Страница:
С этим ремонтом мы потеряли время. Снега начали таять, а вопреки всеобщему мнению тают они снизу, от земли, а не сверху. Мы проехали в белом безмолвии через последний населенный пункт – Банное, никто нас ни о чем не спросил, да мы и не останавливались, проехали мимо «маральника» и крепко провалились всеми колесами в стоявшую под снегом воду. До нашей пасеки нам оставалось менее двадцати километров. Мы стали рыть снег перед колесами «буханки» и за колесами. Стемнело, и мы зажгли фары. Порой нам удавалось продвинуться метров на двадцать либо на два метра. Но и только. «Буханка» – наша верная подруга, весело разматывающая обыкновенно горные пейзажи за окнами, ничего не могла сделать против начавшегося весеннего таянья. Мы опоздали всего на какую-нибудь неделю, но опоздали. Нас остановили воды.
Нам нужен был трактор, но с этим следовало подождать до утра. Продрогшие, мы выпили бутылку водки, поели второпях какой-то сухой еды и улеглись в спальных мешках. Спали скверно. Я думал о том, где они, наши преследователи.
Утром Миша Шилин пошел в деревню за трактором. Артем Акопян пошел в «маральник». Я и водитель Голубович остались в «буханке», с большим трудом на весеннем резком ветру сумели заварить чай… Артем Акопян вернулся быстро и сообщил, что «маральник» пуст, все мараловоды уехали на охоту. Впоследствии, уже в тюрьме «Лефортово», знакомясь с показаниями Акопяна, я понял, что он еще с лета 2000 года был завербован ими. В «маральнике» в те дни располагался оперативный штаб сводного воинства из нескольких областей. Акопян сходил туда, доложил, что знал, и вернулся.
Я и Акопян решили не ждать трактора и пошли на пасеку, надев на ноги столько пластиковых пакетов, сколько могли. Поверху над нами кружила метель, а ноги проваливались в ледяное море, плескавшееся под снегом. Шли мы около шести часов, и несколько раз мой предатель перенес меня на спине через ручьи, потому что у меня были на ногах ботинки, а у него – резиновые сапоги.
На пасеке нас приветствовал первым пес по кличке Грозный. Потом мы увидели наших товарищей, выходящих из бани. Они нам страшно обрадовались. Это была вторая половина дня шестого апреля 2001 года. Затем трактор приволок нам нашу «буханку» и, получив за работу неслыханную для тех мест 500-рублевую бумажку, упыхтел «Беларусь» в Банное.
Потом начались обыкновенные чудеса и предзнаменования. Я снял мокрые ботинки и носки и сел в тесной избе спиной к печи. Товарищи разожгли печь и стали готовить ужин. Вновь прибывшие рассказывали зимовавшим на пасеке Бахуру, Балуеву, Аксенову и Сереге Гребневу московские новости: то, что тридцатого марта в штабе партии был обыск, и то, что нас задержали и тщательно обыскали на вокзале в Новосибирске. Слушая их, я меланхолично думал о том, что отказываюсь верить, что наши проблемы кончились, мне было всё равно тревожно. Ребята хохотали, а я перебирал немногие имевшиеся в избе книжки. Наткнулся на брошюрку «Рыбы». Заглянул в нее. Обнаружил, что у меня, родившегося в первой декаде Рыб, тяжелые годы 58-й и 72-й. Так как мне полтора месяца назад исполнилось пятьдесят восемь лет, мне это обстоятельство не понравилось. На одной из железных кроватей в избе лежала пухлая книга Алексея Толстого «Петр I». Я открыл ее наугад и попал на сцену смерти Франца Лефорта и его похорон.
Потом мы ели маралье мясо, пили привезенную нами водку. Ребята радовались, что избежали опасности. Ведь в Новосибирске нас даже сфотографировали уже в отделении милиции на вокзале с номерами в руках, как преступников.
– Погодите радоваться, – сказал я. Еще неизвестно, что может произойти.
– Что? Мы не смогли проехать в горах. Как они смогут? – возразил Голубович.
– Ну, вертолетом, например, – сказал я.
Все рассмеялись. После ужина ребята ходили курить. Принесли еще две кровати из другой избы. Постелили поверх кроватей доски. Печь хорошо разогрела избу. Все уснули.
Проснулись мы от лая Грозного на рассвете. В избу вбежал выходивший со сна отлить Бахур.
– Там тьма вооруженных людей идут!
– Может, охотники? – спросил я. И увидел сразу в два окна, что не охотники.
Через несколько мгновений спецназ ФСБ ворвался в избу. Перепуганные больше, чем мы, они кричали разное: «Стоять!», «Лечь!», «Руки за голову!», «Выходи!».
Выполнить все их команды не представлялось возможным, но всё же было крайне желательно. Ведь в руках каждого было мощное боевое оружие не слабого калибра. Полуодетых и совсем не одетых, нас выволокли из избы и бросили в снег. И сняли нас на видео, гордые собой.
Потом они вспороли и перевернули всё, что могли перевернуть. Спецсобаки обнюхали всё, что можно обнюхать. С металлоискателями в руках они обследовали все строения. И помрачнели, так как ничего не нашли. Позволив нам одеться, всех нас бросили в баню, кроме Акопяна. И стали выдергивать на допросы. Главным у них был тощий высокий офицер подполковник Кузнецов. На нем были темные очки. Четыре офицера были из Москвы. На всех были черные вязаные шапочки.
К вечеру нас доставили в изолятор временного содержания в поселке Усть-Кокса. Ночью ребят опять выдергивали на допрос, убеждая дать на меня показания. На меня и на Сергея Аксенова. Меня не беспокоили. Я лежал на деревянных нарах и сквозь сон диктовал молодому конокраду с монгольским лицом слова песни «Окурочек». Второй молодой конокрад, тоже с монгольским лицом, спал на верхних нарах. В углу стояло ведро, накрытое тряпкой, – наш туалет. Он, как полагается, вонял.
Потом была база УФСБ где-то в районе поселка Майма. А девятого апреля меня и Аксенова на самолете доставили в Москву. Везли в железных ящиках внутри «Газели». Сквозь щели я видел первую зелень и ощущал теплый воздух. Было дико обидно. «Свои» своих схватили по обвинению в попытке отторгнуть от Казахстана и присоединить к России земли близ Усть-Каменогорска. «Свои» своих сдали в тюрьму «Лефортово». И потекли дни заключения.
