лет тому назад она была студенткой Института иностранных языков. Не пропускала ни одного моего вечера, хотела стать преподавательницей сценической речи. И стала ею.
«Знаете ли, что у нас еще много пленок с вашими записями? Мы еще теперь с ними работаем».
Я радостно ахнула.
«Когда я снова приеду, я привезу их с собой. Только послушать».
«Этого мне достаточно».
«Весной я снова приеду в Берлин, с дочкой. Она знает ваш голос и хочет обязательно познакомиться с вами».
Мы проговорили долго и расстались, как будто все это время поддерживали самую тесную дружбу.
Пустынный ландшафт. Лагерь находится как раз напротив каменоломни. Нетрудно представить себе, как это давит на настроение пленных. И действительно, здесь царят подавленность и безнадежность. Я ищу причины. Сначала иду на кухню. Снимаю пробу. Еда здесь лучше, чем во Владимире. Суп гуще. Повар кажется прямо-таки волшебником, готовит с любовью. Это чувствуется. Чтобы у пленных были и витамины, он ежедневно отправляется со своими помощниками в лес и в поле и собирает все, что содержит витамины, что можно употребить в пищу.
Этот лагерь невелик. Пленные живут без всякого соприкосновения с внешним миром. Они видят только скалы. У них такое чувство, будто они задавлены этими скалами. Мы осматриваем двор, газоны. И крайне удивлены: во дворе, посреди каменной пустыни,? зеленый оазис, ухоженный газон, обрамленный пестрыми цветочными клумбами. У посыпанных гравием дорожек столы и скамейки из березы. В клубном помещении вся мебель? тоже из стволов березы? сделана с выдумкой и вкусом. Все это вызывает у нас восхищение. Мы говорим об этом пленным. Никакой реакции. На нас смотрят окаменевшие лица. Настроение здесь ниже нуля. Мой начальник политотдела, майор и я решаем собрать вечером всех пленных. Я собираюсь сначала как следует дать им прикурить.
«Что голову опустили!? начинаю я громко и с вызовом.? Это ведь саморазрушение! Подумайте, что вы делаете. Когда-нибудь вас освободят из плена. Когда? Сказать вам не могу. Но фашизм скоро будет уничтожен. А вы что делаете? Надо оставаться человеком. Помнить о своем долге, не терять надежду? вот главное. Что вы браните русских? Ведь вы же им принесли столько горя! Ругайте тех, кто вас погнал сюда, как овец или диких зверей. Ради кого? Зачем?» В этом духе говорю дальше, говорю прямо и откровенно.
Наверное, я проговорила долго. Майор стал уже терять терпение. Он тоже был потрясен апатией пленных. Хотел им кое-что сказать. Он говорит о разрушенных городах, о миллионах жертв, о мертвых и живых на той и на другой стороне? о всех тех, кого унесла преступная гитлеровская война.
«Вы остались в живых. Это хорошо. Вы в плену. Это нелегко. Но вам придется восстановить по крайней мере часть того, что разрушено. С этим надо примириться. Чем скорее, тем лучше для вас». Он тоже говорит им чистую правду, без утайки. Это самое правильное. Особенно в этот момент.
Люди слушают напряженно. Потом задают много вопросов: о политике, о личных делах? все вперемешку. Мы сразу же отвечаем? то майор, то я. Вот встает один и спрашивает: нельзя ли навести порядок в учете работы? Ошибки злят людей. Он командир роты, работающей на каменоломне. Мы записываем его вопросы и обещаем проверить.
Нормировочное бюро находится вне лагеря и подчинено каменоломне. На следующее утро мы находим директора и просим его тут же проверить жалобы. Он просит принести бумаги, беседует со старшим мастером, с другими сотрудниками, расспрашивает, как работают пленные. Ему отвечают: по-разному. В общем и целом удовлетворительно. Выясняется, что жалобы не напрасны. Учетчик, человек уже пожилой, толстый, заспанный, признает это. Он многое напутал в отчетности. Преднамеренно или нет? доказать нельзя. Директору ясно одно, что этот человек не годится для этой работы. Еще до того, как мы уехали, его заменили.
