Страница:
Артур приехал на лошади позже. До его приезда Марина успела нас накормить отличным свежим отваром из баранины с овощами. Мы выложили на стол наши котлеты. (Котлеты мы втридорога купили на спортивной базе на Семинском перевале. Дело в том, что «УАЗик» наш стал барахлить, закипела вода в радиаторе, потому мы остановились остывать на перевале. Наружное наблюдение конторы занервничало, одна машина медленно укатила вперед, вторая остановилась у дороги метрах в двустах позади.) Девочка-подросток Айша взялась объяснять мне, кто такие алтайцы. Оказалось, что это калмыцкие роды, не ушедшие под натиском джунгаров (они же уйгуры) к Волге в современную Калмыкию, а оставшиеся здесь. Хотя их и называют общим именем «алтайцы», роды различаются между собой. Каждый род ведет свое начало от тотемного животного. «Наш род главный и называется «нойоны»».
Марина рассказала, что на их земле буддийские учёные нашли центр мира. Именно на их земле — на наследственной, передающейся из поколения в поколение земле Тахтоновых (Артур вам покажет), поставили буддийскую ступу. Дело в том, что земля Тахтоновых на равном расстоянии от Атлантики и Тихого океана по оси Запад—Восток, и на равном же расстоянии от Ледовитого и Индийского океанов по оси Север—Юг. «Сюда приезжал сам Далай-лама, и нас во множестве посещают буддийские делегации, здесь центр мира».
Артур неспешно ужинал, пока Марина рассказывала. Разумеется, их настоящие алтайские имена были другие, но алтайцы любят называть себя русскими именами, потому что по народному поверью злые люди могут навести на человека порчу, если будут знать имя, данное ему при рождении. Потому все алтайцы — это Лёхи, Васьки, Саньки. Чувствовалось, что Артур и Марина из высшего рода, в их поведении явно присутствовал некий природный аристократизм. Семья не пила, более того, обитатели села Боочи под их влиянием совместно объявили своё село непьющей зоной. Ведь известно, что у алтайцев, как у американских индейцев, отсутствует ген, отвечающий за расщепление алкоголя. Это их беда.
Нас поместили в старом доме. Меня в кровати девочки-подростка, охранник Михаил в соседней комнате на полу. Двери нигде не были закрыты. Проснулся я от музыки гонгов и больших труб. Прямо в окне над горами стояла медная луна. Гонги и трубы были буддийские атрибуты. Я решил, что это ночь буддийского праздника и соседи пришли к дому Тахтоновых и дудят в трубы. Звуки не умолкали, тогда я подумал, что к Тахтоновым приехали гости (они говорили, что ожидают гостей) и в их машине играет кассета с ритуальной музыкой. Друг НБП музыкант Тегин сочинял подобную мрачную и торжественную музыку, напоминающую и ужасы тибетской «Книги мёртвых» и египетскую кромешную жуть. Величественная музыка мучила меня от сорока минут до двух часов. Я было хотел встать и пойти посмотреть на источник музыки, но решил не беспокоить хозяев. Я совершенно уверен, что это мне не приснилось. Произошло это в ночь 17 на 18 августа 2000 года.
На следующее утро выяснилось: гости приехали, но тотчас легли спать; в их автомобиле нет магнитофона; никакого буддийского праздника не было ни вчера, не предвидится и сегодня; и уж тем более те несколько буддистов, что живут в Боочи, не имеют причуды ходить по ночам и играть на инструментах. Только Айша, девочка-подросток, сказала, что на их стоянке (там, где центр земли и где установлена ступа) одна женщина слышала гонг и трубы и ту музыку, которую, судя по описанию, слышал я. Тогда я стал теряться в догадках, что бы это значило. Я решил, что буддийские боги готовят нам всемирную славу и владение Евразией, и вспомнил легенду о бароне Унгерне — у него якобы было кольцо Чингисхана. Некоторую мрачность церемонии (медная луна в окне над горами, мрачные сами по себе звуки гонгов и труб на фоне ночи) я относил на счёт мрачности темы: владение Азией, древность, архаика прошедших цивилизаций, божественность послания. Увы, кажется, — на сегодняшний день, — что я неправильно разгадал поданный мне божественный знак свыше. Предпринятая экспедиция закончилась смертью для одних и тюремными стенами для других. Утром мы съездили на стоянку (домик в горах) и поднялись к ступе, к центру мира: светлого металла остроконечный шпиль заканчивался металлическим, лежащим на спине полумесяцем, а на нём лежал металлический шар. К шару были привязаны белые и синие ленты. Вокруг было очень тихо и безветрено.
18 августа мы были в Усть-Коксе. За небольшие деньги остановились на турбазе Владимира Андреевича Овсиенко. Я посылал ему в июле письмо из Москвы, где напоминал об его обещании помочь нам найти хотя бы временное прибежище, где мы могли бы пожить некоторое время. Овсиенко обещал созвониться со своими знакомыми директорами ОАО и совхозов и назавтра сообщить мне результат. «Между прочим, после вашего отъезда весной о вас тут спрашивали», — усмехнулся Овсиенко. «ФСБ, конечно?» — «Ну да…» — «И вы что?» — «Ну меня напугать трудно, — сказал Овсиенко. — Я сказал — известный человек, писатель, приехал, куда захотел. У нас есть на что посмотреть на Алтае».
На следующий день Овсиенко передал мне картонку, на которой были написаны три фамилии: Дмитрий Алексеевич Кетрарь, директор ОАО «Халзун» (село Банное), Тайка Александр Николаевич, старший охотовед (Усть-Кокса, администрация) и фамилия (запамятовал) бригадира маральника в Саузаре, а жил он в селе Талда.
Первым мы посетили бригадира, но его не было в маральнике, и мы отправились в село Банное. Кетрарь был на месте и тотчас взялся отвезти нас в дом, который он мог нам предложить. Я сел к нему в синий УАЗик (в его личном гараже мы видели три машины, включая иномарку), ребята последовали за мной в нашей белой «буханке». По дороге он характеризовал мне ситуацию. То была единственная продолжительная моя с ним встреча (впоследствии его, конечно, запугали люди ФСБ и он не рад был, что приютил нас). Он сказал, что в селе пьют. Что он сегодня только выдал им зарплату, намеренно задержав её, иначе они бы не убрали сено. Сено еще, конечно, осталось, но основную часть убрали. Что основная часть доходов на Алтае поступает с маральников. Что панты до кризиса августа 1998 года стоили очень дорого, высшие сорта дотягивали до 2.400 долларов за килограмм. Что предшественник его был очень плохой хозяин, но у него были в селе сильные корни и поддержка в районной администрации. Что очень нелегко было сместить его. Народ предложил ему стать директором. Он вообще-то чужой здесь. Только 18 лет как приехал из Молдавии. Совсем не пьет, пил когда-то, но много лет назад завязал. Здесь, если ты не пьешь, это уже огромное преимущество. Как бы иллюстрируя его рассказ, нам попадались беспредельно пьяные люди.
