Страница:
[47]Его многочисленные браки в сегодняшней ревизионистской трактовке — суть доказательства его неполноценности как мужчины. Получается, что Хемингуэй был последовательно оставляем женами по причине того, что не мог их удовлетворить, и потому стремился утвердиться другими способами, отсюда его страсть к тавромахии, боксу, войне и прочим проявлениям мужественности, включая неумеренное употребление алкоголя. Его участие по меньшей мере в трех войнах высмеивается и низводится до уровня оперетты.
Метод, примененный к Хемингуэю, характерен и для великого множества хлынувших потоком в последние годы «критических» биографий великих людей прошлого. Особенностью метода "нового биографизма" является отрицание значения собственной ВОЛИ и ВЫБОРА индивидуумаи представление о человеке как жертве (сифилиса, импотенции, алкоголизма, всего набора фрейдистских комплексов…).
Немилость, в какую впал Хемингуэй, объясняется ревизионистским развенчанием мужества (virility), так же как и противоположный ему феномен популярности такого писателя, как Франц Кафка. Раздражительно-символистические книги последнего, всего лишь третьесортная литература Австро-Венгерской империи, но выдаваемые за пророчества и предвидения вскоре пришедшего фашизма — скучные приключения его алгебраических героев (жертв!) вознесли Кафку — невротического клерка страховой компании — посмертно в гении. Популярность Марселя Пруста и его мироощущения старой тетушки-буржуазки (не аристократки, ни в коем случае) в пыльном платье, уснувшей в тени кружевного зонтика за чаем с печеньем, есть также следствие определенного предпочтения — феномен коллективного сознания эпохи. Немужественность и безгероичность перепуганного сознания жителя дисциплинарных Санаториев закономерно выражается в предпочтении писателей немужественных.
Последним романом, дружно восхитившим европейцев, был «Парфюм» Патрика Саскайнда — барокко история (в рамках средневековой Европы) горбуна-парфюмера, добывающего чарующий парфюм из субстанции убитых им юных девственниц. Кафка-меланхолик, Мистер К., Многоножка Грегор Замза — жертвы, горбуны, пыльные тетушки и уродцы предпочтительны обитателю Санатория. Но не римский центурион-красавец, не солдат в униформе, не твердые принципы и твердая рука. Потому что санаторный человек отожествляет себя с уродцами-жертвами и не может отожествить себя с солдатом.
СЛОВАРЬ САНАТОРИЯ
СВОБОДЫ СТАРЫЕ И НОВЫЕ
Метод, примененный к Хемингуэю, характерен и для великого множества хлынувших потоком в последние годы «критических» биографий великих людей прошлого. Особенностью метода "нового биографизма" является отрицание значения собственной ВОЛИ и ВЫБОРА индивидуумаи представление о человеке как жертве (сифилиса, импотенции, алкоголизма, всего набора фрейдистских комплексов…).
Немилость, в какую впал Хемингуэй, объясняется ревизионистским развенчанием мужества (virility), так же как и противоположный ему феномен популярности такого писателя, как Франц Кафка. Раздражительно-символистические книги последнего, всего лишь третьесортная литература Австро-Венгерской империи, но выдаваемые за пророчества и предвидения вскоре пришедшего фашизма — скучные приключения его алгебраических героев (жертв!) вознесли Кафку — невротического клерка страховой компании — посмертно в гении. Популярность Марселя Пруста и его мироощущения старой тетушки-буржуазки (не аристократки, ни в коем случае) в пыльном платье, уснувшей в тени кружевного зонтика за чаем с печеньем, есть также следствие определенного предпочтения — феномен коллективного сознания эпохи. Немужественность и безгероичность перепуганного сознания жителя дисциплинарных Санаториев закономерно выражается в предпочтении писателей немужественных.
Последним романом, дружно восхитившим европейцев, был «Парфюм» Патрика Саскайнда — барокко история (в рамках средневековой Европы) горбуна-парфюмера, добывающего чарующий парфюм из субстанции убитых им юных девственниц. Кафка-меланхолик, Мистер К., Многоножка Грегор Замза — жертвы, горбуны, пыльные тетушки и уродцы предпочтительны обитателю Санатория. Но не римский центурион-красавец, не солдат в униформе, не твердые принципы и твердая рука. Потому что санаторный человек отожествляет себя с уродцами-жертвами и не может отожествить себя с солдатом.
СЛОВАРЬ САНАТОРИЯ
Словарь, нами употребляемый, — это мы, терминология общества — само общество. Космополитическим средством выражения современного мира, как уже было сказано, все настойчивее становятся цифры — латынь современности. В символы же нашей эпохи следовало бы избрать проценты.
Существующая, общая для всего созвездия Санаториев социальная терминология является одновременно и философской системой мышления о человеке и его функции на земле (согласно ей, Человек — производящее предметы животное. Машина), и системой функционирования Санаториев.
Термины: education — formation — employment — work force-social security — vacations — leisure time — family allowances — retirement — insurance policy — retirement — death [48]… —самым непреклонным образом составляют цепь предсказуемой жизни. Как безжалостный конвейер, первыми зацепляют маленького Шарло зубья школы и передвигают на операцию formation, чтобы уже не отпустить никогда. Не давая Шарло опомниться, конвейер движет его от операции к операции — к смерти. Загипнотизированный определенностью социальной терминологии, ее обязательностью, массовый человек не имеет сил вырваться из зубьев социального конвейера. (Интересно, что даже привычный термин "свободные профессии" спокойно подразумевает, что все другие профессии несвободны.)
Разумеется, центральным термином в обществе, порабощенном трудом, измеряющем себя количеством труда, является ТРУДОЗАНЯТОСТЬ — EMPLOYMENT, оно же boulot, французского народного арго, оно же прославленное американское job. [49]Это, без сомнения, самое употребляемое слово нашей цивилизации после «мама» и "папа".
