Страница:
Но дело не только в этом. Высокие слова, которые с гордостью произносились древними греками - свобода, независимость, свобода слова и другие, - поблекли в эпоху автократии цезарей, правивших из новой столицы мира - Византия, или, как он теперь назывался, "Константинова града", и именно этой эпохой византийской чиновной иерархии рожден раболепный тон, который и поныне принят в общении между "подчиненным" и "начальником", и который справедливо зовется низкопоклонством (Byzantinizmus).
1. ПОЭЗИЯ
Начиная разговор с поэзии, упомянем в первую очередь папирусный фрагмент эпиталамия (см. каталог греческих папирусов в книге J. Rylands Lybrary, Manchester, 1911, № 17). Никого не удивит тот факт, что посещение мимов и пантомим со временем стало предосудительным и потому сначала было запрещено для студентов римского университета и наместников, а постепенно запрет был распространен и на более широкие круги населения. Однако окончательный запрет пантомимы совершился при императорах Анастасии и Юстиниане. Несомненно, уже задолго до этого женские роли исполнялись обычно девушками, причем весьма сомнительной репутации. Песни хора, придававшие тексту связность, имели, по всей видимости, чрезвычайно вольный характер.
Квинт Смирнский оставил эпическую поэму в четырнадцати книгах, посвященную "послегомеровским событиям"; его поэма есть не что иное, как скучное подражание приключениям древнего эпоса. Этого не скажешь об эпосе в сорока восьми песнях Нонна-из египетского Панополя. Эпическая ширь, разнообразящаяся бесчисленными эпизодами, исполненная цветущей чувственности, ярких жизненных красок и подлинного языческого мироощущения, воспевает деяния Диониса. Это обширное произведение повествует о походе Диониса в Индию; эротические подробности этого гигантского эпоса странствий настолько многочисленны, что вполне заслуживают обстоятельного изложения в отдельной монографии.
В эпоху Юстиниана жил,' по всей вероятности, такой милый поэт, как Мусей, который оставил нам небольшой эпос (или, вернее, эпиллии) в 340 гекзаметров, посвященный любви Леандра к Геро; эта небольшая поэма, эротический сюжет которой приобрел общую известность благодаря балладе Шиллера, была (очень удачно названа цюрихским профессором Г. Кехли "последней рЪзой увядающего сада греческой поэзии".
Возможно, Мусею принадлежит также авторство прекрасного стихотворения, частично сохраненного "Палатинской Антологией" (ix, 362) и повествующего о любви речного бога Алфея к нимфе источника Аретусе, которую бог преследовал на всем пути от Элиды до самой Сицилии, где и сочетался с ней любовью.
Вторым веком нашей эры следует, по-видимому, датировать совершенно неучтивые стихи из "Зеркала женщин" Навмахия, частично сохранившиеся у Стобея (Anth., xxii, 32; xxiii, 7).
Во второй половине шестого века нашей эры адвокат Агафий из Миррины обнародовал сборник эпиграмм в семи книгах; шесть из них содержали стихотворения, посвященные любви, часть которых дошла до нас в составе "Палатинской Антологии" (Агафий, v, 269, 294):
К милой на ложе легла, потеснив ее грубо, старуха,
Деву прижала фобом жадная злая карга,
Словно сгена крепостная ее оградив от соблазна,
Оберегая от всех поползновении чужих.
Двери служанка затем расторопная быстро прикрыла
И повалилась у ног, чистым упившись вином.
Не испугали меня: крюк дверной приподнял я бесшумно,
Платьем ночник загасил дымный, под ложе заполз.
Вором проник я сюда, обманув задремавшего стража,
И в ожиданьи притих, лежа на брюхе своем.
Но, понемногу затем распрямил я свой стан и расправил
Члены затекшие там, где позволяла стена.
Вылез и с девушкой лег я неслышно и, грудь охвативши
Нежную, долго ласкал, милой целуя лицо.
Трудно прекраснее рот разыскать в целом мире и лучше,
Радовал негою он и опьянял мне уста.
Губы - добыча моя, поцелуй ее нежный остался
Символом схватки ночной, знаком любовной борьбы.
Ведь я твердыни не взял, не сломал я ограды и крепость,
Не разгромил до конца, девство ее сохранив.
Неодолимой стеной предо мной оно твердо стояло,
Но в состязаньи другом быстро разрушу его.
Вряд ли удержат меня все преграды, и после победы
Я Афродите венок, коль повезет, принесу.
[перевод Т. М. Соколовой и М. Н. Цетлина]
Эпиграмматист Паллад из Александрии, живший на рубеже IV- V веков, оставался язычником. По профессии он был школьным учителем и так страдал от бедности, что ему пришлось продать некоторые издания классиков из своей библиотеки; ко всему прочему, он был женат на "сатане в юбке"100. Поэтому совершенно неудивительно, что в его сборнике нет ни одной эротической эпиграммы, зато в нескольких эпиграммах он с беспримерной язвительностью говорит о своем отвращении к женскому полу: "Каждая женщина - злоба и яд; она доставляет радость только два раза в жизни: первый - в свадебном покое, второй - на одре".
От Павла Силенциария, придворного чиновника Юстиниана (годы правления 527-565), до нас дошло семьдесят восемь эпиграмм, главным образом эротических, чувственность которых не могла быть превзойдена ни одним другим эпиграмматистом ("Палатинская Антология", v, 252, 255, 258, 259, 620):
(а) Милая, скинем одежды и, оба нагие, телами
Тесно друг к другу прильнем в страстном объятъе любви.
Пусть между нами не будет преград. Вавилонской стеною
Кажется мне на тебе самая легкая ткань.
Грудью на грудь и губами к губам... Остальное молчаньем
Скрыто да будет, - претит мне невоздержность в речах.
(б) Видел я мучимых страстью. Любовным охвачены пылом,
Губы с губами сомкнув в долгом лобзанье, они
Все не могли охладить этот пыл, и, казалось, охотно
Каждый из них, если б мог, в сердце другому проник.
Чтобы хоть сколько-нибудь утолить эту жажду слиянья,
Стали меняться они мягкой одеждою. Он
100 Продажа изданий Пиндара и Каллимаха: Anth. Pal., ix, 171, 175; "сатана в юбке" - ix, 165- 168, 169; xi, 378, 381; отзыв о христианстве, ix, 528.
Сделался очень похож на Ахилла, когда, приютившись
У Ликомеда, герой в девичьем жил терему.
