Страница:
Рассветает, мы отправляемся в путь. На завтрак не уходит и пяти минут. У нас ничего больше нет, только остатки от вчерашнего. Каждый кладет все, что он находит в своем кармане, на расстеленную газету. Кусок хлеба, кусочек сахара. Того, что удается набрать, очень мало. Мы решаем: пусть это получат те, кто послабее. Зато жена паромщика угощает нас всех великолепным напитком: кипящая вода из огромного самовара. Хорошо погреться! Мы ведь совсем застыли. Прощаясь с нашими хозяевами, я хочу оставить им немного денег. Но они отказываются, обиженные моим предложением. Каждый из ста мужчин говорит им «большое спасибо», покидая их дом.
Паромщик накидывает полушубок и выходит с нами во двор. Он показывает нам рукой, в каком направлении нам надо идти, где повернуть, где идти прямо, где повернуть налево. Я слушаю невнимательно. Зачем? Все равно мне этого не запомнить. Есть сто мужчин, пусть запоминают. В пути у каждого из ста мужчин свое мнение, как следует идти дальше. Очень жалею, что я невнимательно слушала паромщика!
Переход длится дольше, чем обычно. Мы устали, мы голодны. Последние километры еле тащимся. Когда добираемся до Талицы, там все вне себя. Нас ждут со вчерашнего вечера, никто не мог сообщить, где мы застряли. И откуда? В лесу, по которому мы шли, не было телефона. Не было его и в избах, мимо которых мы проходили. Мы опоздали точно на двадцать четыре часа. Теперь только и слышим: «Давай, давай!»
Наших ребят ждет еда со вчерашнего дня. Не проходит и минуты, как под котлами бушует огонь. Они получают сразу сегодняшний завтрак, обед, ужин да еще вдобавок и вчерашний ужин. Но сначала их, «бедняжек», гонят под душ и выдают им свежее белье. Пытаюсь уговорить, чтобы их сначала покормили, но врач неумолима. Меня приглашает на ужин супружеская пара Паула и Герберт Грюнштайны. Беседовать с ними интересно, но я изнемогаю от усталости. Паула говорит: «Уложить тебя здесь мы не можем. Ты видишь сама. Но ты можешь устроиться в комнате товарищей Фельдмана и Шауля. У них ночное дежурство. Они придут только утром. Мы скажем им, в чем дело».
Мне все равно. Я еле держусь на ногах. Подошвы горят, глаза горят, сердце горит. Вот только свет никак не загорится в комнате, куда меня привели. Но кровать я нахожу и в темноте. Я сбрасываю шинель и заваливаюсь спать.
Не знаю, приходилось ли мне так крепко спать за всю мою жизнь. Я просыпаюсь только тогда, когда перед моей кроватью оказываются двое мужчин. Они громко переговариваются и смеются: «Ну и дела! Как ты сюда попала?»
«Как? Грюнштайны ничего вам не сказали?»
«А мы их сегодня еще и не видели».
Я вскакиваю, объясняю им, в чем дело, благодарю и ухожу. Эти товарищи тоже хотят спать. А я хочу под душ, в столовую и назад на станцию, домой. Втайне я надеюсь встретить во дворе кого-нибудь из моих активистов. Мы ведь толком и не попрощались. Когда мы пришли, было не до того. Я выхожу из столовой, оглядываюсь: мимо проходят военнопленные. Ни одного знакомого лица. Ничего не поделаешь. Наверное, их уже отправили на занятия. Ко мне подходит завхоз, говорит, что перед воротами ждет повозка. «Лошадь хорошая,? говорит он.? Успеете еще к сегодняшнему поезду».
Направляюсь к воротам и вижу: все сто мужчин стоят там, выстроенные, как на поверке. Впереди Гейнц Т. Он вручает мне послание размером с почетную грамоту. «Пожалуйста, от всех нас». Благодарю его, пожимаю ему руку. Вижу сияющие лица. Я тороплюсь уйти. Иначе, не дай бог, еще расплачусь.
Прощальное письмо
В поезде я прочитываю их «грамоту». Еще и еще раз. В ней говорится о том, как они прошли путь от слепых фашистских ландскнехтов, одураченных пропагандой, к думающим, прогрессивным людям. «Мы говорим сегодня от имени тех тысяч военнопленных, которым вы вернули смысл жизни, которым вы открыли глаза…» И т. д. и т. д. Не могу пересказать здесь всего, что было написано в этом письме. Это было бы нескромно. Но в конце его стояло самое главное: «То, что мы воевали против советских людей, породило бы у нас неизгладимое и непереносимое чувство вины, если бы нас не воодушевляло сейчас намерение помочь перевоспитанию нашего народа в антифашистском духе. Как честные антифашисты, мы обещаем не жалеть ни труда, ни сил, ни жертв, чтобы следовать по пути, начертанному вами. На этом мы расстаемся сегодня. Нашу благодарность мы докажем здесь, овладевая знаниями, а затем и на родине».
Прощание с активистами, которых я отправляю в антифашистскую школу, всегда для меня дело нелегкое. Всегда вновь и вновь задумываешься: выбрала ли ты тех, кого нужно? Сохранят ли они верность нашему делу? А с некоторыми уходит как бы часть твоего сердца. Столько вложено в это дело.
Антифашистские школы были умным и перспективным делом. Из них вышли многие активисты первых лет. Те, кто стал нашими верными помощниками в строительстве социалистической Германии. Отсеялась только очень небольшая часть. Как правило, там же, в школах. В большинстве люди с запятнанным прошлым.
Мои ученики рассказывали мне, что в их группе в Талице был пленный, который никогда не расставался со своей флягой и никогда не пил из нее. Пленные потребовали, чтобы он в их присутствии открыл эту флягу. Ему ничего не оставалось, как согласиться на это. Флягу отправили в мастерскую и раскупорили ее. В ней оказался миниатюрный фотоаппарат. Этот человек признался в том, что он был офицером фашистской контрразведки. Под видом простого солдата и врага Гитлера он продолжал свое грязное дело.
Бывало и по-другому, хотя и редко: люди, участвовавшие в фашистских преступлениях, внезапно сознавались в них. Гуманистические идеи, с которыми они соприкасались, пробуждали у них совесть. Им хотелось освободиться от угнетавшего их груза. Одно время мою комнату убирал уже седой человек лет шестидесяти. Высокого роста, внушительной внешности, он выглядел тем не менее очень усталым, истощенным, еле волочил ноги.