Я выпутался из их недружелюбных объятий. Отсидел срок. Как-то ночью в Москве увидел предателя Акопяна в компании офицера, бравшего нас на Алтае. В 2005 году был арестован Балуев, один из ребят, ожидавших нас на пасеке. Он под следствием сидит в тюрьме Новосибирска. Сергей Аксенов вышел из колонии и родил сына Ивана: крепкий красивый пацан. Недавно меня предал Голубович – выступил в составе антипартийной группы против меня. Вместе с ним выступил против меня Шаргунов – другой водитель, побывавший со мной на Алтае. Еще двое алтайских ветеранов погибли раньше странными смертями. Золотарев выброшен из окна в Барнауле в 2000 году, Бурыгин погиб в ночь обыска в Москве тридцатого марта 2001 года. Мир их праху. Над ними сомкнулись воды жизни.
Хобби
Old colonial hands
Меж двух столиц
Нам нужен был трактор, но с этим следовало подождать до утра. Продрогшие, мы выпили бутылку водки, поели второпях какой-то сухой еды и улеглись в спальных мешках. Спали скверно. Я думал о том, где они, наши преследователи.
Утром Миша Шилин пошел в деревню за трактором. Артем Акопян пошел в «маральник». Я и водитель Голубович остались в «буханке», с большим трудом на весеннем резком ветру сумели заварить чай… Артем Акопян вернулся быстро и сообщил, что «маральник» пуст, все мараловоды уехали на охоту. Впоследствии, уже в тюрьме «Лефортово», знакомясь с показаниями Акопяна, я понял, что он еще с лета 2000 года был завербован ими. В «маральнике» в те дни располагался оперативный штаб сводного воинства из нескольких областей. Акопян сходил туда, доложил, что знал, и вернулся.
Я и Акопян решили не ждать трактора и пошли на пасеку, надев на ноги столько пластиковых пакетов, сколько могли. Поверху над нами кружила метель, а ноги проваливались в ледяное море, плескавшееся под снегом. Шли мы около шести часов, и несколько раз мой предатель перенес меня на спине через ручьи, потому что у меня были на ногах ботинки, а у него – резиновые сапоги.
На пасеке нас приветствовал первым пес по кличке Грозный. Потом мы увидели наших товарищей, выходящих из бани. Они нам страшно обрадовались. Это была вторая половина дня шестого апреля 2001 года. Затем трактор приволок нам нашу «буханку» и, получив за работу неслыханную для тех мест 500-рублевую бумажку, упыхтел «Беларусь» в Банное.
Потом начались обыкновенные чудеса и предзнаменования. Я снял мокрые ботинки и носки и сел в тесной избе спиной к печи. Товарищи разожгли печь и стали готовить ужин. Вновь прибывшие рассказывали зимовавшим на пасеке Бахуру, Балуеву, Аксенову и Сереге Гребневу московские новости: то, что тридцатого марта в штабе партии был обыск, и то, что нас задержали и тщательно обыскали на вокзале в Новосибирске. Слушая их, я меланхолично думал о том, что отказываюсь верить, что наши проблемы кончились, мне было всё равно тревожно. Ребята хохотали, а я перебирал немногие имевшиеся в избе книжки. Наткнулся на брошюрку «Рыбы». Заглянул в нее. Обнаружил, что у меня, родившегося в первой декаде Рыб, тяжелые годы 58-й и 72-й. Так как мне полтора месяца назад исполнилось пятьдесят восемь лет, мне это обстоятельство не понравилось. На одной из железных кроватей в избе лежала пухлая книга Алексея Толстого «Петр I». Я открыл ее наугад и попал на сцену смерти Франца Лефорта и его похорон.
Потом мы ели маралье мясо, пили привезенную нами водку. Ребята радовались, что избежали опасности. Ведь в Новосибирске нас даже сфотографировали уже в отделении милиции на вокзале с номерами в руках, как преступников.
– Погодите радоваться, – сказал я. Еще неизвестно, что может произойти.
– Что? Мы не смогли проехать в горах. Как они смогут? – возразил Голубович.
– Ну, вертолетом, например, – сказал я.
Все рассмеялись. После ужина ребята ходили курить. Принесли еще две кровати из другой избы. Постелили поверх кроватей доски. Печь хорошо разогрела избу. Все уснули.
Проснулись мы от лая Грозного на рассвете. В избу вбежал выходивший со сна отлить Бахур.
– Там тьма вооруженных людей идут!
– Может, охотники? – спросил я. И увидел сразу в два окна, что не охотники.
Через несколько мгновений спецназ ФСБ ворвался в избу. Перепуганные больше, чем мы, они кричали разное: «Стоять!», «Лечь!», «Руки за голову!», «Выходи!».
Выполнить все их команды не представлялось возможным, но всё же было крайне желательно. Ведь в руках каждого было мощное боевое оружие не слабого калибра. Полуодетых и совсем не одетых, нас выволокли из избы и бросили в снег. И сняли нас на видео, гордые собой.
Потом они вспороли и перевернули всё, что могли перевернуть. Спецсобаки обнюхали всё, что можно обнюхать. С металлоискателями в руках они обследовали все строения. И помрачнели, так как ничего не нашли. Позволив нам одеться, всех нас бросили в баню, кроме Акопяна. И стали выдергивать на допросы. Главным у них был тощий высокий офицер подполковник Кузнецов. На нем были темные очки. Четыре офицера были из Москвы. На всех были черные вязаные шапочки.
К вечеру нас доставили в изолятор временного содержания в поселке Усть-Кокса. Ночью ребят опять выдергивали на допрос, убеждая дать на меня показания. На меня и на Сергея Аксенова. Меня не беспокоили. Я лежал на деревянных нарах и сквозь сон диктовал молодому конокраду с монгольским лицом слова песни «Окурочек». Второй молодой конокрад, тоже с монгольским лицом, спал на верхних нарах. В углу стояло ведро, накрытое тряпкой, – наш туалет. Он, как полагается, вонял.