Противоположность лучезарного солнца employment есть трагическое, страшное и грустное слово unemployment/chomage. [50]Бюро unemployment — места скорби и тоски, подобные кладбищам, во всяком случае, такими они видятся обществу.
Абориген из песков Австралии не поймет ни счастливой лучезарности employment, ни трагичности unemployment, но в контексте санаторного общества эти термины также определенны и противоположны, как счастье и несчастье. Потерявший работу передвигается из респектабельной категории примерных тружеников-"больных" в категорию жертв.Не только абориген из песков Австралии, но и европеец эпохи Французской революции не понял бы причины самоубийства современного безработного.
В разделе жизни на куски (так вульгарно разделена на карте-схеме на стене туша коровы) — предсказуемые периоды, в статистике ее (среднестатистический «больной» уделяет столько-то минут в день такому-то занятию: кушает, какает, писает, смотрит телевизор…) содержится унизительная, безжалостная и непристойная бесцеремонность. Жизнь личности низводится обществом до нескольких программированных процессов. Администрация современного Санатория говорит о своем населении с циничностью практичного владельца фермы животных, рассуждающего о новом способе их содержания. И этой же фермерской терминологией пользуется само население, принимая реальность человеко-фермы. (С единственным отличием, что Санаторий употребляет не мясо и молоко животных, но их труд.) И дело не только в обидности терминологии, но в том, что вся мистическая сложность человеческого существа бесцеремонно сведена к механическим категориям. Терминология, заимствованная из сельского хозяйства, является популярной, единственно распространенной философской концепцией человека, хотим мы этого или нет, утверждаемой всякий раз, когда употребляются ее термины. Запугав человека страданиями, войной, голодом, безработицей, то есть свободой, заключив его в Санаторий, цивилизация превратила его в одомашненное животное, подчиненное механической дисциплине, в полу-человека,в под-человека.
Не стесняясь готовить молодых людей к концу жизни, предлагая (вот пример настоящего obscenity, [51]в отличие от порнографии) начать строить свою старость с двадцати лет, выплачивая retirement insurance, [52]общество ограничивает предел жизни, подчеркивает ее конечность и, по сути дела, декларирует неважность жизни, несущественность. Человек неважен, он умирает, a work force [53]остается. Рабочая сила — вечная категория.
Цветущим (и наиболее фаворизированным) считается в Санатории возраст наибольшей трудоспособности. Пик трудоспособности обыкновенно помещают в пределах 30–40 лет. После возраста сорока пяти лет человеческому существу трудно удержать и еще труднее найти работу… Страшен последний этап жизни санаторного человека-животного — старость. В "senior citizens home" [54]помещены отработанные отходы — конечный продукт: те, кто выброшен безжалостным конвейером, отпущен наконец восвояси. Перемазанные кашей ли, дерьмом ли, играющие в карты или сгрудившиеся у телевизора, бывшие work force страшны. Не старостью, которая сожалительна, но есть феномен нормальный, но жестоким бессмыслием существования. Зачем они были? В разные эпохи своей истории отвечавшее на вопрос по-разному человечество, возвеличивавшее то солдата, то христианина, на сей раз ответило на вопрос самым недостойным образом. Они были, чтобы послужить work force на человеко-ферме. Их индивидуальные для себя активности обыкновенно сводятся к двум: «насыщение» и «секс»… К старости удовольствие «секса» заменяется удовольствием сна и испражнения. Отходы общества в старческих домах есть (перестав быть producing machines [55]) — shiting-machines (от shit — дерьмо).
Отделение возрастных слоев друг от друга в Санатории соответствует разделению животных на возрастные группы в передовом фермерском хозяйстве. Если бы христианство было живой силой, ему следовало бы восстать против антихристианской концепции человека-животного-производящей машины, объявить войну санаторному обществу, уйти в катакомбы. Но едва дышащая после двух тысячелетий активности церковь довольна маленьким теплым углом, оставленным ей в санаторном мире. Церковь уступила мир силам прямо враждебным учению Христа.
Санаторный моральный код не причисляет старческие дома (senior citizens homes/foyers de vieillards) к стыдным или негативным терминам. Они занимают вполне достойное место в санаторном словаре, обозначая места коллективного обитания стариков.
Негативные термины словаря, естественно, служат для характеристики жизнедеятельности тех, кого наш Санаторий (чаще всего наш Блок Санаториев) избрал во враги, являются атрибутами их социальной действительности или существовали некогда в презираемом нами, нашем неразвитом прошлом — в истории. Если «безработные» или "новые бедные" есть элементы санаторной реальности, то их негативность смягчается постоянной дискуссией по поводу способов устранения этих явлений. К тому же unemployment не абсолютно негативен — он дисциплинирует work force.
Распространен метод изъятия из словаря дискредитированного слова и замена его недискредитированными (лучше несколькими). В аппарате Администрации действительно нет службы под названием «Цензура», но есть службы наблюдающие, руководящие, координирующие (мягкое насилие любит расплывчатые синонимы). Деятельность, например, медии в Соединенных Штатах «координирует» федеральная комиссия коммуникаций (FCC), — пять ее членов назначаются Президентом. Во Франции телевидение координирует аналогичная комиссия (SNCL), — члены ее назначены Президентом и Премьер-министром. За публичной моралью наблюдает министерство внутренних дел. Существуют (всегда) запрещенные книги и фильмы. Например, в Санатории Франции в 1987 г. были сожжены (!) 17 000 экземпляров книги Лоран Галли "L'agent noir" (издательство Робэр Лаффон). Книга Кристиан Лаборд "L'Os de Dionysos" запрещена и арестована. Ведущий телепрограммы «Resistance», осмелившийся объявить высылку сотни малийцев из Франции противозаконной, противоречащей правам человека операцией, исчез с телеэкранов.