Я спросила его о профессии. Он заявил, что был кузнецом, что всегда тяжело работал, никогда не занимался политикой. Наши антифашисты уважали его. Он хорошо работал, отличался предупредительностью. Изо дня в день он присутствовал на докладах и дискуссиях. В один прекрасный день он пришел ко мне со слезами на глазах. «Госпожа Либерман, я вам лгал. Я не кузнецом был, а кадровым солдатом. В 1933 году мой начальник вступил в СС и взял меня с собой. Говорил, что я там больше получать буду».
«И вы продали свое человеческое достоинство за медный грош?»
«Если бы я тогда знал, что я окажусь в банде преступников и стану одним из них, поверьте, этого бы не произошло. Тогда я был еще порядочным человеком».
Был ли он когда-либо порядочным человеком?
Недавно я встретила в моей партийной организации по месту жительства учителя из Талицы товарища Фельдмана. Он тоже принадлежал к тем, кто ковал кадры для новой Германии, как десятки других коммунистов на фронте, в антифашистских школах, в лагерях для военнопленных. У меня было хорошее настроение. Я похлопала его по плечу, пошутила: «Ну, ты на меня не сердишься?»
«Не сержусь? За что?»
«Дружище, ты разве не помнишь, как я легла спать в твоей кровати, не спросив твоего разрешения?»
«Ах, это была ты? Я не узнал бы тебя снова».
Еще бы! Через тридцать лет!
Надя. Без троицы дом не строится
Во Владимир я вернулась преисполненная новыми идеями, планами. Был уже вечер, я пошла в свою гостиницу. По дороге думала, как жаль, что не застану доктора Беликовой. Она, наверно, еще не вернулась с работы. Но вот уже несколько недель, как в нашей комнате новичок. Это была женщина, наша ровесница, звали ее Надя. Она работала в социально-бытовом секторе тракторного завода. Это была очень скромная и очень одинокая женщина. Ее муж умер несколько лет назад. Ее сын, которого она обожала, находился на фронте. Она отказалась от отдельной комнаты, потому что не могла вынести одиночества. Переселилась к нам в гостиницу. С ней было интересно беседовать. Она читала почти все новинки художественной литературы и рассказывала нам о них. Чтение было ее страстью. Но особенно охотно она рассказывала нам о своем сыне. О том, каким он был умным и одаренным в его девятнадцать лет, каким добрым. И действительно, его письма светились любовью к ней. И были очень поэтичными. Надя оказалась очень тонкой и деликатной. Она любила людей, охотно им помогала. Поэтому и выбрала работу в этом направлении. Редко она ложилась спать до того, как мы приходили. Мы засиживались за столом, и каждый рассказывал о своих думах и заботах.
В тот вечер Александра Беликова пришла особенно поздно. Я уже успела отдохнуть. Мыслями она все еще была в госпитале.
«Что случилось с военнопленным, которого я послала к вам неделю назад?»? спрашивает она меня.
«Ко мне никто не приходил».
«Неужели? У него была малярия. Он не может работать на стройке. В госпитале он все время писал стихи и пьесы, декламировал Маяковского по-русски. Я подумала, что вам пригодился бы такой в вашем коллективе.
«Очень пригодился бы. Но я не могу освободить его от работы. Может быть, подобрать что-нибудь в роте внутренней службы?»
«Согласна. Легкую работу он выполнять может. Его зовут Йозеф. Ах, никак не могу запомнить эти немецкие фамилии».
Наде надоело слушать про наши лагерные дела.
«Да хватит вам об этом. Все одно и то же».
Мы улыбнулись и замолчали.
«Александра!»
«Слушаю вас».
«Завтра воскресенье».
«В самом деле?»
«Не хотите ли хоть раз дома посидеть?»
Она улыбается своей доброй и лукавой улыбкой.
«А вы?»
На следующее утро мы встаем поздно. Это кажется нам очень странным. Первый выходной день за два года. Втроем мы идем на рынок. Кое-что покупаем. Варим великолепный обед. Мы выпиваем немножко водки и кудахчем как куры. Три женщины. Мы вместе? в то же время каждая из нас одинока.
Утром мы идем в лагерь вместе с доктором Беликовой. Мы ищем Йозефа.
«Йозефов у нас до черта»,? говорит комендант Т.
«Скоро найдем, госпожа доктор».
Госпожа доктор идет в госпиталь успокоенная. Комендант отправляется на строительные площадки и вскоре приводит мне этого Йозефа.
Разрешите доложить: бывший ефрейтор…»
Передо мной стоит военнопленный неброской внешности, худощавый, лицо желтое с коричневым отливом, глаза живые, смотрит чуть-чуть надменно.
«Вы в нашем лагере недавно?»
«Три недели. Две из них провел в госпитале».
«Почему вы не пришли ко мне сразу?»
«Не хотел».
«Почему?»
Он стоит передо мной в небрежной позе, мнет свою пилотку, выворачивает ее наизнанку и молчит.
«Не хотите ли мне представиться?»? говорю я, чтобы прервать молчание.
Молодой человек, только что стоявший передо мной в небрежной позе, становится по стойке «смирно». Не без иронии он рапортует: «Разрешите доложить, бывший ефрейтор Йозеф К. из 535-го танкового полка шестой армии».
«Садитесь. Так, теперь рассказывайте, почему не хотели?»? говорю я тем же тоном.
«Вы первая немецкая коммунистка, к которой я должен был обратиться, и к тому же еще женщина».
«И что же?»
«Вы могли обо мне подумать, будто я симулянт».
«Если доктор Беликова говорит, что вы в состоянии выполнять только легкую работу, то это так и есть».
«Ах, доктор Беликова! Прекрасная женщина. Ангел!»
Казалось, что этот молодой человек полон противоречий. Я читала в его глазах то доверие, то недоверие, то он мне представлялся скромным, то нагловатым.
«Где вы были прежде?»
«В „генеральском лагере“ в Суздале. Эти вампиры ведут себя здесь так же, как там?»
«Это зависит от таких, как вы. Что вы умеете?»
«Что умею? Честно сказать, ничего. Мне было двадцать, когда я два года тому назад в рождественский вечер вместе с пятнадцатью товарищами предпочел плен. Вообще-то я два года учился журналистике».
«Что побудило вас перебежать к нам?»
«Я был противником нацизма по религиозным мотивам».
«А другие?»
«Им война надоела по горло».
«Посмотрим, не удастся ли устроить вас в Нормировочное бюро в качестве учетчика. Я вам скажу об этом».
«Не пригожусь ли я вам для стенной газеты?»
«Еще бы! Только во внерабочее время».
