Страница:
Не у кого было учиться. Надо было всё изобретать самим. Мы придумали понятие «моральная цель». Надя Воронова с прикрытием из национал-большевиков пришла с букетом на церемонию вручения премии «Человек года». Когда Горбачёву вручили премию, она взошла на подиум и дала ему гвоздиками по морде. Раз, два! Гвоздики были выбраны не потому, что НБП не позволял карман купить розы, но чтобы на негодяе не осталось царапин. Ведь тогда Надю могли бы обвинить по статье 213 — «хулиганство». Швея-мотористка Надя Воронова появилась в 20–30 газетах, «Комсомольская правда» уделила место под ее фотографию на 1-й полосе и ещё две полосы в середине газеты. В данном случае был правильно выбран и поражён моральный объект, ведь подавляющее большинство населения ненавидело Горбачёва. Поэтому поступок вызвал только симпатию к Наде Вороновой, работнице из Подмосковья, и к Национал-большевистской партии, в которой она состоит. Даже суровые менты, опросив её, записав данные, поинтересовались заботливо, есть ли у неё деньги на дорогу в Подмосковье, предлагали дать денег и — о верх ментовской человеческой сентиментальности! — сказали на прощание: «Поцелуй от нас дочку!» Далеко не все СМИ интерпретировали акцию Нади сочувственно, но нам это было и не нужно: люди сами сориентируются. Поймут, что нужно думать, как нужно понимать.
25 августа 1999 года пятнадцать национал-большевиков поднялись на башню клуба моряков в Севастополе, сумели заварить за собой дверь и люки и на последней площадке башни вывесили лозунг «Севастополь — русский город!», флаги НБП, после чего стали выбрасывать с высоты 36 метров листовки. В листовках, озаглавленных: «Кучма — подавишься Севастополем», под текстом была воспроизведена репродукция картины Дейнеки «Оборона Севастополя» — матросы в белом отбиваются от гитлеровцев штыками и прикладами. Текст оповещал граждан Севастополя, что это политическая акция, что Украина незаконно владеет городом русской славы. Листовки летели над городом, флаги развевались, это был отличный плевок в день Независимости Украины в её восьмилетний юбилей.
Башню штурмовали, ребят арестовали и бросили в Севастопольскую тюрьму. Украинская служба безопасности и милиция Украины начали следствие. Был снят с работы генерал Белобородов, начальник ГУВД Севастополя. Благодаря тому, что у нас в Севастополе был отличный источник информации — бывший депутат Верховного Совета Крыма Александр Круглов, — партия в Москве знала, что происходит в Севастополе. Мы смогли наладить доставку передач для национал-большевиков. В Севастополе нашлись отличные женщины того же типа, что есть в Москве в «Трудовой России» — они закрепили за собой, каждая, наших пацанов и делали своё дело — возили передачи в тюрьму. Вначале в Севастопольскую тюрьму, потом и в Симферопольскую, потому что большую часть национал-большевиков перевели туда. Героические женщины вставали рано утром и первым автобусом отправлялись в Симферополь, где мчались в тюрьму с тяжёлыми сумками. Надо было ещё отстоять очередь в тюрьме. Возвращались они в Севастополь поздно ночью.
В Москве мы сразу же начали кампанию за освобождение наших товарищей. Я сам обратился в Министерство иностранных дел и потребовал, чтобы арестованных национал-большевиков посетили представители российского консульства. Мне обещали, что это будет сделано, однако позднее выяснилось, что российские консульства не имеют привычки посещать арестованных за границей соотечественников в тюрьмах. Тогда мы зашли со стороны Государственной Думы, подняли депутатов и совместно надавили на МИД. Месяца через полтора или два после ареста консул побывал у арестованных нацболов. С первого раза было ясно, что подобное, ни к чему не обязывающее, вмешательство российских властей придало нашим заключённым более высокий статус в тюрьме. Прежде чем избить их, украинские менты много раз подумают.
СМИ, находящиеся в плену собственных предрассудков, конечно, отчасти цензурировали эту блестящую пропагандистскую акцию НБП. Однако изначальная информация всё же просочилась в Россию. Постоянно давали информацию (тоже в своём духе) о ситуации в Севастополе на ТВ-6 «Скандалы недели». Поддержал, хотя и вяло, информационный поток Любимов в своём «ВИДе». Газеты «Коммерсант», «Независимая газета», «Время МН», «Сегодня», каждая поместила по несколько статей о судьбе национал-большевиков. В конце концов представительство МИДа вмешалось в ситуацию. Глава МИДа Иванов договорился с Украиной о том, что нацболы будут переданы в Россию. Об этом мы узнали из ответов МИДа на запросы депутатов. Затем дело вдруг застопорилось, кажется, по вине Генеральной прокуратуры, которая не по форме составила запрос о выдаче. А может, украинская сторона решила подольше подержать нацболов в тюрьме, дабы больше наказать их.
Планируя акцию в Севастополе, партия, разумеется, понимала, что национал-большевикам придётся отсидеть в украинских тюрьмах какое-то время. Мы рассчитывали на несколько месяцев. Однако, взвешивая пропагандистский эффект акции и цену, которую придётся заплатить, партия всё же приняла решение в пользу акции. К тому же с точки зрения закона как Российской Федерации, так и с точки зрения украинского законодательства ребята не совершали, оккупируя башню клуба моряков, преступления. Было совершено правонарушение, даже не тянущее на хулиганство. Никто не пострадал, никого даже не толкнули. Пришли, заняли пустующее помещение башни, закрылись…
В европейской стране дело закончилось бы штрафом. В самостийной Украине это стоило 15 товарищам шести месяцев отсидки в тюрьмах и на пересылках. Двое заболели туберкулёзом.
Мне пришлось перенести тяжёлые атаки со стороны родителей наших пацанов. Мы с самого начала собрали родителей москвичей, дали им всю возможную информацию, как могли попытались успокоить. Я, Андрей Фёдоров, адвокат Сергей Беляк. Родители вначале в большинстве своём повели себя разумно, стали выступать с нами единым фронтом. Впоследствии, увы, их эмоции унесли их далеко. Представители Генеральной прокуратуры, встретившись с родителями, сумели даже убедить их снять вторую передачу Любимова с эфира — якобы эта передача повредит выдаче их сыновей на Родину. На самом деле родителей обманывали: любая огласка всегда работает на обвиняемых. Чем более известно то или иное дело широкой публике, тем более оно может рассчитывать на справедливый исход.