Он переехал речку и ввез нас в Сухой Лог — так называлось это место — длинный, действительно сухой луг вдоль отрогов гор. Старая избушка, полкрыши отсутствует, чёрные бревна и в сотне метров — новая, но незаконченная — пластик на окнах. Мы осмотрели новую избушку. В избушке была большая комната, нары вдоль стены, широкие, на четверых. «Печку можно временно взять из старой избы, — сказал Кетрарь. — Смотрите, подходит?» Я сказал, что мы остаёмся. Был август, я не думал, что мы замёрзнем. «Окна у меня есть, печник есть — я на той неделе пришлю вам рабочих», — сказал Кетрарь и уехал. Впоследствии я увидел его только однажды, в жуткий буран. Наш «УАЗик» спихнул в кювет пьяный алтаец на грейдере. Из остановившейся машины вышел тогда Кетрарь, не узнав меня. И пожертвовал нам свой трос.
На следующей неделе рабочие не появились, а Кетрарь стал нас тщательно избегать. Когда бы мы ни подъезжали к его обильному, самому деревянному, самому высокому и зажиточному дому, оказывалось, что он в отпуске или в Барнауле, или уехал в Горно-Алтайск… Теперь ясно, что он сторонился нас, не желая общаться с людьми, которых пасёт ФСБ, тогда я только предполагал, что может быть и так.
Золотарёв на Алтае преобразился. Хипповатый и не при деле в Барнауле, в горах он был суперменом. Однажды я увязался с ним собирать мумиё. Я далеко не слабый человек и неплохо хожу, но в сравнении с ним я чувствовал себя черепахой. Указав вверх, он назначил мне встречу на горном склоне. Я увяз по дороге в кустах, предположительно, дикого шиповника, они держали меня, как колючая проволока. А он, как горный козёл, уже бежал по отвесной скале высоко надо мной. Он учил нас находить ягоды, он ставил сети в горном ручье, как Чингачгук — Большой Змей, он учил нас, городских, разжигать костры, выкапывать корни и распознавать грибы.
«В тебе есть Дух», — сказал он мне через две недели жизни в Сухом Логе. Очевидно, две недели он ко мне присматривался. Он был возраста моей жены Наташи, то есть родился в 1958 году. В Алтае он бродил с самого детства, потому что был родом из города Бийска, а Бийск от гор отделяют несколько часов на автобусе. Еще при советской власти он собирал мумиё и корни, водил туристов на Телецкое озеро и к горе Белуха. Мумиё ценилось в больших городах среди интеллигенции как средство от всех болезней. На самом деле это помет горных мышей. Маленький кусочек стоил в Москве больших денег. Золотарёв знал хорошо и Уймонскую долину, населенную староверами и последователями Рериха. Он говорил мне, что КГБ усиленно надзирал за долиной, считая, что оттуда может начаться какая-нибудь сектантско-революционная ересь.
«Я ничего не понимаю в вашей партии. Я политикой не занимаюсь», — заявил он мне еще в Боочи. Но уже через десять дней, спросонья, я с удивлением услышал, как Виктор, за полночь беседуя с заехавшим обогреться алтайцем Лёхой, говорит ему: «Потому наша партия самая честная. Мы хотим…», — дальше он неправильно трактовал политику НБП, но поразительно было, что он так быстро прибился к нам. «У тебя ребята хорошие, — сказал он мне вскоре, — сколько езжу, таких не встречал. Самые лучшие».
Я написал о Золотарёве в недавно законченной «Книге воды» (это своеобразная книга воспоминаний), посему поумерю свой пыл. Мне очень тяжело, что его убили. Я чувствую, что вынул его насильственно из его кармы и поместил в нашу судьбу, в Историю Национал-Большевизма. И он погиб. Это я виноват.
Мы жили в Сухом Логу, и беспокоили нас только пьяные охотники и чабаны. В пьяном состоянии алтайцы заводили беседы о мощи Чингисхана, иногда сбивались на враждебность, наезжали, как говорят, на нас, но стычек не было. Кривоногий маленький и широкий Лёха сделался другом Виктора. В алтайцах чувствовался комплекс неполноценности народа, выпавшего из истории и прибившегося к русским, — народу историческому. Потому в подпитии они обыкновенно хвалились своим умением ездить на лошади и своим снайперским искусством. Что касается ФСБ, то они пропали или перепоручили наблюдение за нами местным. Усатый заместитель директора, не то агроном, не то главный инженер, порою отирался поблизости — мы несколько раз встречали его машину. Фамилия у агронома была враждебная — Лебедь.
Уже в сентябре стало холодать. Над Сухим Логом с утра низко висели туманы и порой не рассеивались до конца дня. Брусья нашей недостроенной избушки были хорошо подогнаны и проконопачены мхом, но окна по-прежнему закрывал лишь пластик, и дымовая труба железной печки была выведена в окно и держалась на соплях, потому к утру тепло уходило из избушки. Нам следовало куда-то переселяться. Можно было, конечно, купить дом в деревне, в Банном или в другой деревне, и довольно дёшево, но в деревню, в человечий улей, я не хотел. Еще от Кетраря, когда он отвозил нас в Сухой Лог, я услышал, что поблизости живёт травник Пирогов, собирает корни и травы. Мимо Сухого Лога к Пирогову вела дорога. Золотарёв надел резиновые сапоги и пошёл к Пирогову в гости.
Вернувшись вечером, он сообщил, что мы друг другу нужны. Что Пирогов зимой живет в Барнауле, продаёт свои травы, а хутор раньше оставлял на алтайцев, да только они его много раз подводили. Пропили его железо, какие-то еще стройматериалы. Пирогов будет счастлив, если кто-то останется на хуторе на зиму. На следующий день мы отправились знакомиться.
Семён Пирогов оказался маленьким старичком-лесовичком. Приншмистым эксплуататором, но это выяснилось позднее. Хутор его состоял из трёх жилых избушек, огромного ангара — сушилки для трав, мастерской, двух бань, старой и недостроенной новой, и ещё нескольких подсобных строений. У кулака был даже гусеничный бульдозер. За хутором Пирогова осмысленные человеческие поселения заканчивались, только промелькнет в горах старая юрта пастухов или крошечная чёрная избушка охотников. Я сказал Пирогову, что мы хотели бы попробовать прожить зиму в горах, убедиться, сможем или нет. Он сообщил, что тридцать лет живёт в горах, что долгие годы был лесником. Мы сидели в его летней кухне, печка под крышей, обширная терраса. Пришёл Геннадий Игнатьев, пчеловод из селения Чендэк в Уймонской долине, он оставлял здесь у Пирогова на лето часть своих пчел. Через несколько дней я Золотарёва и еще одного нацбола поместил у Пирогова, а сам с тремя ребятами уехал в Усть-Коксу. А оттуда охотовед Чайка отвёз нас к себе на пасеку в место, называемое Меновная, куда более дикое, чем Банное.