Потом была база УФСБ где-то в районе поселка Майма. А девятого апреля меня и Аксенова на самолете доставили в Москву. Везли в железных ящиках внутри «Газели». Сквозь щели я видел первую зелень и ощущал теплый воздух. Было дико обидно. «Свои» своих схватили по обвинению в попытке отторгнуть от Казахстана и присоединить к России земли близ Усть-Каменогорска. «Свои» своих сдали в тюрьму «Лефортово». И потекли дни заключения.
Я выпутался из их недружелюбных объятий. Отсидел срок. Как-то ночью в Москве увидел предателя Акопяна в компании офицера, бравшего нас на Алтае. В 2005 году был арестован Балуев, один из ребят, ожидавших нас на пасеке. Он под следствием сидит в тюрьме Новосибирска. Сергей Аксенов вышел из колонии и родил сына Ивана: крепкий красивый пацан. Недавно меня предал Голубович – выступил в составе антипартийной группы против меня. Вместе с ним выступил против меня Шаргунов – другой водитель, побывавший со мной на Алтае. Еще двое алтайских ветеранов погибли раньше странными смертями. Золотарев выброшен из окна в Барнауле в 2000 году, Бурыгин погиб в ночь обыска в Москве тридцатого марта 2001 года. Мир их праху. Над ними сомкнулись воды жизни.
Хобби
Хобби – это не центральное занятие в жизни, а побочное. Я вот люблю до сердцебиения странных немецких поэтов и гностиков-еретиков. Когда мне было двадцать восемь лет, я жил на Погодинской улице, неподалеку от Новодевичьего монастыря, в девятиметровой комнате. Ко мне приходил худой, носатый парень-австриец, служивший в посольстве Австрии переводчиком, и вместе мы переводили на русский стихи поэта-мистика Тракля. Я уже не помню ни имени, ни фамилии австрийца, не сохранились и мои переводы, сделанные по его подстрочникам. Я случайно вспомнил сегодня о лейтенанте Тракле, он покончил с собой в 1914-м в военном госпитале. Вспомнил и подумал, что я совсем не тот человек, который известен всем. Из этой желтой девятиметровой комнаты я каждый день ходил прогуливаться на Новодевичье кладбище. Незадолго до описываемого мной времени туда перенесли останки великого поэта Хлебникова. Я покупал на рынке большие красные яблоки и клал всегда одно яблоко на могилу Хлебникова. Когда его склевывали птицы, я клал следующее яблоко… Большую часть времени я проводил в одиночестве.
До Георга Тракля меня интересовал другой немец-лейтенант, фон Клейст. Лет с пятнадцати меня увлекала и кружила голову история двойного самоубийства лейтенанта фон Клейста и Маргариты Фогель. Он застрелил ее, потом себя. Фон Клейст – великий национальный поэт и драматург немецкого народа. Эти лейтенанты, и Клейст, и Тракль, были совсем молодые люди, чуть за тридцать, чуть старше нашего Лермонтова.
О существовании Симона-мага я знал с начала шестидесятых годов, то есть лет с двадцати от роду. Соперник Христа, летавший над Иерусалимом на закате (его «сбил», согласно легенде, апостол Петр), волновал меня несказанно. Когда я томился в лагере заключенным, еще шесть лет тому назад, Симон-маг являлся мне там в своем ослепительном облике то ли птеродактиля, то ли несостоявшегося Бога. Он летал над промзоной. Недавно я обнаружил в интернете книгу известного адвоката Паршутина о Симоне-маге. Автор высказывает предположение, что христианство украло биографию Симона, дабы приписать некоторые эпизоды истории Христа. Самого Симона, как водится, очернили, назвав его именем не только ересь: «симонианство», но и коррупционное преступление – «симония». Будто бы Симон-маг пытался купить себе епископскую кафедру за деньги. Эти их кафедры, чего они стоили! Историк Ренан пишет, что христианские епископства первых веков христианства, как правило, объединяли в общину всего-то шесть – пятнадцать верующих. Так что «епископ Антиохийский» или «епископ Иерусалимский» всего лишь обращались к группке странных полубомжей, полухиппи в рваных плащах. Правда, говорят, что встречались там и богатые чудаки. Несколько апокрифических текстов утверждают, что Мария Магдалина была женой богатого землевладельца, которому принадлежал, среди прочего, и Гефсиманский сад, где схватили Христа. Она говорила на нескольких языках и, разумеется, никогда не была проституткой. Проституткой ее сделали враги христиан – ортодоксальные иудеи, Синедрион и активисты вокруг. А христиане в свою очередь очернили Симона-мага и гностиков.
У меня есть книг семьдесят на все эти темы, не популярных, но профессиональных, то есть академических. Я их читаю постоянно, все эти «Апокрифические Апокалипсисы» или рукописи из Наг-Хаммади, найденные в Египте в 1945 году. Я вам признаюсь, что я большой знаток гностиков, ну как знаток – ересь Карпократа я не спутаю с учением Маркиона. Вот сейчас в июле в провинции Синьцзян в Китае взбунтовались уйгуры в городе Урумчи и в других городах. Были столкновения на улицах, уйгуры, я немедленно вспомнил, в VIII и IX веках сделали своей государственной религией манихейство. Манихейство же было основано пророком Мани в III веке. Мани гремел от Рима до Китая. Религия его соперничала с христианством, и успешно. Мир наш, учил Мани, это смесь Света и Тьмы, а мир сотворил благой демиург, именуемый Духом Жизни. Манихейство признает ряд пророков, в том числе Иисуса, ряд завершается Мани. Сам Мани мученически погиб, как подобает пророку, в Персии, а манихейство подготовило мир к пришествию ислама. Именно в тех странах, где было распространено манихейство, восторжествовало учение пророка Мохаммеда. И уйгуры сейчас, и уже давно, – мусульмане.
Занимаясь гностиками, я открыл для себя следующее: ересь катаров, исторически относящаяся к XII и XIII векам, похожа до полного смешения на гностические ереси II и III веков, в частности на ересь Маркиона. Катары – жители предгорий с французской стороны Пиренеев, – сумели захватить эти южные земли, где и большая часть епископов и аристократов (так, граф Тулузский покровительствовал им и, по слухам, сам был тайным катаром) были обращены катарами. Римское папство провозгласило Крестовый поход против катаров. Не сразу, но они были разбиты или бежали. Их основная крепость Монсегюр пала в 1244 году. Но не сама история катаров остановила мое внимание. Мой очень здравый смысл отказался верить в то, что ересь катаров могла повторить через тысячу лет с большой точностью идеи Маркиона и Оригена (величайший христианский мыслитель III века, считается также и еретиком), то есть гностиков. Не живут тысячу лет ни идеи, ни религии! Ну правда, не живут! И тем более не живут ереси.