Севастопольская акция на самой Украине подняла репутацию Национал-большевистской партии на недосягаемую высоту. Мы оказались единственной партией которая за восемь лет независимости Украины совершила конкретную акцию: сделала в полный голос заявку на Севастополь, с потерей которого смирились все политические партии России. К тому же мы заплатили за возможность сказать вслух: «Севастополь — русский город!», «Кучма — подавишься Севастополем!» — своими страданиями, своей шкурой. В России, совершив севастопольскую акцию, НБП отодвинула многие партии и спокойно вышла вперёд. Было ясно, что вот партия, готовая рисковать, рискующая, борющаяся, «отвечающая за свой базар», если перейти с высокого штиля на низкий.
Владимир Давиденко, глава политического движения «Спас», сказал тогда Баркашову: «Вот смотри, как люди самоотверженно работают, шкуры своей не жалея. А ты? Почему твои люди бездействуют?» Баркашов что-то буркнул, вроде того что это несерьёзно, но, впрочем, добавил: «Да, Лимонов — человек принципиальный». Давиденко передал мне похвалу, на самом деле похвалу, поскольку Баркашов никого никогда не хвалил. В те месяцы я контачил с Давиденко, поскольку не мог смириться с тем, что Национал-большевистская партия не будет участвовать в выборах. Дело в том, что, сидя в своём кабинете в Государственной Думе, седой паук Давиденко, профессор полярной медицины, плёл свою паутину. Организовывал блок «Спас». Я был с ним знаком уже в 1996 году, моё внимание в 1999 году он привлёк тем, что в печати появились сообщения о том, будто политическое движение «Спас» организует избирательный блок, в который войдут: Давиденко, Баркашов и другие правые лидеры. Тут я и встрепенулся. Давиденко был членом фракции ЛДПР, он был заместителем председателя Комитета Госдумы по медицине, известен был мало. Но с Баркашовым такой блок мог взять свои 5 %. Если бы за Баркашовым поставить мою фамилию, я был уверен что мы могли бы получить свои 7–8% голосов избирателей. Я позвонил Давиденко. Тот несколько заикался, заикание придавало его речи характер упрямства и особой значительности. «Ну так приходи, побеседуем», — сказал Давиденко. Это было в конце июня, я полагаю в начале июля.
Мы встретились в его госдумовском кабинете, над столом сбоку у него висел диплом Гарвардского университета. Я утонул в чёрном кресле. Давиденко сказал, что да, он формирует блок, но работать с «Сашей» очень трудно. «Ты же сам знаешь, какой он у нас». Я знал и кивнул. «А чё у тебя с Анпиловым не вышло?» — спросил он. «Да кинул Анпилов нас». — «Ясно. К нам хочешь? К нам теперь все хотят… Я тут ежедневно встречаюсь с лидерами националистов». — «Где ж ты их столько набрал, лидеров, чтоб каждый день?» — «Вчера Севастьянов был, сегодня Миронов подойдёт. Знаешь, бывший министр по печати. И Фёдоров подойдёт, который из Долгопрудной, от Баркашова откололся». — «Володя, это ж все лидеры без организаций. За ними никого нет. Только тусовка. Зачем они тебе?»
Мы заспорили. Он сказал, что ему нужны три-четыре зарегистрированных организации. Что у него у самого есть «Спас», что есть «Возрождение» Валерия Ивановича Скурлатова и что Фёдорова из Долгопрудной он тащит в «Спас» потому, что у Фёдорова есть зарегистрированная общероссийская организация.
«Не верю ушам своим! — сказал я. — Откуда у этого фашиста по воскресеньям общероссийская организация?!» — «Есть-есть у него регистрация. Другое дело, что Саша — капризный диктатор, он Фёдорова не хочет, Фёдоров от него откололся. Это же его бывший подчинённый. Ему, он считает, западло с ним в одном блоке… Но я ему говорю: «Ты, Саша, у нас звезда, но регистрации общероссийской у тебя тоже нет». А почему ты назвал Фёдорова фашистом по воскресеньям?» — «Говорят, он всю неделю работает в ЦКБ как приличный труженик, в костюме, а на выходные надевает эрэнешную форму, портупею и строем прогуливается по Долгопрудной».
Мы с Давиденко посмеялись. Он был скорее умеренно правым и знал радикальную правую тусовку плохо. Все эти «лидеры» представляли или сами себя, как буржуа Севастьянов, — автор книги «Национал-Демократия», издатель куртуазных маньеристов (!), или имели под началом десяток хмурых пожилых молодцов, как Фёдоров, или прославились тем, что однажды сказали что-то против евреев, как Миронов. Давиденко — учёный, он вылез из своего умеренного покоя фракции ЛДПР, на мой взгляд, только потому, что вылетел из фракции и, чтобы остаться в Думе, должен был что-то изобрести. Изобретение его было не таким уж и глупым, и оно могло закончиться успешно, если бы не жадность Баркашова.
«Хочу к вам пристроиться, — сказал я. — Поговори с Сашей». — «Ты же знаешь, у него на тебя аллергия. А в последнее время ещё и дух соперничества. Поговорю. А чего ты хочешь?» — «Третье место. Баркашов, ты и я. Или: Давиденко, Баркашов, Лимонов». — «У, чего захотел! Хватит с меня Баркашова… А деньги у тебя есть, 84 тысячи долларов?» — «Почему 84? На троих дели, получится по 28 тысяч». — «Нет, Сашка настаивает, чтоб сбросились по 84 тысячи. 84 залог, а две другие части пойдут на расходы по выборам. Так есть или нету? Вы ж бедные, с голой жопой ходите». — «Есть деньги. Есть пара бизнесменов, желающих дать денег».