Немцы изменятся?
Никогда!
Теперь я расскажу историю с учениками антифашистской школы. Хотя она произошла и позже. Было это зимой. Очень суровой зимой. Я сопровождала 20 военнопленных в Красногорск. Мы почти не спали. Нас глубоко взволновало прощание. Было сказано много хороших, разумных слов. Домой не пошла? переночевала в лагере. Вместе мы отправились ночью на вокзал. Шли в хорошем настроении, тихо напевая песни рабочего движения, народные песни. Пришел поезд. Стоянка лишь несколько минут. Мы должны были поторопиться с посадкой, разместиться все в одном вагоне.
Все были возбуждены, особенно я. Мы стояли на площадке, захотели войти в купе. Я открыла дверь. На нарах лежали раненые красноармейцы. Двое из них увидели за моей спиной пленных. «Фашистов вон! Вон! Немедленно! Иначе мы их выбросим сами!»? закричали эти двое. Другие, ковыляя, подошли поближе. Они тоже кричали, угрожали. Но большинство остались лежать и размахивали костылями. Я хотела объяснить им, что это за люди. Они не дали мне говорить.
«Не агитируйте нас, товарищ! Они нас на всю жизнь в калек превратили!»
«Но это ведь антифашисты».
«Антифашисты? Немцы? Чепуха!»
«Послушайте же меня минутку!? сказала я громко, насколько могла. Я почти кричала и глотала слезы:? Вы солдаты, солдаты Красной Армии. Я тоже солдат. Солдат нашей партии. Мне дали поручение привезти этих пленных в антифашистскую школу. Там, в тамбуре, они могут замерзнуть. Я понимаю ваши чувства. И мне очень больно. Но скажите мне, что же я должна делать? Дайте, пожалуйста, хороший совет».
«Пусть войдут»,? сказал один басом. Другие молчали.
Я открыла дверь.
«Заходите, ребята!» Они не хотели, они стыдились.
«Вы замерзнете! Заходите!»
Тихо, почти на цыпочках, опустив глаза, они вошли; Они стали в проходе, глядели в окна.
Прошло несколько минут. Кто из красноармейцев мог двигаться, подошли к антифашистам один за другим, сначала робко, потом решительней. И те и другие хотели поговорить друг с другом. Позвали переводчиков. Но и без переводчика начали объясняться. «Фашизм, война? плохо. Понимаешь? Не надо!» Чувство ненависти исчезло. Человек искал контакта с человеком. Да что много говорить об этом. Я была счастлива.
Встреча с профессором Янценом
В Москве у нас была пересадка. К счастью, на том же вокзале. Я сожалела только о том, что не могла показать пленным город. Не могла рисковать. Кто-то мог потеряться в толпе. Среди них были и такие, что могли сказать по-русски только: «Я Владимир». И его тут же вернули бы во Владимир.
В Красногорске антифашистов принял один из учителей школы. Он пошел с ними в столовую пообедать. Чтобы и я могла поесть, одна из сотрудниц школы дала мне свой обеденный талон следующего дня.
Закончив свои дела, я собиралась уже покинуть лагерь, но тут ко мне подбежали Вальтер и Франц.
«Как хорошо, что мы вас еще застали!» Свиданию мы все очень обрадовались. Они уже завершили свой курс и ожидали задания. Я вернулась в лагерь и направилась к одному из руководителей антифашистской школы, профессору Янцену. Я еще не знала его. И вот передо мной эта яркая личность. Коммунист, обладавший большой силой воздействия на окружающих. При этом простой, скромный, милый человек (так, собственно, и должно быть). Мы долго беседовали о нашей работе. Позже мне пришлось с ним не раз встречаться. Но и тот, кто видел его лишь раз, не забудет его никогда. Ораторский талант? сам по себе редкость. Но профессор Янцен обладал еще особым даром делиться с другими своими огромными знаниями марксистского учения. Он был очень человечен и говорил очень человечно, необыкновенно убедительно. Его речи, его лекции всегда были посвящены борьбе за лучшее, что заложено в человеке. Он обращался к разуму человека. Многие ученики его, которые позже были у меня в лагере, говорили мне, что он сделал их коммунистами.