Мое умозаключение: и Ориген, и Мани, и гностики (Маркион, Карпократ, Валентин и другие), и катары – все они жили в одно время, а именно в XII–XIII веках, если считать по христианской эре, а Христос был распят где-то за год до первого Крестового похода, то есть в 1095 году. Поскольку представить себе, что крестоносцы из возбужденной вдруг через тысячу лет после смерти Христа (!) Европы бросились освобождать вдруг Гроб Господень, через тысячу лет! – это благоглупость. Никакие религиозные чувства не смогут сохранить свою пылкость через тысячу лет. Это я вам говорю, отец Эдуард.
В самом конце восьмидесятых годов судьба занесла меня во французские Пиренеи, в деревушку Кампрафо близ города Сент-Шиньян. Неподалеку расположен более крупный городок Безье. Это оказались солнечные, знойные горы, старинные дома, забытые богом и туристами мосты, виноградники, овчарни. «Земля катаров!» – сообщил мне приятель, у него был старой постройки, времен французской революции, дом в Кампрафо. «Земля катаров» – непокоренных еретиков. Десятки тысяч из них погибли во время Крестовых походов (или «альбигойских войн», как их еще называли по имени городка Альбигуа). Впрочем, катары считали смерть освобождением от плена материи. Эти суровые люди верили, что материальный мир создан отпавшим от Бога его старшим сыном Люцифером. Они верили, что враждебность двух начал – материи и духа – не допускает никакого смешения. Поэтому они отрицали и телесное воплощение Христа (считая, что тело его было духовным, лишь имевшим видимость материальности), и воскрешение мертвых во плоти. Что касается людей, то их тела считали созданием злого начала. Души у большей части человечества, верили они, также – порождения зла. Но души избранных людей сотворены благим Богом – это ангелы, заключенные в телесные темницы. В результате смены ряда тел (катары верили в переселение душ) они должны попасть в их секту и там получить освобождение от плена материи. Для всего человечества идеалом и окончательной целью, в принципе, было бы всеобщее самоубийство. Оно мыслилось самым непосредственным образом или через прекращение деторождения.
Звенели сильные южные цикады, горячий ветер шуршал в виноградниках, южные созвездия живыми пульсировали в ночном небе. Я сидел на крыше дома в Кампрафо и представлял себе этих страннейших катаров, добродетельных, вегетарианцев, воздерживающихся от брака и деторождения на этой плодороднейшей жаркой земле, где вино и мясо побуждают к похоти как нигде еще. Около тридцати лет они доблестно противостояли резне и чужеземным военным.
Понятно, что в долгие зимние, и осенние, и весенние, и летние вечера я думаю не о том, о чем думаете вы и что вы воображаете. У меня другие «хобби».
Маркион из Синопа, тот отрицал Ветхий Завет и три Евангелия, за исключением части Евангелия от Луки и посланий апостола Павла. Тело Христа Маркион считал обманчивым призраком… Другие гностики верили, что распят был Симон Кириенянин, а настоящий Спаситель, смеясь, стоял за крестом.
До Георга Тракля меня интересовал другой немец-лейтенант, фон Клейст. Лет с пятнадцати меня увлекала и кружила голову история двойного самоубийства лейтенанта фон Клейста и Маргариты Фогель. Он застрелил ее, потом себя. Фон Клейст – великий национальный поэт и драматург немецкого народа. Эти лейтенанты, и Клейст, и Тракль, были совсем молодые люди, чуть за тридцать, чуть старше нашего Лермонтова.
О существовании Симона-мага я знал с начала шестидесятых годов, то есть лет с двадцати от роду. Соперник Христа, летавший над Иерусалимом на закате (его «сбил», согласно легенде, апостол Петр), волновал меня несказанно. Когда я томился в лагере заключенным, еще шесть лет тому назад, Симон-маг являлся мне там в своем ослепительном облике то ли птеродактиля, то ли несостоявшегося Бога. Он летал над промзоной. Недавно я обнаружил в интернете книгу известного адвоката Паршутина о Симоне-маге. Автор высказывает предположение, что христианство украло биографию Симона, дабы приписать некоторые эпизоды истории Христа. Самого Симона, как водится, очернили, назвав его именем не только ересь: «симонианство», но и коррупционное преступление – «симония». Будто бы Симон-маг пытался купить себе епископскую кафедру за деньги. Эти их кафедры, чего они стоили! Историк Ренан пишет, что христианские епископства первых веков христианства, как правило, объединяли в общину всего-то шесть – пятнадцать верующих. Так что «епископ Антиохийский» или «епископ Иерусалимский» всего лишь обращались к группке странных полубомжей, полухиппи в рваных плащах. Правда, говорят, что встречались там и богатые чудаки. Несколько апокрифических текстов утверждают, что Мария Магдалина была женой богатого землевладельца, которому принадлежал, среди прочего, и Гефсиманский сад, где схватили Христа. Она говорила на нескольких языках и, разумеется, никогда не была проституткой. Проституткой ее сделали враги христиан – ортодоксальные иудеи, Синедрион и активисты вокруг. А христиане в свою очередь очернили Симона-мага и гностиков.
У меня есть книг семьдесят на все эти темы, не популярных, но профессиональных, то есть академических. Я их читаю постоянно, все эти «Апокрифические Апокалипсисы» или рукописи из Наг-Хаммади, найденные в Египте в 1945 году. Я вам признаюсь, что я большой знаток гностиков, ну как знаток – ересь Карпократа я не спутаю с учением Маркиона. Вот сейчас в июле в провинции Синьцзян в Китае взбунтовались уйгуры в городе Урумчи и в других городах. Были столкновения на улицах, уйгуры, я немедленно вспомнил, в VIII и IX веках сделали своей государственной религией манихейство. Манихейство же было основано пророком Мани в III веке. Мани гремел от Рима до Китая. Религия его соперничала с христианством, и успешно. Мир наш, учил Мани, это смесь Света и Тьмы, а мир сотворил благой демиург, именуемый Духом Жизни. Манихейство признает ряд пророков, в том числе Иисуса, ряд завершается Мани. Сам Мани мученически погиб, как подобает пророку, в Персии, а манихейство подготовило мир к пришествию ислама. Именно в тех странах, где было распространено манихейство, восторжествовало учение пророка Мохаммеда. И уйгуры сейчас, и уже давно, – мусульмане.