Дева ж, хитон подобрав высоко до бедер блестящих,
На Артемиду теперь видом похожа была.
После устами опять сочетались они, ибо голод
Неутолимой любви начал их снова терзать.
Легче бы было разнять две лозы виноградных, стволами
Гибкими с давней поры сросшихся между собой,
Чем эту пару влюбленных и связанных нежно друг с другом
Узами собственных рук в крепком объятье любви.
Милая, трижды блаженны, кто этими узами связан.
Трижды блаженны. А мы розно с тобою горим.
(в) Краше, Филинна, морщины твои, чем цветущая свежесть
Девичьих лиц; и сильней будят желанье во мне
Руки к себе привлекая, повисшие яблоки персей,
Нежели дев молодых прямо стоящая грудь.
Ибо милей, чем иная весна, до сих пор твоя осень,
Зимнее время твое лета мне много теплей.
[перевод Л. Блуменау]
О бане, одно отделение которой отведено для мужчин, а другое - для женщин, он говорит следующее: "Надежда сопутствует любви, но невозможно застичь женщин, ибо могучую Пафийскую богиню удерживает маленькая дверь. Однако сладостно и это: когда люди охвачены любовью, надежда воистину слаще исполнения желаний".
От Македония (Anth. Pal.,,v, 243), также жившего в эпоху Юстиниана, дошла такая эпиграмма:
Ночью привиделось мне, что со мной, улыбаясь лукаво,
Милая рядом, и я крепко ее обнимал.
Все позволяла она и срвсем не стеснялась со мною
В игры Киприды играть в тесных объятьях моих.
Но взревновавший Эрот, даже ночью пустившись на козни,
Нашу расстроил любовь, сладкий мой сон разогнав.
Вот как завистлив Эрот! Он даже в моих сновиденьях
Мне насладиться не даст счастьем взаимной любви.
[перевод Ф. Петровского]
Практически в то же время, когда были написаны и пользовались популярностью эти распущенные и фривольные эпиграммы, неоплатоник Прокл сочинил "Гимны к богам", семь из которых сохранились; два гимна обращены к Афродите. Здесь мы не найдем ничего чувственного, все проникнуто интеллектуальным и нравственным началом; поэту-теософу нечего сказать о чувственном наслаждении, он жаждет озарения и очищения от земной тщеты, от ошибок и грехов жизни. Даже Афродите Прокл молится так, словно обращается не к языческой богине, но к христианской Мадонне (Прокл, "Гимны", 5, 14):
Душу мою вознеси к красоте от уродства земного,
Да избежит она злостного жала постыдных порывов!
[перевод О. В. Смыки]
2. ПРОЗА
Из прозаических писателей данной эпохи, представляющих интерес для нашей работы, первоочередного упоминания заслуживают софисты Либаний (314-395 гг.) и его современник Гимерий, известные своей энергичной, хотя и неизбежно тщетной борьбой с распространением христианства. Они сполна изведали красоту античности и из соображений благочестия решились объявить войну врагу жизни из Назарета - войну, которая, если принять во внимание положение вещей, была обречена на неуспех. Поражение в этой войне потерпел даже высокоодаренный энергичный племянник Константина Великого Флавий Клавдий Юлиан, отпавший в 351 году от христианства (относительно отступничества Юлиана см. его письма, особенно 51, 52 и 25-27) и принявший посвящение в таинства Митры; однако он не был Гераклом и не сумел отсечь все отрастающие головы новой гидры. Начало его правления (361 г.) было ознаменовано множеством прекрасных надежд, но два года спустя удар судьбы положил всему конец: возвращаясь из победоносного персидского похода, Юлиан умирает от совершенно случайной раны. Если верить Либанию, смертоносный дротик метнул один из своих - некий сарацин, подстрекаемый ненавистью христиан. Последний культурный герой античности был смертельно ранен двадцать шестого июня 363 года на фригийской равнине Маранга у берегов Тигра. Насколько мне известно, на месте этой всемирной катастрофы никогда не был поставлен памятник; напротив, на нескольких малоазийских надписях имя Юлиана было стерто. История присвоила ему прозвище Апостата - отступника от христианства. С ним умерла последняя великая надежда классической культуры; после него началось крушение античной цивилизации, за которым последовали века дикости и безумия. Вступив на престол, своими постановлениями и сочинениями он тщетно пытался утвердить собственные религиозные, т.е. древнеязыческие, идеалы, обратив христиан Александрии в солнцепоклонников; напрасно сочинил он три книги (к сожштению, утраченные) полемического трактата "Против христиан". Со временем возвышенный человек и несчастливый император был заклеймен победителями-христианами как "проклятый" (kataрa-toc); позднее о нем отзывались как о "союзнике сатаны"; трагической фигурой он становится только в поэзии девятнадцатого столетия, особенно в глубокой драме Ибсена "Император и Галилеянин".
Последней попыткой спасти радостную чувственность эллинства от мрачной резиньяции назарейства стал в четвертом веке любовный роман. Александрийский ритор Ахилл Татий описал в восьми книгах историю любви Клитофонта и Левкиппы. Упомянутые выше (с. 187) мотивы, присущие романной технике греков, повторены здесь с удручающей пространностью. Большая часть событий является следствием глубокомысленных сновидений, два из которых достаточно любопытны, чтобы привести их здесь: "Когда мне было девятнадцать и отец уже начинал готовиться к моей свадьбе, назначенной на следующий год, мне привиделось во сне, будто верхней частью тела вплоть до пупка я сросся с невестой, однако ниже наши тела разделялись. Затем появилась женщина: она была огромна и устрашающа, с дикими чертами лица и налитыми кровью глазами; щеки ее были отвратительны, а на голове вместо волос клубились змеи. В правой руке она держала серп, а в левой - факел. Стремительно приблизившись ко мне, она занесла серп, погрузила его в живот, где я сросся с девушкой, и отделила меня от нее". В другой раз матери приснилось, что "разбойник с обнаженным мечом похитил ее дочь, положил ее на спину и рассек посередине сверху донизу" (Ахилл Татий, i, 3; ii, 23). Роман изобилует софистическими размышлениями и тягучими рассуждениями о природе любви и ее всевозможных проявлениях: мы слышим о любви павлинов, растений и магнитов; нет недостатка и в мифологических сюжетах, таких, как любовь Алфея и Креусы, не обойдена молчанием и излюбленная тема, какой любви - к юношам или женщинам - следует отдать предпочтение (ii, 35-38). Большая глава (i, 8) посвящена злодеяниям женщин и несчастьям, которые из-за них приходится терпеть человечеству. Жрец Артемиды не без удовольствия произносит долгую речь, состоящую из сплошных непристойностей, хотя они и облечены в выражения, звучащие вполне благопристойно.