Я спросила у профессора Янцена об обоих выпускниках школы, Вальтере и Франце. Он очень их хвалил. Оба хорошо закончили курс. Вальтер даже на «отлично». Его прощальное выступление произвело большое впечатление.
«Что они теперь будут делать?»
Профессор Янцен заметил, конечно, куда я клонила.
«Франц хотел бы на фронт. Это желание удовлетворено. А Вальтеру ранение не позволяет отправиться туда же «.
«Не могла бы я получить его для антифашистской работы в моем лагере?»? высказала я наконец свое желание.
«Можете. Возьмите его сразу с собой».
Ему не пришлось этого повторять дважды. Я тут же отправилась в соседнюю комнату за бумагами Вальтера.
Потерянная биография
Вскоре появился Вальтер с деревянным чемоданом в руке.
«Мне пришлось собраться в одну минуту. Я даже не успел попрощаться с учителями и товарищами. Но я очень рад, что буду работать с вами».
Франц пожал руку мне и Вальтеру. Он был немного опечален тем, что не может поехать с нами. Но гордился своим направлением на фронт. С Вальтером я отправилась во Владимир.
В Москве у нас было несколько часов времени. Я купила маленький картонный чемодан, книги и? какое счастье!? целый килограмм кофе в зернах. Все это засунула в чемоданчик. Метро доставило нас на вокзал. Поезд опаздывал. Мы поели в вокзальном ресторане украинского борща. Пришлось довольно долго ждать. Но поезда все еще не было. Мы расположились в зале ожидания. Чемодан я поставила рядом на пол. Наконец прибыл поезд. Все бросились на перрон. Я схватила Вальтера за руку, но он не мог быстро бежать. Паровоз уже загудел, когда мы вскочили на подножку. Пассажиры потеснились. Мы вошли в вагон.
Все сложилось великолепно. Только моего чемодана не. оказалось. А в нем были бумаги Вальтера. Я оставила его на полу в зале.
В лагере дежурный офицер не хотел принять пленного. «Без сопроводительных бумаг ничего не выйдет».
Я рассказала ему эту историю.
«Поймите меня!»
«Я понимаю вас очень хорошо. Но могу вам посоветовать только одно. Идите к подполковнику, не к майору, к подполковнику».
Черт побери! Потерять в военное время важные бумаги. Я стояла перед моим начальником чуть жива. Призналась ему в своей небрежности, рассказала все, как было.
«Скверное дело, товарищ Либерман. Но не принимайте это так близко к сердцу. Случается иногда даже с дипломатами»,? сказал он. Мне хотелось броситься ему на шею.
У меня самого столько вопросов
Дождь лил как из ведра. Я отправилась в лагерь по длинной дороге через цех номер один. Вижу: все сильно взбудоражены. Ичик стоял в кругу пленных. Они спорили. Мастера ругались. «Давайте работать, черти!» Я узнала, что повысили норму. Советские рабочие приняли это как само собой разумеющееся. А пленные затеяли бузу. Они обвиняли командира своей роты, что он их предал. Один из них назвал его штрейкбрехером. Ичик размахнулся, чтобы его ударить. Другой пленный помешал ему.
«Да, конечно, меня спросили. Что же мне было делать? Жульничать? Ведь есть же у них право лучше организовать работу или нет? Давайте кончать бузу!»
Работа возобновилась. Ичик хотел мне кое-что объяснить. «Не теперь. Соберите своих людей вечером в столовой и объясните им все. Разумно! Пощечина не аргумент».
