Лиханов Альберт. Обман

   Он сдается.
   Машина тормозит.
   Сережа вываливается в снег, вскакивает и, ничего не понимая, бежит к окну.
   К тому, где вчера стояла мама.
   Он с надеждой смотрит на окно. Потом кричит изо всех сил:
   – Мама! Мама! Мама! Мама!
   Он кричит отчаянно, словно тонет, и от этого крика в глазах появляются слезы. Он не плакал до сих пор. Крик помог ему заплакать.
   Он плачет и кричит, кричит и плачет. Слезы – это ничего, мелькает в голове, главное, чтоб мама… Чтоб она показалась.
   У окна, где вчера она стояла, собираются женщины в таких же халатах, как мама. Сережа вглядывается в лица. Мамы среди них нет. Потом появляется человек в белом. Шевелит губами. Женщины мгновенно исчезают.
   Сережу тянут куда-то.
   Он оборачивается.
   Олег Андреевич ведет его за собой.
   Они обходят больницу, толкают маленькую дверь, ведущую в подвал.
   На них смотрят какие-то люди.
   Они одеты в белое, Сережа понимает только это.
   Олег Андреевич шагает дальше, открывает какую-то дверцу.
   Сережа видит Никодима, тетю Нину.
   Они расступаются. Сережа не понимает…
   Сережа смотрит перед собой и не понимает. Мама лежит, сложив на груди руки.
   Он смеется. Ерундовину тут все говорят. Она уснула. Сейчас проснется.
   – Мама, – зовет он, падает на колени, хватает ее за руку, чтобы очнулась, и вдруг чувствует, как независимо от него, из самого нутра, оттуда, что он еще никогда не чувствовал и не ощущал, поднимается хриплый вой.
   Его берут под руки, ему дают что-то попить, но он ничего не видит, кроме маминого пожелтевшего лица.
   Он рвется к ней.
   Его отпускают.
   Сережа разглядывает маму. Она похудела, щеки слегка провалились, а морщинки на лбу разгладились.
   Осторожно, боясь сделать ей больно, Сережа гладит мамино лицо.
   Он смотрит на нее бесконечно долго. В ушах нарастает тонкий звон…
   У больницы толпятся люди.
   Его трогают за руки, за плечи, что-то говорят. Сережа отмечает знакомые лица – Гали, Литературы, Понти, но тут же забывает о них.
   Потом он видит бабушку. Она стоит одна. Руки ее повисли.
   Сережа приближается к ней.
   Они глядят друг на друга равнодушно и пусто.
   Бабушка качает головой и говорит:
   – Вот вы меня к чему вызвали… Вот к какому празднику…
   Сережа идет мимо нее. Его сажают в машину, везут домой.
   В квартире полно каких-то людей. Бабушка открывает шкаф, перебирает мамину одежду. Ей молча помогает тетя Нина. Сережа не понимает, чего они хотят, его возмущает, что они копаются в чужих вещах, он отодвигает тетю Нину, пробует закрыть шкаф, но Олег Андреевич сильно сжимает плечо, уводит в сторону.
   Сережа стоит. Потом сидит. Потом ходит. Передает какой-то узел. Возвращается обратно. Снова стоит. Ходит. Сидит.
   Перед ним ставят тарелку с едой. Он с удивлением разглядывает ее. Ковыряет еду вилкой, встает.
   Постепенно в квартире становится тише. Уходят незнакомые люди. Уходит тетя Нина.
   Олег Андреевич еще сидит. Он сидит рядом с Никодимом, перед ними пустые бутылки. Бабушка приносит еще одну. Олег Андреевич встает из-за стола. Ему тоже надо идти.
   Теперь они втроем.
   Никодим, бабушка, Сережа.
   Бабушка велит Сереже спать, он качает головой, но глаза слипаются. Он проваливается в черноту.
   Он проваливается с готовностью, с облегчением.