В роман включены несколько писем; наряду со всевозможными безделицами из легенд, исторических сказаний и естественной истории приводятся описания искусств и ремесел, служащие приправой к этой примечательной мешанине. Здесь описывается гиппопотам и рассказываются весьма занимательные вещи о слонах, например, о том, что слонихе требуется десять лет на усвоение семени самца и столько же - на то, чтобы выносить плод; вообще,> о хоботных из романа можно узнать множество любопытных подробностей, среди которых следует упомянуть их "благоуханное дыхание", причина которого тут же разъясняется (гипггопотам iv, 2; слон,- iv, 4, 5).
Здесь же превосходно излагается предание о любви Пана к Сиринге: "Сиринга была прекрасной девой, которая бежшга в чащу от преследующего ее Пана. Но Пан не отставал и уже простирал руки, чтобы ее схватить. Думая, что нагнал беглянку и держит ее за волосы, Пан обнаружил, что в руках у него тростник, выросший, по преданию, на том месте, где девушка погрузилась в землю. Рассерженный Пан обломал стебли растения, думая, что они прячут от него возлюбленную, но так ее и не нашел. Тогда он пришел к мысли, что девушка превратилась в тростник, и пожалел о содеянном, ибо думал теперь, что погубил возлюбленную. Тогда собрал он обломки тростника, словно то были части ее тела, и, сжав их в ладони, стал осыпать поцелуями, как бы целуя раны любимой. Обезумев от любви, он издавал вздохи, вдувая их в полые тростниковые трубки, и все целовал тростник. Его дыхание проникло в узкие трубки и родило в них музыку - так пастушеская флейта получила свой голос" (viii, 6).
Особенно забавен эпизод, в котором Левкиппа должна быть принесена в жертву на алтаре. К счастью, друзья заранее прикрепили к ее телу наполненные кровью кишки животного, и именно их палач отсекает мечом.
Чтобы уличить Мелиту в связи Клитофонтом, якобы имевшей место в его отсутствие, Ферсандр принуждает ее войти в воды Стиги (viii, 11- 14); замечательное свойство этой реки состояло в том, что она отступала перед безупречной женщиной и подступала к самому подбородку клятвопреступницы. Мелита входит в воду с табличкой, которая привязана к ее шее и на которой начертана клятва, что в отсутствие Ферсандра она ни разу не сходилась с Клитофонтом. Она с честью выдерживает испытание, так как женщина и в самом деле ни разу не сходилась с Клитофонтом до тех пор, пока не возвратился Ферсандр.
Мы располагаем двумя книгами эротических писем некоего Аристе-нета, которые нередко граничат с порнографией. Их темой является пылкое прославление женской красоты наряду с известным числом любовных историй, почерпнутых частью из личного опыта, частью из иных источников.
Таковы последние побеги греческой литературы - по крайней мере в той области, которая является предметом этой книги. Отмеченные в нашем литературно-историческом очерке факты принадлежат к эротической литературе в самом широком смысле этого слова; порнография, о которой кое-что будет сказано ниже, еще не становилась предметом нашего рассмотрения.
Часть II
ГЛАВА I
ЛЮБОВЬ МУЖЧИНЫ К ЖЕНЩИНЕ
В НАСТОЯЩЕЙ ГЛАВЕ речь пойдет о нормальном половом общении, т.е. общении между мужчиной и женщиной; другие виды сексуального поведения будут рассмотрены в последующих главах. Мы уже достаточно подробно рассмотрели те составляющие греческой половой жизни, которые касаются души, поэтому здесь нам остается описать ее физическую, или чисто чувственную, сторону. Вспомним, что по античным представлениям и, в частности, по мнению греков, любовь, или ее физическая сторона, являлась недугом, более или менее острой формой безумия. Говоря о любви как о недуге, греки имели в виду в первую очередь то, что любовь, или чувственное эротическое влечение, возникает вследствие нарушения здорового равновесия тела и разума, так что под натиском полового вожделения разум теряет свою власть над телом; выражение "безумие" следует понимать в том смысле, что половое влечение само по себе может объясняться лишь временным помрачением рассудка. Довольно любопытно, что современная сексология для объяснения сексуальных явлений выдвигает гипотезу существования мужской и женской субстанции, или химических веществ, вырабатываемых телом и имеющих токсическое действие, способствующее временному ослаблению умственных способностей.
Великий философ Гартманн (Philosophic des Unbevtussten, Berlin, 1869, S. 583), как Шопенгауэр до него (Die Welt als Wille und Vorstellung, 18593, II, S. 586), разделяет это воззрение и выводит из него логичное, на первый взгляд, заключение: "Любовь приносит больше боли, чем удовольствия. Удовольствие лишь иллюзорно. Не будь любовь фатальным половым импульсом, рассудку следовало бы заставить нас избегать любви, - а потому лучшим выходом была бы кастрация". Я называю это заключение логичным лишь на первый взгляд потому, что Гартманн не знал или забыл о том, что кастрация никоим образом не избавляет от полового влечения. Греки об этом отлично знати: прекрасным подтверждением тому служит рассказ Филострата (ed. Kayser, Leipzig, Teubner, I, p. 38) о евнухе, пытавшемся соблазнить обитательницу гарема, и множество аналогичных свидетельств. О значении кастрации в греческой культуре мы будем говорить ниже; здесь она упоминается лишь для того, чтобы показать, что греки знали: нож не является лекарством от любви. Если Феокрит ("Идиллии", xi, 1 ел. и 21) начинает свое знаменитое стихотворение, в котором он сочувствует любовным страданиям своего друга, милетского врача Никия, словами: "Против любви никакого нет, Никий, на свете лекарства;// Нет ни в присыпках, ни в мазях, поверь мне, ни малого прока.// В силах одни Пиериды помочь; но это леченье, // Людям хотя и приятно, найти его - труд не из легких" [перевод M. Е. Грабарь-Пассек], то этим доказывается, что единственное настоящее лекарство от любви грекам было известно; таким лекарством являлось и является осознанное отвлечение внимания посредством каких-нибудь напряженных занятий - будь то тяжелый труд, как советует простой рыбак в другой идиллии Феокрита, или, как предлагает в только что приведенном отрывке сам Феокрит, сосредоточение на поэзии, т.е. на некоторой умственной деятельности вообще101.