Под вечер Ичик пришел ко мне. Он был в полнейшем смущении. «Без вас я не выйду на сцену».
«Вам этого делать не надо. Вы не должны произносить речей. Только объяснить, в чем дело».
«Такое дерьмо! Если бы я знал…»
«Не трусьте, Ичик. Все бы было в порядке, если бы вы заблаговременно рассказали товарищам о новых нормах. Так, как рассказал инженер советским рабочим».
«Что же теперь делать?»
«Теперь надо наверстать упущенное. Признайте, что совершили ошибку. Я не приду. Улаживайте сами свои дела, без поддержки. Это лучше».
К своей роте он вернулся в плохом настроении. Она ждала его в столовой не менее раздосадованная, чем он сам. Около девяти вечера Ичик снова появился в дверях моей комнаты. Он сиял. «Я к вам на минутку. Все вышло как нельзя лучше. Мы объяснились по-настоящему. Поговорили и о других вещах. Ребята еще не вполне успокоились, но все уладится. К новым нормам надо привыкнуть».
«К человеческому обращению тоже, Ичик».
«Спасибо».
«Доброй ночи!».
Из-за случая в цехе номер один Вальтеру пришлось долго ждать у ворот. Я видела его издали. Он стоял, прислонившись к будке часового. Он мог уже ходить без костылей, но сильно хромал, и иногда боли возобновлялись., Я передала дежурному офицеру письменный приказ подполковника. Он едва прочел его. Внимательно посмотрел на Вальтера, потом на меня и снова на Вальтера. Что ему было надо? Может быть, он думал, что Вальтер мой брат? Брат? Мог бы быть братом. Он и другие. Но еще время не пришло. А где мои настоящие братья? Мой отец? Мои сестры? Их дети? Живы ли они еще?
Перевоспитание целого народа? Как много лет это потребует? Ах, у меня у самой столько вопросов…
Мысль о том, что я до сих пор позаботилась только о главном лагере и лагере номер один, меня тяготила. Ну что было делать? Каждый новый день приносил новые заботы. Да и еще кое-что меня задерживало. Я вбила себе в голову, что первую поездку по другим лагерям совершу с агитбригадой, покажу военнопленным концертную программу, обязательно веселую.
Были у нас лагеря с более трудными условиями, чем во Владимире. По различным причинам пленные часто не выполняли нормы. В результате они не получали и дополнительного питания. Но даже и на 800 граммах хлеба и дополнительной горячей еде сытыми люди оставались недолго. Содержание белка в пище было невысоким. А еще ниже калорийность духовной пищи. А это требуется человеку тоже, особенно в таком состоянии. Психологическое давление колючей проволоки, душевное напряжение, тоска по близким истощают силы. У одного сильнее, у другого слабее. Но я могу сказать с чистой совестью: все мы, немецкие ли коммунисты, советские ли офицеры, антифашистские ли комитеты,? все мы старались изо всех сил облегчить людям горькую участь плена. Мы насыщали их отнюдь не только теорией, иначе толку бы от нее было мало.
Мы взялись за подготовку веселой концертной программы. Повар Вернер Г. приготовил «вкусную» программу. Ему помогал профессиональный конферансье, толковый, способный парень. Да и у других нашлись таланты. Музыканты, певцы, дирижер, артисты. Не хватало только музыкальных инструментов. Я пошла к бухгалтеру, спросила, есть ли на это деньги.
«На музыкальные инструменты? Нет, только на книги».
«Ну а если мы заменим…»
«К сожалению, этого нельзя»,? сказал бухгалтер и углубился снова в свои фолианты.
Но я не отставала: «Товарищ младший лейтенант, ну хотя бы один-единственный инструмент. Я ведь человек скромный».
Он ухмыльнулся. Это уже шаг вперед. Он знает, о каком инструменте я думаю. Понимает, что этот инструмент стоит дороже, чем все остальные, вместе взятые.