Он вынул из своего кармана пачку листочков и положил их мне на стол. Было видно, что некоторые из них он долго носил с собой. Это были стихи о весне, об осени, о матери. Не без таланта написанные. Была там и пьеса о коричневой чуме. В политическом отношении довольно запутанная, полная мистики. Я прочла ее и сказала это ему. Он меня не понял. Еще не мог понять. Но чувствовалось, что хотел.
Гейнц Ш. знал его еще по Суздалю. Так что не я открыла этот талант.
Мы охотно оставили бы у себя пленного, способного сочинять стихи и пьесы. Но оказалось, что наше Нормировочное бюро не нуждалось в людях. Я подумала: в лагере номер один, возможно, и есть несколько одаренных людей. Но ни один из них не мог взять художественную самодеятельность в свои руки. Тамошнее бюро ищет пленного с организаторскими способностями. Короче, я направила его туда. Йозеф К. проявил себя в этом отношении прекрасно. И очень помогал нам во многом. Например, когда мы отменяли тайком существующие особые пайки для «лагерной знати». С тех пор эти небольшие пайки выдавались только по врачебному предписанию.
Йозеф К. помог создать в лагере художественную самодеятельность с оркестром, квартетом, театральной труппой. Он был ее душой. Он поставил «Разбойников» и «Племянника в роли дядюшки» Шиллера, а также «Тай Янг пробуждается» Фридриха Вольфа. Он написал также, на мой взгляд, весьма безвкусное ревю «Мисс Эвелин». Поскольку оно предназначалось для Нового года, я смотрела на это сквозь пальцы. Капельмейстер Тони Н. сочинил для ревю музыку. В постановке участвовали и офицеры, которые до тех пор держались в стороне. Работа в самодеятельности помогала установить контакт с ними. Постепенно люди начинали задумываться и о политике.
«Если шейх говорит „проклятый капитализм“, то это еще отнюдь не социалистический реализм»,? сказала я автору после исполнения «Мисс Эвелин». Так утверждает сегодня Йозеф К., у которого много юмора и еще больше фантазии. Я что-то не помню, говорила ли я это. Помню, что сказала ему: «Ну и ну! Теперь пленные будут думать только о женщинах». Моя ирония ему не понравилась. Он чрезвычайно гордился своим «балетом», в котором выступали двадцать молодых мужчин. Танцевали на помосте, который тянулся через весь зал. Он был доволен этой своей выдумкой.
Йозеф К. стал переводчиком. Он давно полюбил русский язык и русскую литературу, изучил русский еще в плену. Теперь преподает язык тем, кто хочет изучить его быстро и в совершенстве. Применяет скоростной метод, который, как утверждает, изобрел сам.
В заключение расскажу еще вот что. Этот Йозеф К. написал мне под новый, 1971 год длинное письмо: «Меня давно увлекает один замысел? „Мы находим мать во Владимире“. Да, угадали, я хочу написать о вас. Суздаль, Владимир? это прекрасные древние города, на их фоне шел процесс перевоспитания, в котором вы принимали такое большое участие. Мне только не приходит в голову хорошее решение этой темы. Я ведь мало общался с главным действующим лицом. Правда, мне известны его большая чуткость, заботливость и доброта. И мне известны те трудные обстоятельства, в которых проявлялись эти великолепные человеческие качества. Такую книгу надо писать как гимн немецким коммунистам в эмиграции, как гимн германо-советской дружбе, зарождавшейся тогда в среде „пленных. Таковы мысли, занимающие меня. О том времени пишут много мемуаров. Но процесс перевоспитания был не побочным продуктом больших военных и политических событий. С точки зрения нынешнего дня он был одним из важнейших результатов. И наибольшее участие принимали в нем коммунисты, жившие тогда в Советском Союзе, к которым принадлежите и вы. Благодаря вашему вкладу Владимир стал для военнопленных университетом жизни. Вам следовало бы самой написать такую книгу. А может быть, привлечь к этому и нас? Благородная задача!..“
Он открыто признает: его мировоззрение начало меняться не под влиянием марксистского учения. Он был ревностным католиком. На него подействовала гуманность советских людей. Он восхищался ими. Это чувство он сохранил и до сегодняшнего дня. Чувство, которое разделяет с ним вся его семья. Его жена переменила свою профессию, стала переводчицей с русского. Каждая встреча с советскими людьми для нее радостное событие.
Мы союзники!
Когда темпераментные румыны узнали, что румынский народ прогнал ко всем чертям фашистское правительство, Антонеску и объявил гитлеровской Германии войну, лагерь заходил ходуном. Они отправились на работу с песнями, приплясывали, бросали вверх свои шапки и кричали: «Мы союзники! Мы союзники!» Прошли месяцы, а они все еще обращались к каждому советскому человеку, который им встречался, с этим восклицанием.
Теперь наступило время доказать, что это так. Румынские революционеры сформировали боевые части, которые должны были помочь добить фашизм. Возможность вступить в эти части была предоставлена и военнопленным. В нашем солдатском лагере все заявили о своей готовности. Конечно, по различным причинам. Как бы то ни было, брали не всех. Одного желания было мало, надо было иметь еще и ясную политическую ориентацию. Производился отбор. Подполковник сидел несколько дней со мной в комнате, и мы беседовали со всеми румынами, записавшимися в списки добровольцев. Нам помогал руководитель румынского актива. Он знал своих людей. На него можно было положиться.
Однажды, когда мы закончили эту работу, а подполковник уже хотел уйти, в дверь постучали. В комнату вошел горбатый румынский еврей. Его фамилии в списке на было. Единственного из всех сорока трех человек команды «смертников», с которыми он попал в плен. Пятидесятилетний мужчина, он выглядел, как старик, измученный жизнью. Он стоял перед нами и ничего не говорил; впрочем, в этом и не было надобности. Его влажные глаза, его вопрошающие жесты, вся его фигура умоляли нас. Наконец он обратился к подполковнику:
«Я прошу вас, разрешите мне уехать домой. У меня семеро детей. Я должен выяснить, живы ли они еще. А потом, пожалуйста, потом я возьму винтовку и пойду воевать. Ох, как я буду бить этих фашистов! Как буду бить! За мою жену, за моих детей, за всех».
Мы трое смотрели друг на друга. Обычно каждый из нас говорил свое мнение, когда тот, о ком шла речь, покидал комнату. Но на этот раз подполковник в его же присутствии обратился к руководителю актива: «Запишите его в список. Пусть он отправится к своим семерым детям».
Горбун низко поклонился и молча вышел. Я видела только, как сотрясалась его согбенная спина.