   Он тоже хочет умереть…
   Дни похожи на мелькающие вагоны. Словно Сережа стоит на платформе, а перед ним мчится поезд. Вагоны сливаются в сплошную полосу. Сережа пробует схватить взглядом какое-нибудь окно, видит в нем чье-то лицо, поворачивает быстро голову, чтобы запечатлеть, запомнить его, но вагон уже уносится, и в памяти остается только слабый силуэт… А вагоны мчатся, мчатся. Проносятся чьи-то летящие лица, и от этого мелькания, от этого стремительного бега голова идет кругом. Сережа чувствует, как слабость наливается в коленях, ноги подкашиваются…
   Он сидит… Возле гроба – ряд стульев. Бабушка. Никодим. Тетя Нина. Он.
   Мимо мамы проходят люди. Вереница людей. Они идут, идут, идут. Иногда Сережа смотрит на них. Сколько людей знало маму, думает он. Люди идут – это похоронная процессия. Теперь по улицам за гробом не ходят. Все, кто хочет проводить, сядут в автобус и молча уедут. Процессия – здесь. Возле гроба.
   Вереница лиц в окнах летящего поезда…
   В зал входят люди с трубами.
   Играет музыка: чухают медные тарелки в такт с барабаном, стонет труба. Каждый удар медных тарелок – как электрическое замыкание: сотрясает все тело.
   Мама лежит в гробу торжественная, нарядная. И чужая. Это уже не мама. Это только копия мамы. Неживое подобие.
   Сережин мозг выхватывает силуэты.
   Какая-то старуха, пройдя мимо мамы, останавливается, низко, в пояс кланяется гробу…
   Женщина с трясущимися губами кусает платок. Это тетя Дуся, узнает он, вахтерша…
   Олег Андреевич, кладущий в ноги красные-красные, как кровь, тюльпаны…
   Сосредоточенное, вспотевшее лицо музыканта с трубой. Щеки у него раздуты, словно шары…
   Круглые, непонимающие Котькины глаза.
   Никодим…
   У Никодима потерянное лицо. Он ищет кого-то взглядом, глаза его мечутся, неловко вытирает слезы кулаком… Сзади него стоит Литература. Она гладит Никодима по плечам…
   Улица. Распахнутые настежь двери. Еловые венки с черно-красными лентами. Автобус с траурной полосой. Еще автобус. Машины.
   Пурга кончилась. В окно между тучами выглянуло солнце. Рыхлый снег на кладбище слепит глаза. Сережа идет по нему, проваливаясь по колено.
   Какой-то человек говорит речь. Его покорно слушают. Только позади, за толпой, глухо разговаривают могильщики, курят и сдержанно посмеиваются о чем-то своем. Привыкли…
   И вдруг Сережа видит Никодима. Он спрятался за мать, снял один ботинок и, припрыгивая, вытряхивает из него снег. Вытряхивает снег…
   – Пойдем! – говорит бабушка Сереже, но он не понимает – куда пойдем.
   Бабушка берет его за плечи, подводит к гробу. Бросается на маму, обхватывает гроб.
   Сережа смотрит на бабушку тупым взором, жалеет ее. Что ты плачешь, старая, думает он. Это же не мама, все равно. Бабушку поднимают с земли, настает Сережина очередь.
   Он становится на колени, целует маму в лоб. Задумчиво разглядывает ее. Целует руки.
   – В последний раз! В последний раз! – шепчет за спиной кто-то. Сережа оглядывается. Тетя Нина. И тут он понимает, в последний раз! Он больше не увидит маму! Никогда!
   Сережа смотрит на маму. Хочет запомнить навсегда. И не может, нет. Он видит исстрадавшееся это лицо, а представляет другое – смеющееся. На голове – зеленый мохнатый берет с помпошечкой. Мама как медвежонок в старой своей шубке. Круглая вся. Вот озабоченно говорит: «Вызови маму! И купите кроватку!» Вот стоит у окна в больничном халате и посылает Сереже воздушный поцелуй.
   Чем лучше представляет Сережа маму живую, тем неестественнее кажется она мертвая! Их нельзя соединить! Невозможно!
   Но соединить нужно. Все заставляют его сделать это.
   Сережа содрогается.
   Нет! Этого не может быть! Не может быть, что мама смеющаяся и лежащая тут – одна и та же.