«Так, так. Только один-единственный? Очень скромно. Ну хорошо, я возьму деньги из нашего культурного фонда. А если этот аккордеон нам понадобится, мы его возьмем. Понятно?»
Еще бы не понять! Позже он не раз посещал наши музыкальные вечера, как, впрочем, и другие офицеры.
Началось с подаренного аккордеона
С ордером на покупку, сияя от радости, направилась я в лагерь. Позвала к себе аккордеониста Эдди Б. Он был профессиональным музыкантом. «Завтра поедете со мной в Москву. Мы купим аккордеон».
«Нет, не может быть! Вы шутите,? его голубые глаза искрились радостью.? Бог мой, я снова смогу играть!» Он ушел из комнаты вне себя от восторга. Не прошло и десяти минут, как появляется целая делегация: дирижер Б., конферансье Ойген Ф., эстрадный певец Фред С. и комик В. Он говорил за всех: «Госпожа Либерман, мы собираем деньги».
«Чего вы хотите?»? От неожиданности я перешла на берлинский диалект.
«Нам совершенно необходим оркестр».
«Так. Это все, что вам необходимо? Или, может быть, что-нибудь еще?»? пошутила я. А в душе порадовалась состоянию этих людей.
«Для каждого в отдельности? это лишь копейки. Скажите „да“.
«Нет, ребята, я не согласна». Я казалась себе похожей на того бухгалтера, который сначала тоже не мог решиться. Я не хотела обходить актив. В тот же вечер я созвала руководство. Руди К. сделал кислую мину, но не сказал, в чем дело. Гейнц Т. и Вальтер М. высказали мнение, что, если пленные хотят купить инструменты на собственные деньги, пусть купят.
Гейнц заметил, что у меня еще были сомнения. «Не понимаю, что вас смущает? Все в порядке. Когда мы поедем домой, музыканты возьмут инструменты с собой. Может быть, они и дома будут выступать с таким оркестром. В большинстве они профессиональные музыканты. Чтобы вы успокоились, мы опросим всех, согласны ли они».
«Ладно. Обсудите это со всем активом и скажите мне о своем решении».
В последующие дни деньги были собраны. В помещении актива были вывешены подписные листы. Кто хотел, заходил и вносил деньги, вписывая свою фамилию. Тут мне хотелось бы сказать, что музыканты действительно поехали на родину группой и захватили с собой все музыкальные инструменты. Они несколько раз выступали в Берлине.
Он притворился слепым
Перед моей дверью тихо и скромно стоит пленный. Он ждет уже довольно долго. Но другой протискивается без очереди. Я слышу, как он говорит за дверью: «Я пойду сначала, ясно? Ты болтун, тебе надо много времени». И вот он у меня. Высокий как каланча, плотно сложенный. Он смотрит на меня своими голубыми глазами, как будто хочет сказать: «Неужели вы мне не поможете?»
«Что случилось?»
«До сих пор был на легкой работе в лагере. А завтра меня посылают на строительство дорог».
«Вы что, больны?»
«Был болен. Ослеп».
«Что с вами случилось?»
«Да, ослеп. На четыре месяца».
Он видит мое удивленное лицо.
«Да это я только притворился. Понимаете?»
Я смотрю ему в глаза. Он действительно смотрит как слепой, но с отвратительными глазами. Поэтому ему нетрудно было играть слепого. «А как же вы попались?»
«Я пошел в душ. Вижу, в углу стоят сапоги. Ну, парень, говорю я себе, это тебе пригодится. Схватил их и натянул на ноги. Когда вышел из душа, вижу: у двери стоит комендант и другие ребята. Они смотрят на сапоги и трясутся от смеха. Сапоги они специально поставили, чтобы меня поймать. Понимаете?»
«Убирайтесь вон отсюда!»? говорю я ему.
Заходит другой. Немного задумчивый, немного мечтательный. С независимым выражением лица, как будто он стоит над всем, что его окружает.