Рождественский праздник в лагере
Шел 1944 год. Декабрь. Немецкие пленные снова готовились к рождеству. Шли репетиции самодеятельности. В сочельник они хотели показать веселую эстрадную программу. Только не сентиментальную. На кухне начали экономить продукты. Комендант лагеря запас немного табака. В столярной мастерской сколотили ясли для Христа-младенца, а самого младенца смастерил резчик по дереву. Из леса, до которого было не так уж близко, притащили елку. У нас были парни, которые могли сделать все на свете. Они обладали необыкновенным даром изобретательства. Какие, костюмы они «организовали» из простынь, просто удивительно! Да что там костюмы! Они предложили мне из металлического лома собрать автомашину. Но только в том случае, если я никому ее не отдам. Этого я им, конечно, не могла обещать.
Сочельник. В зале настроение ниже среднего. Слышно только, как люди кашляют и вздыхают. О да! Тихая ночь, все мысли дома, в Германии. Нельзя допустить, чтобы людьми овладели только эти чувства. И сегодня они должны услышать правду! Перед тем как мы вошли в зал, я сказала Гейнцу Ш.:
«Нехорошо, если сегодня к ним обратится женщина. Сделайте вы это».
«Охотно,? согласился он сразу.? Да и настроение у меня подходящее».
«И голос,? пошутила я,? пасторский голос».
Но Геинцу Ш. сегодня не до шуток. Его мысли тоже дома. У него очень привлекательная жена. Верна ли она ему? Его это мучает. Она не была ему верна. Когда он вернулся, он нашел свою квартиру пустой. Жена, оба ребенка и вся обстановка исчезли. Их захватил с собой американец из оккупационных войск.
Конечно, вечер начался рождественской песней «Тихая ночь, святая ночь». Оркестр аккомпанировал, пленные пели. Гейнц Ш. вскочил на сцену. «Мир на земле, ? начал он, как пастор.? Да, друзья, новости, о которых я вам расскажу,? хорошие новости. Хорошие для всех людей, желающих мира на земле. Наша родина скоро будет освобождена от варварства. Красная Армия ведет бои уже на немецкой земле. Возникнет новая, мирная Германия». И он рассказывает о предложении Коммунистической партии Германии, описывает его во всех подробностях. Сообщает также, что пятьдесят генералов из лагерей военнопленных, в том числе генерал-фельдмаршал Паулюс, обратились с воззванием «К народу и вермахту», призывая покончить с войной и сделать первый шаг к лучшему будущему.
«Камрады, мы, антифашисты лагеря 190, призываем вас присоединиться к широкому движению противнков Гитлера. Желаю вам приятного праздника и хорошего настроения».
На сцене появляется Ичик. Как у Деда Мороза, у него за спиной мешок. Он не оратор. Произносит всего несколько слов, но с большим чувством. Его тема всегда одна я та же: честно работать, хорошо относиться к советским людям. Он передает пленным своей роты премии завода? пачки табака. За то, что эта рота самая лучшая, говорит он. Он гордится этим так, как будто он по крайней мере заместитель директора. Я сижу в последнем ряду и улыбаюсь: на нашей будущей немецкой родине из него может получиться хороший директор.
По залу идет Дед Мороз и вручает каждому по пачке махорки. Это удалось за неделю сэкономить коменданту, так же как и продукты, которые улучшат питание в эти два праздничных дня. Раздают традиционные пирожные. Без них какой же праздник?! Они так напоминают о доме! Одни веселы, другие грустят.
Вечером представление. Комик Вернер Г. превзошел себя и сделал все, чтобы никто не грустил, не скучал. Конферансье Ойген Ф. тоже старается изо всех сил. Пленные смеются, как дети. И все же я, как обычно, рада, когда рождественские праздники позади. Вообще не люблю праздников. Они всегда приносили мне только дополнительные хлопоты.
Фольксштурм?
Дети и старики
Эшелон, который сегодня прибывает к нам во Владимир, выглядит просто жалко. Много стариков. Скрюченные, будто от холода, а на дворе начало мая. Мая 1945 года. Среди новичков много и юнцов. Они хлюпают носами, глаза как у беспомощных детей, которые только и ждут, чтобы пришла мать, осушила слезы и утерла нос. Это последний призыв Гитлера? фольксштурм!
На вокзале собралось все лагерное начальство. Новичков снабжают самым необходимым и ведут дальше, в Гусь-Хрустальный, в рабочий поселок стеклодувов. Мы больше не пытаемся найти среди них квалифицированных рабочих, хотя очень нуждаемся в них. Знаем, что среди новичков квалифицированных рабочих почти нет. Опрашивая людей, мы слышим снова и снова: газетные работники, учителя, чиновники, студенты, учащиеся и т. д. в «тысячелетнем рейхе» никогда не ценили людей умственного труда, а теперь и подавно. Фашисты убрали всех, закрыли театры, учреждения культуры.
Пленные едва держатся на ногах. У большинства понос. Доктор Беликова решает сразу же отправиться с ними. Я присоединяюсь. В Гусь-Хрустальном больных размещают в карантинные бараки. Доктор Беликова не разрешает мне вести сейчас беседы даже со здоровыми. Только после того, как они пройдут санобработку. Она боится заразы, боится за меня, не за себя.
Руководитель актива об этом не знает и приводит ко мне молодого парня. Толстячок, с волосами как солома. Ему всего шестнадцать лет, настоящий ребенок. Он стоит передо мной в полнейшем смятении, по щекам катятся слезы. Он не понимает того, что с ним произошло. Он только вышел на улицу, чтобы посмотреть, что там происходит. Его тут же схватили и поставили к зенитной пушке. Он повторяет снова и снова: «Я хочу домой, к маме».
Я успокаиваю этого юнца в солдатской форме. «Конечно, ты поедешь домой. Поедешь с первым же поездом, который отправится на родину. Но немножко тебе все же придется подождать. Возьми себя в руки! Ты ведь уже взрослый мужчина! Не правда ли?»
«Да»,? всхлипывает он. Руководитель актива кладет ему руку на плечо и уводит его. Он стал любимцем всего актива. Ему было не так уж плохо в лагере. Каждый старался ему что-то подкинуть съестное да и разные дельные мысли в его голову. Сумел ли он их усвоить? Он был не только толстым, но и довольно глупым мальчишкой. С первым же поездом, отвозившим больных, его отправили на родину. Кстати, больные. Имелось намерение сперва отправить домой лучших работников и активистов. По соображениям гуманности сначала отпустили больных. Сколько антисоветских вымыслов об этом было пущено в ход со стороны Запада! «Посмотрите на этих бедных пленных, возвращающихся из России! Как они выглядят!» У меня каждый раз разливалась желчь, когда я об этом слышала.