   Он безудержно плачет. Его трясет.
   Гремит оркестр, жутко чухая медными тарелками.
   Кладбище отодвигается, подпрыгивает в заднем оконце автобуса. Скрывается за поворотом.
   Потом какая-то столовая.
   Какие-то люди, говорящие о маме.
   Потом дом.
   Лица родственников из деревни, опоздавших приехать на похороны.
   Лицо тракториста Валентина.
   Лицо Кольки. Вот и приехал.
   Люди что-то говорят, какие-то слова. Колька ведет Сережу на улицу. Они разговаривают. Скоро возвращаются. Дома – табачный дым, окурки. На столе тарелки, от которых мутит.
   Испуганные глаза Вероники Макаровны. Растерянный Никодим.
   Никодим! Он разглядывает Никодима, разглядывает его красные уши, похожие на лопухи, его невзрачное серое лицо, и новая мысль обжигает Сережу. Конечно! Во всем виноват Никодим!
   Если бы не он, мама не вышла бы замуж. Не собралась рожать.
   Если бы не он, мама бы жила.
   Шаг за шагом, день за днем Сережа припомнил все, как было.
   Приезд Никодима. Мамино решение. Разговор с Васькой. Свадебное путешествие. День рождения. Аэродром.
   Да пропади все пропадом! Провались в тартарары!
   Пусть бы мама смолила папиросы, говорила грубо! Пусть бы жили они в старой комнате. Пусть была бы она несчастливая, только жила! Жила, а не умирала!
   И Сережа с ненавистью глядит в сторону Никодима.

3

   Наутро бабушка куда-то собирается. Зовет с собой Сережу.
   – Младенца-то проведать надо, – говорит она.
   Младенца? Только теперь доходит до него это. Мама родила мальчика. Она умерла, когда его рожала.
   Сережа мотает головой. На что ему этот младенец? Пропади он пропадом. Из-за него мамы нет.
   Но тут же встает, одевается. Идет скорбно рядом с бабушкой.
   При чем тут младенец? Он даже не соображает ничего, такой малюсенький.
   Сережа вспоминает, как мечтал о брате, когда возвращался с Котькой в троллейбусе. Как увлекла его мама разговорами про брата или сестру. Как хотела она еще ребенка.
   В больнице бабушка теряется, суется в разные двери, но все не в те.
   – Как про ребеночка бы узнать? – ловит она санитарку.
   Санитарка останавливается, расспрашивает подробнее, потом исчезает, выводит врача. Врач – женщина. Полная, веснушчатая, добрая, с толстыми руками.
   – Ребеночек живой, – говорит она, рассказывает подробности про вес, про рост.
   – Дак как кормите? – пригорюнившись, спрашивает бабушка. – Без матери-то.
   – Кормим, – говорит врач, – у нас возможности есть. Но без матери плохо.
   – Уж куда там, – вздыхает бабушка.
   Врач спрашивает про Никодима, узнает, что Сережа – старший мамин сын, что бабушка – мамина мама и никого ближе больше у покойницы не было.
   – Может, еще повезет вам, – говорит она, поднимаясь, – может, ребеночек не выживет.
   – Хорошо бы, – отвечает ей бабушка и плачет.
   – Как хорошо? – не понимает Сережа, когда они обратно домой идут, и возмущается: – Что говоришь, думаешь?
   – Думаю, – отвечает бабушка, – хватит одного тебя, сиротинки. Да ты – большой, сознательный. Младенца-то ведь выкормить сперва надо, выходить, потом воспитать. Кому это делать? Никодиму? Да разве ж сподручно ему, нестарому мужчине, с младенцем? Я одной ногой в могиле…
   Бабушка плачет, сморкается, приговаривает:
   – Разве ж это дело, чтоб дети раньше родителей помирали?
   – Я его выращу, – говорит Сережа о брате. – А что, устроюсь на завод, заработаю…
   – И-и-эх, милый! – говорит бабушка и машет рукой. – Дай бог тебе самому без мамки ладом дорасти!
   Сережа молчит, не согласен.
   На другой день он едет в больницу, вызывает толстую врачиху, справляется про брата.