Однако греки - эти мудрые врачеватели души - знали не только лекарство от болезни любви, но и пути, которыми этот душевный яд проникает в человека и утверждается в нем.
Вратами, через которые входит носитель любовного недуга, bacillus eroticus, являлись, по их мнению, глаза. "Необоримы, - говорит Софокл ("Антигона", 795), - колдовские чары очей младой девы, ибо в них богиня Афродита ведет свои не знающие поражения игры". У Еврипида ("Ипполит", 525) говорится, что "Эрос источает страсть из глаз, пробуждая сладостное упоение в душах тех, кого желает покорить", а Пиндар начинает Восьмую Немейскую оду словами: "Царственная Юность, вестница Афродиты, восседающая в очах юношей и дев..." Эсхил говорит о "нежной стреле любви, сияющей из очей, сокрушающем сердце венце телесных чар" и о "колдовской стреле девичьих очей".
Наконец, Ахилл Татий говорит: "Красота ранит больнее стрелы и проникает через глаза в душу, ибо глаза - это путь для ран любви".
Покрывающиеся милым румянцем стыда девичьи щеки, по словам Софокла ("Антигона", 783), пробуждают в мужчине любовь: "Эрос разбил свой стан на нежных щеках девы"; или, как говорит Фриних (фрагм. 8, у Афинея, xiii, 603e):'"Ha ее пурпурно-красных щечках пылает огонь любви". Когда же, по словам Симонида (фрагм. 72, у Афинея, xiii, 604b), "голос слетает с пурпурных уст" девушки, - любовник окончательно покорен, а после того, как "...убеждающий сладко Эрот и Киприда, рожденная морем, //Золотую тоску в наши груди вдохнет и расплавит желанием члены, //И упругую силу мужам подарит и протянет их руки к объятьям" (Аристофан, "Лисистрата", 551), сопротивление становится невозможным, и любовники готовятся приступить к "нежным делам любви"102. Губы прижимаются к губам, любовники долго
101 Дафнис и Хлоя - дети природы из пасторального романа Лонга (см. с. 194-197) были, несомненно, совершенно иного мнения: "Нет от Эрота лекарства: любовь не запьешь, не заешь, заговорами от нее не избавишься; средство одно: целоваться друг с другом, всегда обниматься и вместе, нагими телами крепко прижавшись, лежать" [перевод С. П. Кондратьева].
102 "Нежные дела любви": Мимнерм, i, 3; поцелуи и покусывания - Брандт, комм, к Amores, i, 7, 41; поцелуи с помощью языка - Брандт, комм, к Amores, ii, 5, 24, и с. 214; поцелуи и покусывание плеч и груди - Брандт, комм, к Amores, i, 7, 41; поглаживание груди, Нонн, "Дионисиака", i, 348, xiii, 67, ср. 303 ел., 312; Феокрит, xxvii, 48; Аристофан, "Лисистрата", 83. См. далее Брандт, комм, к Amores, i, 5, 20, и с. 203; также Аристенет, i, 16, Аристофан, "Женщины в народном собрании", 903. Сравнение грудей с яблоками "Палатинская Антология", v, 59, 289. Сцены раздевания: Аристофан, "Лисистрата", 615, 662, 686. Ласки эрогенных зон женщины - Овидий, "Искусство любви", ii, 707 ел.; мужчины - Аристофан, "Лисистрата", 363. Выражение "распустить девичий пояс" часто встречается у Гомера; см., например, "Одиссея", xi, 245. пребывают в нежных объятиях, их уста полуоткрыты, а языки ласкают друг друга103, в то время как руки юноши сжимают девичьи груди и сладострастно ласкают эти тяжелеющие яблоки; поцелуи сопровождаются нежным покусыванием, особенно плеч и грудей, с которых совлекла одежды пламенная рука юноши. Задолго до этого он распустил ее девичий пояс; теперь он увлекает свою прекрасную добычу на убранное цветами ложе и после бесчисленных взаимных ласк и нежных словечек совершает жертвоприношение любви.
Все упомянутые здесь фазы любовной игры, число которых можно было бы значительно умножить, заимствованы из античных произведений, указанных в сноске. Конечно, описание любовной игры дано нами в обобщенной форме; в действительности перечисленные фазы чувственной любви также и у греков сменялись в определенной последовательности и были, разумеется, неисчерпаемы в своих формах.
Среди поцелуев особой популярностью пользовался так называемый "поцелуй-с-ручкой" хvtрa; см. Эвник, CAP, I, 781, из Поллукса, х, 100; см. также Плутарх, Moralia, 38с). В комедии Эвника встречались слова: "Возьми меня за уши и подари поцелуй-с-ручкой". Как название, так и сам тип поцелуя принадлежали первоначально к реалиям детской жизни: ребенка брали за оба уха и целовали, причем ребенок в это время должен был держать своими ручками целующего за уши.
Столь же популярной формой ласки был поцелуй в плечо или грудь, что подтверждается тьмой отрывков из стихотворений "Антологии" и элегий.
Античные литература и искусство развили подлинный культ женской груди. Наилучшим образом иллюстрирует энтузиазм греков по отношению к красоте женской груди знаменитая история о Фрине и ее защитнике Гипериде (Афиней, xiii, 590е); Фрина обвинялась в совершении тягчайшего преступления; собравшиеся судьи уже склонялись к тому, чтобы осудить прекрасную преступницу. Тогда Гиперид распахнул ее платье и открыл взорам блистающую красоту ее груди, и чувство красоты заставило судей отказаться от мысли осудить обладательницу таких прелестей. Более восторженного прославления женской груди трудно даже вообразить. Можно вспомнить и приведенную выше историю о Менелае, который при виде обнаженных грудей Елены забыл о ее измене и простил изменницу. Мужское любование этими прелестями отражено также в произведениях греческой литературы и искусства. Тому, кто вознамерился бы собрать все отрывки, в которых воздается должное красоте груди, пришлось бы написать целую книгу. Из бесчисленного множества отрывков приведем лишь некоторые. H они называет "яблочки" женской груди "дротиками любви". У того же автора мы читаем о том, как любовник "сжимает тяжелеющий шар налитой груди", или о том, как Дионис "приближает любящую руку к груди стоящей перед ним девы и как бы случайно касается выступающей округлости ее платья; когда он чувствует ее тяжелые груди, рука бога, сходящего от женщин с ума,
1. ПОЭЗИЯ
Начиная разговор с поэзии, упомянем в первую очередь папирусный фрагмент эпиталамия (см. каталог греческих папирусов в книге J. Rylands Lybrary, Manchester, 1911, № 17). Никого не удивит тот факт, что посещение мимов и пантомим со временем стало предосудительным и потому сначала было запрещено для студентов римского университета и наместников, а постепенно запрет был распространен и на более широкие круги населения. Однако окончательный запрет пантомимы совершился при императорах Анастасии и Юстиниане. Несомненно, уже задолго до этого женские роли исполнялись обычно девушками, причем весьма сомнительной репутации. Песни хора, придававшие тексту связность, имели, по всей видимости, чрезвычайно вольный характер.