Там мы провели пару недель. Места сказочные и дикие. На берегу райской речки стояли здоровенный дом и строения пасеки. Сам Чайка не бывал в своём доме лет пять. Добираться туда было километров шестьдесят от Усть-Коксы. Мы прожили там пару недель и возвратились на хутор Пирогова в самой середине сентября. Составили договор, по которому берём в аренду его хутор: проживание в обмен на охрану помещений. В двадцатых числах сентября мы направились в Барнаул, имея на борту четверых членов Национал-большевистской партии и Галину Ивановну Беликову — она ехала к дочери, везла мешки с картошкой. Двое наших остались охранять хутор.
Если не ошибаюсь, это было 23 сентября, мы сгрузили Галину Ивановну и её мешки у дома её дочери и отвезли Золотарёва на старый двор, недалеко от гостиницы «Алтай». Он вышел, загорелый, в рубашке с цветами, вынес свой брезентовый мешок. Договорились встретиться. Я обещал привезти ему членский билет НБП. Больше я его не видел.
В тот же вечер я уехал на поезде в Красноярск. В Новосибирске отцепленный вагон стоял часа четыре, ожидая, пока его прицепят к поезду на Лабытнанги, идущему через Красноярск. Пассажиры все извелись. В Красноярске я был 24-го. 26 сентября я встретился с народным олигархом Быковым и решил, что буду писать о нём книгу. Его судьба меня очень интересовала как необыкновенная судьба нашего времени. К тому же партии были необходимы деньги.
Разумеется, пока я путешествовал по Алтаю, партия работала, выходила газета. Главный редактор Алексей Волынец вообще неплохо справлялся с этим тяжким трудом. Как уже стало ясно из главы «Рижская акция», партия пыталась осуществить акцию протеста в Риге. Несколько неудач случились как потому, что национал-большевики не имели нужных умений и навыков, так и потому, что находились под колпаком ФСБ. Как явствует из главы «Рижская акция», подполковник Кузнецов снял наших с поезда СПб—Калининград. Пока их борьба против нас носила превентивный характер, они лишь останавливали да сдавали нас латвийцам, впрочем, предложение «эстонского предпринимателя», приведённого в штаб Сарбучевым, «что-нибудь взорвать в Прибалтике» было уже откровенной провокацией.
Партия работала. Она вкалывала по мере способностей, в соответствии с уровнем непоседливости в генах каждого регионального руководителя. Время от времени кто-то из них выдыхался, затихал. Вперёд вырывался другой руководитель, другое отделение. Андрей Гребнев сел в тюрьму за участие в не относящейся никак к партии бытовой драке. Запил за полночь со знакомыми скинами, уснул в чужой квартире, а скины в это время не спали и побили соседа-корейца. Когда Гребнев попал в руки ментов, те быстро сообразили, с кем имеют дело, и скорёхонько (на вторые сутки!) кинули его в Кресты. Случилось это в октябре 1999 года. Только в мае 2000 года его начали судить. Я ездил в Питер. Отсидел двое суток в зале суда и убедился в несостоятельности обвинения. Суд тогда отложили до октября, и Гребнев был судим только в октябре 2000 года, получил условный срок, и его освободили. К тому времени он отсидел в «Крестах», где приходится 40 квадратных сантиметров пола на заключённого, — целый год. Его наказали именно как лидера НБП. Сознательно.
За то время, пока сидел Гребнев, питерское отделение захирело. В его отсутствие правил исполком: трое отличных ребят, однако все трое были больше талантливыми литераторами, интеллектуалами, а не водителями масс. Какие-то акции они проводили, но отсутствие лидера давало себя знать. Зато отлично стало проявлять себя наше нижегородское отделение. Они совершили ряд ярких акций. Оренбуржцы во главе с Родионом Волоснёвым заметно выделялись как самая мощная сила в оренбургской политике. Их даже стали «нанимать» местные политиканы. Оклемавшись после севастопольской отсидки, привёл в порядок своё отделение Сергей Фомченков. Довёл численность до уровня 1999 года, распространил своё влияние и на соседнюю Белоруссию. В Брянске Роман Коноплёв наконец всецело отдался делу партии (до тех пор он занимался бизнесом и концертной деятельностью), и его отделение наделало шороху в регионе. В начале 2001 года девочка из брянского отделения отхлестала по морде певицу Валерию за исполнение песни «Рига—Москва». В Волгограде прославился созданием бригад «юных бериевцев» товарищ Максим.
Короче, партийная жизнь, я уже привык к этому, активизировалась в одних очагах, затихала на время в других. Партия вела себя, как вулкан, из которого прорывается лава — то в старом кратере, то в образовавшихся боковых, — словом, через бесчисленные расселины то тут, то там вырывались огонь, дым и шла магма.
В Барнаул из Красноярска я вернулся на чудовищном поезде Иркутск—Ташкент. Удивляюсь, как я остался жив. Там ехала арабская банда ОПГ. Они даже своих грабили. А я возил на себе все имеющиеся у меня наличные деньги, идиот! Из Барнаула я выехал в Москву. Нужно было уговорить издателя и получить аванс за книгу о Быкове.
глава XXII. Под прессом
Марина рассказала, что на их земле буддийские учёные нашли центр мира. Именно на их земле — на наследственной, передающейся из поколения в поколение земле Тахтоновых (Артур вам покажет), поставили буддийскую ступу. Дело в том, что земля Тахтоновых на равном расстоянии от Атлантики и Тихого океана по оси Запад—Восток, и на равном же расстоянии от Ледовитого и Индийского океанов по оси Север—Юг. «Сюда приезжал сам Далай-лама, и нас во множестве посещают буддийские делегации, здесь центр мира».
Артур неспешно ужинал, пока Марина рассказывала. Разумеется, их настоящие алтайские имена были другие, но алтайцы любят называть себя русскими именами, потому что по народному поверью злые люди могут навести на человека порчу, если будут знать имя, данное ему при рождении. Потому все алтайцы — это Лёхи, Васьки, Саньки. Чувствовалось, что Артур и Марина из высшего рода, в их поведении явно присутствовал некий природный аристократизм. Семья не пила, более того, обитатели села Боочи под их влиянием совместно объявили своё село непьющей зоной. Ведь известно, что у алтайцев, как у американских индейцев, отсутствует ген, отвечающий за расщепление алкоголя. Это их беда.
Нас поместили в старом доме. Меня в кровати девочки-подростка, охранник Михаил в соседней комнате на полу. Двери нигде не были закрыты. Проснулся я от музыки гонгов и больших труб. Прямо в окне над горами стояла медная луна. Гонги и трубы были буддийские атрибуты. Я решил, что это ночь буддийского праздника и соседи пришли к дому Тахтоновых и дудят в трубы. Звуки не умолкали, тогда я подумал, что к Тахтоновым приехали гости (они говорили, что ожидают гостей) и в их машине играет кассета с ритуальной музыкой. Друг НБП музыкант Тегин сочинял подобную мрачную и торжественную музыку, напоминающую и ужасы тибетской «Книги мёртвых» и египетскую кромешную жуть. Величественная музыка мучила меня от сорока минут до двух часов. Я было хотел встать и пойти посмотреть на источник музыки, но решил не беспокоить хозяев. Я совершенно уверен, что это мне не приснилось. Произошло это в ночь 17 на 18 августа 2000 года.