Слово «террорист» — самое черное в санаторном словаре — практически антитеза белоснежного Идеального Больного. Террористы — фигуры со статью антихристов. Часть их является в Европу с Ближнего Востока, из несанаторного мира, и мстят невинным населениям западных Санаториев (с риском для собственных жизней) за продажу Администрациями сверхсовременных оружий массового уничтожения их (террористов) врагам. До того как три сотни невинных американских «марине» были взорваны камикадзе — шофером — террористомв Ливане, невинный крейсер «Нью-Джерси» регулярно расстреливал из могучих орудий (с безопасного расстояния) невинными тысячами тонн снарядов ливанские деревни. Не подвергая сомнению действия родного Санатория, всегда принимая за аксиому его «хорошесть», санаторный «больной» не способен понять мотивировок действий "ближневосточных террористов". Между тем понять террористов легко, представив себе реакцию населения Бретани или Нормандии, если бы крейсер «Нью-Джерси» забрасывал бы своими невинными снарядами бретонские или нормандские деревни.
Встречаются еще в Санаториях и местные террористы. Германские, французские, итальянские… В 70-х годах их было много больше. Наши террористы обыкновенно хорошо образованы. Ганс Баадэр, до того как сделаться главарем "банды Баадэра", был многие годы главным редактором интеллектуального журнала «Конкрет», а Ульрика Майнхофф — талантливой журналисткой. Обыкновенно не принадлежа к People по рождению, наши террористы (как и подобает возбуждающимся) писали и пишут на своем знамени имя PEOPLE, конкурируя таким образом с администрацией за право представительства и защиты интересов People. У самих People нет ни способностей, ни возможностей разобраться, может быть, какие-нибудь террористы, став Администрацией, защищали бы их интересы лучше? Не терпящая конкуренции Администрация подавляет террористов старыми методами насилия. В 1988 г. на территории Гибралтара special forces ее маджести [56]королевы застрелили троих ирландских террористов самым диким и трусливым образом, с расстояния менее метра, безоружных. Один из террористов был пробит шестнадцатью пулями! (Интересно выглядит в свете этого события возложение мадам Тэтчер венка на могилу отца Попелюшко — жертвы польских special forces.)
И террористы и Администрация апеллируют к тому же ЧУДИЩУ, к People, по причине того, что рынок идоловнебогат. Бог покинул человека, кажется, навсегда или сделался безразличен к его судьбе, монархизм вдохновляет немногих, а популярность People у них самих, очевидно, никогда не иссякнет. Если предложить санаторному словарю нижеследующее определение термина «террорист», то, разумеется, в санаторном обществе с ним никто не согласится. Между тем оно вполне сбалансированное и отличается бесстрастностью. "Террорист, террористы — индивидуум или группа лиц, исповедующих радикальные социальные идеи, каковые общество не умеет или не желает абсорбировать (предложить публичную трибуну для их обсуждения). Лишенные легального участия в борьбе идей, они вынуждены с оружием в руках (путем террористических актов) попытаться достичь оглашения и (как они надеются) последующей победы своих идей".
Популярные фильмы обыкновенно изображают «террористов» злобными молодыми людьми с неуравновешенной психикой. Предводительствует бандой психопатов, как правило, человеконенавистник средних лет (бритоголовый садист или — вариант — садистка-лесбиянка). Сравнив кинематографический имидж террористов с кинематографическими стереотипами «фашистов-нацистов», заметим общность. Очевидно, ни в каком кодексе не сформулированное могущественное ТАБУ наложено на реалистическое изображение враждебных санаторной цивилизации групп как прошлого, так и настоящего. (Множество ТАБУ вдруг обнаруживается в практике якобы все разрешающего общества, если присмотреться.) Нацисты в фильмах обыкновенно или карикатурно глупы (в знаменитой серии MASH, в фильмах о французском Резистанс), или карикатурно жестоки. Трудно себе представить, как такие клоуны могли захватить всю Европу. В виде редчайшего исключения (как в фильме по роману Фредерик Фажарди "La theorie du1 %", где юный немецкий солдат растерзан толпой французских крестьян) возможно увидеть немецкого солдата не клоуном и не садистом, но жертвой. Настоящего реабилитирования «фашистов-наци» никогда не произойдет, так как у населения Санаториев может возникнуть множество вопросов по поводу современности. Не следует забывать, что самая суровая критика капитализма исходила от национал-социализма.
Моральное осуждение врага, окарикатуривание его — есть месть и одновременно вуду-церемония (изгнания памяти о прошлых унижениях, которым он подверг предсанаторную Европу, о том, что не «мы» победили Гиганта). Употребляемые по адресу врагов (прошлых и нынешних) и несанаторных обществ негативные фетишистские термины: тоталитаризм, нацизм, Гулаг(советский, камбоджийский, эфиопский…), сталинизм, диктатура(чилийской хунты, Стреснера, Ярузельс-кого до 1989 г…) есть охранительные ТАБУ,призванные блокировать мышление «больного». Они запрещают мысль, пресекают все попытки понимания, заменяя сложнейшие и всякий раз различные явления действительности упрощенным имиджем — символом. Гулаги тоталитаризмзвучат сегодня с той же силой, как некогда АД и ГЕЕННА Огненнаяили Вечное Проклятие.(Редко кто оспаривает в санаторной цивилизации упрощенные символические имиджи. Однако прочтя случайно книгу Грэхэма Грина "Getting to know the General", вдруг обнаруживаешь на месте (покойного) "диктатора Панамы" сложного и симпатичного человека Омара Торрихоса, на месте «диктатуры» — сложнейшую ситуацию маленькой страны, живущей, да, под диктатурой, но Панамского канала и Соединенных Штатов.