Квинт Смирнский оставил эпическую поэму в четырнадцати книгах, посвященную "послегомеровским событиям"; его поэма есть не что иное, как скучное подражание приключениям древнего эпоса. Этого не скажешь об эпосе в сорока восьми песнях Нонна-из египетского Панополя. Эпическая ширь, разнообразящаяся бесчисленными эпизодами, исполненная цветущей чувственности, ярких жизненных красок и подлинного языческого мироощущения, воспевает деяния Диониса. Это обширное произведение повествует о походе Диониса в Индию; эротические подробности этого гигантского эпоса странствий настолько многочисленны, что вполне заслуживают обстоятельного изложения в отдельной монографии.
В эпоху Юстиниана жил,' по всей вероятности, такой милый поэт, как Мусей, который оставил нам небольшой эпос (или, вернее, эпиллии) в 340 гекзаметров, посвященный любви Леандра к Геро; эта небольшая поэма, эротический сюжет которой приобрел общую известность благодаря балладе Шиллера, была (очень удачно названа цюрихским профессором Г. Кехли "последней рЪзой увядающего сада греческой поэзии".
Возможно, Мусею принадлежит также авторство прекрасного стихотворения, частично сохраненного "Палатинской Антологией" (ix, 362) и повествующего о любви речного бога Алфея к нимфе источника Аретусе, которую бог преследовал на всем пути от Элиды до самой Сицилии, где и сочетался с ней любовью.
Вторым веком нашей эры следует, по-видимому, датировать совершенно неучтивые стихи из "Зеркала женщин" Навмахия, частично сохранившиеся у Стобея (Anth., xxii, 32; xxiii, 7).
Во второй половине шестого века нашей эры адвокат Агафий из Миррины обнародовал сборник эпиграмм в семи книгах; шесть из них содержали стихотворения, посвященные любви, часть которых дошла до нас в составе "Палатинской Антологии" (Агафий, v, 269, 294):
К милой на ложе легла, потеснив ее грубо, старуха,
Деву прижала фобом жадная злая карга,
Словно сгена крепостная ее оградив от соблазна,
Оберегая от всех поползновении чужих.
Двери служанка затем расторопная быстро прикрыла
И повалилась у ног, чистым упившись вином.
Не испугали меня: крюк дверной приподнял я бесшумно,
Платьем ночник загасил дымный, под ложе заполз.
Вором проник я сюда, обманув задремавшего стража,
И в ожиданьи притих, лежа на брюхе своем.
Но, понемногу затем распрямил я свой стан и расправил
Члены затекшие там, где позволяла стена.
Вылез и с девушкой лег я неслышно и, грудь охвативши
Нежную, долго ласкал, милой целуя лицо.
Трудно прекраснее рот разыскать в целом мире и лучше,
Радовал негою он и опьянял мне уста.
Губы - добыча моя, поцелуй ее нежный остался
Символом схватки ночной, знаком любовной борьбы.
Ведь я твердыни не взял, не сломал я ограды и крепость,
Не разгромил до конца, девство ее сохранив.
Неодолимой стеной предо мной оно твердо стояло,
Но в состязаньи другом быстро разрушу его.
Вряд ли удержат меня все преграды, и после победы
Я Афродите венок, коль повезет, принесу.
[перевод Т. М. Соколовой и М. Н. Цетлина]
Эпиграмматист Паллад из Александрии, живший на рубеже IV- V веков, оставался язычником. По профессии он был школьным учителем и так страдал от бедности, что ему пришлось продать некоторые издания классиков из своей библиотеки; ко всему прочему, он был женат на "сатане в юбке"100. Поэтому совершенно неудивительно, что в его сборнике нет ни одной эротической эпиграммы, зато в нескольких эпиграммах он с беспримерной язвительностью говорит о своем отвращении к женскому полу: "Каждая женщина - злоба и яд; она доставляет радость только два раза в жизни: первый - в свадебном покое, второй - на одре".
От Павла Силенциария, придворного чиновника Юстиниана (годы правления 527-565), до нас дошло семьдесят восемь эпиграмм, главным образом эротических, чувственность которых не могла быть превзойдена ни одним другим эпиграмматистом ("Палатинская Антология", v, 252, 255, 258, 259, 620):
(а) Милая, скинем одежды и, оба нагие, телами
Тесно друг к другу прильнем в страстном объятъе любви.
Пусть между нами не будет преград. Вавилонской стеною
Кажется мне на тебе самая легкая ткань.
Грудью на грудь и губами к губам... Остальное молчаньем
Скрыто да будет, - претит мне невоздержность в речах.
(б) Видел я мучимых страстью. Любовным охвачены пылом,
Губы с губами сомкнув в долгом лобзанье, они
Все не могли охладить этот пыл, и, казалось, охотно
Каждый из них, если б мог, в сердце другому проник.
Чтобы хоть сколько-нибудь утолить эту жажду слиянья,
Стали меняться они мягкой одеждою. Он
100 Продажа изданий Пиндара и Каллимаха: Anth. Pal., ix, 171, 175; "сатана в юбке" - ix, 165- 168, 169; xi, 378, 381; отзыв о христианстве, ix, 528.
Сделался очень похож на Ахилла, когда, приютившись
У Ликомеда, герой в девичьем жил терему.
Дева ж, хитон подобрав высоко до бедер блестящих,
На Артемиду теперь видом похожа была.
После устами опять сочетались они, ибо голод
Неутолимой любви начал их снова терзать.