«Я хотел попросить вас прочесть мою пьесу. Написал ее здесь, в лагере».
«О чем в ней речь?»
«О нацистских преступлениях».
«Вы только здесь узнали, что нацисты преступники?» «Да нет, я ненавидел их с самого начала. Только для сопротивления не хватало духу».
«А что помешало вам вести с ними борьбу?»
«Вы, наверно, знаете, какой народ художники. Нам легко быть против чего-то, труднее выступать за что-то».
Я стала гадать, кто же он по профессии. Приятный голос, культурное произношение. «Вы актер, не правда ли?»
«Да, и режиссер. Если вам пьеса понравится, я бы охотно ее поставил».
«Я скажу вам об этом завтра или послезавтра. Как бы то ни было, я рада тому, что вы ко мне пришли».
«И еще одно есть у меня желание. Я охотно сотрудничал бы в активе».
«Это очень кстати. Мне как раз нужен кто-либо способный поднять культурную работу».
«Не знаю только, смогу ли я? Я ведь только еще начинаю».
«Помогу вам».
Не оратор, но все же…
Было самое время навестить лейтенанта Петрова. Правда, он несколько раз приходил ко мне. Но другое дело, если я пойду к нему. С тех пор как в лагере номер один были разоблачены подстрекатели, жизнь там идет интереснее. Эти события побудили задуматься многих пленных. Конечно, и то, что теперь их опекает Петров, принесло свои результаты. Это был удачный выбор. Он легко вступает в контакт, понимает положение людей, у него установились хорошие отношения с антифашистами. Немецкую историю он знает лучше, чем многие немцы. Работает с активом при помощи переводчика. Конечно, он не бог весть какой оратор. Да и я, впрочем, тоже. Когда надо выступать перед большой аудиторией без шпаргалки, мне приходится нелегко. Но никуда не денешься. Научилась. А позже опять разучилась. Зато по меньшей мере половину моего времени я отвожу индивидуальным беседам. Тут сразу есть отклик. А может, и нет. По крайней мере знаешь, с кем имеешь дело.
Новый начальник нашего политотдела хороший оратор. Я очень ему благодарна, когда он выступает вместо меня, особенно на военные темы. Тут мне не очень-то ловко выступать перед мужчинами. А он стоит у карты, описывает положение на фронте. А я перевожу. Иногда он меня подбадривает: «Больше огонька!» Ну что же, когда речь идет о наступлении Красной Армии, у меня появляется больше огонька. Заговаривая о гитлеровской армии, он приходит в ярость. Начинает увещевать: «Поймите же наконец, как это все бесчеловечно!»
Прежний начальник политотдела едва ли интересовался мной и моей работой. Я интересовалась им тоже мало. Он заботился лишь о политической работе в аппарате лагерей. Иногда он устраивал мне нечто вроде экзаменов. Например, спрашивал о положении рабочих в Германии до 1933 года. Я отвечала ему не шаблонно, опираясь на факты. Он был мною недоволен. Для него существовали только две краски: черная и белая. Ограниченный был человек. Я избегала его.
Мой новый начальник, напротив, обладал хорошим чутьем. Он охотно прислушивался к моим советам. Когда я предложила ему вместе посетить два самых отдаленных лагеря, он тут же согласился.
Прежде чем покидать Владимир, я, как правило, проводила совещание с руководителями актива. На этот раз я хотела обсудить с ними, следует ли поручить автору пьесы Эгону М. культурную работу. Выяснилось, что его мало знают. Мы стали гадать: почему он не выпячивал себя? Из скромности? Или как индивидуалист, забравшийся в башню из слоновой кости? Если судить по пьесе, которую он написал, то индивидуалистом он не был. Так или иначе, я выступила за то, чтобы доверить ему культурную работу. Если он сам согласен. Его антифашистские убеждения казались мне искренними. Это чувствовалось и по пьесе. А всему остальному он научится.