На том мы и расстались. Давиденко стал интриговать в мою пользу. Баркашов вначале наотрез отказался, потом, когда обнаружилось, что у других союзников всё же нет денег, помягчел. Он нерасчётливо выгнал из блока Скурлатова, милейшего Валерия Ивановича, держателя зарегистрированной марки — всероссийской партии «Возрождение». «Я не хочу за тебя платить!» — сказал он и выгнал. Надо было заплатить. Потому что если, кроме собственно «Спаса» — ещё две-три политические организации со всероссийской регистрацией, то у министра юстиции и Центризбиркома не хватило бы времени разрушить все организации блока. Удивителен здесь цинизм власти, которая позволяла и позволяет себе регистрировать и перерегистрировать такие несуществующие в природе организации, как «Возрождение» или «Спас», поскольку во главе их стоят такие неодиозные и незасвеченые люди, как Скурлатов или Давиденко, и не регистрировать РНЕ и НБП во главе с одиозными вождями, но зато являющиеся реально существующими политическими партиями.
Жадность и мания величия «Петровича» (Баркашова) привели к тому, что «Спас» один явился блокобразующим политическим движением. Они внесли залог, и Центризбиркому, к ужасу самого Вешнякова, пришлось зарегистрировать движение «Спас». Тогда (спасая горшки!) в бумаги «Спаса» вынуждено было заглянуть — вопреки закону — Министерство юстиции. И обнаружило то, что было известно изначально и что можно обнаружить при проверке ста из 132 зарегистрированных Минюстом общероссийских политических партий, а именно: бумаги есть, а людей нет. Попросту говоря: фальшивка. Только фальшивка никого не заботила до тех пор, пока приличный Давиденко скромно занимал пост лидера «Спаса». Как только во главе избирательного объединения «Спас» встал Баркашов Александр Петрович — тут решили «Спас» валить.
Ну ясно, что у «Спаса» не было никаких региональных отделений или были два-три. Давиденко сам просил меня дать ему моих людей в регионах, в случае если будет проверка «Спаса». Я готов был дать. Однако до этого не дошло. Дело в том, что я не смог с ним столковаться. Баркашов хотел наши (наших бизнесменов) 84 тысячи, а за это давал мне пятое (вне ведущей тройки) место и ещё одно за пределами первых 12 мест, которые приносят партии 5 % проголосовавших за неё избирателей. На таких условиях наши бизнесмены (на самом деле остался один) денег нам давать не хотели. Они сами метили в депутаты. И я не хотел идти пятым, я хотел войти в первую тройку. Ибо верил, что моя фамилия в избирательном бюллетене принесёт реальные 3 %, а то и все 5 %. Трезво оценивая свои возможности, я рассчитывал, что, попав в первую тройку (а первые три фамилии должны стоять в бюллетене), мне удастся хотя бы засветить нашу партию, нашу организацию. Потому что существовало реальное опасение, что нас завалят.
Баркашов изгнал из «Спаса» все зарегистрированные организации, увеличив тем самым возможности правительства расправиться со «Спасом», — ну и закономерно, что регистрацию «Спаса» аннулировали.
Одновременно правительство создавало мёртвые чиновничьи партии «Единство» и «Отечество». Моему возмущению этим произволом и беззаконием нет пределов. Происходит отвратительное попрание всех возможных политических свобод. А нравится или не нравится Баркашов, или Примаков, или Шойгу — это уже другая история. Мне лично неприятны все трое. По-разному, но неприятны.
Состав новой Думы оказался возмутительно плоским. Послушным власти, поганым, не блистательным.
Наконец 29 января 2000 года закончилась у ворот 3-й пересыльной тюрьмы в Москве Севастопольская эпопея. Родители наших национал-большевиков были к этому времени настолько взвинчены, психопатичны и враждебны к партии и ко мне лично, что намеревались даже утаить от партии день выхода наших товарищей на свободу.
Рано утром, около семи, в моей квартире раздались несколько телефонных звонков от «солдатских матерей», как я их стал называть за глаза. «Вы ни в коем случае не должны туда приезжать!» — кричала мать Саши Дьяконова. Два её сына были членами партии. Сашка сидел в Севастополе, Стас позднее был задержан в связи с нападением на посольства в Москве. Даже лояльная ко мне и к партии мать Кирилла Охапкина и та позвонила и просила не приходить, не устраивать манифестаций, так как «родители боятся, что, увидев манифестацию, увидев встречающих, их детей оставят в тюрьме». Мы не стали созывать всю парторганизацию к 3-й пересылке. Но всё же человек 40–50 ребят собралось. Чёрной цепочкой мы вышли из автобуса на конечной остановке среди заводских, заметённых снегом заборов и направились к пересылке. Матери в шубейках и пальто, в сапогах, с сумками уже были там. Женщины неприязненно смотрели на меня. Таким же взглядом, помню, моя мать смотрела на Саню Красного, считая, что он увёл у неё сына. На самом деле я сам лип к Сане и его товарищам — старшим ребятам. Матерям было не понять, что в партии и возле меня ребята ищут того, чего у них нет дома, — прикосновения к Большому делу, к Истории, к политике, выхода из замкнутого пространства семьи. Семья изнуряла и принижала их, партия — возвышала.
Одна из женщин подошла ко мне. По-моему, она была даже не матерью, но подругой «солдатской матери». «Вы же шизофреник! — сказала она. — Вы же безумны и стараетесь заразить своим безумием наших сыновей». — «Не обращайте внимания, — сказала мать Толи Тишина, не по сыну молодая, с книжкой в руках. — Не ведают, что творят».
Вышел из ворот широкоплечий, в шапке, в гражданском пальто, начальник пересылки, пожал мне руку. «Придётся чуть вам подождать, пока мы их вымоем, накормим. Все, слава Богу, здоровы, Дорога их только слегка потрепала. Из Белгорода вчера выехали, всю ночь тащились». Глядя, как уважительно разговаривает со мной начальник тюрьмы, большинство родителей заколебались. И стали подходить, спрашивать что-то. Был выходной день. Для нас открыли в виде исключения приёмную пересылки — и там на скамейках нам пришлось отсиживать задницы часов до трёх ночи. Рядом с воротами пересылки примостились чебуречная и пивная. В конце концов голод загнал нас всех туда по очереди. Довольно неприятные люди в бушлатах, меняясь, выпивали за соседним столом. То ли вертухаи, то ли конвой, понять было трудно.