На следующее утро выяснилось: гости приехали, но тотчас легли спать; в их автомобиле нет магнитофона; никакого буддийского праздника не было ни вчера, не предвидится и сегодня; и уж тем более те несколько буддистов, что живут в Боочи, не имеют причуды ходить по ночам и играть на инструментах. Только Айша, девочка-подросток, сказала, что на их стоянке (там, где центр земли и где установлена ступа) одна женщина слышала гонг и трубы и ту музыку, которую, судя по описанию, слышал я. Тогда я стал теряться в догадках, что бы это значило. Я решил, что буддийские боги готовят нам всемирную славу и владение Евразией, и вспомнил легенду о бароне Унгерне — у него якобы было кольцо Чингисхана. Некоторую мрачность церемонии (медная луна в окне над горами, мрачные сами по себе звуки гонгов и труб на фоне ночи) я относил на счёт мрачности темы: владение Азией, древность, архаика прошедших цивилизаций, божественность послания. Увы, кажется, — на сегодняшний день, — что я неправильно разгадал поданный мне божественный знак свыше. Предпринятая экспедиция закончилась смертью для одних и тюремными стенами для других. Утром мы съездили на стоянку (домик в горах) и поднялись к ступе, к центру мира: светлого металла остроконечный шпиль заканчивался металлическим, лежащим на спине полумесяцем, а на нём лежал металлический шар. К шару были привязаны белые и синие ленты. Вокруг было очень тихо и безветрено.
18 августа мы были в Усть-Коксе. За небольшие деньги остановились на турбазе Владимира Андреевича Овсиенко. Я посылал ему в июле письмо из Москвы, где напоминал об его обещании помочь нам найти хотя бы временное прибежище, где мы могли бы пожить некоторое время. Овсиенко обещал созвониться со своими знакомыми директорами ОАО и совхозов и назавтра сообщить мне результат. «Между прочим, после вашего отъезда весной о вас тут спрашивали», — усмехнулся Овсиенко. «ФСБ, конечно?» — «Ну да…» — «И вы что?» — «Ну меня напугать трудно, — сказал Овсиенко. — Я сказал — известный человек, писатель, приехал, куда захотел. У нас есть на что посмотреть на Алтае».
На следующий день Овсиенко передал мне картонку, на которой были написаны три фамилии: Дмитрий Алексеевич Кетрарь, директор ОАО «Халзун» (село Банное), Тайка Александр Николаевич, старший охотовед (Усть-Кокса, администрация) и фамилия (запамятовал) бригадира маральника в Саузаре, а жил он в селе Талда.
Первым мы посетили бригадира, но его не было в маральнике, и мы отправились в село Банное. Кетрарь был на месте и тотчас взялся отвезти нас в дом, который он мог нам предложить. Я сел к нему в синий УАЗик (в его личном гараже мы видели три машины, включая иномарку), ребята последовали за мной в нашей белой «буханке». По дороге он характеризовал мне ситуацию. То была единственная продолжительная моя с ним встреча (впоследствии его, конечно, запугали люди ФСБ и он не рад был, что приютил нас). Он сказал, что в селе пьют. Что он сегодня только выдал им зарплату, намеренно задержав её, иначе они бы не убрали сено. Сено еще, конечно, осталось, но основную часть убрали. Что основная часть доходов на Алтае поступает с маральников. Что панты до кризиса августа 1998 года стоили очень дорого, высшие сорта дотягивали до 2.400 долларов за килограмм. Что предшественник его был очень плохой хозяин, но у него были в селе сильные корни и поддержка в районной администрации. Что очень нелегко было сместить его. Народ предложил ему стать директором. Он вообще-то чужой здесь. Только 18 лет как приехал из Молдавии. Совсем не пьет, пил когда-то, но много лет назад завязал. Здесь, если ты не пьешь, это уже огромное преимущество. Как бы иллюстрируя его рассказ, нам попадались беспредельно пьяные люди.
Он переехал речку и ввез нас в Сухой Лог — так называлось это место — длинный, действительно сухой луг вдоль отрогов гор. Старая избушка, полкрыши отсутствует, чёрные бревна и в сотне метров — новая, но незаконченная — пластик на окнах. Мы осмотрели новую избушку. В избушке была большая комната, нары вдоль стены, широкие, на четверых. «Печку можно временно взять из старой избы, — сказал Кетрарь. — Смотрите, подходит?» Я сказал, что мы остаёмся. Был август, я не думал, что мы замёрзнем. «Окна у меня есть, печник есть — я на той неделе пришлю вам рабочих», — сказал Кетрарь и уехал. Впоследствии я увидел его только однажды, в жуткий буран. Наш «УАЗик» спихнул в кювет пьяный алтаец на грейдере. Из остановившейся машины вышел тогда Кетрарь, не узнав меня. И пожертвовал нам свой трос.
На следующей неделе рабочие не появились, а Кетрарь стал нас тщательно избегать. Когда бы мы ни подъезжали к его обильному, самому деревянному, самому высокому и зажиточному дому, оказывалось, что он в отпуске или в Барнауле, или уехал в Горно-Алтайск… Теперь ясно, что он сторонился нас, не желая общаться с людьми, которых пасёт ФСБ, тогда я только предполагал, что может быть и так.
Золотарёв на Алтае преобразился. Хипповатый и не при деле в Барнауле, в горах он был суперменом. Однажды я увязался с ним собирать мумиё. Я далеко не слабый человек и неплохо хожу, но в сравнении с ним я чувствовал себя черепахой. Указав вверх, он назначил мне встречу на горном склоне. Я увяз по дороге в кустах, предположительно, дикого шиповника, они держали меня, как колючая проволока. А он, как горный козёл, уже бежал по отвесной скале высоко надо мной. Он учил нас находить ягоды, он ставил сети в горном ручье, как Чингачгук — Большой Змей, он учил нас, городских, разжигать костры, выкапывать корни и распознавать грибы.
«В тебе есть Дух», — сказал он мне через две недели жизни в Сухом Логе. Очевидно, две недели он ко мне присматривался. Он был возраста моей жены Наташи, то есть родился в 1958 году. В Алтае он бродил с самого детства, потому что был родом из города Бийска, а Бийск от гор отделяют несколько часов на автобусе. Еще при советской власти он собирал мумиё и корни, водил туристов на Телецкое озеро и к горе Белуха. Мумиё ценилось в больших городах среди интеллигенции как средство от всех болезней. На самом деле это помет горных мышей. Маленький кусочек стоил в Москве больших денег. Золотарёв знал хорошо и Уймонскую долину, населенную староверами и последователями Рериха. Он говорил мне, что КГБ усиленно надзирал за долиной, считая, что оттуда может начаться какая-нибудь сектантско-революционная ересь.