   – Живой, – говорит она и спрашивает неожиданно: – А где же отец?
   Сережа молчит, не знает, как ответить. Потом говорит:
   – Он болеет.
   – Понятно, – вздыхает врачиха, смотрит на туфли. – Передай, что пока живой.
   Вечером он говорит про маленького Никодиму.
   Тот глядит на Сережу бесцветными глазами и ничего не понимает. Он как бы одеревенел после маминой смерти. Словно задумался о чем-то и от этой мысли оторваться не может – загипнотизировала она его. Он то и дело плачет. Вдруг прокатится по щеке слеза, сомкнутся губы в некрасивую гримасу. Сережа смотрит на него безразлично, говорит про маленького его сына, но Никодим ничего не может придумать.
   – Не знаю, – хрипло говорит он, – не знаю… Надо кормилицу искать. Или что?
   Сережа не знает, какую кормилицу. Бабушка крестится в угол и молчит. От Никодима больше ничего не добьешься. Он окаменело сидит в углу, бессмысленно уперев взгляд в пол. Замер. Ни действовать, ни думать не способен.
   А Сережа ходит каждый день в больницу. Каждый день вызывает врачиху. Каждый раз узнает, что брат жив.
   Надо ведь, соображает Сережа, придумывать ему имя. Время идет…
   Заботы о брате постепенно занимают Сережу. Это единственное, что хоть как-то заполняет в нем безмерную пустоту.
   Ожидая в больнице веснушчатую врачиху, Сережа тупо разглядывает картинки на стенах. Слушая разговоры женщин, сидящих в вестибюле, он стал смотреть на картинки. Потом прочитал их все, и не по одному разу.
   В таблицах давались пояснения, как обращаться с новорожденными – как купать, чем кормить, как закаливать младенцев. Сережа выучил наставления едва ли не наизусть, узнал из женских разговоров, что в городе есть несколько детских консультаций и при них молочные кухни, где новорожденным дают питание.
   В школе – с того зловещего, вьюжного дня – он не появлялся. Сначала никто его и не посылал, а потом сам не мог. Он уходил из дому с портфелем, заходил в больницу, потом сидел где-нибудь в кино, едва понимая, что на экране. После кино слонялся по городу, наматывал километров по пятнадцать, не меньше. Это выручало: он приходил домой, ел и сидя засыпал от усталости. Когда узнал про консультации и кухни, стал обходить улицу за улицей, читая вывески. Можно было бы просто спросить, но он, ничего не спрашивая, разыскал нужные ему места, выбирал про себя то, что поближе.
   Вероника Макаровна бывает у них иногда. Но чаще Никодим у нее. Всякий раз, когда учительница видит Сережу, она вкрадчиво говорит ему про школу.
   – Горю не поможешь, – негромко внушает она. – Ты должен быть сильным. Пора закончить это самоистязание.
   Сережа ей не отвечает, молчит. И что ответить – не может он в школу идти, и все, хотя правильно говорит, наверное, Вероника Макаровна, слишком правильно. Особенно про малыша.
   – Я тоже была там, – рассказывает она. – Но чем я могу помочь ему, чем? И чем ты ему можешь помочь? Его мама спасти могла бы, только одна она…
   «Это верно, – думает Сережа, – ничем он не может помочь брату, но все равно, все равно…»
   Утром встал – в больницу: «Жив?» – «Жив!» Потом по городу версты наматывать, потом домой, чтобы кулем свалиться на диван.
   Да, две недели полных прошло, как Сережа из школы, не помня себя, выбежал.
   Две недели. Галя каждый вечер приходит. Веронику Макаровну повторяет – в школу зовет. Но он не может. Не может, и все тут.
   Сережа обрывает листок в календарике. Одевается.
   – Ну? – испуганно спрашивает бабушка. – Пошел? С богом! Ты хоть там, – где там, не знает, голос ее растерянным становится, – бутерброд съешь. В портфель положила.
   Сережа кивает.
   – Готовь лучше приданое, – говорит он. – Скоро братана забирать будем. – Идет к порогу, потом, озабоченный, возвращается. – Ванночка есть? – спрашивает и спохватывается: – Сегодня поглядеть надо, где ванночки продают.