Когда наши наконец появились гололобой толпой, уменьшившись вдвое и втрое, исхудавшие и непохожие на себя, мы, встречающие, даже растерялись. Шесть месяцев борьбы были позади. Мы обнимались, хлопали друг друга по спинам. Подобрели и матери. Анализируя их поведение, я пришёл к выводу, что мы же их и испортили. Собрав их сразу же после случившегося, объясняя им в каждую встречу всё больше и больше, посвящая их в наши действия, мы внушили им в конце концов представление, что это легко — поднять депутатов Госдумы, добиться вмешательства МИДа. Они стали действовать сами, и, встречаясь с чиновниками прокуратуры и МИДа, попали под их влияние. Те внушили матерям, что партия и я лично эксплуатируем их якобы легковерных и беспомощных сыновей. И матери стали работать против нас.
Там, у ворот 3-й пересыльной, я всё же почувствовал себя спокойным. 15 членов большой нашей семьи вернулись из далёкого похода. Тяжесть свалилась.
глава XVIII. Третий съезд
25 августа 1999 года пятнадцать национал-большевиков поднялись на башню клуба моряков в Севастополе, сумели заварить за собой дверь и люки и на последней площадке башни вывесили лозунг «Севастополь — русский город!», флаги НБП, после чего стали выбрасывать с высоты 36 метров листовки. В листовках, озаглавленных: «Кучма — подавишься Севастополем», под текстом была воспроизведена репродукция картины Дейнеки «Оборона Севастополя» — матросы в белом отбиваются от гитлеровцев штыками и прикладами. Текст оповещал граждан Севастополя, что это политическая акция, что Украина незаконно владеет городом русской славы. Листовки летели над городом, флаги развевались, это был отличный плевок в день Независимости Украины в её восьмилетний юбилей.
Башню штурмовали, ребят арестовали и бросили в Севастопольскую тюрьму. Украинская служба безопасности и милиция Украины начали следствие. Был снят с работы генерал Белобородов, начальник ГУВД Севастополя. Благодаря тому, что у нас в Севастополе был отличный источник информации — бывший депутат Верховного Совета Крыма Александр Круглов, — партия в Москве знала, что происходит в Севастополе. Мы смогли наладить доставку передач для национал-большевиков. В Севастополе нашлись отличные женщины того же типа, что есть в Москве в «Трудовой России» — они закрепили за собой, каждая, наших пацанов и делали своё дело — возили передачи в тюрьму. Вначале в Севастопольскую тюрьму, потом и в Симферопольскую, потому что большую часть национал-большевиков перевели туда. Героические женщины вставали рано утром и первым автобусом отправлялись в Симферополь, где мчались в тюрьму с тяжёлыми сумками. Надо было ещё отстоять очередь в тюрьме. Возвращались они в Севастополь поздно ночью.
В Москве мы сразу же начали кампанию за освобождение наших товарищей. Я сам обратился в Министерство иностранных дел и потребовал, чтобы арестованных национал-большевиков посетили представители российского консульства. Мне обещали, что это будет сделано, однако позднее выяснилось, что российские консульства не имеют привычки посещать арестованных за границей соотечественников в тюрьмах. Тогда мы зашли со стороны Государственной Думы, подняли депутатов и совместно надавили на МИД. Месяца через полтора или два после ареста консул побывал у арестованных нацболов. С первого раза было ясно, что подобное, ни к чему не обязывающее, вмешательство российских властей придало нашим заключённым более высокий статус в тюрьме. Прежде чем избить их, украинские менты много раз подумают.
СМИ, находящиеся в плену собственных предрассудков, конечно, отчасти цензурировали эту блестящую пропагандистскую акцию НБП. Однако изначальная информация всё же просочилась в Россию. Постоянно давали информацию (тоже в своём духе) о ситуации в Севастополе на ТВ-6 «Скандалы недели». Поддержал, хотя и вяло, информационный поток Любимов в своём «ВИДе». Газеты «Коммерсант», «Независимая газета», «Время МН», «Сегодня», каждая поместила по несколько статей о судьбе национал-большевиков. В конце концов представительство МИДа вмешалось в ситуацию. Глава МИДа Иванов договорился с Украиной о том, что нацболы будут переданы в Россию. Об этом мы узнали из ответов МИДа на запросы депутатов. Затем дело вдруг застопорилось, кажется, по вине Генеральной прокуратуры, которая не по форме составила запрос о выдаче. А может, украинская сторона решила подольше подержать нацболов в тюрьме, дабы больше наказать их.
Планируя акцию в Севастополе, партия, разумеется, понимала, что национал-большевикам придётся отсидеть в украинских тюрьмах какое-то время. Мы рассчитывали на несколько месяцев. Однако, взвешивая пропагандистский эффект акции и цену, которую придётся заплатить, партия всё же приняла решение в пользу акции. К тому же с точки зрения закона как Российской Федерации, так и с точки зрения украинского законодательства ребята не совершали, оккупируя башню клуба моряков, преступления. Было совершено правонарушение, даже не тянущее на хулиганство. Никто не пострадал, никого даже не толкнули. Пришли, заняли пустующее помещение башни, закрылись…
В европейской стране дело закончилось бы штрафом. В самостийной Украине это стоило 15 товарищам шести месяцев отсидки в тюрьмах и на пересылках. Двое заболели туберкулёзом.
Мне пришлось перенести тяжёлые атаки со стороны родителей наших пацанов. Мы с самого начала собрали родителей москвичей, дали им всю возможную информацию, как могли попытались успокоить. Я, Андрей Фёдоров, адвокат Сергей Беляк. Родители вначале в большинстве своём повели себя разумно, стали выступать с нами единым фронтом. Впоследствии, увы, их эмоции унесли их далеко. Представители Генеральной прокуратуры, встретившись с родителями, сумели даже убедить их снять вторую передачу Любимова с эфира — якобы эта передача повредит выдаче их сыновей на Родину. На самом деле родителей обманывали: любая огласка всегда работает на обвиняемых. Чем более известно то или иное дело широкой публике, тем более оно может рассчитывать на справедливый исход.
Севастопольская акция на самой Украине подняла репутацию Национал-большевистской партии на недосягаемую высоту. Мы оказались единственной партией которая за восемь лет независимости Украины совершила конкретную акцию: сделала в полный голос заявку на Севастополь, с потерей которого смирились все политические партии России. К тому же мы заплатили за возможность сказать вслух: «Севастополь — русский город!», «Кучма — подавишься Севастополем!» — своими страданиями, своей шкурой. В России, совершив севастопольскую акцию, НБП отодвинула многие партии и спокойно вышла вперёд. Было ясно, что вот партия, готовая рисковать, рискующая, борющаяся, «отвечающая за свой базар», если перейти с высокого штиля на низкий.