«Я ничего не понимаю в вашей партии. Я политикой не занимаюсь», — заявил он мне еще в Боочи. Но уже через десять дней, спросонья, я с удивлением услышал, как Виктор, за полночь беседуя с заехавшим обогреться алтайцем Лёхой, говорит ему: «Потому наша партия самая честная. Мы хотим…», — дальше он неправильно трактовал политику НБП, но поразительно было, что он так быстро прибился к нам. «У тебя ребята хорошие, — сказал он мне вскоре, — сколько езжу, таких не встречал. Самые лучшие».
Я написал о Золотарёве в недавно законченной «Книге воды» (это своеобразная книга воспоминаний), посему поумерю свой пыл. Мне очень тяжело, что его убили. Я чувствую, что вынул его насильственно из его кармы и поместил в нашу судьбу, в Историю Национал-Большевизма. И он погиб. Это я виноват.
Мы жили в Сухом Логу, и беспокоили нас только пьяные охотники и чабаны. В пьяном состоянии алтайцы заводили беседы о мощи Чингисхана, иногда сбивались на враждебность, наезжали, как говорят, на нас, но стычек не было. Кривоногий маленький и широкий Лёха сделался другом Виктора. В алтайцах чувствовался комплекс неполноценности народа, выпавшего из истории и прибившегося к русским, — народу историческому. Потому в подпитии они обыкновенно хвалились своим умением ездить на лошади и своим снайперским искусством. Что касается ФСБ, то они пропали или перепоручили наблюдение за нами местным. Усатый заместитель директора, не то агроном, не то главный инженер, порою отирался поблизости — мы несколько раз встречали его машину. Фамилия у агронома была враждебная — Лебедь.
Уже в сентябре стало холодать. Над Сухим Логом с утра низко висели туманы и порой не рассеивались до конца дня. Брусья нашей недостроенной избушки были хорошо подогнаны и проконопачены мхом, но окна по-прежнему закрывал лишь пластик, и дымовая труба железной печки была выведена в окно и держалась на соплях, потому к утру тепло уходило из избушки. Нам следовало куда-то переселяться. Можно было, конечно, купить дом в деревне, в Банном или в другой деревне, и довольно дёшево, но в деревню, в человечий улей, я не хотел. Еще от Кетраря, когда он отвозил нас в Сухой Лог, я услышал, что поблизости живёт травник Пирогов, собирает корни и травы. Мимо Сухого Лога к Пирогову вела дорога. Золотарёв надел резиновые сапоги и пошёл к Пирогову в гости.
Вернувшись вечером, он сообщил, что мы друг другу нужны. Что Пирогов зимой живет в Барнауле, продаёт свои травы, а хутор раньше оставлял на алтайцев, да только они его много раз подводили. Пропили его железо, какие-то еще стройматериалы. Пирогов будет счастлив, если кто-то останется на хуторе на зиму. На следующий день мы отправились знакомиться.
Семён Пирогов оказался маленьким старичком-лесовичком. Приншмистым эксплуататором, но это выяснилось позднее. Хутор его состоял из трёх жилых избушек, огромного ангара — сушилки для трав, мастерской, двух бань, старой и недостроенной новой, и ещё нескольких подсобных строений. У кулака был даже гусеничный бульдозер. За хутором Пирогова осмысленные человеческие поселения заканчивались, только промелькнет в горах старая юрта пастухов или крошечная чёрная избушка охотников. Я сказал Пирогову, что мы хотели бы попробовать прожить зиму в горах, убедиться, сможем или нет. Он сообщил, что тридцать лет живёт в горах, что долгие годы был лесником. Мы сидели в его летней кухне, печка под крышей, обширная терраса. Пришёл Геннадий Игнатьев, пчеловод из селения Чендэк в Уймонской долине, он оставлял здесь у Пирогова на лето часть своих пчел. Через несколько дней я Золотарёва и еще одного нацбола поместил у Пирогова, а сам с тремя ребятами уехал в Усть-Коксу. А оттуда охотовед Чайка отвёз нас к себе на пасеку в место, называемое Меновная, куда более дикое, чем Банное.
Там мы провели пару недель. Места сказочные и дикие. На берегу райской речки стояли здоровенный дом и строения пасеки. Сам Чайка не бывал в своём доме лет пять. Добираться туда было километров шестьдесят от Усть-Коксы. Мы прожили там пару недель и возвратились на хутор Пирогова в самой середине сентября. Составили договор, по которому берём в аренду его хутор: проживание в обмен на охрану помещений. В двадцатых числах сентября мы направились в Барнаул, имея на борту четверых членов Национал-большевистской партии и Галину Ивановну Беликову — она ехала к дочери, везла мешки с картошкой. Двое наших остались охранять хутор.
Если не ошибаюсь, это было 23 сентября, мы сгрузили Галину Ивановну и её мешки у дома её дочери и отвезли Золотарёва на старый двор, недалеко от гостиницы «Алтай». Он вышел, загорелый, в рубашке с цветами, вынес свой брезентовый мешок. Договорились встретиться. Я обещал привезти ему членский билет НБП. Больше я его не видел.
В тот же вечер я уехал на поезде в Красноярск. В Новосибирске отцепленный вагон стоял часа четыре, ожидая, пока его прицепят к поезду на Лабытнанги, идущему через Красноярск. Пассажиры все извелись. В Красноярске я был 24-го. 26 сентября я встретился с народным олигархом Быковым и решил, что буду писать о нём книгу. Его судьба меня очень интересовала как необыкновенная судьба нашего времени. К тому же партии были необходимы деньги.
Разумеется, пока я путешествовал по Алтаю, партия работала, выходила газета. Главный редактор Алексей Волынец вообще неплохо справлялся с этим тяжким трудом. Как уже стало ясно из главы «Рижская акция», партия пыталась осуществить акцию протеста в Риге. Несколько неудач случились как потому, что национал-большевики не имели нужных умений и навыков, так и потому, что находились под колпаком ФСБ. Как явствует из главы «Рижская акция», подполковник Кузнецов снял наших с поезда СПб—Калининград. Пока их борьба против нас носила превентивный характер, они лишь останавливали да сдавали нас латвийцам, впрочем, предложение «эстонского предпринимателя», приведённого в штаб Сарбучевым, «что-нибудь взорвать в Прибалтике» было уже откровенной провокацией.
Партия работала. Она вкалывала по мере способностей, в соответствии с уровнем непоседливости в генах каждого регионального руководителя. Время от времени кто-то из них выдыхался, затихал. Вперёд вырывался другой руководитель, другое отделение. Андрей Гребнев сел в тюрьму за участие в не относящейся никак к партии бытовой драке. Запил за полночь со знакомыми скинами, уснул в чужой квартире, а скины в это время не спали и побили соседа-корейца. Когда Гребнев попал в руки ментов, те быстро сообразили, с кем имеют дело, и скорёхонько (на вторые сутки!) кинули его в Кресты. Случилось это в октябре 1999 года. Только в мае 2000 года его начали судить. Я ездил в Питер. Отсидел двое суток в зале суда и убедился в несостоятельности обвинения. Суд тогда отложили до октября, и Гребнев был судим только в октябре 2000 года, получил условный срок, и его освободили. К тому времени он отсидел в «Крестах», где приходится 40 квадратных сантиметров пола на заключённого, — целый год. Его наказали именно как лидера НБП. Сознательно.