   Он идет проторенной дорогой в больницу. Думает о том, что после ванночки придется покупать коляску. Еще погремушки. Это купит сам. Выберет, которые поярче. Заботы о брате вызывают тихую улыбку. Сережа улыбается и сам не понимает, что улыбается первый раз за две недели…
   В больнице ждать приходится долго. Веснушчатая врачиха на обходе, смотрит, наверное, этих голопузиков, и он опять сидит.
   Наконец она приходит. Садится рядом с Сережей. Разглядывает его внимательно.
   – Какой же ты хороший человек, – говорит она серьезно, – так заботишься о ребенке.
   – Он болеет, – снова объясняет Сережа и кивает в сторону головой, – он в себя прийти никак не может, бабушка старая, да ей уезжать пора, а мне все равно делать нечего.
   – Вот как, – говорит врачиха, разглядывая ноги. – Скажи все же отцу, чтобы пришел.
   – Не может он, – упорствует Сережа, – совсем потерялся. Как маленький. Плачет. Боюсь, как бы чего не случилось.
   – Ты правду мне говоришь? – недоверчиво спрашивает врачиха. Сережа усердно кивает. – Ну вот… – мнется она, – тогда пока ему не рассказывай. Бабушке скажи… Скажи, маленький умер.
   Сережа медленно оборачивается к ней.
   – Как? – не понимает он. – Почему умер?
   – Мама твоя… Одним словом, он слабеньким был… Да еще без нее остался…
   Сережа разглядывает веснушчатое лицо врачихи и говорит невпопад:
   – А мы кроватку достали…
   Врачиха берет его за руку, гладит по голове, он шагает к выходу, забыв попрощаться.
   Брат умер…
   И брат умер…
   Он его никогда не видел и не может сказать поэтому, любит его или нет. Но это маленькое незнакомое существо имело отношение к нему. У них была одна мама. Мамы нет, ее не стало, но существо, рожденное ею, осталось и было его братом. Было, может, последним, что связывало с мамой.
   И вот его нет. Можно считать, что и не было. И выходит, мама умерла зря.
   Сережа идет с трудом – мешают слезы. Он заходит в какой-то подъезд, прячется за дверь, в угол, и плачет, плачет навзрыд.
   Сзади раздаются шаги.
   – Эй ты! – произносит старческий голос. – Чего тут делаешь? Ну-ка иди… – Сережа выскакивает из подъезда.
   Он идет быстро. Он спешит. Он не был там целую вечность. И сейчас идет не для того, чтобы заняться моделью.
   В кружке на него глядят вопросительно. Работает новая группа, и его не знают. Сережа идет в столярку. Просит материал, объясняет. Руководитель у столяров – старик усач, Сережа знает его, и он знает Сережу – материалы дает.
   Испарина выступает на лбу. Сережа старательно строгает доски. Сколачивает ящик. Выходит слегка неуклюже, но что делать. Потом красит ящик марганцовкой, взятой в фотокружке. Несет под мышкой в больницу. Ящик небольшой, но руки оттягивает – не очень сухой материал.
   Веснушчатая докторша смотрит на Сережу, ничего не понимая.
   – Вот, сколотил, – говорит он подавленно, – сам, поскорей.
   – Гроб? – догадывается врачиха, и Сережа кивает. – Мальчик! – говорит она. – Мальчик! Это же очень большой, – но спохватывается. – Ты зря, зря, – говорит она, – мы хороним сами таких маленьких. Понимаешь, сами. Ничего не нужно, пусть только потом придет отец. Когда поправится…
   Сережа выходит из больницы с ящиком. Приходит с ним домой.
   – Что за чемодан? – спрашивает бабушка.
   – Младенец помер, – деловито отвечает Сережа и смотрит на бабушку взрослыми глазами.

4

   Перед бабушкиным отъездом Сережа возвращается в школу. Ребята смотрят на него как на новенького. Да ведь так оно и есть, если подумать. Он теперь совсем иной, чем прежде.