Легче бы было разнять две лозы виноградных, стволами
Гибкими с давней поры сросшихся между собой,
Чем эту пару влюбленных и связанных нежно друг с другом
Узами собственных рук в крепком объятье любви.
Милая, трижды блаженны, кто этими узами связан.
Трижды блаженны. А мы розно с тобою горим.
(в) Краше, Филинна, морщины твои, чем цветущая свежесть
Девичьих лиц; и сильней будят желанье во мне
Руки к себе привлекая, повисшие яблоки персей,
Нежели дев молодых прямо стоящая грудь.
Ибо милей, чем иная весна, до сих пор твоя осень,
Зимнее время твое лета мне много теплей.
[перевод Л. Блуменау]
О бане, одно отделение которой отведено для мужчин, а другое - для женщин, он говорит следующее: "Надежда сопутствует любви, но невозможно застичь женщин, ибо могучую Пафийскую богиню удерживает маленькая дверь. Однако сладостно и это: когда люди охвачены любовью, надежда воистину слаще исполнения желаний".
От Македония (Anth. Pal.,,v, 243), также жившего в эпоху Юстиниана, дошла такая эпиграмма:
Ночью привиделось мне, что со мной, улыбаясь лукаво,
Милая рядом, и я крепко ее обнимал.
Все позволяла она и срвсем не стеснялась со мною
В игры Киприды играть в тесных объятьях моих.
Но взревновавший Эрот, даже ночью пустившись на козни,
Нашу расстроил любовь, сладкий мой сон разогнав.
Вот как завистлив Эрот! Он даже в моих сновиденьях
Мне насладиться не даст счастьем взаимной любви.
[перевод Ф. Петровского]
Практически в то же время, когда были написаны и пользовались популярностью эти распущенные и фривольные эпиграммы, неоплатоник Прокл сочинил "Гимны к богам", семь из которых сохранились; два гимна обращены к Афродите. Здесь мы не найдем ничего чувственного, все проникнуто интеллектуальным и нравственным началом; поэту-теософу нечего сказать о чувственном наслаждении, он жаждет озарения и очищения от земной тщеты, от ошибок и грехов жизни. Даже Афродите Прокл молится так, словно обращается не к языческой богине, но к христианской Мадонне (Прокл, "Гимны", 5, 14):
Душу мою вознеси к красоте от уродства земного,
Да избежит она злостного жала постыдных порывов!
[перевод О. В. Смыки]
2. ПРОЗА
Из прозаических писателей данной эпохи, представляющих интерес для нашей работы, первоочередного упоминания заслуживают софисты Либаний (314-395 гг.) и его современник Гимерий, известные своей энергичной, хотя и неизбежно тщетной борьбой с распространением христианства. Они сполна изведали красоту античности и из соображений благочестия решились объявить войну врагу жизни из Назарета - войну, которая, если принять во внимание положение вещей, была обречена на неуспех. Поражение в этой войне потерпел даже высокоодаренный энергичный племянник Константина Великого Флавий Клавдий Юлиан, отпавший в 351 году от христианства (относительно отступничества Юлиана см. его письма, особенно 51, 52 и 25-27) и принявший посвящение в таинства Митры; однако он не был Гераклом и не сумел отсечь все отрастающие головы новой гидры. Начало его правления (361 г.) было ознаменовано множеством прекрасных надежд, но два года спустя удар судьбы положил всему конец: возвращаясь из победоносного персидского похода, Юлиан умирает от совершенно случайной раны. Если верить Либанию, смертоносный дротик метнул один из своих - некий сарацин, подстрекаемый ненавистью христиан. Последний культурный герой античности был смертельно ранен двадцать шестого июня 363 года на фригийской равнине Маранга у берегов Тигра. Насколько мне известно, на месте этой всемирной катастрофы никогда не был поставлен памятник; напротив, на нескольких малоазийских надписях имя Юлиана было стерто. История присвоила ему прозвище Апостата - отступника от христианства. С ним умерла последняя великая надежда классической культуры; после него началось крушение античной цивилизации, за которым последовали века дикости и безумия. Вступив на престол, своими постановлениями и сочинениями он тщетно пытался утвердить собственные религиозные, т.е. древнеязыческие, идеалы, обратив христиан Александрии в солнцепоклонников; напрасно сочинил он три книги (к сожштению, утраченные) полемического трактата "Против христиан". Со временем возвышенный человек и несчастливый император был заклеймен победителями-христианами как "проклятый" (kataрa-toc); позднее о нем отзывались как о "союзнике сатаны"; трагической фигурой он становится только в поэзии девятнадцатого столетия, особенно в глубокой драме Ибсена "Император и Галилеянин".
Последней попыткой спасти радостную чувственность эллинства от мрачной резиньяции назарейства стал в четвертом веке любовный роман. Александрийский ритор Ахилл Татий описал в восьми книгах историю любви Клитофонта и Левкиппы. Упомянутые выше (с. 187) мотивы, присущие романной технике греков, повторены здесь с удручающей пространностью. Большая часть событий является следствием глубокомысленных сновидений, два из которых достаточно любопытны, чтобы привести их здесь: "Когда мне было девятнадцать и отец уже начинал готовиться к моей свадьбе, назначенной на следующий год, мне привиделось во сне, будто верхней частью тела вплоть до пупка я сросся с невестой, однако ниже наши тела разделялись. Затем появилась женщина: она была огромна и устрашающа, с дикими чертами лица и налитыми кровью глазами; щеки ее были отвратительны, а на голове вместо волос клубились змеи. В правой руке она держала серп, а в левой - факел. Стремительно приблизившись ко мне, она занесла серп, погрузила его в живот, где я сросся с девушкой, и отделила меня от нее". В другой раз матери приснилось, что "разбойник с обнаженным мечом похитил ее дочь, положил ее на спину и рассек посередине сверху донизу" (Ахилл Татий, i, 3; ii, 23). Роман изобилует софистическими размышлениями и тягучими рассуждениями о природе любви и ее всевозможных проявлениях: мы слышим о любви павлинов, растений и магнитов; нет недостатка и в мифологических сюжетах, таких, как любовь Алфея и Креусы, не обойдена молчанием и излюбленная тема, какой любви - к юношам или женщинам - следует отдать предпочтение (ii, 35-38). Большая глава (i, 8) посвящена злодеяниям женщин и несчастьям, которые из-за них приходится терпеть человечеству. Жрец Артемиды не без удовольствия произносит долгую речь, состоящую из сплошных непристойностей, хотя они и облечены в выражения, звучащие вполне благопристойно.