Владимир Давиденко, глава политического движения «Спас», сказал тогда Баркашову: «Вот смотри, как люди самоотверженно работают, шкуры своей не жалея. А ты? Почему твои люди бездействуют?» Баркашов что-то буркнул, вроде того что это несерьёзно, но, впрочем, добавил: «Да, Лимонов — человек принципиальный». Давиденко передал мне похвалу, на самом деле похвалу, поскольку Баркашов никого никогда не хвалил. В те месяцы я контачил с Давиденко, поскольку не мог смириться с тем, что Национал-большевистская партия не будет участвовать в выборах. Дело в том, что, сидя в своём кабинете в Государственной Думе, седой паук Давиденко, профессор полярной медицины, плёл свою паутину. Организовывал блок «Спас». Я был с ним знаком уже в 1996 году, моё внимание в 1999 году он привлёк тем, что в печати появились сообщения о том, будто политическое движение «Спас» организует избирательный блок, в который войдут: Давиденко, Баркашов и другие правые лидеры. Тут я и встрепенулся. Давиденко был членом фракции ЛДПР, он был заместителем председателя Комитета Госдумы по медицине, известен был мало. Но с Баркашовым такой блок мог взять свои 5 %. Если бы за Баркашовым поставить мою фамилию, я был уверен что мы могли бы получить свои 7–8% голосов избирателей. Я позвонил Давиденко. Тот несколько заикался, заикание придавало его речи характер упрямства и особой значительности. «Ну так приходи, побеседуем», — сказал Давиденко. Это было в конце июня, я полагаю в начале июля.
Мы встретились в его госдумовском кабинете, над столом сбоку у него висел диплом Гарвардского университета. Я утонул в чёрном кресле. Давиденко сказал, что да, он формирует блок, но работать с «Сашей» очень трудно. «Ты же сам знаешь, какой он у нас». Я знал и кивнул. «А чё у тебя с Анпиловым не вышло?» — спросил он. «Да кинул Анпилов нас». — «Ясно. К нам хочешь? К нам теперь все хотят… Я тут ежедневно встречаюсь с лидерами националистов». — «Где ж ты их столько набрал, лидеров, чтоб каждый день?» — «Вчера Севастьянов был, сегодня Миронов подойдёт. Знаешь, бывший министр по печати. И Фёдоров подойдёт, который из Долгопрудной, от Баркашова откололся». — «Володя, это ж все лидеры без организаций. За ними никого нет. Только тусовка. Зачем они тебе?»
Мы заспорили. Он сказал, что ему нужны три-четыре зарегистрированных организации. Что у него у самого есть «Спас», что есть «Возрождение» Валерия Ивановича Скурлатова и что Фёдорова из Долгопрудной он тащит в «Спас» потому, что у Фёдорова есть зарегистрированная общероссийская организация.
«Не верю ушам своим! — сказал я. — Откуда у этого фашиста по воскресеньям общероссийская организация?!» — «Есть-есть у него регистрация. Другое дело, что Саша — капризный диктатор, он Фёдорова не хочет, Фёдоров от него откололся. Это же его бывший подчинённый. Ему, он считает, западло с ним в одном блоке… Но я ему говорю: «Ты, Саша, у нас звезда, но регистрации общероссийской у тебя тоже нет». А почему ты назвал Фёдорова фашистом по воскресеньям?» — «Говорят, он всю неделю работает в ЦКБ как приличный труженик, в костюме, а на выходные надевает эрэнешную форму, портупею и строем прогуливается по Долгопрудной».
Мы с Давиденко посмеялись. Он был скорее умеренно правым и знал радикальную правую тусовку плохо. Все эти «лидеры» представляли или сами себя, как буржуа Севастьянов, — автор книги «Национал-Демократия», издатель куртуазных маньеристов (!), или имели под началом десяток хмурых пожилых молодцов, как Фёдоров, или прославились тем, что однажды сказали что-то против евреев, как Миронов. Давиденко — учёный, он вылез из своего умеренного покоя фракции ЛДПР, на мой взгляд, только потому, что вылетел из фракции и, чтобы остаться в Думе, должен был что-то изобрести. Изобретение его было не таким уж и глупым, и оно могло закончиться успешно, если бы не жадность Баркашова.
«Хочу к вам пристроиться, — сказал я. — Поговори с Сашей». — «Ты же знаешь, у него на тебя аллергия. А в последнее время ещё и дух соперничества. Поговорю. А чего ты хочешь?» — «Третье место. Баркашов, ты и я. Или: Давиденко, Баркашов, Лимонов». — «У, чего захотел! Хватит с меня Баркашова… А деньги у тебя есть, 84 тысячи долларов?» — «Почему 84? На троих дели, получится по 28 тысяч». — «Нет, Сашка настаивает, чтоб сбросились по 84 тысячи. 84 залог, а две другие части пойдут на расходы по выборам. Так есть или нету? Вы ж бедные, с голой жопой ходите». — «Есть деньги. Есть пара бизнесменов, желающих дать денег».
На том мы и расстались. Давиденко стал интриговать в мою пользу. Баркашов вначале наотрез отказался, потом, когда обнаружилось, что у других союзников всё же нет денег, помягчел. Он нерасчётливо выгнал из блока Скурлатова, милейшего Валерия Ивановича, держателя зарегистрированной марки — всероссийской партии «Возрождение». «Я не хочу за тебя платить!» — сказал он и выгнал. Надо было заплатить. Потому что если, кроме собственно «Спаса» — ещё две-три политические организации со всероссийской регистрацией, то у министра юстиции и Центризбиркома не хватило бы времени разрушить все организации блока. Удивителен здесь цинизм власти, которая позволяла и позволяет себе регистрировать и перерегистрировать такие несуществующие в природе организации, как «Возрождение» или «Спас», поскольку во главе их стоят такие неодиозные и незасвеченые люди, как Скурлатов или Давиденко, и не регистрировать РНЕ и НБП во главе с одиозными вождями, но зато являющиеся реально существующими политическими партиями.