   В классе Сережа сидит тихо, не шелохнется. Но мало что слышит. Отвечает вяло, честно говоря, просто плохо. Но учителя его жалеют, ставят тройки. Кроме Литературы. Вероника Макаровна вызывает его часто, задает легкие вопросы, самые легчайшие, не дает до конца ответить, кивает одобрительно, ставит пятерки и четверки.
   «Хочет подбодрить, – думает Сережа, – нашла способ!..» Ему эти отметки безразличны, как безразлично все. Почти все.
   Он смотрит на Ваську. Ждет, когда обернется. Грустно улыбается ей, ни на кого не обращая внимания.
   Сережа ведь и на Галю теперь по-новому смотрит. По-другому видит ее.
   Ему кажется, во всем классе ребята как ребята, кроме них с Галей. Остальные – школьники семиклассники, пацанва, а Галя и он – взрослые люди. Им бы не в школе сидеть, на заводе работать, быть вместе с большими, потому что с ребятами им уже неинтересно. Но делать нечего – приходится учиться.
   В школу Сережа вернулся из-за Гали. Только из-за нее. Она пришла к ним вечером, после смерти братишки, и вызвала Сережу на лестницу.
   Васькины зрачки были расширены, от этого глаза ее казались черными, гипнотизирующими, решительными. Но смотрела она не на Сережу, а куда-то в сторону. И синяя жилка вздрагивала на шее.
   – Сережа, – неожиданно сказала она, – поцелуй меня.
   – Зачем? – ошарашенно спросил Сережа.
   – Поцелуй, – снова велела Галя.
   Он наклонился к ней, прикоснулся пересохшими губами к щеке.
   – Не так! – сказала Галя. – Как взрослые…
   Брякнула дверь, по лестнице кто-то шел. Они отпрянули друг от друга, отвернувшись к перилам. Пока, насвистывая, прохожий шагал сзади них, сердце у Сережи раскачалось, как маятник.
   – Ну, – обернулась Галя, когда шаги стихли.
   – Чего ты придумала? – спросил он дрогнувшим голосом.
   Сережа разглядывал Галю – ее застывшие от напряжения лицо и влажный лоб.
   – Молчи! – сказала Галя, с силой зажмурила глаза и придвинулась к Сереже.
   Он прикоснулся губами к ее губам, это вышло неуклюже, странно. Галя оттолкнула его и побежала вниз. Сережа кинулся домой, схватил пальто, помчался за ней и едва догнал задыхаясь.
   Они пошли рядом.
   – Ты что? – спросил он, потрясенный.
   – Не думай, – сказала Галя, глядя в сторону, – я тоже знаю. «Не отдавай поцелуя без любви!» – Она остановилась, сказала горячо: – Но тебя надо встряхнуть, понимаешь! Тебя надо оживить, а то ты тоже умер…
   Он заморгал часто-часто и ничего не сказал ей. А наутро пришел в школу.
   – Кто тебя научил? – спросил он ее потом.
   – Никто, – ответила Галя. – Сама.
   Он разглядывал ее посреди уроков, смотрел удивленно потом, когда шли они вместе из школы, и поражался: как сумела она это придумать?
   Сережа разглядывал себя как бы со стороны. Жизнь казалась ему тоскливой и серой, и только Галя в этой жизни была исключением.
   Он в самом деле оживал… Когда серое, дождливое небо разрезает голубая чистая полоска, человек смотрит именно на нее – уж так он устроен. И тучи расходятся. Так должно быть, потому что этого ждешь. Не вечно же лить дождю…
   После майских, когда отметили сорок дней с маминой смерти, бабушка уехала в деревню. На каникулы Сережа должен был приехать к ней, а дальше…
   Загадывать надолго никто не хотел, и что будет дальше – об этом не говорили. Бабушка считала – неудобно, надо подождать малость, пока Никодим отойдет. Никодим же молчал.
   Никодим вообще вел себя странно.
   То он замирал на целый вечер, уставясь в телевизор, и словно не замечал Сережу. То вдруг приносил охапку подарков – книги, сласти, пакеты с коллекционными марками – и весь вечер тараторил без умолку, говоря всякую пустяковину и ерунду. То исчезал дня на два, на три, говорил, пряча глаза, что ночует у матери, и Сережа хозяйничал в доме один: жарил себе яичницу, кипятил чай, мыл потом посуду.