За то время, пока сидел Гребнев, питерское отделение захирело. В его отсутствие правил исполком: трое отличных ребят, однако все трое были больше талантливыми литераторами, интеллектуалами, а не водителями масс. Какие-то акции они проводили, но отсутствие лидера давало себя знать. Зато отлично стало проявлять себя наше нижегородское отделение. Они совершили ряд ярких акций. Оренбуржцы во главе с Родионом Волоснёвым заметно выделялись как самая мощная сила в оренбургской политике. Их даже стали «нанимать» местные политиканы. Оклемавшись после севастопольской отсидки, привёл в порядок своё отделение Сергей Фомченков. Довёл численность до уровня 1999 года, распространил своё влияние и на соседнюю Белоруссию. В Брянске Роман Коноплёв наконец всецело отдался делу партии (до тех пор он занимался бизнесом и концертной деятельностью), и его отделение наделало шороху в регионе. В начале 2001 года девочка из брянского отделения отхлестала по морде певицу Валерию за исполнение песни «Рига—Москва». В Волгограде прославился созданием бригад «юных бериевцев» товарищ Максим.
Короче, партийная жизнь, я уже привык к этому, активизировалась в одних очагах, затихала на время в других. Партия вела себя, как вулкан, из которого прорывается лава — то в старом кратере, то в образовавшихся боковых, — словом, через бесчисленные расселины то тут, то там вырывались огонь, дым и шла магма.
В Барнаул из Красноярска я вернулся на чудовищном поезде Иркутск—Ташкент. Удивляюсь, как я остался жив. Там ехала арабская банда ОПГ. Они даже своих грабили. А я возил на себе все имеющиеся у меня наличные деньги, идиот! Из Барнаула я выехал в Москву. Нужно было уговорить издателя и получить аванс за книгу о Быкове.
глава XXII. Под прессом
Я уговорил «Лимбус-Пресс» благодаря их ошибке, на самом деле. Они решили, что я буду писать роман. Это выяснилось позднее, когда я сдал рукопись и обнаружилось, что я сдал детальное расследование. (Да такое детальное, что сам Быков недавно передал, что в книге 90 % правды.)
Мне выдали 5.000 долларов авансом, и я вместе с крошечной Настей погрузился в поезд на Красноярск. Поезд назывался «Москва—Лена». Было это 28 октября… 31 октября мы приехали в Красноярск, и, сменив несколько квартир, поселились в конце концов на углу улиц Ленина и Горького в однокомнатной квартире на втором этаже. Боковое окно квартиры выходило на музей Ленина — серую избу. Дальнейшие два месяца моей жизни нашли отражение в книге «Охота на Быкова». Я встречался с очевидцами жизни Быкова, в общей сложности я опросил около 50 свидетелей его жизни. Соученики, учителя, соседи в шахтёрском городке Назарово, друзья в Красноярске, следователи, милиционеры, враги. По утрам я обобщал свои записи. А крошечная Настя спала под шестью или восемью одеялами. Смешная, в ночной рубашке, розовая, как суслик, протопывала часов в десять в туалет.
Я трудился в поте лица своего. Помимо всего прочего, я должен был где-то после 15 ноября съездить на Алтай, — сменить дежуривших на заимке Пирогова ребят. Это было дело чести. Мы взялись охранять, взялись испытать свои силы, испытать, сможем ли мы выжить на Алтае зимой, значит, следовало довести эксперимент до конца. И я не мог устраниться. «Комбат батяня, батяня комбат, ты сердце не прятал за спины ребят», — так я декларировал свою позицию словами известной песни. Надо было не прятать сердце. Тем более, что нужно было менять людей, — Мишка, Сергей, Олег и Артём сидели там с августа.
Вскоре выяснилось, что меня пасут и в Красноярске. И прослушивают. Мои друзья-бизнесмены, в офисе которых я часто встречался с людьми, дававшими мне сведения для книги о Быкове, — Фёдор Федоренко и Олег Тихомиров сообщили, что их кабинет прослушивается. Близкий к Быкову человек — Георгий Рогаченко сообщил мне, что ему сказали: «Лимонов приехал достать денег для покупки оружия». Следователь Быкова майор милиции Алексей Щипанов сообщил, что его предупредили, будто я приехал в Красноярск с целью провокации. Председатель НБП в Красноярске, робкий Андрей, перепуганный, рассказал, что ему звонил некий чурка и пытался угрозами узнать мой адрес в Красноярске.
В разгар всей этой шпионской деятельности произошли рижские события. Меня оповестили о них по телефону. В те же дни позвонила перепуганная хозяйка (я отсутствовал, с ней беседовала крошечная Настя) квартиры и сообщила зачем-то, что потеряла запасной ключ от квартиры. При всём при том я даже не нанимал эту квартиру — наняла её фирма «Авторадио» через агентство по найму.
Я даже не пытался понять, кто в этом клубке есть кто. И кто на кого работает. Если бы врагам Быкова не нравилась моя деятельность, они бы действовали иначе, подумал я. Дали бы мне для начала по голове, предупредили бы. Широкомасштабность же всей этой возни и прослушиваний заставляла думать, что на подобную активность способна у нас в стране лишь контора. Меня давно взяли под колпак — еще раз убедился я и продолжил свою работу. Даже если бы я всё бросил, сел бы в Москве и смотрел телевизор, они бы продолжали ткать свою паутину. Да и как я мог бросить книгу, не говоря уже о партийной работе. А честь?
В конце ноября я поехал в Новосибирск. Вот как выглядит этот эпизод в книге «Охота на Быкова»:
Несколько комментариев к тексту из «Охоты на Быкова». Николая из Новосибирска я взял в качестве шофёра. У него были новенькие водительские права, однако управлять УАЗиком, как оказалось, он не умеет совсем. Приехав в Барнаул, с автовокзала мы позвонили Юре Абрамкину, и тот приехал на автомобиле приятеля нас встретить. Когда в гостинице «Алтай», где мы обычно останавливались, не оказалось свободных комнат — шла краевая сессия ЗС, — я предложил заехать к Золотарёву. Он жил в сотне метров от «Алтая» в квартире на первом этаже, в своего рода коммуне, где постоянно останавливались, ночевали, вписывались и жили люди. Нашлось бы место и нам. Абрамкин, сын преуспевающих родителей — преподавателей вузов, неодобрительно поморщился, но мы заехали во двор Золотарёва. Зашли в подъезд. Постучали в первую дверь налево. Полуприоткрыла дверь девушка «Нам бы с Виктором поговорить». — «Ох, — сказала девушка. — А его нет. Мы его только вчера похоронили. Убили его. Из окна выбросили. Вы не слышали?» — «Да мы из Москвы. Извините», — сказал я.