Употребительны в Санаториях имена четырех всадников Апокалипсиса: Souffrance, Douleur, Misere, Pauvrete. [57]Этих предлагается избегать всеми силами, вплоть до самоубийства. Страшные всадники подстерегают отбившегося от стада, потерявшего работу несчастливца. "Если ты будешь плохо учиться, Джон (Жак), — говорят мамы Санатория подросткам, — то твоя жизнь пройдет в компании Souf-france/Douleur/Misere/Pauvrete. Между тем четыре всадника, которых страшится санаторный мир, есть всего лишь расплывчатые характеристики жизни. Даже в различные десятилетия XX века у различных Санаториев были свои представления о расшифровке символов всадников. (В романах XIX века возможно прочесть строки: "Он был так беден, что в комнате на полу не было ковра".) В 80-е годы в санаторной Европе Misere/Pauvrete расшифровываются как отсутствие общепринятого комфорта. Для многих «больных» Санатория необходимость ежедневно готовить пищу дома и невозможность посетить ресторан хотя бы раз в неделю есть Misere/Pauvrete. Пройдя тотчас после закрытия магазинов по торговым улицам городов Западного Блока, можно обнаружить в ящиках вдоль тротуаров овощи, фрукты, подсохший, но отличный хлеб, обрезки мяса и рыбы в таком количестве, что становится ясно, почему «голод» не добавлен пятым всадником к четверке. (Выходец из Восточного Блока — автор этих строк не раз обращался к услугам ящиков на рю Рамбуто и Бретань, успешно супплементируя свою диету. Уже будучи писателем. Эмигрантам из Азии и Африки европейцы смотрятся пресыщенными и неразумно придирчивыми гурманами.)
Что касается Souffrance/Douleur, они вовсе не означают в санаторном обществе пытки каленым железом или колесование, как в средневековом. Разумеется, побитый хулиганами гражданин испытывает реальные физические страдания и боль, но в таком случайном качестве они нисколько не пугают санаторных больных. И граждане не боятся ежедневно садиться в миллионы автомобилей, несмотря на много тысяч смертей в год и еще большее количество увечий. Механическое выборочное насилие автострад никого не пугает.
Те же Страдания-Боль употребляются в Санатории для обозначения моральных терзаний, отрицательных психологических эмоций. Скажем, souffrance от зависти к материальному уровню жизни соседа, получившего наследство, douleur подростка от невозможности приобрести мощный мотоцикл. (Мы оставим Страдания-Боль в области личных отношений: по поводу потери любимого человека (измены, смерти) без комментариев, так как нас интересует "человек социальный".)
В своем основном генеральном смысле Souffrance-Douleur санаторного общества символизируют иррациональный страх этого общества перед несанаторной «натуральной» действительностью. Страх обитателей теплой искусственной камеры-пузыря перед вольным миром вне его. Страдания и Боль в этом контексте есть процессы, свойственные активной, «свободной», не защищенной, но и не скованной санаторным режимом жизни. Могучим кодексом Санатория Страдания и Боль признаны безусловно отрицательными. Согласно этому кодексу, эмоции «больных» должны быть положительными, а существование должно быть pleasant. [58]Приносить pleasure. [59]
Но существует и иная, подавленная в санаторном обществе точка зрения на Souffrance — Douleur. ОНИ АБСОЛЮТНО НЕОБХОДИМЫ для поддержания человеческого существа в здоровом равновесии. Удаление их из жизни (так же как и удаление возможности экзерсирования разумной дозы личной агрессивности) привело к коррупции концепции человека, к превращению его в домашнее животное. Пусть и способное размышлять. Человек должен встречать препятствия в своей жизненной активности и преодолевать их. Быть «больным» Санатория противоестественно для его биологического вида. Да, человек всегда стремился устроить условия своей жизни, но одновременно он есть охотящееся животное и мыслящее существо: поместить его в мирные загоны Санатория в такой же степени аморально, как и поместить все человечество в оруэлловскую Океанию — тюрьму строгого режима.
Счастье в санаторном словаре отождествляется чаще всего с покоем, сытостью и материальным благополучием. Однако современные оракулы, ни SOFRES, ни Gallup Poll, никогда не попытались измерить и сравнить количество счастья в санаторных и несанаторных странах. Где, интересно, количество счастливых людей среди населения выше, в Париже или Бейруте? Несмотря на кажущуюся абсурдность вопроса, возможен сюрприз. Очень часто кинохроника демонстрирует нам руины Бейрута с перебегающими по ним молодыми людьми с автоматами. И лица этих молодых людей, как ни странно, вовсе не несчастны, но горделивы, независимы и часто украшены улыбками, несмотря на то, что нам много раз удавалось увидеть, как один из молодых людей падает вдруг, сраженный пулей. (Кинооператор похрабрее одаривает порой зрителя крупным планом развороченного осколками живота: в пурпурной массе детали мало различимы, и рана в живот впечатляет меньше, чем оторванные гранатой члены.) Напрашивается вопрос: почему все эти радостные молодые люди не покинут город, не сбегут от войны? А что, если молодые люди в Бейруте счастливы?
Ихоб этом не спрашивают. Обыкновенно медияинтервьюирует почти исключительно жертв войны — детей, женщин, торговцев. Даже свойсолдат не в почете в Санатории, тем более трудно ожидать от Администрации и People, чтобы они понимали чужих солдат и их удовольствия. Ассоциирование нас (себя) с жертвами, детьми и инвалидами не случайно, ведь обитатели Санатория именно инвалиды, их содержат как хронических больных, они неполноценны на всю жизнь, ибо добровольно отказались от некоторых функций человека. Они ведь даже не тюремные заключенные — те мечтают о свободе. Но БОЛЬНЫЕ.