Я попросила позвать к нам Эгона М., чтобы он мог познакомиться с активом. Да и мне хотелось выполнить обещание. Эгон был разочарован, что не может поговорить со мной с глазу на глаз.
«Господин М., ваша пьеса мне нравится,? сказала я ему.? Важная тема, персонажи близки к жизни, диалоги живые. Правда, чувствуется, что вы несколько подражаете „Профессору Мамлоку“ Фридриха Вольфа. Но это не беда. Самое главное? пьеса произведет впечатление. Если хотите, начинайте репетировать».
«Я рад. Очень рад. Но с работой культурника я хотел бы еще подождать».
«Побеседуйте с активистами. Может, у вас появится охота. Мне, к сожалению, надо идти».
Но перед дверью стоит еще один пленный, который хочет побеседовать со мной наедине.
«Что вас привело ко мне?»
Это пожилой человек среднего роста, полный, с грубыми чертами лица.
«Госпожа Либерман, я коммунист».
«Что дальше?»
«Работа вне лагеря мне тяжела. Не могли бы вы найти для меня что-нибудь полегче?»
«Так, так. А кому легко работать вне лагеря? Кем были вы по профессии?»
«Чернорабочий, на рынке».
«Где вы попали в плен?»
«В Югославии».
«Что вы там делали?»
«Боролся с бандитами».
«С какими бандитами?»
«Ну с партизанами».
«Ах, так. И вы еще утверждаете, что состояли в компартии? Вы лжете! Вы еще сегодня говорите на языке фашистов. Значит, вас отправили на борьбу с партизанами, так?»
«Так. Я же вам сказал».
«Были вы в партии или нет? Самое лучшее, что вы можете сейчас сделать, это сказать правду». Я спрашиваю его, а сама убеждена, что он никогда не был коммунистом. Коммунист не ищет выгод. Пленный молчит. В его взгляде есть нечто тупое, звериное. Он производит на меня впечатление человека, который способен на все. Но я ничего не могу доказать. Говорю ему, что он врет, чтобы шел ко всем чертям и пусть радуется, что ему сохранили жизнь.
В лагере на каменоломне
Сначала мы отправляемся в лагерь на каменоломне. На джипе два часа езды. Если ехать на поезде с пересадками, уйдет весь день. На этот раз мне повезло, еду с шефом. Он встает рано. Я должна быть готова к пяти часам, говорит он мне. Часок отсрочки мне удается у него выклянчить. Ведь я прихожу домой поздно. Моя основная работа начинается вечером, когда пленные в лагере. Днем я обхожу места, где они работают. Тут не очень поговоришь. Но всегда приходится что-то улаживать, кому-то сказать веское слово.
В поездку вместо оркестра я беру с собой мои книги: Гете, Шиллер, Гейне, Бехер, Вайнерт, Карл Либкнехт (речь перед судом) и хрестоматию, в которой представлено много прекрасных писателей. Две последние книги? настоящие жемчужины. Может, думаю я, в одном из лагерей устрою вечер чтения. В последний раз я выступала? как давно это было? в Московском институте иностранных языков. С тех пор мне не приходилось читать стихи с эстрады. Настроение не то, да и времени нет. Вдохновение осталось. О тех вечерах я не забыла.
Но о них сохранились не только воспоминания. Об этом я узнала в октябре 1975 года. Зазвонил телефон, слышу женский голос: «Говорит Людмила. Все эти годы я мечтала снова увидеть вас. И вот теперь я в Берлине. Можно прийти к вам?»
Я понятия не имела, кто такая Людмила. Но она говорила с таким воодушевлением, что я не могла ей отказать. Я спросила: «Когда у вас есть время? »
«Сейчас»,? отвечает она. Через полчаса она у меня. Теперь я узнаю ее. Двадцать восемь лет тому назад она была студенткой Института иностранных языков. Не пропускала ни одного моего вечера, хотела стать преподавательницей сценической речи. И стала ею.