Дверь закрылась. «Ни хуя себе, — сказал я Юре. — Я его здесь высадил 23 сентября у дверей: весёлого, бронзового, как дервиш, в рубахе с цветами…» — «Да, — потупился Юра. — История…»
Вечером мы приехали к Берсеневу. Было уже совсем темно. Остановившись у подъезда многоквартирного и многоэтажного дома, приятель выглянул в зеркало: «Это за вами, Эдуард Вениаминович, чёрная «Волга» шла и сейчас паркуется? Или за мной?» — «За нами», — односложно ответил я. Спустя десять минут я сидел на кухне у Берсенева напротив него и слушал историю. Виктор зашёл к Берсеневу 16 ноября поздно вечером. Он приехал в район улицы Попова к своей девушке, поссорился с ней и зашёл к Берсеневу. Остался ночевать. Утром проснулись поздно (кажется, это был выходной день) и целый день пили чай и разговаривали. «Нет, не выпивали, Эдуард Вениаминович, честное слово. Ну чего, он уж мёртвый, я не стал бы врать. А потом, вы же знаете, пьяница из меня никакой, после двух рюмок спать валюсь… О чём говорили? Да обо всём на свете… Что вы должны вот-вот приехать. Он хвастался, и не только мне, что был с вами на Алтае. Для него это целое дело, воспоминания жизни… Вечером у него кончились сигареты. Где-то в 23:30 он пошёл за сигаретами. Ну и не вернулся…» — «Вы его ждали, Женя?» — «Я подождал и лёг спать. Думаю, странно, что он не появился. В центр к себе он уже уехать не мог — общественный транспорт у нас плохо ходит, в это время уже не уедешь. Вы же ехали первый раз когда, помните, сорок минут на автобусе. Правда пешком можно, пешком короче, автобус объезжает, но пешком надо через частный сектор, а там совсем мрачно, Вы же ехали, помните…» — «А как вы узнали, что он погиб, Женя?» — «Да в газете своей узнал, я, правда, там уже не работаю. Но кто-то мне из газеты сказал: ты не знаешь такого? Вот его рядом с тобой нашли, из окна его выбросили. Будто бы пьяная ссора была…» — «Тебя допрашивали?» — «Нет, Эдуард Вениаминович…» — смущённо сказал Берсенев. Небольшого роста, белый, с хлопающими ресницами, рассеянный, дальнозоркие плывущие глаза под очками. «Я знаю, что в нашем магазинчике его видели в тот вечер, сигареты он купил. Потом к нему подошли какие-то мужчины, и он с ними ушёл. А уже часам к четырём ночи его тело нашла женщина, выгуливающая собаку. Лежал. Дознание произвели. Вроде арестован кто-то. Говорят, бытовое убийство. Они его к себе пригласили. Чего-то не поделили. А что вы думаете?» — «Виктор был неконфликтной персоной. Не имея даже паспорта, он умудрялся не иметь проблем с милицией. Он со всеми ладил. Он ездил у меня на переднем сиденье УАЗика именно по этой причине, он улаживал все ссоры и проблемы. Алкоголиком он не был, был, как американцы говорят, street wise, успокаивал даже пьяных алтайцев, для которых подраться в пьяном виде — национальный спорт. Так вот, представить, что такой мужик, 42 лет, погиб в бытовой ссоре через 4,5 часа после того, как вышел трезвый от вас за сигаретами, представить трудно. Тем более трудно поверить, что, неконфликтный, он мог вызвать в ком-то гнев достаточный для того, чтобы столкнуть его из окна… Не верю… Вы бы узнали в своей газете подробности…» Берсенев сказал, что постарается.
Мне выдали 5.000 долларов авансом, и я вместе с крошечной Настей погрузился в поезд на Красноярск. Поезд назывался «Москва—Лена». Было это 28 октября… 31 октября мы приехали в Красноярск, и, сменив несколько квартир, поселились в конце концов на углу улиц Ленина и Горького в однокомнатной квартире на втором этаже. Боковое окно квартиры выходило на музей Ленина — серую избу. Дальнейшие два месяца моей жизни нашли отражение в книге «Охота на Быкова». Я встречался с очевидцами жизни Быкова, в общей сложности я опросил около 50 свидетелей его жизни. Соученики, учителя, соседи в шахтёрском городке Назарово, друзья в Красноярске, следователи, милиционеры, враги. По утрам я обобщал свои записи. А крошечная Настя спала под шестью или восемью одеялами. Смешная, в ночной рубашке, розовая, как суслик, протопывала часов в десять в туалет.
Я трудился в поте лица своего. Помимо всего прочего, я должен был где-то после 15 ноября съездить на Алтай, — сменить дежуривших на заимке Пирогова ребят. Это было дело чести. Мы взялись охранять, взялись испытать свои силы, испытать, сможем ли мы выжить на Алтае зимой, значит, следовало довести эксперимент до конца. И я не мог устраниться. «Комбат батяня, батяня комбат, ты сердце не прятал за спины ребят», — так я декларировал свою позицию словами известной песни. Надо было не прятать сердце. Тем более, что нужно было менять людей, — Мишка, Сергей, Олег и Артём сидели там с августа.
Вскоре выяснилось, что меня пасут и в Красноярске. И прослушивают. Мои друзья-бизнесмены, в офисе которых я часто встречался с людьми, дававшими мне сведения для книги о Быкове, — Фёдор Федоренко и Олег Тихомиров сообщили, что их кабинет прослушивается. Близкий к Быкову человек — Георгий Рогаченко сообщил мне, что ему сказали: «Лимонов приехал достать денег для покупки оружия». Следователь Быкова майор милиции Алексей Щипанов сообщил, что его предупредили, будто я приехал в Красноярск с целью провокации. Председатель НБП в Красноярске, робкий Андрей, перепуганный, рассказал, что ему звонил некий чурка и пытался угрозами узнать мой адрес в Красноярске.
В разгар всей этой шпионской деятельности произошли рижские события. Меня оповестили о них по телефону. В те же дни позвонила перепуганная хозяйка (я отсутствовал, с ней беседовала крошечная Настя) квартиры и сообщила зачем-то, что потеряла запасной ключ от квартиры. При всём при том я даже не нанимал эту квартиру — наняла её фирма «Авторадио» через агентство по найму.
Я даже не пытался понять, кто в этом клубке есть кто. И кто на кого работает. Если бы врагам Быкова не нравилась моя деятельность, они бы действовали иначе, подумал я. Дали бы мне для начала по голове, предупредили бы. Широкомасштабность же всей этой возни и прослушиваний заставляла думать, что на подобную активность способна у нас в стране лишь контора. Меня давно взяли под колпак — еще раз убедился я и продолжил свою работу. Даже если бы я всё бросил, сел бы в Москве и смотрел телевизор, они бы продолжали ткать свою паутину. Да и как я мог бросить книгу, не говоря уже о партийной работе. А честь?