Жадность и мания величия «Петровича» (Баркашова) привели к тому, что «Спас» один явился блокобразующим политическим движением. Они внесли залог, и Центризбиркому, к ужасу самого Вешнякова, пришлось зарегистрировать движение «Спас». Тогда (спасая горшки!) в бумаги «Спаса» вынуждено было заглянуть — вопреки закону — Министерство юстиции. И обнаружило то, что было известно изначально и что можно обнаружить при проверке ста из 132 зарегистрированных Минюстом общероссийских политических партий, а именно: бумаги есть, а людей нет. Попросту говоря: фальшивка. Только фальшивка никого не заботила до тех пор, пока приличный Давиденко скромно занимал пост лидера «Спаса». Как только во главе избирательного объединения «Спас» встал Баркашов Александр Петрович — тут решили «Спас» валить.
Ну ясно, что у «Спаса» не было никаких региональных отделений или были два-три. Давиденко сам просил меня дать ему моих людей в регионах, в случае если будет проверка «Спаса». Я готов был дать. Однако до этого не дошло. Дело в том, что я не смог с ним столковаться. Баркашов хотел наши (наших бизнесменов) 84 тысячи, а за это давал мне пятое (вне ведущей тройки) место и ещё одно за пределами первых 12 мест, которые приносят партии 5 % проголосовавших за неё избирателей. На таких условиях наши бизнесмены (на самом деле остался один) денег нам давать не хотели. Они сами метили в депутаты. И я не хотел идти пятым, я хотел войти в первую тройку. Ибо верил, что моя фамилия в избирательном бюллетене принесёт реальные 3 %, а то и все 5 %. Трезво оценивая свои возможности, я рассчитывал, что, попав в первую тройку (а первые три фамилии должны стоять в бюллетене), мне удастся хотя бы засветить нашу партию, нашу организацию. Потому что существовало реальное опасение, что нас завалят.
Баркашов изгнал из «Спаса» все зарегистрированные организации, увеличив тем самым возможности правительства расправиться со «Спасом», — ну и закономерно, что регистрацию «Спаса» аннулировали.
Одновременно правительство создавало мёртвые чиновничьи партии «Единство» и «Отечество». Моему возмущению этим произволом и беззаконием нет пределов. Происходит отвратительное попрание всех возможных политических свобод. А нравится или не нравится Баркашов, или Примаков, или Шойгу — это уже другая история. Мне лично неприятны все трое. По-разному, но неприятны.
Состав новой Думы оказался возмутительно плоским. Послушным власти, поганым, не блистательным.
Наконец 29 января 2000 года закончилась у ворот 3-й пересыльной тюрьмы в Москве Севастопольская эпопея. Родители наших национал-большевиков были к этому времени настолько взвинчены, психопатичны и враждебны к партии и ко мне лично, что намеревались даже утаить от партии день выхода наших товарищей на свободу.
Рано утром, около семи, в моей квартире раздались несколько телефонных звонков от «солдатских матерей», как я их стал называть за глаза. «Вы ни в коем случае не должны туда приезжать!» — кричала мать Саши Дьяконова. Два её сына были членами партии. Сашка сидел в Севастополе, Стас позднее был задержан в связи с нападением на посольства в Москве. Даже лояльная ко мне и к партии мать Кирилла Охапкина и та позвонила и просила не приходить, не устраивать манифестаций, так как «родители боятся, что, увидев манифестацию, увидев встречающих, их детей оставят в тюрьме». Мы не стали созывать всю парторганизацию к 3-й пересылке. Но всё же человек 40–50 ребят собралось. Чёрной цепочкой мы вышли из автобуса на конечной остановке среди заводских, заметённых снегом заборов и направились к пересылке. Матери в шубейках и пальто, в сапогах, с сумками уже были там. Женщины неприязненно смотрели на меня. Таким же взглядом, помню, моя мать смотрела на Саню Красного, считая, что он увёл у неё сына. На самом деле я сам лип к Сане и его товарищам — старшим ребятам. Матерям было не понять, что в партии и возле меня ребята ищут того, чего у них нет дома, — прикосновения к Большому делу, к Истории, к политике, выхода из замкнутого пространства семьи. Семья изнуряла и принижала их, партия — возвышала.
Одна из женщин подошла ко мне. По-моему, она была даже не матерью, но подругой «солдатской матери». «Вы же шизофреник! — сказала она. — Вы же безумны и стараетесь заразить своим безумием наших сыновей». — «Не обращайте внимания, — сказала мать Толи Тишина, не по сыну молодая, с книжкой в руках. — Не ведают, что творят».
Вышел из ворот широкоплечий, в шапке, в гражданском пальто, начальник пересылки, пожал мне руку. «Придётся чуть вам подождать, пока мы их вымоем, накормим. Все, слава Богу, здоровы, Дорога их только слегка потрепала. Из Белгорода вчера выехали, всю ночь тащились». Глядя, как уважительно разговаривает со мной начальник тюрьмы, большинство родителей заколебались. И стали подходить, спрашивать что-то. Был выходной день. Для нас открыли в виде исключения приёмную пересылки — и там на скамейках нам пришлось отсиживать задницы часов до трёх ночи. Рядом с воротами пересылки примостились чебуречная и пивная. В конце концов голод загнал нас всех туда по очереди. Довольно неприятные люди в бушлатах, меняясь, выпивали за соседним столом. То ли вертухаи, то ли конвой, понять было трудно.
Когда наши наконец появились гололобой толпой, уменьшившись вдвое и втрое, исхудавшие и непохожие на себя, мы, встречающие, даже растерялись. Шесть месяцев борьбы были позади. Мы обнимались, хлопали друг друга по спинам. Подобрели и матери. Анализируя их поведение, я пришёл к выводу, что мы же их и испортили. Собрав их сразу же после случившегося, объясняя им в каждую встречу всё больше и больше, посвящая их в наши действия, мы внушили им в конце концов представление, что это легко — поднять депутатов Госдумы, добиться вмешательства МИДа. Они стали действовать сами, и, встречаясь с чиновниками прокуратуры и МИДа, попали под их влияние. Те внушили матерям, что партия и я лично эксплуатируем их якобы легковерных и беспомощных сыновей. И матери стали работать против нас.
Там, у ворот 3-й пересыльной, я всё же почувствовал себя спокойным. 15 членов большой нашей семьи вернулись из далёкого похода. Тяжесть свалилась.