Положительность МИРА и отрицательность ВОЙНЫ якобы очевидны. Если кто-либо попытается защитить право человека на агрессивность, его тотчас объявят сумасшедшим. Однако под угрозой тотального уничтожения человечество живет в ситуации тотального принудительного мира, насилующего природу человека. Ядерно-химическое extermination [60]не есть война и, как уже упоминалось, создано было необходимостью супергосударств уничтожать большие массы народа. Но физическое столкновение, поединок — отрицателен ли? Большинство юных Шарло Санатория всячески увиливает от обязательной воинской службы, да. Но всегда есть постоянный процент людей, желающих воевать. Во времена агрессии Соединенных Штатов во Вьетнаме Генеральный штаб Советской Армии был завален заявлениями от молодых офицеров, желающих отправиться помочь вьетнамцам. Большинство заявлений исходило от дисциплинарных нарушителей, сорвиголов, от «возбуждающихся». Им очень хочется насладиться свободой борьбы, конфликта. Да и часть высоконравственных People не прочь побегать по чужим или своим полям и городам (лучше всего по Бродвею, улице Горького или Елисейским полям) с автоматами… И в большинстве случаев это не у бедных людей, не у подавленных жертв безработицы возникают такие желания, но (вопреки утверждениям вульгарной модной социологии) в беспорядках с удовольствием участвуют состоятельные люди — подавленные «возбуждающиеся». (Поразителен социальный состав арестованных во время беспорядков, последовавших в результате нью-йоркского 1977 г. black-out — аварии электросети. Множество обеспеченных людей среднего класса громили магазины.)
Смерть молодого буйвола, грохнувшегося с маху на бейрутскую мостовую всеми килограммами загорелого тела плюс вес амуниции, только в том случае есть трагедия, если идеал конца человеческой жизни есть американский Senior citizens Home. Населенный больными старыми животными, измазанными кашей и дерьмом, синильными и безобразными.
Существующая, общая для всего созвездия Санаториев социальная терминология является одновременно и философской системой мышления о человеке и его функции на земле (согласно ей, Человек — производящее предметы животное. Машина), и системой функционирования Санаториев.
Термины: education — formation — employment — work force-social security — vacations — leisure time — family allowances — retirement — insurance policy — retirement — death [48]… —самым непреклонным образом составляют цепь предсказуемой жизни. Как безжалостный конвейер, первыми зацепляют маленького Шарло зубья школы и передвигают на операцию formation, чтобы уже не отпустить никогда. Не давая Шарло опомниться, конвейер движет его от операции к операции — к смерти. Загипнотизированный определенностью социальной терминологии, ее обязательностью, массовый человек не имеет сил вырваться из зубьев социального конвейера. (Интересно, что даже привычный термин "свободные профессии" спокойно подразумевает, что все другие профессии несвободны.)
Разумеется, центральным термином в обществе, порабощенном трудом, измеряющем себя количеством труда, является ТРУДОЗАНЯТОСТЬ — EMPLOYMENT, оно же boulot, французского народного арго, оно же прославленное американское job. [49]Это, без сомнения, самое употребляемое слово нашей цивилизации после «мама» и "папа".
Противоположность лучезарного солнца employment есть трагическое, страшное и грустное слово unemployment/chomage. [50]Бюро unemployment — места скорби и тоски, подобные кладбищам, во всяком случае, такими они видятся обществу.
Абориген из песков Австралии не поймет ни счастливой лучезарности employment, ни трагичности unemployment, но в контексте санаторного общества эти термины также определенны и противоположны, как счастье и несчастье. Потерявший работу передвигается из респектабельной категории примерных тружеников-"больных" в категорию жертв.Не только абориген из песков Австралии, но и европеец эпохи Французской революции не понял бы причины самоубийства современного безработного.
В разделе жизни на куски (так вульгарно разделена на карте-схеме на стене туша коровы) — предсказуемые периоды, в статистике ее (среднестатистический «больной» уделяет столько-то минут в день такому-то занятию: кушает, какает, писает, смотрит телевизор…) содержится унизительная, безжалостная и непристойная бесцеремонность. Жизнь личности низводится обществом до нескольких программированных процессов. Администрация современного Санатория говорит о своем населении с циничностью практичного владельца фермы животных, рассуждающего о новом способе их содержания. И этой же фермерской терминологией пользуется само население, принимая реальность человеко-фермы. (С единственным отличием, что Санаторий употребляет не мясо и молоко животных, но их труд.) И дело не только в обидности терминологии, но в том, что вся мистическая сложность человеческого существа бесцеремонно сведена к механическим категориям. Терминология, заимствованная из сельского хозяйства, является популярной, единственно распространенной философской концепцией человека, хотим мы этого или нет, утверждаемой всякий раз, когда употребляются ее термины. Запугав человека страданиями, войной, голодом, безработицей, то есть свободой, заключив его в Санаторий, цивилизация превратила его в одомашненное животное, подчиненное механической дисциплине, в полу-человека,в под-человека.
Не стесняясь готовить молодых людей к концу жизни, предлагая (вот пример настоящего obscenity, [51]в отличие от порнографии) начать строить свою старость с двадцати лет, выплачивая retirement insurance, [52]общество ограничивает предел жизни, подчеркивает ее конечность и, по сути дела, декларирует неважность жизни, несущественность. Человек неважен, он умирает, a work force [53]остается. Рабочая сила — вечная категория.
Цветущим (и наиболее фаворизированным) считается в Санатории возраст наибольшей трудоспособности. Пик трудоспособности обыкновенно помещают в пределах 30–40 лет. После возраста сорока пяти лет человеческому существу трудно удержать и еще труднее найти работу… Страшен последний этап жизни санаторного человека-животного — старость. В "senior citizens home" [54]помещены отработанные отходы — конечный продукт: те, кто выброшен безжалостным конвейером, отпущен наконец восвояси. Перемазанные кашей ли, дерьмом ли, играющие в карты или сгрудившиеся у телевизора, бывшие work force страшны. Не старостью, которая сожалительна, но есть феномен нормальный, но жестоким бессмыслием существования. Зачем они были? В разные эпохи своей истории отвечавшее на вопрос по-разному человечество, возвеличивавшее то солдата, то христианина, на сей раз ответило на вопрос самым недостойным образом. Они были, чтобы послужить work force на человеко-ферме. Их индивидуальные для себя активности обыкновенно сводятся к двум: «насыщение» и «секс»… К старости удовольствие «секса» заменяется удовольствием сна и испражнения. Отходы общества в старческих домах есть (перестав быть producing machines [55]) — shiting-machines (от shit — дерьмо).