Занимаясь гностиками, я открыл для себя следующее: ересь катаров, исторически относящаяся к XII и XIII векам, похожа до полного смешения на гностические ереси II и III веков, в частности на ересь Маркиона. Катары – жители предгорий с французской стороны Пиренеев, – сумели захватить эти южные земли, где и большая часть епископов и аристократов (так, граф Тулузский покровительствовал им и, по слухам, сам был тайным катаром) были обращены катарами. Римское папство провозгласило Крестовый поход против катаров. Не сразу, но они были разбиты или бежали. Их основная крепость Монсегюр пала в 1244 году. Но не сама история катаров остановила мое внимание. Мой очень здравый смысл отказался верить в то, что ересь катаров могла повторить через тысячу лет с большой точностью идеи Маркиона и Оригена (величайший христианский мыслитель III века, считается также и еретиком), то есть гностиков. Не живут тысячу лет ни идеи, ни религии! Ну правда, не живут! И тем более не живут ереси.
Мое умозаключение: и Ориген, и Мани, и гностики (Маркион, Карпократ, Валентин и другие), и катары – все они жили в одно время, а именно в XII–XIII веках, если считать по христианской эре, а Христос был распят где-то за год до первого Крестового похода, то есть в 1095 году. Поскольку представить себе, что крестоносцы из возбужденной вдруг через тысячу лет после смерти Христа (!) Европы бросились освобождать вдруг Гроб Господень, через тысячу лет! – это благоглупость. Никакие религиозные чувства не смогут сохранить свою пылкость через тысячу лет. Это я вам говорю, отец Эдуард.
В самом конце восьмидесятых годов судьба занесла меня во французские Пиренеи, в деревушку Кампрафо близ города Сент-Шиньян. Неподалеку расположен более крупный городок Безье. Это оказались солнечные, знойные горы, старинные дома, забытые богом и туристами мосты, виноградники, овчарни. «Земля катаров!» – сообщил мне приятель, у него был старой постройки, времен французской революции, дом в Кампрафо. «Земля катаров» – непокоренных еретиков. Десятки тысяч из них погибли во время Крестовых походов (или «альбигойских войн», как их еще называли по имени городка Альбигуа). Впрочем, катары считали смерть освобождением от плена материи. Эти суровые люди верили, что материальный мир создан отпавшим от Бога его старшим сыном Люцифером. Они верили, что враждебность двух начал – материи и духа – не допускает никакого смешения. Поэтому они отрицали и телесное воплощение Христа (считая, что тело его было духовным, лишь имевшим видимость материальности), и воскрешение мертвых во плоти. Что касается людей, то их тела считали созданием злого начала. Души у большей части человечества, верили они, также – порождения зла. Но души избранных людей сотворены благим Богом – это ангелы, заключенные в телесные темницы. В результате смены ряда тел (катары верили в переселение душ) они должны попасть в их секту и там получить освобождение от плена материи. Для всего человечества идеалом и окончательной целью, в принципе, было бы всеобщее самоубийство. Оно мыслилось самым непосредственным образом или через прекращение деторождения.
Звенели сильные южные цикады, горячий ветер шуршал в виноградниках, южные созвездия живыми пульсировали в ночном небе. Я сидел на крыше дома в Кампрафо и представлял себе этих страннейших катаров, добродетельных, вегетарианцев, воздерживающихся от брака и деторождения на этой плодороднейшей жаркой земле, где вино и мясо побуждают к похоти как нигде еще. Около тридцати лет они доблестно противостояли резне и чужеземным военным.
Понятно, что в долгие зимние, и осенние, и весенние, и летние вечера я думаю не о том, о чем думаете вы и что вы воображаете. У меня другие «хобби».
Маркион из Синопа, тот отрицал Ветхий Завет и три Евангелия, за исключением части Евангелия от Луки и посланий апостола Павла. Тело Христа Маркион считал обманчивым призраком… Другие гностики верили, что распят был Симон Кириенянин, а настоящий Спаситель, смеясь, стоял за крестом.
Old colonial hands
Ален прислал мне e-mail следующего содержания: «Хай, Эдвард! Приветствую тебя из Кабула, я нахожусь здесь и в Киргизии с самого апреля и собираюсь to get the fuck out завтра. Я буду недолго в Москве и интересуюсь, можешь ли ты прийти на обед во вторник. Тут есть один журналист, живущий рядом, он хочет встретиться с тобой, он пишет книгу о русских радикалах, и, я думаю, будет неплохо для обоих из вас, если ты будешь включен в книгу. Можешь привести с собой кого хочешь: хотя это будет небольшой обед».
Я явился на обед с удовольствием. Принес в пакете «противень» (не уверен, что правильно орфографирую эту посудину для приготовления пирогов с гнутыми краями), оставленный у меня когда-то Аленом, он приходил с женой и ребенком и несколькими кило лазаньи в этом самом «противне». Еще я принес Алену мою книгу стихов, не уверен, что он ее одолеет.
Я всю мою жизнь общаюсь с журналистами и люблю с ними общаться. Они – самые информированные люди в нашем мире. Они бывают в экзотических странах и на своих башмаках приносят в «цивилизованный мир», где я вынужден нынче жить, пыль нецивилизованного. Ален провел много лет в Афганистане. И Афганистан ему давно надоел. Помню первое его появление на пороге моей квартиры. На пороге стоял человек в афганской шапке, в рыжем пальто. Пальто было как халат подпоясано, затянуто немыслимым русским ремешком. В руке у него был полусундук, полупортфель, настежь открытый. Сундук выглядел так, как будто из него уже вывалилась половина содержащихся в нем вещей и вот-вот будут у меня на глазах вываливаться остальные.
Я стал хохотать.
– Что не так? – спросил Ален.