В роман включены несколько писем; наряду со всевозможными безделицами из легенд, исторических сказаний и естественной истории приводятся описания искусств и ремесел, служащие приправой к этой примечательной мешанине. Здесь описывается гиппопотам и рассказываются весьма занимательные вещи о слонах, например, о том, что слонихе требуется десять лет на усвоение семени самца и столько же - на то, чтобы выносить плод; вообще,> о хоботных из романа можно узнать множество любопытных подробностей, среди которых следует упомянуть их "благоуханное дыхание", причина которого тут же разъясняется (гипггопотам iv, 2; слон,- iv, 4, 5).
Здесь же превосходно излагается предание о любви Пана к Сиринге: "Сиринга была прекрасной девой, которая бежшга в чащу от преследующего ее Пана. Но Пан не отставал и уже простирал руки, чтобы ее схватить. Думая, что нагнал беглянку и держит ее за волосы, Пан обнаружил, что в руках у него тростник, выросший, по преданию, на том месте, где девушка погрузилась в землю. Рассерженный Пан обломал стебли растения, думая, что они прячут от него возлюбленную, но так ее и не нашел. Тогда он пришел к мысли, что девушка превратилась в тростник, и пожалел о содеянном, ибо думал теперь, что погубил возлюбленную. Тогда собрал он обломки тростника, словно то были части ее тела, и, сжав их в ладони, стал осыпать поцелуями, как бы целуя раны любимой. Обезумев от любви, он издавал вздохи, вдувая их в полые тростниковые трубки, и все целовал тростник. Его дыхание проникло в узкие трубки и родило в них музыку - так пастушеская флейта получила свой голос" (viii, 6).
Особенно забавен эпизод, в котором Левкиппа должна быть принесена в жертву на алтаре. К счастью, друзья заранее прикрепили к ее телу наполненные кровью кишки животного, и именно их палач отсекает мечом.
Чтобы уличить Мелиту в связи Клитофонтом, якобы имевшей место в его отсутствие, Ферсандр принуждает ее войти в воды Стиги (viii, 11- 14); замечательное свойство этой реки состояло в том, что она отступала перед безупречной женщиной и подступала к самому подбородку клятвопреступницы. Мелита входит в воду с табличкой, которая привязана к ее шее и на которой начертана клятва, что в отсутствие Ферсандра она ни разу не сходилась с Клитофонтом. Она с честью выдерживает испытание, так как женщина и в самом деле ни разу не сходилась с Клитофонтом до тех пор, пока не возвратился Ферсандр.
Мы располагаем двумя книгами эротических писем некоего Аристе-нета, которые нередко граничат с порнографией. Их темой является пылкое прославление женской красоты наряду с известным числом любовных историй, почерпнутых частью из личного опыта, частью из иных источников.
Таковы последние побеги греческой литературы - по крайней мере в той области, которая является предметом этой книги. Отмеченные в нашем литературно-историческом очерке факты принадлежат к эротической литературе в самом широком смысле этого слова; порнография, о которой кое-что будет сказано ниже, еще не становилась предметом нашего рассмотрения.
Часть II
ГЛАВА I
ЛЮБОВЬ МУЖЧИНЫ К ЖЕНЩИНЕ
В НАСТОЯЩЕЙ ГЛАВЕ речь пойдет о нормальном половом общении, т.е. общении между мужчиной и женщиной; другие виды сексуального поведения будут рассмотрены в последующих главах. Мы уже достаточно подробно рассмотрели те составляющие греческой половой жизни, которые касаются души, поэтому здесь нам остается описать ее физическую, или чисто чувственную, сторону. Вспомним, что по античным представлениям и, в частности, по мнению греков, любовь, или ее физическая сторона, являлась недугом, более или менее острой формой безумия. Говоря о любви как о недуге, греки имели в виду в первую очередь то, что любовь, или чувственное эротическое влечение, возникает вследствие нарушения здорового равновесия тела и разума, так что под натиском полового вожделения разум теряет свою власть над телом; выражение "безумие" следует понимать в том смысле, что половое влечение само по себе может объясняться лишь временным помрачением рассудка. Довольно любопытно, что современная сексология для объяснения сексуальных явлений выдвигает гипотезу существования мужской и женской субстанции, или химических веществ, вырабатываемых телом и имеющих токсическое действие, способствующее временному ослаблению умственных способностей.
Великий философ Гартманн (Philosophic des Unbevtussten, Berlin, 1869, S. 583), как Шопенгауэр до него (Die Welt als Wille und Vorstellung, 18593, II, S. 586), разделяет это воззрение и выводит из него логичное, на первый взгляд, заключение: "Любовь приносит больше боли, чем удовольствия. Удовольствие лишь иллюзорно. Не будь любовь фатальным половым импульсом, рассудку следовало бы заставить нас избегать любви, - а потому лучшим выходом была бы кастрация". Я называю это заключение логичным лишь на первый взгляд потому, что Гартманн не знал или забыл о том, что кастрация никоим образом не избавляет от полового влечения. Греки об этом отлично знати: прекрасным подтверждением тому служит рассказ Филострата (ed. Kayser, Leipzig, Teubner, I, p. 38) о евнухе, пытавшемся соблазнить обитательницу гарема, и множество аналогичных свидетельств. О значении кастрации в греческой культуре мы будем говорить ниже; здесь она упоминается лишь для того, чтобы показать, что греки знали: нож не является лекарством от любви. Если Феокрит ("Идиллии", xi, 1 ел. и 21) начинает свое знаменитое стихотворение, в котором он сочувствует любовным страданиям своего друга, милетского врача Никия, словами: "Против любви никакого нет, Никий, на свете лекарства;// Нет ни в присыпках, ни в мазях, поверь мне, ни малого прока.// В силах одни Пиериды помочь; но это леченье, // Людям хотя и приятно, найти его - труд не из легких" [перевод M. Е. Грабарь-Пассек], то этим доказывается, что единственное настоящее лекарство от любви грекам было известно; таким лекарством являлось и является осознанное отвлечение внимания посредством каких-нибудь напряженных занятий - будь то тяжелый труд, как советует простой рыбак в другой идиллии Феокрита, или, как предлагает в только что приведенном отрывке сам Феокрит, сосредоточение на поэзии, т.е. на некоторой умственной деятельности вообще101.