   К нему часто приходила тетя Нина, всегда с какой-нибудь едой – то покупала шашлыки в кулинарии или блинчики или приносила торт. Приходила и толстуха с звукооператором Виктором Петровичем, приходили еще какие-то люди, знавшие маму. После них всегда оставались кульки, свертки – Сережа не отказывался от подарков. Он понимал – иначе они обидятся, они знали маму, и эти подарки как бы для нее.
   Однажды вечером, когда Никодим а не было, в дверь позвонили. Сережа открыл. Вошли какие-то незнакомые люди, он решил, что опять мамины знакомые, пригласил пройти.
   Люди – их было трое, две женщины и старик – внимательно оглядели квартиру: прошли по комнатам, заглянули в кухню. Потом в ванную, в туалет.
   Сережа разглядывал их удивленно, мамины знакомые так себя не вели.
   – А взрослые когда будут? – спросил старик.
   Сережа пожал плечами.
   – Ну а у нас, – сказала одна женщина, – однокомнатная и комната. Площадь примерно равная.
   Сережа глядел на них непонимающе, никак не мог в толк взять, о чем они.
   Старик заметил это.
   – Мы по объявлению, – сказал он и назвал адрес. – Эта квартира?
   – Эта, – не понял Сережа. – По какому объявлению?
   – Объявление на столбе висит: меняют двухкомнатную квартиру на однокомнатную и комнату.
   – Это какая-то ошибка, – рассмеялся Сережа. – Мы ничего не меняем. Кто-нибудь пошутил.
   – Хороши шутки! – ворчал старик, притворяя за собой дверь.
   «Кому в голову такая глупость пришла?» – подумал Сережа и, когда появился Никодим, рассказал ему о странных посетителях.
   – Уже приходили? – рассеянно спросил Никодим.
   Сережа обмер. Не может быть! Так, значит, это Никодим? Никодим…
   Он не верит этому, не верит, что Никодим способен вот так, вдруг…
   Ему кажется, миллион лет прошло с тех пор, как мама карточку Никодима порвала. Миллион лет назад он ненавидел его, не хотел, ни за что не хотел, чтобы вдруг стал этот чужой человек маминым мужем. Но потом все как бы переменилось. И это свадебное путешествие. И вся эта жизнь вместе. Он хорошо относился к Никодиму, тот нравился ему…
   Но что же случилось? Он думал, так и останется навсегда? Даже после маминой смерти?
   Сережу пробирает озноб.
   – Поговорим? – предлагает Никодим и усаживается на стул. Глаза у него бегают. От страха? От стыда?
   Чего же стыдиться? Кто теперь Никодим Сереже? Никто. Мама их связывала, разве не ясно? Теперь мамы нет. Вот и все. Очень просто.
   – Поговорим, – отвечает Сережа с трудом. А сам смотрит мимо Никодима, в зеркало. Разглядывает сам себя.
   Обтянутые кожей скулы, прямой и широкий нос, мамины глаза. И вдруг плечи вздрагивают.
   Будто стоял он на краю обрыва, подошел к нему кто-то сзади незаметно и толкнул. И вот он летит с обрыва. Летит и не знает, что с ним будет. Не знает, как жить, что делать…
   – Понимаешь, Сергей, – говорит Никодим с трудом, – теперь уж ничего не выйдет. – О чем он? – Помнишь, я про загс говорил? – Лицо его покрывается пятнами.
   – Помню, – говорит Сережа спокойно. – Но вы не краснейте. Это я понимаю.
   – Ты меня никогда не простишь, я знаю, – он потухает, опускает плечи. – Я не простил бы тоже на твоем месте. Но жизнь сильнее нас.
   Сережа кивает задумчиво. Да, жизнь сильнее нас. А особенно смерть. Она все меняет. Хороших делает подлецами. Впрочем, хороших ли? Может, они всегда подлецами оставались, только рядом с хорошими это было незаметно.