«Знаете ли, что у нас еще много пленок с вашими записями? Мы еще теперь с ними работаем».
Я радостно ахнула.
«Когда я снова приеду, я привезу их с собой. Только послушать».
«Этого мне достаточно».
«Весной я снова приеду в Берлин, с дочкой. Она знает ваш голос и хочет обязательно познакомиться с вами».
Мы проговорили долго и расстались, как будто все это время поддерживали самую тесную дружбу.
Пустынный ландшафт. Лагерь находится как раз напротив каменоломни. Нетрудно представить себе, как это давит на настроение пленных. И действительно, здесь царят подавленность и безнадежность. Я ищу причины. Сначала иду на кухню. Снимаю пробу. Еда здесь лучше, чем во Владимире. Суп гуще. Повар кажется прямо-таки волшебником, готовит с любовью. Это чувствуется. Чтобы у пленных были и витамины, он ежедневно отправляется со своими помощниками в лес и в поле и собирает все, что содержит витамины, что можно употребить в пищу.
Этот лагерь невелик. Пленные живут без всякого соприкосновения с внешним миром. Они видят только скалы. У них такое чувство, будто они задавлены этими скалами. Мы осматриваем двор, газоны. И крайне удивлены: во дворе, посреди каменной пустыни,? зеленый оазис, ухоженный газон, обрамленный пестрыми цветочными клумбами. У посыпанных гравием дорожек столы и скамейки из березы. В клубном помещении вся мебель? тоже из стволов березы? сделана с выдумкой и вкусом. Все это вызывает у нас восхищение. Мы говорим об этом пленным. Никакой реакции. На нас смотрят окаменевшие лица. Настроение здесь ниже нуля. Мой начальник политотдела, майор и я решаем собрать вечером всех пленных. Я собираюсь сначала как следует дать им прикурить.
«Что голову опустили!? начинаю я громко и с вызовом.? Это ведь саморазрушение! Подумайте, что вы делаете. Когда-нибудь вас освободят из плена. Когда? Сказать вам не могу. Но фашизм скоро будет уничтожен. А вы что делаете? Надо оставаться человеком. Помнить о своем долге, не терять надежду? вот главное. Что вы браните русских? Ведь вы же им принесли столько горя! Ругайте тех, кто вас погнал сюда, как овец или диких зверей. Ради кого? Зачем?» В этом духе говорю дальше, говорю прямо и откровенно.
Наверное, я проговорила долго. Майор стал уже терять терпение. Он тоже был потрясен апатией пленных. Хотел им кое-что сказать. Он говорит о разрушенных городах, о миллионах жертв, о мертвых и живых на той и на другой стороне? о всех тех, кого унесла преступная гитлеровская война.
«Вы остались в живых. Это хорошо. Вы в плену. Это нелегко. Но вам придется восстановить по крайней мере часть того, что разрушено. С этим надо примириться. Чем скорее, тем лучше для вас». Он тоже говорит им чистую правду, без утайки. Это самое правильное. Особенно в этот момент.
Люди слушают напряженно. Потом задают много вопросов: о политике, о личных делах? все вперемешку. Мы сразу же отвечаем? то майор, то я. Вот встает один и спрашивает: нельзя ли навести порядок в учете работы? Ошибки злят людей. Он командир роты, работающей на каменоломне. Мы записываем его вопросы и обещаем проверить.
Нормировочное бюро находится вне лагеря и подчинено каменоломне. На следующее утро мы находим директора и просим его тут же проверить жалобы. Он просит принести бумаги, беседует со старшим мастером, с другими сотрудниками, расспрашивает, как работают пленные. Ему отвечают: по-разному. В общем и целом удовлетворительно. Выясняется, что жалобы не напрасны. Учетчик, человек уже пожилой, толстый, заспанный, признает это. Он многое напутал в отчетности. Преднамеренно или нет? доказать нельзя. Директору ясно одно, что этот человек не годится для этой работы. Еще до того, как мы уехали, его заменили.