В тот день я беседовала еще с несколькими пленными. Им было все равно. Да, да, они знают, что война проиграна. Они не хотели ее. И конечно, говорили они, мы никогда не были нацистами. Но я обнаружила среди них оголтелых фашистов. Их нетрудно было обнаружить. Они имели задания держать в узде солдат фольксштурма. Да и здесь они пытаются продолжать свое гнусное дело. Но им не удастся это!
Паромщик накидывает полушубок и выходит с нами во двор. Он показывает нам рукой, в каком направлении нам надо идти, где повернуть, где идти прямо, где повернуть налево. Я слушаю невнимательно. Зачем? Все равно мне этого не запомнить. Есть сто мужчин, пусть запоминают. В пути у каждого из ста мужчин свое мнение, как следует идти дальше. Очень жалею, что я невнимательно слушала паромщика!
Переход длится дольше, чем обычно. Мы устали, мы голодны. Последние километры еле тащимся. Когда добираемся до Талицы, там все вне себя. Нас ждут со вчерашнего вечера, никто не мог сообщить, где мы застряли. И откуда? В лесу, по которому мы шли, не было телефона. Не было его и в избах, мимо которых мы проходили. Мы опоздали точно на двадцать четыре часа. Теперь только и слышим: «Давай, давай!»
Наших ребят ждет еда со вчерашнего дня. Не проходит и минуты, как под котлами бушует огонь. Они получают сразу сегодняшний завтрак, обед, ужин да еще вдобавок и вчерашний ужин. Но сначала их, «бедняжек», гонят под душ и выдают им свежее белье. Пытаюсь уговорить, чтобы их сначала покормили, но врач неумолима. Меня приглашает на ужин супружеская пара Паула и Герберт Грюнштайны. Беседовать с ними интересно, но я изнемогаю от усталости. Паула говорит: «Уложить тебя здесь мы не можем. Ты видишь сама. Но ты можешь устроиться в комнате товарищей Фельдмана и Шауля. У них ночное дежурство. Они придут только утром. Мы скажем им, в чем дело».
Мне все равно. Я еле держусь на ногах. Подошвы горят, глаза горят, сердце горит. Вот только свет никак не загорится в комнате, куда меня привели. Но кровать я нахожу и в темноте. Я сбрасываю шинель и заваливаюсь спать.
Не знаю, приходилось ли мне так крепко спать за всю мою жизнь. Я просыпаюсь только тогда, когда перед моей кроватью оказываются двое мужчин. Они громко переговариваются и смеются: «Ну и дела! Как ты сюда попала?»
«Как? Грюнштайны ничего вам не сказали?»
«А мы их сегодня еще и не видели».
Я вскакиваю, объясняю им, в чем дело, благодарю и ухожу. Эти товарищи тоже хотят спать. А я хочу под душ, в столовую и назад на станцию, домой. Втайне я надеюсь встретить во дворе кого-нибудь из моих активистов. Мы ведь толком и не попрощались. Когда мы пришли, было не до того. Я выхожу из столовой, оглядываюсь: мимо проходят военнопленные. Ни одного знакомого лица. Ничего не поделаешь. Наверное, их уже отправили на занятия. Ко мне подходит завхоз, говорит, что перед воротами ждет повозка. «Лошадь хорошая,? говорит он.? Успеете еще к сегодняшнему поезду».
Направляюсь к воротам и вижу: все сто мужчин стоят там, выстроенные, как на поверке. Впереди Гейнц Т. Он вручает мне послание размером с почетную грамоту. «Пожалуйста, от всех нас». Благодарю его, пожимаю ему руку. Вижу сияющие лица. Я тороплюсь уйти. Иначе, не дай бог, еще расплачусь.
Прощальное письмо
В поезде я прочитываю их «грамоту». Еще и еще раз. В ней говорится о том, как они прошли путь от слепых фашистских ландскнехтов, одураченных пропагандой, к думающим, прогрессивным людям. «Мы говорим сегодня от имени тех тысяч военнопленных, которым вы вернули смысл жизни, которым вы открыли глаза…» И т. д. и т. д. Не могу пересказать здесь всего, что было написано в этом письме. Это было бы нескромно. Но в конце его стояло самое главное: «То, что мы воевали против советских людей, породило бы у нас неизгладимое и непереносимое чувство вины, если бы нас не воодушевляло сейчас намерение помочь перевоспитанию нашего народа в антифашистском духе. Как честные антифашисты, мы обещаем не жалеть ни труда, ни сил, ни жертв, чтобы следовать по пути, начертанному вами. На этом мы расстаемся сегодня. Нашу благодарность мы докажем здесь, овладевая знаниями, а затем и на родине».
Прощание с активистами, которых я отправляю в антифашистскую школу, всегда для меня дело нелегкое. Всегда вновь и вновь задумываешься: выбрала ли ты тех, кого нужно? Сохранят ли они верность нашему делу? А с некоторыми уходит как бы часть твоего сердца. Столько вложено в это дело.
Антифашистские школы были умным и перспективным делом. Из них вышли многие активисты первых лет. Те, кто стал нашими верными помощниками в строительстве социалистической Германии. Отсеялась только очень небольшая часть. Как правило, там же, в школах. В большинстве люди с запятнанным прошлым.
Мои ученики рассказывали мне, что в их группе в Талице был пленный, который никогда не расставался со своей флягой и никогда не пил из нее. Пленные потребовали, чтобы он в их присутствии открыл эту флягу. Ему ничего не оставалось, как согласиться на это. Флягу отправили в мастерскую и раскупорили ее. В ней оказался миниатюрный фотоаппарат. Этот человек признался в том, что он был офицером фашистской контрразведки. Под видом простого солдата и врага Гитлера он продолжал свое грязное дело.
Бывало и по-другому, хотя и редко: люди, участвовавшие в фашистских преступлениях, внезапно сознавались в них. Гуманистические идеи, с которыми они соприкасались, пробуждали у них совесть. Им хотелось освободиться от угнетавшего их груза. Одно время мою комнату убирал уже седой человек лет шестидесяти. Высокого роста, внушительной внешности, он выглядел тем не менее очень усталым, истощенным, еле волочил ноги.
Я спросила его о профессии. Он заявил, что был кузнецом, что всегда тяжело работал, никогда не занимался политикой. Наши антифашисты уважали его. Он хорошо работал, отличался предупредительностью. Изо дня в день он присутствовал на докладах и дискуссиях. В один прекрасный день он пришел ко мне со слезами на глазах. «Госпожа Либерман, я вам лгал. Я не кузнецом был, а кадровым солдатом. В 1933 году мой начальник вступил в СС и взял меня с собой. Говорил, что я там больше получать буду».