Отделение возрастных слоев друг от друга в Санатории соответствует разделению животных на возрастные группы в передовом фермерском хозяйстве. Если бы христианство было живой силой, ему следовало бы восстать против антихристианской концепции человека-животного-производящей машины, объявить войну санаторному обществу, уйти в катакомбы. Но едва дышащая после двух тысячелетий активности церковь довольна маленьким теплым углом, оставленным ей в санаторном мире. Церковь уступила мир силам прямо враждебным учению Христа.
Санаторный моральный код не причисляет старческие дома (senior citizens homes/foyers de vieillards) к стыдным или негативным терминам. Они занимают вполне достойное место в санаторном словаре, обозначая места коллективного обитания стариков.
Негативные термины словаря, естественно, служат для характеристики жизнедеятельности тех, кого наш Санаторий (чаще всего наш Блок Санаториев) избрал во враги, являются атрибутами их социальной действительности или существовали некогда в презираемом нами, нашем неразвитом прошлом — в истории. Если «безработные» или "новые бедные" есть элементы санаторной реальности, то их негативность смягчается постоянной дискуссией по поводу способов устранения этих явлений. К тому же unemployment не абсолютно негативен — он дисциплинирует work force.
Распространен метод изъятия из словаря дискредитированного слова и замена его недискредитированными (лучше несколькими). В аппарате Администрации действительно нет службы под названием «Цензура», но есть службы наблюдающие, руководящие, координирующие (мягкое насилие любит расплывчатые синонимы). Деятельность, например, медии в Соединенных Штатах «координирует» федеральная комиссия коммуникаций (FCC), — пять ее членов назначаются Президентом. Во Франции телевидение координирует аналогичная комиссия (SNCL), — члены ее назначены Президентом и Премьер-министром. За публичной моралью наблюдает министерство внутренних дел. Существуют (всегда) запрещенные книги и фильмы. Например, в Санатории Франции в 1987 г. были сожжены (!) 17 000 экземпляров книги Лоран Галли "L'agent noir" (издательство Робэр Лаффон). Книга Кристиан Лаборд "L'Os de Dionysos" запрещена и арестована. Ведущий телепрограммы «Resistance», осмелившийся объявить высылку сотни малийцев из Франции противозаконной, противоречащей правам человека операцией, исчез с телеэкранов.
Слово «террорист» — самое черное в санаторном словаре — практически антитеза белоснежного Идеального Больного. Террористы — фигуры со статью антихристов. Часть их является в Европу с Ближнего Востока, из несанаторного мира, и мстят невинным населениям западных Санаториев (с риском для собственных жизней) за продажу Администрациями сверхсовременных оружий массового уничтожения их (террористов) врагам. До того как три сотни невинных американских «марине» были взорваны камикадзе — шофером — террористомв Ливане, невинный крейсер «Нью-Джерси» регулярно расстреливал из могучих орудий (с безопасного расстояния) невинными тысячами тонн снарядов ливанские деревни. Не подвергая сомнению действия родного Санатория, всегда принимая за аксиому его «хорошесть», санаторный «больной» не способен понять мотивировок действий "ближневосточных террористов". Между тем понять террористов легко, представив себе реакцию населения Бретани или Нормандии, если бы крейсер «Нью-Джерси» забрасывал бы своими невинными снарядами бретонские или нормандские деревни.
Встречаются еще в Санаториях и местные террористы. Германские, французские, итальянские… В 70-х годах их было много больше. Наши террористы обыкновенно хорошо образованы. Ганс Баадэр, до того как сделаться главарем "банды Баадэра", был многие годы главным редактором интеллектуального журнала «Конкрет», а Ульрика Майнхофф — талантливой журналисткой. Обыкновенно не принадлежа к People по рождению, наши террористы (как и подобает возбуждающимся) писали и пишут на своем знамени имя PEOPLE, конкурируя таким образом с администрацией за право представительства и защиты интересов People. У самих People нет ни способностей, ни возможностей разобраться, может быть, какие-нибудь террористы, став Администрацией, защищали бы их интересы лучше? Не терпящая конкуренции Администрация подавляет террористов старыми методами насилия. В 1988 г. на территории Гибралтара special forces ее маджести [56]королевы застрелили троих ирландских террористов самым диким и трусливым образом, с расстояния менее метра, безоружных. Один из террористов был пробит шестнадцатью пулями! (Интересно выглядит в свете этого события возложение мадам Тэтчер венка на могилу отца Попелюшко — жертвы польских special forces.)
И террористы и Администрация апеллируют к тому же ЧУДИЩУ, к People, по причине того, что рынок идоловнебогат. Бог покинул человека, кажется, навсегда или сделался безразличен к его судьбе, монархизм вдохновляет немногих, а популярность People у них самих, очевидно, никогда не иссякнет. Если предложить санаторному словарю нижеследующее определение термина «террорист», то, разумеется, в санаторном обществе с ним никто не согласится. Между тем оно вполне сбалансированное и отличается бесстрастностью. "Террорист, террористы — индивидуум или группа лиц, исповедующих радикальные социальные идеи, каковые общество не умеет или не желает абсорбировать (предложить публичную трибуну для их обсуждения). Лишенные легального участия в борьбе идей, они вынуждены с оружием в руках (путем террористических актов) попытаться достичь оглашения и (как они надеются) последующей победы своих идей".