Однако греки - эти мудрые врачеватели души - знали не только лекарство от болезни любви, но и пути, которыми этот душевный яд проникает в человека и утверждается в нем.
Вратами, через которые входит носитель любовного недуга, bacillus eroticus, являлись, по их мнению, глаза. "Необоримы, - говорит Софокл ("Антигона", 795), - колдовские чары очей младой девы, ибо в них богиня Афродита ведет свои не знающие поражения игры". У Еврипида ("Ипполит", 525) говорится, что "Эрос источает страсть из глаз, пробуждая сладостное упоение в душах тех, кого желает покорить", а Пиндар начинает Восьмую Немейскую оду словами: "Царственная Юность, вестница Афродиты, восседающая в очах юношей и дев..." Эсхил говорит о "нежной стреле любви, сияющей из очей, сокрушающем сердце венце телесных чар" и о "колдовской стреле девичьих очей".
Наконец, Ахилл Татий говорит: "Красота ранит больнее стрелы и проникает через глаза в душу, ибо глаза - это путь для ран любви".
Покрывающиеся милым румянцем стыда девичьи щеки, по словам Софокла ("Антигона", 783), пробуждают в мужчине любовь: "Эрос разбил свой стан на нежных щеках девы"; или, как говорит Фриних (фрагм. 8, у Афинея, xiii, 603e):'"Ha ее пурпурно-красных щечках пылает огонь любви". Когда же, по словам Симонида (фрагм. 72, у Афинея, xiii, 604b), "голос слетает с пурпурных уст" девушки, - любовник окончательно покорен, а после того, как "...убеждающий сладко Эрот и Киприда, рожденная морем, //Золотую тоску в наши груди вдохнет и расплавит желанием члены, //И упругую силу мужам подарит и протянет их руки к объятьям" (Аристофан, "Лисистрата", 551), сопротивление становится невозможным, и любовники готовятся приступить к "нежным делам любви"102. Губы прижимаются к губам, любовники долго
101 Дафнис и Хлоя - дети природы из пасторального романа Лонга (см. с. 194-197) были, несомненно, совершенно иного мнения: "Нет от Эрота лекарства: любовь не запьешь, не заешь, заговорами от нее не избавишься; средство одно: целоваться друг с другом, всегда обниматься и вместе, нагими телами крепко прижавшись, лежать" [перевод С. П. Кондратьева].
102 "Нежные дела любви": Мимнерм, i, 3; поцелуи и покусывания - Брандт, комм, к Amores, i, 7, 41; поцелуи с помощью языка - Брандт, комм, к Amores, ii, 5, 24, и с. 214; поцелуи и покусывание плеч и груди - Брандт, комм, к Amores, i, 7, 41; поглаживание груди, Нонн, "Дионисиака", i, 348, xiii, 67, ср. 303 ел., 312; Феокрит, xxvii, 48; Аристофан, "Лисистрата", 83. См. далее Брандт, комм, к Amores, i, 5, 20, и с. 203; также Аристенет, i, 16, Аристофан, "Женщины в народном собрании", 903. Сравнение грудей с яблоками "Палатинская Антология", v, 59, 289. Сцены раздевания: Аристофан, "Лисистрата", 615, 662, 686. Ласки эрогенных зон женщины - Овидий, "Искусство любви", ii, 707 ел.; мужчины - Аристофан, "Лисистрата", 363. Выражение "распустить девичий пояс" часто встречается у Гомера; см., например, "Одиссея", xi, 245. пребывают в нежных объятиях, их уста полуоткрыты, а языки ласкают друг друга103, в то время как руки юноши сжимают девичьи груди и сладострастно ласкают эти тяжелеющие яблоки; поцелуи сопровождаются нежным покусыванием, особенно плеч и грудей, с которых совлекла одежды пламенная рука юноши. Задолго до этого он распустил ее девичий пояс; теперь он увлекает свою прекрасную добычу на убранное цветами ложе и после бесчисленных взаимных ласк и нежных словечек совершает жертвоприношение любви.
Все упомянутые здесь фазы любовной игры, число которых можно было бы значительно умножить, заимствованы из античных произведений, указанных в сноске. Конечно, описание любовной игры дано нами в обобщенной форме; в действительности перечисленные фазы чувственной любви также и у греков сменялись в определенной последовательности и были, разумеется, неисчерпаемы в своих формах.
Среди поцелуев особой популярностью пользовался так называемый "поцелуй-с-ручкой" хvtрa; см. Эвник, CAP, I, 781, из Поллукса, х, 100; см. также Плутарх, Moralia, 38с). В комедии Эвника встречались слова: "Возьми меня за уши и подари поцелуй-с-ручкой". Как название, так и сам тип поцелуя принадлежали первоначально к реалиям детской жизни: ребенка брали за оба уха и целовали, причем ребенок в это время должен был держать своими ручками целующего за уши.
Столь же популярной формой ласки был поцелуй в плечо или грудь, что подтверждается тьмой отрывков из стихотворений "Антологии" и элегий.
Античные литература и искусство развили подлинный культ женской груди. Наилучшим образом иллюстрирует энтузиазм греков по отношению к красоте женской груди знаменитая история о Фрине и ее защитнике Гипериде (Афиней, xiii, 590е); Фрина обвинялась в совершении тягчайшего преступления; собравшиеся судьи уже склонялись к тому, чтобы осудить прекрасную преступницу. Тогда Гиперид распахнул ее платье и открыл взорам блистающую красоту ее груди, и чувство красоты заставило судей отказаться от мысли осудить обладательницу таких прелестей. Более восторженного прославления женской груди трудно даже вообразить. Можно вспомнить и приведенную выше историю о Менелае, который при виде обнаженных грудей Елены забыл о ее измене и простил изменницу. Мужское любование этими прелестями отражено также в произведениях греческой литературы и искусства. Тому, кто вознамерился бы собрать все отрывки, в которых воздается должное красоте груди, пришлось бы написать целую книгу. Из бесчисленного множества отрывков приведем лишь некоторые. H они называет "яблочки" женской груди "дротиками любви". У того же автора мы читаем о том, как любовник "сжимает тяжелеющий шар налитой груди", или о том, как Дионис "приближает любящую руку к груди стоящей перед ним девы и как бы случайно касается выступающей округлости ее платья; когда он чувствует ее тяжелые груди, рука бога, сходящего от женщин с ума,