«И вы продали свое человеческое достоинство за медный грош?»
«Если бы я тогда знал, что я окажусь в банде преступников и стану одним из них, поверьте, этого бы не произошло. Тогда я был еще порядочным человеком».
Был ли он когда-либо порядочным человеком?
Недавно я встретила в моей партийной организации по месту жительства учителя из Талицы товарища Фельдмана. Он тоже принадлежал к тем, кто ковал кадры для новой Германии, как десятки других коммунистов на фронте, в антифашистских школах, в лагерях для военнопленных. У меня было хорошее настроение. Я похлопала его по плечу, пошутила: «Ну, ты на меня не сердишься?»
«Не сержусь? За что?»
«Дружище, ты разве не помнишь, как я легла спать в твоей кровати, не спросив твоего разрешения?»
«Ах, это была ты? Я не узнал бы тебя снова».
Еще бы! Через тридцать лет!
Надя. Без троицы дом не строится
Во Владимир я вернулась преисполненная новыми идеями, планами. Был уже вечер, я пошла в свою гостиницу. По дороге думала, как жаль, что не застану доктора Беликовой. Она, наверно, еще не вернулась с работы. Но вот уже несколько недель, как в нашей комнате новичок. Это была женщина, наша ровесница, звали ее Надя. Она работала в социально-бытовом секторе тракторного завода. Это была очень скромная и очень одинокая женщина. Ее муж умер несколько лет назад. Ее сын, которого она обожала, находился на фронте. Она отказалась от отдельной комнаты, потому что не могла вынести одиночества. Переселилась к нам в гостиницу. С ней было интересно беседовать. Она читала почти все новинки художественной литературы и рассказывала нам о них. Чтение было ее страстью. Но особенно охотно она рассказывала нам о своем сыне. О том, каким он был умным и одаренным в его девятнадцать лет, каким добрым. И действительно, его письма светились любовью к ней. И были очень поэтичными. Надя оказалась очень тонкой и деликатной. Она любила людей, охотно им помогала. Поэтому и выбрала работу в этом направлении. Редко она ложилась спать до того, как мы приходили. Мы засиживались за столом, и каждый рассказывал о своих думах и заботах.
В тот вечер Александра Беликова пришла особенно поздно. Я уже успела отдохнуть. Мыслями она все еще была в госпитале.
«Что случилось с военнопленным, которого я послала к вам неделю назад?»? спрашивает она меня.
«Ко мне никто не приходил».
«Неужели? У него была малярия. Он не может работать на стройке. В госпитале он все время писал стихи и пьесы, декламировал Маяковского по-русски. Я подумала, что вам пригодился бы такой в вашем коллективе.
«Очень пригодился бы. Но я не могу освободить его от работы. Может быть, подобрать что-нибудь в роте внутренней службы?»
«Согласна. Легкую работу он выполнять может. Его зовут Йозеф. Ах, никак не могу запомнить эти немецкие фамилии».
Наде надоело слушать про наши лагерные дела.
«Да хватит вам об этом. Все одно и то же».
Мы улыбнулись и замолчали.
«Александра!»
«Слушаю вас».
«Завтра воскресенье».
«В самом деле?»
«Не хотите ли хоть раз дома посидеть?»
Она улыбается своей доброй и лукавой улыбкой.
«А вы?»
На следующее утро мы встаем поздно. Это кажется нам очень странным. Первый выходной день за два года. Втроем мы идем на рынок. Кое-что покупаем. Варим великолепный обед. Мы выпиваем немножко водки и кудахчем как куры. Три женщины. Мы вместе? в то же время каждая из нас одинока.
Утром мы идем в лагерь вместе с доктором Беликовой. Мы ищем Йозефа.
«Йозефов у нас до черта»,? говорит комендант Т.
«Скоро найдем, госпожа доктор».
Госпожа доктор идет в госпиталь успокоенная. Комендант отправляется на строительные площадки и вскоре приводит мне этого Йозефа.
Разрешите доложить: бывший ефрейтор…»
Передо мной стоит военнопленный неброской внешности, худощавый, лицо желтое с коричневым отливом, глаза живые, смотрит чуть-чуть надменно.
«Вы в нашем лагере недавно?»
«Три недели. Две из них провел в госпитале».
«Почему вы не пришли ко мне сразу?»
«Не хотел».
«Почему?»
Он стоит передо мной в небрежной позе, мнет свою пилотку, выворачивает ее наизнанку и молчит.
«Не хотите ли мне представиться?»? говорю я, чтобы прервать молчание.
Молодой человек, только что стоявший передо мной в небрежной позе, становится по стойке «смирно». Не без иронии он рапортует: «Разрешите доложить, бывший ефрейтор Йозеф К. из 535-го танкового полка шестой армии».
«Садитесь. Так, теперь рассказывайте, почему не хотели?»? говорю я тем же тоном.
«Вы первая немецкая коммунистка, к которой я должен был обратиться, и к тому же еще женщина».
«И что же?»
«Вы могли обо мне подумать, будто я симулянт».
«Если доктор Беликова говорит, что вы в состоянии выполнять только легкую работу, то это так и есть».
«Ах, доктор Беликова! Прекрасная женщина. Ангел!»
Казалось, что этот молодой человек полон противоречий. Я читала в его глазах то доверие, то недоверие, то он мне представлялся скромным, то нагловатым.
«Где вы были прежде?»
«В „генеральском лагере“ в Суздале. Эти вампиры ведут себя здесь так же, как там?»
«Это зависит от таких, как вы. Что вы умеете?»
«Что умею? Честно сказать, ничего. Мне было двадцать, когда я два года тому назад в рождественский вечер вместе с пятнадцатью товарищами предпочел плен. Вообще-то я два года учился журналистике».
«Что побудило вас перебежать к нам?»
«Я был противником нацизма по религиозным мотивам».
«А другие?»
«Им война надоела по горло».
«Посмотрим, не удастся ли устроить вас в Нормировочное бюро в качестве учетчика. Я вам скажу об этом».
«Не пригожусь ли я вам для стенной газеты?»
«Еще бы! Только во внерабочее время».
Он вынул из своего кармана пачку листочков и положил их мне на стол. Было видно, что некоторые из них он долго носил с собой. Это были стихи о весне, об осени, о матери. Не без таланта написанные. Была там и пьеса о коричневой чуме. В политическом отношении довольно запутанная, полная мистики. Я прочла ее и сказала это ему. Он меня не понял. Еще не мог понять. Но чувствовалось, что хотел.
Гейнц Ш. знал его еще по Суздалю. Так что не я открыла этот талант.