– В первый раз в жизни вижу столь странно выглядящего американского журналиста.
– Что удивительного? – смутился Ален. – Афганский шапка, и только.
Он мне сразу понравился. В Афганистане я не был. Я был в Таджикистане и на границе с Афганистаном был. Видел, как горит Мазари-Шариф, родной город тогда премьер-министра Гельбутдина Хекматьяра. Это был 1997 год, талибы штурмовали Мазари-Шариф. Я знаю Среднюю Азию, был в четырех ее странах, и знаю персонажей афганской политики. Ален знал Ахмед-шах Масуда. В первую встречу тогда мы о нем только и говорили. Французски образованный полевой командир был впоследствии убит двумя выходцами из Марокко, замаскировавшимися под журналистов… Ладно с воспоминаниями…
В этот раз Ален был одет в мешковатые брюки и такую же рубашку. В квартире вкусно пахло. Затем пришли гости, упомянутый сосед-журналист и еще один парень из крупной английской ежедневной газеты. И потом женщина-журналистка с арабскими чертами лица. За свои афганские страдания и афганские риски Ален вознаграждается неплохо, – шампанское у него было «Мумм», а когда оно закончилось, мы перешли на итальянское белое вино. В квартире вкусно пахло, потому что Ален пригласил готовить женщину. Женщина сделала два основных блюда – красный упитанный лосось под шубой из неких листьев и кусочки курицы в бамбуковых листьях и кокосовом соусе. Дико вкусно.
Как я понял, янки совсем разуверились в возможности победить в Афганистане и потому морально деградируют. Употребляют assassination tactics. Приходят в деревню, строго допрашивают (понимай, видимо, пытают) жителей, узнают фамилии лидеров и уничтожают их. Хамид Карзай – очень красиво одетый президент Афганистана – очень часто плачет публично. И стенает. Это его личная tactics. Оказывается, афганцы сентиментальны, и, например, плач на похоронах – признак хорошего тона…
В середине девяностых годов я был в Москве знаком с сыном коммунистического лидера Афганистана Бабрака Кармаля, – Восток его звали. На память от него мне остались четки, – удивительно, но четки эти прошли со мною мои тюремные годы и вышли со мной на свободу. Восток рассказывал мне, как последователей его отца сбрасывали со связанными руками с вертолетов в горах. «У нас, – говорил Восток, – выбирают лидера и остаются ему верны до последнего. Партия у нас второстепенна. Идеи – тоже, главное – лидер». Помню, что мне подумалось, вот хорошо бы и у нас в России было так.
В гостиной у Алена стоит фигура человека в полный рост, сделанная из розового пластика и наполненная водой. Ален одел ее в каску и куртку и употребляет для тренировок ударов в боксе. Я пошел, пока никто не видел, и пару раз врезал этому приземистому пластиковому борову. Он остался равнодушен к моим ударам.
Я вернулся к столу и вспомнил об Ахмед Шах Масуде, спросил, есть ли в Афганистане сейчас такие экзотические лидеры, как Ахмед Шах Масуд. «Таких нет», – вздохнул Ален. Ахмед Шах мальчиком учился во французском лицее в Кабуле, выиграл, как сейчас говорят, грант для учебы в колледже во Франции. Но не захотел туда ехать, но стал членом мусульманской юношеской организации. С этого началась его карьера романтического полевого командира. В последний день своей жизни, 9 сентября 2001-го, ранним утром таджик Масуд, «лев Панширской долины», читал персидские стихи. Шикарно!
Так мы сидели и беседовали. У Киплинга есть выражение «old colonial hands» – старая колониальная рука, употребляемое в отношении тех, кто долго служил в колониях. Это особые люди, они другие, чем обитатели сырых, бледных городов Европы, они навеки обожжены страстями экзотических стран. Так и мы с Аленом. Мои приключения в Средней Азии, впрочем, я пережил не на службе Империи, но на службе моих собственных страстей, но я чувствую себя old colonial hand.
Потом я еще пил виски. И домой попал в два часа ночи. О русских радикалах я так и не поговорил.
Я явился на обед с удовольствием. Принес в пакете «противень» (не уверен, что правильно орфографирую эту посудину для приготовления пирогов с гнутыми краями), оставленный у меня когда-то Аленом, он приходил с женой и ребенком и несколькими кило лазаньи в этом самом «противне». Еще я принес Алену мою книгу стихов, не уверен, что он ее одолеет.
Я всю мою жизнь общаюсь с журналистами и люблю с ними общаться. Они – самые информированные люди в нашем мире. Они бывают в экзотических странах и на своих башмаках приносят в «цивилизованный мир», где я вынужден нынче жить, пыль нецивилизованного. Ален провел много лет в Афганистане. И Афганистан ему давно надоел. Помню первое его появление на пороге моей квартиры. На пороге стоял человек в афганской шапке, в рыжем пальто. Пальто было как халат подпоясано, затянуто немыслимым русским ремешком. В руке у него был полусундук, полупортфель, настежь открытый. Сундук выглядел так, как будто из него уже вывалилась половина содержащихся в нем вещей и вот-вот будут у меня на глазах вываливаться остальные.
Я стал хохотать.
– Что не так? – спросил Ален.
– В первый раз в жизни вижу столь странно выглядящего американского журналиста.
– Что удивительного? – смутился Ален. – Афганский шапка, и только.
Он мне сразу понравился. В Афганистане я не был. Я был в Таджикистане и на границе с Афганистаном был. Видел, как горит Мазари-Шариф, родной город тогда премьер-министра Гельбутдина Хекматьяра. Это был 1997 год, талибы штурмовали Мазари-Шариф. Я знаю Среднюю Азию, был в четырех ее странах, и знаю персонажей афганской политики. Ален знал Ахмед-шах Масуда. В первую встречу тогда мы о нем только и говорили. Французски образованный полевой командир был впоследствии убит двумя выходцами из Марокко, замаскировавшимися под журналистов… Ладно с воспоминаниями…
В этот раз Ален был одет в мешковатые брюки и такую же рубашку. В квартире вкусно пахло. Затем пришли гости, упомянутый сосед-журналист и еще один парень из крупной английской ежедневной газеты. И потом женщина-журналистка с арабскими чертами лица. За свои афганские страдания и афганские риски Ален вознаграждается неплохо, – шампанское у него было «Мумм», а когда оно закончилось, мы перешли на итальянское белое вино. В квартире вкусно пахло, потому что Ален пригласил готовить женщину. Женщина сделала два основных блюда – красный упитанный лосось под шубой из неких листьев и кусочки курицы в бамбуковых листьях и кокосовом соусе. Дико вкусно.