Популярные фильмы обыкновенно изображают «террористов» злобными молодыми людьми с неуравновешенной психикой. Предводительствует бандой психопатов, как правило, человеконенавистник средних лет (бритоголовый садист или — вариант — садистка-лесбиянка). Сравнив кинематографический имидж террористов с кинематографическими стереотипами «фашистов-нацистов», заметим общность. Очевидно, ни в каком кодексе не сформулированное могущественное ТАБУ наложено на реалистическое изображение враждебных санаторной цивилизации групп как прошлого, так и настоящего. (Множество ТАБУ вдруг обнаруживается в практике якобы все разрешающего общества, если присмотреться.) Нацисты в фильмах обыкновенно или карикатурно глупы (в знаменитой серии MASH, в фильмах о французском Резистанс), или карикатурно жестоки. Трудно себе представить, как такие клоуны могли захватить всю Европу. В виде редчайшего исключения (как в фильме по роману Фредерик Фажарди "La theorie du1 %", где юный немецкий солдат растерзан толпой французских крестьян) возможно увидеть немецкого солдата не клоуном и не садистом, но жертвой. Настоящего реабилитирования «фашистов-наци» никогда не произойдет, так как у населения Санаториев может возникнуть множество вопросов по поводу современности. Не следует забывать, что самая суровая критика капитализма исходила от национал-социализма.
Моральное осуждение врага, окарикатуривание его — есть месть и одновременно вуду-церемония (изгнания памяти о прошлых унижениях, которым он подверг предсанаторную Европу, о том, что не «мы» победили Гиганта). Употребляемые по адресу врагов (прошлых и нынешних) и несанаторных обществ негативные фетишистские термины: тоталитаризм, нацизм, Гулаг(советский, камбоджийский, эфиопский…), сталинизм, диктатура(чилийской хунты, Стреснера, Ярузельс-кого до 1989 г…) есть охранительные ТАБУ,призванные блокировать мышление «больного». Они запрещают мысль, пресекают все попытки понимания, заменяя сложнейшие и всякий раз различные явления действительности упрощенным имиджем — символом. Гулаги тоталитаризмзвучат сегодня с той же силой, как некогда АД и ГЕЕННА Огненнаяили Вечное Проклятие.(Редко кто оспаривает в санаторной цивилизации упрощенные символические имиджи. Однако прочтя случайно книгу Грэхэма Грина "Getting to know the General", вдруг обнаруживаешь на месте (покойного) "диктатора Панамы" сложного и симпатичного человека Омара Торрихоса, на месте «диктатуры» — сложнейшую ситуацию маленькой страны, живущей, да, под диктатурой, но Панамского канала и Соединенных Штатов.
Употребительны в Санаториях имена четырех всадников Апокалипсиса: Souffrance, Douleur, Misere, Pauvrete. [57]Этих предлагается избегать всеми силами, вплоть до самоубийства. Страшные всадники подстерегают отбившегося от стада, потерявшего работу несчастливца. "Если ты будешь плохо учиться, Джон (Жак), — говорят мамы Санатория подросткам, — то твоя жизнь пройдет в компании Souf-france/Douleur/Misere/Pauvrete. Между тем четыре всадника, которых страшится санаторный мир, есть всего лишь расплывчатые характеристики жизни. Даже в различные десятилетия XX века у различных Санаториев были свои представления о расшифровке символов всадников. (В романах XIX века возможно прочесть строки: "Он был так беден, что в комнате на полу не было ковра".) В 80-е годы в санаторной Европе Misere/Pauvrete расшифровываются как отсутствие общепринятого комфорта. Для многих «больных» Санатория необходимость ежедневно готовить пищу дома и невозможность посетить ресторан хотя бы раз в неделю есть Misere/Pauvrete. Пройдя тотчас после закрытия магазинов по торговым улицам городов Западного Блока, можно обнаружить в ящиках вдоль тротуаров овощи, фрукты, подсохший, но отличный хлеб, обрезки мяса и рыбы в таком количестве, что становится ясно, почему «голод» не добавлен пятым всадником к четверке. (Выходец из Восточного Блока — автор этих строк не раз обращался к услугам ящиков на рю Рамбуто и Бретань, успешно супплементируя свою диету. Уже будучи писателем. Эмигрантам из Азии и Африки европейцы смотрятся пресыщенными и неразумно придирчивыми гурманами.)
Что касается Souffrance/Douleur, они вовсе не означают в санаторном обществе пытки каленым железом или колесование, как в средневековом. Разумеется, побитый хулиганами гражданин испытывает реальные физические страдания и боль, но в таком случайном качестве они нисколько не пугают санаторных больных. И граждане не боятся ежедневно садиться в миллионы автомобилей, несмотря на много тысяч смертей в год и еще большее количество увечий. Механическое выборочное насилие автострад никого не пугает.
Те же Страдания-Боль употребляются в Санатории для обозначения моральных терзаний, отрицательных психологических эмоций. Скажем, souffrance от зависти к материальному уровню жизни соседа, получившего наследство, douleur подростка от невозможности приобрести мощный мотоцикл. (Мы оставим Страдания-Боль в области личных отношений: по поводу потери любимого человека (измены, смерти) без комментариев, так как нас интересует "человек социальный".)
В своем основном генеральном смысле Souffrance-Douleur санаторного общества символизируют иррациональный страх этого общества перед несанаторной «натуральной» действительностью. Страх обитателей теплой искусственной камеры-пузыря перед вольным миром вне его. Страдания и Боль в этом контексте есть процессы, свойственные активной, «свободной», не защищенной, но и не скованной санаторным режимом жизни. Могучим кодексом Санатория Страдания и Боль признаны безусловно отрицательными. Согласно этому кодексу, эмоции «больных» должны быть положительными, а существование должно быть pleasant. [58]Приносить pleasure. [59]
Но существует и иная, подавленная в санаторном обществе точка зрения на Souffrance — Douleur. ОНИ АБСОЛЮТНО НЕОБХОДИМЫ для поддержания человеческого существа в здоровом равновесии. Удаление их из жизни (так же как и удаление возможности экзерсирования разумной дозы личной агрессивности) привело к коррупции концепции человека, к превращению его в домашнее животное. Пусть и способное размышлять. Человек должен встречать препятствия в своей жизненной активности и преодолевать их. Быть «больным» Санатория противоестественно для его биологического вида. Да, человек всегда стремился устроить условия своей жизни, но одновременно он есть охотящееся животное и мыслящее существо: поместить его в мирные загоны Санатория в такой же степени аморально, как и поместить все человечество в оруэлловскую Океанию — тюрьму строгого режима.