глава XVIII. Третий съезд
Ушедший 1999-й характеризовался, помимо Севастопольской акции, знаменовавшей важный этап в развитии партии, de facto мы перенесли центр тяжести политической борьбы из России в страны СНГ, — ещё несколькими менее заметными, но важными событиями. Трагически, неожиданно, умер Костя Локотков. Первый, по сути дела, наш посланец туда, в страну героев Валгаллу, он своей смертью открыл счёт потерям, напомнил нам, партии, что мы смертны. До сих пор не очень понятно, от чего он умер. Достоверно известно, что где-то в 19 часов 30 апреля его нашли с сизым лицом околевающим на полу в зале собраний. Ребята отвезли его в больницу, где ему вроде стало лучше, и ночь на 1 мая 1999 года он провёл в штабе, отлёживался. Утром на шествии и митинге меня охранял Николай Гаврилов, красивый блондин, наш киногерой. Поскольку кинематографисты Сальников и Мавромати снимали его во второй серии фильма «Хроника марсианских шпионов» в роли террориста. В том же фильме, кстати, снимался и Костя Локотков. Вернувшись с первомайской демонстрации, ребята обнаружили умирающего от удушья Костяна и вновь отвезли его в больницу. Там сказали, что лёгкие у него забиты мельчайшими частицами блевотины (ему было ночью плохо) и вся надежда на нарзан. Возите нарзан — он должен много пить, возможно, лёгкие очистятся. Выживет. Не выжил. Скончался. 8 мая Стас Дьяконов и ещё несколько пацанов привезли его голым в нашем УАЗике из больничного морга в дружественный морг — там работал наш национал-большевик. Труп вымыли, обрядили в тёмно-синий в полоску костюм. Мы простились с ним, — одетые в чёрное грустные мальчики и девочки, и его кремировали. Мать и брат увезли в Украину урну с прахом. Мать и брат не подозревали, что у Костяна так много друзей.
Тараса Рабко мы не кремировали. Он сам себя кремировал. Он появился вдруг после продолжительного отсутствия у меня, принёс четыре бутылки портвейна, сказал, что ему нужно поговорить на улице, и мы с ним вышли. Он сообщил, что устраивается на работу в НИИ при Генеральной прокуратуре и потому хотел бы, чтобы его имя исчезло с 4-й страницы газеты «Лимонка» из выходных данных, где он упомянут как учредитель газеты. «Ты должен понять меня, Эдуард. Ну ты понимаешь, Эдуард. Эдуард, тут дело такое, меня никто не просил, но мне дали понять…»
Выпускник Тверского ГУ, выпускник аспирантуры, Тарас Адамович Рабко в свои 25 лет имел только два дефекта, два пятна на репутации. Он был одно время подозреваем в убийстве девочки-модели, некой Яны. Её тело обнаружили в соседнем с домом, где Тарас снимал квартиру, доме, а у Тараса в записной книжке нашли её телефон. Одно время люди с Петровки с угрозами требовали от Тараса сознаться, он зашивал карманы и боялся ходить по улицам. Второе пятно: учредитель «Лимонки». Он хотел, чтобы мы нашли себе другого учредителя.
Я изругал Рабко, потому что боялся, что в атмосфере внимания к нам и недовольства нами, созданной севастопольской акцией, власти могут воспользоваться этим фактом. Когда мы сдадим документы для перерегистрации газеты на другого учредителя, власти могут не перерегистрировать «Лимонку» и закрыть её к чёртовой матери под любым предлогом. Даже не закрыть, а просто замотать регистрацию. Ходи потом, доказывай… Но к концу 1999 года газету успешно перерегистрировали на Сергея Аксёнова.
Таким образом, если в 1998 году ушёл в историческое небытие отец-основатель Национал-большевистской партии Александр Гельевич Дугин — широколицый, с бородой, то в 1999 году отбыл из анналов Национал-большевизма и второй отец-основатель: Тарас Адамович Рабко. К концу 1999 года Эдуард Вениаминович Савенко (Лимонов) остался фактически единственным вождём партии, новые лица хотя и появлялись, но вырастали медленно. А Егор Фёдорович Летов находился и находится все эти годы в некоей магнитной прострации, плавая телом над Российской территорией где-то в районе Омска. Летов — понятие даже не материальное, он не некто, но нечто. Пусть таковым и будет. Да и надежд на то, что будет другим, мало.
28 января 2000 года, за день до встречи ребят из 3-й пересыльной тюрьмы, крошечная Настя, возвращаясь домой, увидела в нашей спальне свет. Было где-то 19:30 или около того. Она решила, что я дома. Но в это время свет в спальне погас. Поравнявшись с другой гранью нашего дома, на эту сторону выходит другая комната нашей квартиры, — гостиная, она же и кухня, Настя увидела свет и там, но он тоже потух. У больницы стояла группа мужчин и смотрела на наши окна. Поднявшись на лифте (он останавливается между 8 и 9 этажом), Настя заметила двоих мужчин с рюкзаками на 8-м этаже. Всё это привело её и меня к выводу, что в нашей квартире в наше отсутствие кто-то побывал. А так как ничего не было похищено и не было следов взлома, то вывод мог быть один — у нас побывали, чтобы что-то оставить: патроны, наркотики. Звукозаписывающее устройство. На моём билете в метро я позже увидел время моего вхождения в метро «Фрунзенская» в этот день: 19:31. Очевидно, за мною следили, и тотчас, как я вошёл в метро, команду из моей квартиры отозвали. А ещё более вероятно: крошечная Настя спугнула их, и наружное наблюдение предупредило коллег: «Сваливайте!»
Освобождение «севастопольцев» из тюрьмы отвлекло меня от моих таинственных посетителей. Но в начале февраля я опять вспомнил о них. Позвонил Сергею Беляку — со времени его защиты наших ребят в деле против Михалкова мы сблизились — и попросил совета, что делать?
Мы пришли к выводу, что ко мне с визитом приходили какие-то службы. Вряд ли они хотели что-либо взять у меня, скорее хотели подбросить. Либо поставить жучки, ведь ясно, что такая активная организация, как Национал-большевистская партия, их должна была очень и очень интересовать. «Эдуард, они могли закатить тебе под ванну пару патронов, потом, когда надо будет тебя посадить, — им останется только «найти» у тебя патроны. Ты должен себя обезопасить — напиши письма Патрушеву и Рушайло, чтобы на всякий случай у тебя были копии этих писем, как алиби». Так посоветовал мне Беляк.