Как я понял, янки совсем разуверились в возможности победить в Афганистане и потому морально деградируют. Употребляют assassination tactics. Приходят в деревню, строго допрашивают (понимай, видимо, пытают) жителей, узнают фамилии лидеров и уничтожают их. Хамид Карзай – очень красиво одетый президент Афганистана – очень часто плачет публично. И стенает. Это его личная tactics. Оказывается, афганцы сентиментальны, и, например, плач на похоронах – признак хорошего тона…
В середине девяностых годов я был в Москве знаком с сыном коммунистического лидера Афганистана Бабрака Кармаля, – Восток его звали. На память от него мне остались четки, – удивительно, но четки эти прошли со мною мои тюремные годы и вышли со мной на свободу. Восток рассказывал мне, как последователей его отца сбрасывали со связанными руками с вертолетов в горах. «У нас, – говорил Восток, – выбирают лидера и остаются ему верны до последнего. Партия у нас второстепенна. Идеи – тоже, главное – лидер». Помню, что мне подумалось, вот хорошо бы и у нас в России было так.
В гостиной у Алена стоит фигура человека в полный рост, сделанная из розового пластика и наполненная водой. Ален одел ее в каску и куртку и употребляет для тренировок ударов в боксе. Я пошел, пока никто не видел, и пару раз врезал этому приземистому пластиковому борову. Он остался равнодушен к моим ударам.
Я вернулся к столу и вспомнил об Ахмед Шах Масуде, спросил, есть ли в Афганистане сейчас такие экзотические лидеры, как Ахмед Шах Масуд. «Таких нет», – вздохнул Ален. Ахмед Шах мальчиком учился во французском лицее в Кабуле, выиграл, как сейчас говорят, грант для учебы в колледже во Франции. Но не захотел туда ехать, но стал членом мусульманской юношеской организации. С этого началась его карьера романтического полевого командира. В последний день своей жизни, 9 сентября 2001-го, ранним утром таджик Масуд, «лев Панширской долины», читал персидские стихи. Шикарно!
Так мы сидели и беседовали. У Киплинга есть выражение «old colonial hands» – старая колониальная рука, употребляемое в отношении тех, кто долго служил в колониях. Это особые люди, они другие, чем обитатели сырых, бледных городов Европы, они навеки обожжены страстями экзотических стран. Так и мы с Аленом. Мои приключения в Средней Азии, впрочем, я пережил не на службе Империи, но на службе моих собственных страстей, но я чувствую себя old colonial hand.
Потом я еще пил виски. И домой попал в два часа ночи. О русских радикалах я так и не поговорил.
Меж двух столиц
Второго июня у меня должна была состояться лекция в актовом зале философского факультета Санкт-Петербургского университета. И вот за два часа до начала мне вдруг сокрушенно сообщают, что лекция не состоится, ее отменяет резко струсившее факультетское начальство. (А приехал я, между тем, по приглашению дискуссионного клуба университета. Клуб приглашал даже В.Буковского, и ничего…) Я приезжаю всё же на место действия. Люди пришли. Аудитория заперта. К СПбГУ подтягиваются милицейские подразделения. Беседую со студентами и преподавателями на улице, у памятника Ломоносову. Конец эпизода.
Четвертого июня я отправляюсь обратно в Москву. По договоренности с Rolling Stone я обещал проехать по радищевскому маршруту. Мы составляем караван из двух автомобилей. В первом, принадлежащем Rolling Stone, помещаемся: на заднем сидении: мой секретарь Елена в красном пальто с кружевами, я и Павел Гриншпун of Rolling Stone; на передних креслах – за рулем Глеб – главный редактор, и парень-фотограф (как сел, так и начинает снимать меня с переднего сидения), both of Rolling Stone. В моей «Волге», то впереди нас, то за нами, следуют пятеро моих охранников. Вперед, навстречу приключениям по пути, воспетому Радищевым! Павел держит в руке диктофон, и мы беседуем, как говорят в тюрьме, «за жизнь»: мои книги, мои жены, мои войны…
Решаем перед выездом из города отметиться у Смольного дворца, некогда «колыбели» Октябрьской революции, а ныне рабочего места губернатора Петербурга Валентины Матвиенко. Заезжаем сбоку и толпой, в количестве десяти человек, быстро шагаем мимо исторических памятников и ядовито-зеленых деревьев, вдоль подкормленных удобрениями лужаек. Странные в этом месте, смесь нацболов и Роллингов, Елена в красном пальто, кто небрит, кто с бородой, несколько пацанов в темных очках. Появляемся перед фасадом здания, где фотограф меня фотографирует: клац, клац, клац… Спиной и боковым зрением чувствую, как стекаются к нам со всех сторон менты.
– У вас есть разрешение фотографировать? – сипит приблизившийся на расстояние хватания человек в кепи и темно-синей форме. Похож он на заправщика автостанции, черные узкие усы. ФСО – определяю я, хотя с формой незнаком, но к «заправщику» прикомандированы обычные милиционеры в фуражках, значит, он главный. Охрану правительственных объектов ведет Федеральная служба охраны. Фотограф объясняет, что разрешение не требуется.
– Мы с мирными целями, – подтверждаю я. – Сфотографироваться, и только.
– Ваш паспорт! – требует «заправщик».
Я даю ему паспорт, пусть подавится. Я в таких случаях спокоен, как Фридрих Ницше, или как его герой – Заратустра.
Мы передвигаемся к милицейской будке. «Заправщик» передает паспорт милиционеру в будке. Тот начинает переписывать данные.
– Мы только пару фотографий сделаем (фотограф).
– Это ребята из журнала Rolling Stone, серьезный известный журнал. И меня вы, наверное, узнали (я).
– Да, – говорит «заправщик». – Но я обязан. У нас тут правительственный объект. У нас тут губернатор…
– Слушайте, офицер, губернаторы приходят и уходят, а Лев Толстой остается. Их никто и помнить не будет, а меня будут (я).