Счастье в санаторном словаре отождествляется чаще всего с покоем, сытостью и материальным благополучием. Однако современные оракулы, ни SOFRES, ни Gallup Poll, никогда не попытались измерить и сравнить количество счастья в санаторных и несанаторных странах. Где, интересно, количество счастливых людей среди населения выше, в Париже или Бейруте? Несмотря на кажущуюся абсурдность вопроса, возможен сюрприз. Очень часто кинохроника демонстрирует нам руины Бейрута с перебегающими по ним молодыми людьми с автоматами. И лица этих молодых людей, как ни странно, вовсе не несчастны, но горделивы, независимы и часто украшены улыбками, несмотря на то, что нам много раз удавалось увидеть, как один из молодых людей падает вдруг, сраженный пулей. (Кинооператор похрабрее одаривает порой зрителя крупным планом развороченного осколками живота: в пурпурной массе детали мало различимы, и рана в живот впечатляет меньше, чем оторванные гранатой члены.) Напрашивается вопрос: почему все эти радостные молодые люди не покинут город, не сбегут от войны? А что, если молодые люди в Бейруте счастливы?
Ихоб этом не спрашивают. Обыкновенно медияинтервьюирует почти исключительно жертв войны — детей, женщин, торговцев. Даже свойсолдат не в почете в Санатории, тем более трудно ожидать от Администрации и People, чтобы они понимали чужих солдат и их удовольствия. Ассоциирование нас (себя) с жертвами, детьми и инвалидами не случайно, ведь обитатели Санатория именно инвалиды, их содержат как хронических больных, они неполноценны на всю жизнь, ибо добровольно отказались от некоторых функций человека. Они ведь даже не тюремные заключенные — те мечтают о свободе. Но БОЛЬНЫЕ.
Положительность МИРА и отрицательность ВОЙНЫ якобы очевидны. Если кто-либо попытается защитить право человека на агрессивность, его тотчас объявят сумасшедшим. Однако под угрозой тотального уничтожения человечество живет в ситуации тотального принудительного мира, насилующего природу человека. Ядерно-химическое extermination [60]не есть война и, как уже упоминалось, создано было необходимостью супергосударств уничтожать большие массы народа. Но физическое столкновение, поединок — отрицателен ли? Большинство юных Шарло Санатория всячески увиливает от обязательной воинской службы, да. Но всегда есть постоянный процент людей, желающих воевать. Во времена агрессии Соединенных Штатов во Вьетнаме Генеральный штаб Советской Армии был завален заявлениями от молодых офицеров, желающих отправиться помочь вьетнамцам. Большинство заявлений исходило от дисциплинарных нарушителей, сорвиголов, от «возбуждающихся». Им очень хочется насладиться свободой борьбы, конфликта. Да и часть высоконравственных People не прочь побегать по чужим или своим полям и городам (лучше всего по Бродвею, улице Горького или Елисейским полям) с автоматами… И в большинстве случаев это не у бедных людей, не у подавленных жертв безработицы возникают такие желания, но (вопреки утверждениям вульгарной модной социологии) в беспорядках с удовольствием участвуют состоятельные люди — подавленные «возбуждающиеся». (Поразителен социальный состав арестованных во время беспорядков, последовавших в результате нью-йоркского 1977 г. black-out — аварии электросети. Множество обеспеченных людей среднего класса громили магазины.)
Смерть молодого буйвола, грохнувшегося с маху на бейрутскую мостовую всеми килограммами загорелого тела плюс вес амуниции, только в том случае есть трагедия, если идеал конца человеческой жизни есть американский Senior citizens Home. Населенный больными старыми животными, измазанными кашей и дерьмом, синильными и безобразными.
СВОБОДЫ СТАРЫЕ И НОВЫЕ
После Democracy,
[61]Freedom — Liberty — наиболее употребимое слово-фетиш Западного Блока Санаториев. Он всегда восхвалял в качестве преимуществ своего Блока различные liberties. Вне сомнения, множество свобод возможны в Западном Блоке (и все большее количество свобод возможно в спешно ревизионирующемся Восточном). Свободы достигнуты, а общество, вопреки свободам, — дисциплинарное, основанное на ограничениях и запретах, и все большее количество полиции необходимо для поддержания существования демократии. Противоречие объясняется, если вспомнить о происхождении свобод, о том, что
все свободы, осуществленные в санаторном обществе, есть свободы старые, сформулированные (в лучшем случае) в 18 веке, а то и ранее— еще при абсолютизме. Общество успело стать буржуазным, индустриальная революция изменила его в постиндустриальное, две мировые войны и PAIX ATOMIQUE сделали его санаторным, а свободы у граждан все те же, и отряд их не пополнился. Если Уголовный кодекс — свод действий, запрещенных гражданину, пухл, как Библия двух заветов, то Декларация Прав Человека и список свобод гражданина умещаются на считанных страницах. Если уголовные кодексы санаторных обществ обросли уже в санаторное время поправками, во много раз превышающими тексты самих законов, тексты свобод остались такими же тощими. К старым свободам, как и к старым законам Уголовного кодекса, нужны добавления и поправки по меньшей мере. К тому же образовались целые новые области жизни общества, в сфере которых свобода гражданина никак не гарантирована.