От себя же я добавил еще кое-что. Я позвонил генералу Зотову. Самого его не было на месте, никто не брал трубку. Тогда я позвонил его секретарше. «Генерал Зотов уже не работает», — сказала она. «А кто вместо него теперь?» — спросил я простодушно. Первому встречному она бы ни за что не сказала. Но она помнила мой визит к её боссу, помнила как легко, пошучивая, разговаривали мы при ней о Лаврентии Павловиче Берии — её босс провожал Лимонова из кабинета. Потому она, поколебавшись, сказала: «Пронин, Владимир Васильевич». — «А какой у него номер телефона? Я хотел бы с ним встретиться». Она дала мне номер его телефона. Я позвонил Пронину. (Есть Пронин В.В. и в МВД. Только что он стал главой московских милиционеров)
Тараса Рабко мы не кремировали. Он сам себя кремировал. Он появился вдруг после продолжительного отсутствия у меня, принёс четыре бутылки портвейна, сказал, что ему нужно поговорить на улице, и мы с ним вышли. Он сообщил, что устраивается на работу в НИИ при Генеральной прокуратуре и потому хотел бы, чтобы его имя исчезло с 4-й страницы газеты «Лимонка» из выходных данных, где он упомянут как учредитель газеты. «Ты должен понять меня, Эдуард. Ну ты понимаешь, Эдуард. Эдуард, тут дело такое, меня никто не просил, но мне дали понять…»
Выпускник Тверского ГУ, выпускник аспирантуры, Тарас Адамович Рабко в свои 25 лет имел только два дефекта, два пятна на репутации. Он был одно время подозреваем в убийстве девочки-модели, некой Яны. Её тело обнаружили в соседнем с домом, где Тарас снимал квартиру, доме, а у Тараса в записной книжке нашли её телефон. Одно время люди с Петровки с угрозами требовали от Тараса сознаться, он зашивал карманы и боялся ходить по улицам. Второе пятно: учредитель «Лимонки». Он хотел, чтобы мы нашли себе другого учредителя.
Я изругал Рабко, потому что боялся, что в атмосфере внимания к нам и недовольства нами, созданной севастопольской акцией, власти могут воспользоваться этим фактом. Когда мы сдадим документы для перерегистрации газеты на другого учредителя, власти могут не перерегистрировать «Лимонку» и закрыть её к чёртовой матери под любым предлогом. Даже не закрыть, а просто замотать регистрацию. Ходи потом, доказывай… Но к концу 1999 года газету успешно перерегистрировали на Сергея Аксёнова.
Таким образом, если в 1998 году ушёл в историческое небытие отец-основатель Национал-большевистской партии Александр Гельевич Дугин — широколицый, с бородой, то в 1999 году отбыл из анналов Национал-большевизма и второй отец-основатель: Тарас Адамович Рабко. К концу 1999 года Эдуард Вениаминович Савенко (Лимонов) остался фактически единственным вождём партии, новые лица хотя и появлялись, но вырастали медленно. А Егор Фёдорович Летов находился и находится все эти годы в некоей магнитной прострации, плавая телом над Российской территорией где-то в районе Омска. Летов — понятие даже не материальное, он не некто, но нечто. Пусть таковым и будет. Да и надежд на то, что будет другим, мало.
28 января 2000 года, за день до встречи ребят из 3-й пересыльной тюрьмы, крошечная Настя, возвращаясь домой, увидела в нашей спальне свет. Было где-то 19:30 или около того. Она решила, что я дома. Но в это время свет в спальне погас. Поравнявшись с другой гранью нашего дома, на эту сторону выходит другая комната нашей квартиры, — гостиная, она же и кухня, Настя увидела свет и там, но он тоже потух. У больницы стояла группа мужчин и смотрела на наши окна. Поднявшись на лифте (он останавливается между 8 и 9 этажом), Настя заметила двоих мужчин с рюкзаками на 8-м этаже. Всё это привело её и меня к выводу, что в нашей квартире в наше отсутствие кто-то побывал. А так как ничего не было похищено и не было следов взлома, то вывод мог быть один — у нас побывали, чтобы что-то оставить: патроны, наркотики. Звукозаписывающее устройство. На моём билете в метро я позже увидел время моего вхождения в метро «Фрунзенская» в этот день: 19:31. Очевидно, за мною следили, и тотчас, как я вошёл в метро, команду из моей квартиры отозвали. А ещё более вероятно: крошечная Настя спугнула их, и наружное наблюдение предупредило коллег: «Сваливайте!»
Освобождение «севастопольцев» из тюрьмы отвлекло меня от моих таинственных посетителей. Но в начале февраля я опять вспомнил о них. Позвонил Сергею Беляку — со времени его защиты наших ребят в деле против Михалкова мы сблизились — и попросил совета, что делать?
Мы пришли к выводу, что ко мне с визитом приходили какие-то службы. Вряд ли они хотели что-либо взять у меня, скорее хотели подбросить. Либо поставить жучки, ведь ясно, что такая активная организация, как Национал-большевистская партия, их должна была очень и очень интересовать. «Эдуард, они могли закатить тебе под ванну пару патронов, потом, когда надо будет тебя посадить, — им останется только «найти» у тебя патроны. Ты должен себя обезопасить — напиши письма Патрушеву и Рушайло, чтобы на всякий случай у тебя были копии этих писем, как алиби». Так посоветовал мне Беляк.
От себя же я добавил еще кое-что. Я позвонил генералу Зотову. Самого его не было на месте, никто не брал трубку. Тогда я позвонил его секретарше. «Генерал Зотов уже не работает», — сказала она. «А кто вместо него теперь?» — спросил я простодушно. Первому встречному она бы ни за что не сказала. Но она помнила мой визит к её боссу, помнила как легко, пошучивая, разговаривали мы при ней о Лаврентии Павловиче Берии — её босс провожал Лимонова из кабинета. Потому она, поколебавшись, сказала: «Пронин, Владимир Васильевич». — «А какой у него номер телефона? Я хотел бы с ним встретиться». Она дала мне номер его телефона. Я позвонил Пронину. (Есть Пронин В.В. и в МВД. Только что он стал главой московских милиционеров)