В конце ноября я поехал в Новосибирск. Вот как выглядит этот эпизод в книге «Охота на Быкова»:
«В конце ноября крошечная Настя отвела меня на вокзал, где я сел в поезд Красноярск — Новосибирск, и, так как быстро темнело, я приказал ей отправляться домой. Из окна вагона я видел, как она взобралась на мост и трусцой послушно устремилась прочь. Однако другой провожающий, я его не приглашал, задумчивый молодой человек в шапке цвета кедрового ореха, со светлым тупым ликом милицейского ангела, дождался у моего вагона, когда тронется поезд, и только после этого стал удовлетворённо подыматься по заснеженным ступеням железнодорожного моста. За мной наблюдали. В Новосибирске я взял нацбола Николая, и мы автобусом выехали в Барнаул. Через пару дней при выезде из города Барнаула УАЗик, в котором я ехал с попутчиками, остановили и тщательно, с понятыми, обыскали. Представитель УГРО (так он отрекомендовался), весёлый блатной парень в кожаном пальто и большой шапке, и бледный злой молодой человек в светлой куртке — явный служитель ссучившегося ведомства, прикрывающегося светлым именем революционера Ф.Э.Дзержинского, — эти двое командовали нормальными хмурыми ментами с автоматами. «Операция «Вихрь-антитеррор!»» — облегчённо оправдался угрозовец, когда они не нашли у меня оружия. «Это с понятыми-то?» — заметил я. Было ясно, что за мной установили постоянное наблюдение. Было неясно только — в связи с Быковым («Криминалитет смыкается с национал-экстремистами!» — так и вижу я заголовки наших самых честных в мире газет) или в связи с активизацией Национал-большевистской партии в странах СНГ?»Теперь-то ясно, что Национал-большевистская партия была избрана объектом разработки ФСБ с последующим обезглавливанием и уничтожением её как организации. Кто принимал решение и на какой высоте власти, мне неизвестно. Однако решение было принято, я полагаю, в начале 2000 года, а возможно, и еще раньше. Почему? Просто потому, что мы как организация достигли такой величины и такой степени активности, что тоталитарное мышление и тоталитарные инстинкты руководителей Российского государства вздрогнули: «Опасность! Уничтожить!» Никаких попыток использовать нас как союзников не было. Никакого понимания, что мы «свои», русская национальная организация, от репрессивной организации ФСБ, которой было поручено наше уничтожение, ожидать не приходилось.
Несколько комментариев к тексту из «Охоты на Быкова». Николая из Новосибирска я взял в качестве шофёра. У него были новенькие водительские права, однако управлять УАЗиком, как оказалось, он не умеет совсем. Приехав в Барнаул, с автовокзала мы позвонили Юре Абрамкину, и тот приехал на автомобиле приятеля нас встретить. Когда в гостинице «Алтай», где мы обычно останавливались, не оказалось свободных комнат — шла краевая сессия ЗС, — я предложил заехать к Золотарёву. Он жил в сотне метров от «Алтая» в квартире на первом этаже, в своего рода коммуне, где постоянно останавливались, ночевали, вписывались и жили люди. Нашлось бы место и нам. Абрамкин, сын преуспевающих родителей — преподавателей вузов, неодобрительно поморщился, но мы заехали во двор Золотарёва. Зашли в подъезд. Постучали в первую дверь налево. Полуприоткрыла дверь девушка «Нам бы с Виктором поговорить». — «Ох, — сказала девушка. — А его нет. Мы его только вчера похоронили. Убили его. Из окна выбросили. Вы не слышали?» — «Да мы из Москвы. Извините», — сказал я.
Дверь закрылась. «Ни хуя себе, — сказал я Юре. — Я его здесь высадил 23 сентября у дверей: весёлого, бронзового, как дервиш, в рубахе с цветами…» — «Да, — потупился Юра. — История…»
Вечером мы приехали к Берсеневу. Было уже совсем темно. Остановившись у подъезда многоквартирного и многоэтажного дома, приятель выглянул в зеркало: «Это за вами, Эдуард Вениаминович, чёрная «Волга» шла и сейчас паркуется? Или за мной?» — «За нами», — односложно ответил я. Спустя десять минут я сидел на кухне у Берсенева напротив него и слушал историю. Виктор зашёл к Берсеневу 16 ноября поздно вечером. Он приехал в район улицы Попова к своей девушке, поссорился с ней и зашёл к Берсеневу. Остался ночевать. Утром проснулись поздно (кажется, это был выходной день) и целый день пили чай и разговаривали. «Нет, не выпивали, Эдуард Вениаминович, честное слово. Ну чего, он уж мёртвый, я не стал бы врать. А потом, вы же знаете, пьяница из меня никакой, после двух рюмок спать валюсь… О чём говорили? Да обо всём на свете… Что вы должны вот-вот приехать. Он хвастался, и не только мне, что был с вами на Алтае. Для него это целое дело, воспоминания жизни… Вечером у него кончились сигареты. Где-то в 23:30 он пошёл за сигаретами. Ну и не вернулся…» — «Вы его ждали, Женя?» — «Я подождал и лёг спать. Думаю, странно, что он не появился. В центр к себе он уже уехать не мог — общественный транспорт у нас плохо ходит, в это время уже не уедешь. Вы же ехали первый раз когда, помните, сорок минут на автобусе. Правда пешком можно, пешком короче, автобус объезжает, но пешком надо через частный сектор, а там совсем мрачно, Вы же ехали, помните…» — «А как вы узнали, что он погиб, Женя?» — «Да в газете своей узнал, я, правда, там уже не работаю. Но кто-то мне из газеты сказал: ты не знаешь такого? Вот его рядом с тобой нашли, из окна его выбросили. Будто бы пьяная ссора была…» — «Тебя допрашивали?» — «Нет, Эдуард Вениаминович…» — смущённо сказал Берсенев. Небольшого роста, белый, с хлопающими ресницами, рассеянный, дальнозоркие плывущие глаза под очками. «Я знаю, что в нашем магазинчике его видели в тот вечер, сигареты он купил. Потом к нему подошли какие-то мужчины, и он с ними ушёл. А уже часам к четырём ночи его тело нашла женщина, выгуливающая собаку. Лежал. Дознание произвели. Вроде арестован кто-то. Говорят, бытовое убийство. Они его к себе пригласили. Чего-то не поделили. А что вы думаете?» — «Виктор был неконфликтной персоной. Не имея даже паспорта, он умудрялся не иметь проблем с милицией. Он со всеми ладил. Он ездил у меня на переднем сиденье УАЗика именно по этой причине, он улаживал все ссоры и проблемы. Алкоголиком он не был, был, как американцы говорят, street wise, успокаивал даже пьяных алтайцев, для которых подраться в пьяном виде — национальный спорт. Так вот, представить, что такой мужик, 42 лет, погиб в бытовой ссоре через 4,5 часа после того, как вышел трезвый от вас за сигаретами, представить трудно. Тем более трудно поверить, что, неконфликтный, он мог вызвать в ком-то гнев достаточный для того, чтобы столкнуть его из окна… Не верю… Вы бы узнали в своей газете подробности…» Берсенев сказал, что постарается.