Мы охотно оставили бы у себя пленного, способного сочинять стихи и пьесы. Но оказалось, что наше Нормировочное бюро не нуждалось в людях. Я подумала: в лагере номер один, возможно, и есть несколько одаренных людей. Но ни один из них не мог взять художественную самодеятельность в свои руки. Тамошнее бюро ищет пленного с организаторскими способностями. Короче, я направила его туда. Йозеф К. проявил себя в этом отношении прекрасно. И очень помогал нам во многом. Например, когда мы отменяли тайком существующие особые пайки для «лагерной знати». С тех пор эти небольшие пайки выдавались только по врачебному предписанию.
Йозеф К. помог создать в лагере художественную самодеятельность с оркестром, квартетом, театральной труппой. Он был ее душой. Он поставил «Разбойников» и «Племянника в роли дядюшки» Шиллера, а также «Тай Янг пробуждается» Фридриха Вольфа. Он написал также, на мой взгляд, весьма безвкусное ревю «Мисс Эвелин». Поскольку оно предназначалось для Нового года, я смотрела на это сквозь пальцы. Капельмейстер Тони Н. сочинил для ревю музыку. В постановке участвовали и офицеры, которые до тех пор держались в стороне. Работа в самодеятельности помогала установить контакт с ними. Постепенно люди начинали задумываться и о политике.
«Если шейх говорит „проклятый капитализм“, то это еще отнюдь не социалистический реализм»,? сказала я автору после исполнения «Мисс Эвелин». Так утверждает сегодня Йозеф К., у которого много юмора и еще больше фантазии. Я что-то не помню, говорила ли я это. Помню, что сказала ему: «Ну и ну! Теперь пленные будут думать только о женщинах». Моя ирония ему не понравилась. Он чрезвычайно гордился своим «балетом», в котором выступали двадцать молодых мужчин. Танцевали на помосте, который тянулся через весь зал. Он был доволен этой своей выдумкой.
Йозеф К. стал переводчиком. Он давно полюбил русский язык и русскую литературу, изучил русский еще в плену. Теперь преподает язык тем, кто хочет изучить его быстро и в совершенстве. Применяет скоростной метод, который, как утверждает, изобрел сам.
В заключение расскажу еще вот что. Этот Йозеф К. написал мне под новый, 1971 год длинное письмо: «Меня давно увлекает один замысел? „Мы находим мать во Владимире“. Да, угадали, я хочу написать о вас. Суздаль, Владимир? это прекрасные древние города, на их фоне шел процесс перевоспитания, в котором вы принимали такое большое участие. Мне только не приходит в голову хорошее решение этой темы. Я ведь мало общался с главным действующим лицом. Правда, мне известны его большая чуткость, заботливость и доброта. И мне известны те трудные обстоятельства, в которых проявлялись эти великолепные человеческие качества. Такую книгу надо писать как гимн немецким коммунистам в эмиграции, как гимн германо-советской дружбе, зарождавшейся тогда в среде „пленных. Таковы мысли, занимающие меня. О том времени пишут много мемуаров. Но процесс перевоспитания был не побочным продуктом больших военных и политических событий. С точки зрения нынешнего дня он был одним из важнейших результатов. И наибольшее участие принимали в нем коммунисты, жившие тогда в Советском Союзе, к которым принадлежите и вы. Благодаря вашему вкладу Владимир стал для военнопленных университетом жизни. Вам следовало бы самой написать такую книгу. А может быть, привлечь к этому и нас? Благородная задача!..“
Он открыто признает: его мировоззрение начало меняться не под влиянием марксистского учения. Он был ревностным католиком. На него подействовала гуманность советских людей. Он восхищался ими. Это чувство он сохранил и до сегодняшнего дня. Чувство, которое разделяет с ним вся его семья. Его жена переменила свою профессию, стала переводчицей с русского. Каждая встреча с советскими людьми для нее радостное событие.
Мы союзники!
Когда темпераментные румыны узнали, что румынский народ прогнал ко всем чертям фашистское правительство, Антонеску и объявил гитлеровской Германии войну, лагерь заходил ходуном. Они отправились на работу с песнями, приплясывали, бросали вверх свои шапки и кричали: «Мы союзники! Мы союзники!» Прошли месяцы, а они все еще обращались к каждому советскому человеку, который им встречался, с этим восклицанием.
Теперь наступило время доказать, что это так. Румынские революционеры сформировали боевые части, которые должны были помочь добить фашизм. Возможность вступить в эти части была предоставлена и военнопленным. В нашем солдатском лагере все заявили о своей готовности. Конечно, по различным причинам. Как бы то ни было, брали не всех. Одного желания было мало, надо было иметь еще и ясную политическую ориентацию. Производился отбор. Подполковник сидел несколько дней со мной в комнате, и мы беседовали со всеми румынами, записавшимися в списки добровольцев. Нам помогал руководитель румынского актива. Он знал своих людей. На него можно было положиться.
Однажды, когда мы закончили эту работу, а подполковник уже хотел уйти, в дверь постучали. В комнату вошел горбатый румынский еврей. Его фамилии в списке на было. Единственного из всех сорока трех человек команды «смертников», с которыми он попал в плен. Пятидесятилетний мужчина, он выглядел, как старик, измученный жизнью. Он стоял перед нами и ничего не говорил; впрочем, в этом и не было надобности. Его влажные глаза, его вопрошающие жесты, вся его фигура умоляли нас. Наконец он обратился к подполковнику:
«Я прошу вас, разрешите мне уехать домой. У меня семеро детей. Я должен выяснить, живы ли они еще. А потом, пожалуйста, потом я возьму винтовку и пойду воевать. Ох, как я буду бить этих фашистов! Как буду бить! За мою жену, за моих детей, за всех».
Мы трое смотрели друг на друга. Обычно каждый из нас говорил свое мнение, когда тот, о ком шла речь, покидал комнату. Но на этот раз подполковник в его же присутствии обратился к руководителю актива: «Запишите его в список. Пусть он отправится к своим семерым детям».
Горбун низко поклонился и молча вышел. Я видела только, как сотрясалась его согбенная спина.
Рождественский праздник в лагере
Шел 1944 год. Декабрь. Немецкие пленные снова готовились к рождеству. Шли репетиции самодеятельности. В сочельник они хотели показать веселую эстрадную программу. Только не сентиментальную. На кухне начали экономить продукты. Комендант лагеря запас немного табака. В столярной мастерской сколотили ясли для Христа-младенца, а самого младенца смастерил резчик по дереву. Из леса, до которого было не так уж близко, притащили елку. У нас были парни, которые могли сделать все на свете. Они обладали необыкновенным даром изобретательства. Какие, костюмы они «организовали» из простынь, просто удивительно! Да что там костюмы! Они предложили мне из металлического лома собрать автомашину. Но только в том случае, если я никому ее не отдам. Этого я им, конечно, не могла обещать.