– Верно, – неожиданно соглашается «заправщик». – Только мне два года дослужить надо, потом домик в Крыму куплю, на родину поеду…
– Вот и я, кажется, если невмоготу станет, на Украину двину, – соглашаюсь я.
Мне отдают паспорт. Переписали данные.
– Можно мы сделаем одно фото внутри ограды, у памятника Ленину? – фотограф.
– Делайте, только ничего не устраивайте…
Идем с фотографом к ограде, у калитки и за калиткой и менты, и военные. Поют птички, раскачиваются под ветром кроны деревьев. Но, может, это не птички и не просто кроны. Я становлюсь на фоне Ленина – вождя восставшего пролетариата. Ну а что, я хочу быть вождем восставших, разве это секрет? Логично, что на фоне Ильича.
Вернувшись в машину, рассаживаемся в прежнем порядке. Павел включает диктофон. И вся моя красочная, многострадальная, но и многовеселая, приключенческая жизнь Эдварда Лимонова оседает в глубине крошечного блестящего металлического предмета. Красавицы, чудовища, сербские бойцы, менты, заключенные, французские работяги и писатели… смешаны разнообразными пейзажами и временами года: всё идет туда, в диктофон, в вечность.
Останавливаемся на заправке. Вернувшись из вонючего туалета, на бодром, но никак не летнем солнышке вспоминаю, что накануне ночью довольно много выпил. И что по правилам у меня должно быть похмелье, которого у меня никогда не бывает. Иду к автомобилю Rolling Stone, прошу открыть багажник. Извлекаю из сумки полбутылки граппы, купленной накануне. Прикладываюсь к горлышку бутыли, предлагаю Павлу of Rolling Stone. Он не отказывается. Подходит Димка по кличке Север, один из охранников.
Четвертого июня я отправляюсь обратно в Москву. По договоренности с Rolling Stone я обещал проехать по радищевскому маршруту. Мы составляем караван из двух автомобилей. В первом, принадлежащем Rolling Stone, помещаемся: на заднем сидении: мой секретарь Елена в красном пальто с кружевами, я и Павел Гриншпун of Rolling Stone; на передних креслах – за рулем Глеб – главный редактор, и парень-фотограф (как сел, так и начинает снимать меня с переднего сидения), both of Rolling Stone. В моей «Волге», то впереди нас, то за нами, следуют пятеро моих охранников. Вперед, навстречу приключениям по пути, воспетому Радищевым! Павел держит в руке диктофон, и мы беседуем, как говорят в тюрьме, «за жизнь»: мои книги, мои жены, мои войны…
Решаем перед выездом из города отметиться у Смольного дворца, некогда «колыбели» Октябрьской революции, а ныне рабочего места губернатора Петербурга Валентины Матвиенко. Заезжаем сбоку и толпой, в количестве десяти человек, быстро шагаем мимо исторических памятников и ядовито-зеленых деревьев, вдоль подкормленных удобрениями лужаек. Странные в этом месте, смесь нацболов и Роллингов, Елена в красном пальто, кто небрит, кто с бородой, несколько пацанов в темных очках. Появляемся перед фасадом здания, где фотограф меня фотографирует: клац, клац, клац… Спиной и боковым зрением чувствую, как стекаются к нам со всех сторон менты.
– У вас есть разрешение фотографировать? – сипит приблизившийся на расстояние хватания человек в кепи и темно-синей форме. Похож он на заправщика автостанции, черные узкие усы. ФСО – определяю я, хотя с формой незнаком, но к «заправщику» прикомандированы обычные милиционеры в фуражках, значит, он главный. Охрану правительственных объектов ведет Федеральная служба охраны. Фотограф объясняет, что разрешение не требуется.
– Мы с мирными целями, – подтверждаю я. – Сфотографироваться, и только.
– Ваш паспорт! – требует «заправщик».
Я даю ему паспорт, пусть подавится. Я в таких случаях спокоен, как Фридрих Ницше, или как его герой – Заратустра.
Мы передвигаемся к милицейской будке. «Заправщик» передает паспорт милиционеру в будке. Тот начинает переписывать данные.
– Мы только пару фотографий сделаем (фотограф).
– Это ребята из журнала Rolling Stone, серьезный известный журнал. И меня вы, наверное, узнали (я).
– Да, – говорит «заправщик». – Но я обязан. У нас тут правительственный объект. У нас тут губернатор…
– Слушайте, офицер, губернаторы приходят и уходят, а Лев Толстой остается. Их никто и помнить не будет, а меня будут (я).
– Верно, – неожиданно соглашается «заправщик». – Только мне два года дослужить надо, потом домик в Крыму куплю, на родину поеду…
– Вот и я, кажется, если невмоготу станет, на Украину двину, – соглашаюсь я.
Мне отдают паспорт. Переписали данные.
– Можно мы сделаем одно фото внутри ограды, у памятника Ленину? – фотограф.
– Делайте, только ничего не устраивайте…
Идем с фотографом к ограде, у калитки и за калиткой и менты, и военные. Поют птички, раскачиваются под ветром кроны деревьев. Но, может, это не птички и не просто кроны. Я становлюсь на фоне Ленина – вождя восставшего пролетариата. Ну а что, я хочу быть вождем восставших, разве это секрет? Логично, что на фоне Ильича.
Вернувшись в машину, рассаживаемся в прежнем порядке. Павел включает диктофон. И вся моя красочная, многострадальная, но и многовеселая, приключенческая жизнь Эдварда Лимонова оседает в глубине крошечного блестящего металлического предмета. Красавицы, чудовища, сербские бойцы, менты, заключенные, французские работяги и писатели… смешаны разнообразными пейзажами и временами года: всё идет туда, в диктофон, в вечность.
Останавливаемся на заправке. Вернувшись из вонючего туалета, на бодром, но никак не летнем солнышке вспоминаю, что накануне ночью довольно много выпил. И что по правилам у меня должно быть похмелье, которого у меня никогда не бывает. Иду к автомобилю Rolling Stone, прошу открыть багажник. Извлекаю из сумки полбутылки граппы, купленной накануне. Прикладываюсь к горлышку бутыли, предлагаю Павлу of Rolling Stone. Он не отказывается. Подходит Димка по кличке Север, один из охранников.