Сочельник. В зале настроение ниже среднего. Слышно только, как люди кашляют и вздыхают. О да! Тихая ночь, все мысли дома, в Германии. Нельзя допустить, чтобы людьми овладели только эти чувства. И сегодня они должны услышать правду! Перед тем как мы вошли в зал, я сказала Гейнцу Ш.:
«Нехорошо, если сегодня к ним обратится женщина. Сделайте вы это».
«Охотно,? согласился он сразу.? Да и настроение у меня подходящее».
«И голос,? пошутила я,? пасторский голос».
Но Геинцу Ш. сегодня не до шуток. Его мысли тоже дома. У него очень привлекательная жена. Верна ли она ему? Его это мучает. Она не была ему верна. Когда он вернулся, он нашел свою квартиру пустой. Жена, оба ребенка и вся обстановка исчезли. Их захватил с собой американец из оккупационных войск.
Конечно, вечер начался рождественской песней «Тихая ночь, святая ночь». Оркестр аккомпанировал, пленные пели. Гейнц Ш. вскочил на сцену. «Мир на земле, ? начал он, как пастор.? Да, друзья, новости, о которых я вам расскажу,? хорошие новости. Хорошие для всех людей, желающих мира на земле. Наша родина скоро будет освобождена от варварства. Красная Армия ведет бои уже на немецкой земле. Возникнет новая, мирная Германия». И он рассказывает о предложении Коммунистической партии Германии, описывает его во всех подробностях. Сообщает также, что пятьдесят генералов из лагерей военнопленных, в том числе генерал-фельдмаршал Паулюс, обратились с воззванием «К народу и вермахту», призывая покончить с войной и сделать первый шаг к лучшему будущему.
«Камрады, мы, антифашисты лагеря 190, призываем вас присоединиться к широкому движению противнков Гитлера. Желаю вам приятного праздника и хорошего настроения».
На сцене появляется Ичик. Как у Деда Мороза, у него за спиной мешок. Он не оратор. Произносит всего несколько слов, но с большим чувством. Его тема всегда одна я та же: честно работать, хорошо относиться к советским людям. Он передает пленным своей роты премии завода? пачки табака. За то, что эта рота самая лучшая, говорит он. Он гордится этим так, как будто он по крайней мере заместитель директора. Я сижу в последнем ряду и улыбаюсь: на нашей будущей немецкой родине из него может получиться хороший директор.
По залу идет Дед Мороз и вручает каждому по пачке махорки. Это удалось за неделю сэкономить коменданту, так же как и продукты, которые улучшат питание в эти два праздничных дня. Раздают традиционные пирожные. Без них какой же праздник?! Они так напоминают о доме! Одни веселы, другие грустят.
Вечером представление. Комик Вернер Г. превзошел себя и сделал все, чтобы никто не грустил, не скучал. Конферансье Ойген Ф. тоже старается изо всех сил. Пленные смеются, как дети. И все же я, как обычно, рада, когда рождественские праздники позади. Вообще не люблю праздников. Они всегда приносили мне только дополнительные хлопоты.
Фольксштурм?
Дети и старики
Эшелон, который сегодня прибывает к нам во Владимир, выглядит просто жалко. Много стариков. Скрюченные, будто от холода, а на дворе начало мая. Мая 1945 года. Среди новичков много и юнцов. Они хлюпают носами, глаза как у беспомощных детей, которые только и ждут, чтобы пришла мать, осушила слезы и утерла нос. Это последний призыв Гитлера? фольксштурм!
На вокзале собралось все лагерное начальство. Новичков снабжают самым необходимым и ведут дальше, в Гусь-Хрустальный, в рабочий поселок стеклодувов. Мы больше не пытаемся найти среди них квалифицированных рабочих, хотя очень нуждаемся в них. Знаем, что среди новичков квалифицированных рабочих почти нет. Опрашивая людей, мы слышим снова и снова: газетные работники, учителя, чиновники, студенты, учащиеся и т. д. в «тысячелетнем рейхе» никогда не ценили людей умственного труда, а теперь и подавно. Фашисты убрали всех, закрыли театры, учреждения культуры.
Пленные едва держатся на ногах. У большинства понос. Доктор Беликова решает сразу же отправиться с ними. Я присоединяюсь. В Гусь-Хрустальном больных размещают в карантинные бараки. Доктор Беликова не разрешает мне вести сейчас беседы даже со здоровыми. Только после того, как они пройдут санобработку. Она боится заразы, боится за меня, не за себя.
Руководитель актива об этом не знает и приводит ко мне молодого парня. Толстячок, с волосами как солома. Ему всего шестнадцать лет, настоящий ребенок. Он стоит передо мной в полнейшем смятении, по щекам катятся слезы. Он не понимает того, что с ним произошло. Он только вышел на улицу, чтобы посмотреть, что там происходит. Его тут же схватили и поставили к зенитной пушке. Он повторяет снова и снова: «Я хочу домой, к маме».
Я успокаиваю этого юнца в солдатской форме. «Конечно, ты поедешь домой. Поедешь с первым же поездом, который отправится на родину. Но немножко тебе все же придется подождать. Возьми себя в руки! Ты ведь уже взрослый мужчина! Не правда ли?»
«Да»,? всхлипывает он. Руководитель актива кладет ему руку на плечо и уводит его. Он стал любимцем всего актива. Ему было не так уж плохо в лагере. Каждый старался ему что-то подкинуть съестное да и разные дельные мысли в его голову. Сумел ли он их усвоить? Он был не только толстым, но и довольно глупым мальчишкой. С первым же поездом, отвозившим больных, его отправили на родину. Кстати, больные. Имелось намерение сперва отправить домой лучших работников и активистов. По соображениям гуманности сначала отпустили больных. Сколько антисоветских вымыслов об этом было пущено в ход со стороны Запада! «Посмотрите на этих бедных пленных, возвращающихся из России! Как они выглядят!» У меня каждый раз разливалась желчь, когда я об этом слышала.
В тот день я беседовала еще с несколькими пленными. Им было все равно. Да, да, они знают, что война проиграна. Они не хотели ее. И конечно, говорили они, мы никогда не были нацистами. Но я обнаружила среди них оголтелых фашистов. Их нетрудно было обнаружить. Они имели задания держать в узде солдат фольксштурма. Да и здесь они пытаются продолжать свое гнусное дело. Но им не удастся это!