В то утро Лешка дал мне прочитать письмо. Я спустился в локалку перед зарядкой. Лещ уже сидел на корточках у стены, по утрам в конце мая на этой стороне барака было отчаянно ветрено и холодно. В то время как у счастливчиков из 13-го, при воспоминании о них я блаженно вздохнул, царило безветрие, и потому было гораздо теплее. И их локалка была больше и озарялась солнцем! Так вот, Лешка сидел, окурок в зубах, вид отчаянный какой-то. Ему оставалось четыре дня до освобождения. Рядом с ним сидели еще два пацана и смотрели на Лешку. Я присел рядом с ними. Лешка улыбался. Потом вытащил из нагрудного кармана куртки квадратик бумаги в клетку.
– Вот письмо от любимой получил, прочти, Эдик.
Я развернул квадратик. Женский крупный почерк, красивые буквы. «Здравствуй, Леша! Пишу тебе и не могу иначе… У меня есть парень, и я люблю его. Это случилось уже давно. Но я так и не решилась тебе сообщить, продолжала врать, чтобы не делать тебе больно. Я уезжаю, не ищи меня и не пытайся меня найти. Так будет лучше для тебя. Прощай. Елена».
Я свернул листок по его складкам и отдал Лешке. «Не дождалась!» – сказал я, чтобы что-то сказать. Подул вдруг холодным порывом ветер.
Лешка улыбался, защищаясь этой улыбкой от нас, от лагеря, да и вообще от всей жизни. Дело в том, что она приезжала к нему на свидания, она и жила где-то рядом на северо-востоке. Лешка показывал, в каком направлении он намеревался идти туда пешком. Как-то, я помню, полтора часа он подробно говорил, по каким улицам пройдет, называл их. Он говорил, что Елена девушка красивая, мрачная, опытная и недоверчивая. Что у него была с ней страстная любовь, ради нее он и жену свою бросил. Вот и прошел мимо кирпичного завода, повернул направо! Мимо продовольственного магазина, в котором намеревался купить бутылку портвейна! Лешка сидел, тянул, сжимая ногтями, крошечный окурок и улыбался от боли.
– Надо же, – сказал я. – Сколько живу, женщины не перестают меня удивлять…
– Письма красивые такие писала, – сказал Лешка.
За исключением двух отсутствующих зубов, но зубы у всех в лагере плохие, Лешка был высокий, энергичный, расторопный, развитой парень без изъянов. В 16-м отряде он был и писарем, и художником, рисовал нам всем бирки и оформлял стенгазету. В лагере не было ясно, какой он во хмелю, но он мне божился, что пьет умеренно, даже мало. За четыре дня сообщила! В лагере все скученно, чужие несчастья видны. Сидел на ветру Леха, синий от холода и чувств. Ему и идти-то, кроме этой Елены, было некуда, он сирота, а от жены из-за этой Елены он ушел еще до ареста. Он уже и чуб стал отпускать. Если у тебя подходит срок освобождения, это разрешается, такой себе полубокс. Кому теперь этот чуб нужен! И сегодня у меня Лещ перед глазами стоит, сидит, точнее, с окурком. И мы вокруг молчаливые.
Мы сходили на зарядку. Потом в столовую. Я пошел в ПВО и стал писать дурной протокол. Этапные, которых стало больше, забитые и робкие, вытирали пальцами пыль, поливали растения. Появился Лещ.
– Эдуард, тебя на промку вызвали, – сказал он абсолютно непонимающим голосом.
– Чего? – спросил я. – Я пенсионер, какая промка… Ко мне вчера из особого отдела приходили, документы на пенсию заполнять принесли.
– Иди к завхозу, разберись, – посоветовал Лешка. И пошел со мной, добрый человек.
«Как сто аллигаторов злой», я постучался к Горбунку. Лешка за моим плечом. Вошли.
– Меня на промку выкликнули, – сказал я, – ошибка, я думаю. Я не пойду.
– Да, я знаю. Хуйня какая-то… – Горбунок был расстроен. Ему эти непонятки были не нужны.
– Вообще-то, нарядчик записывает людей на промку. Старший нарядчик – один из главных бугров колонии. Ошибаться он не имеет права, – сказал Лешка.
– Да, если выписали, значит, думали. Ты ж не простой лох, не за проволоку сидишь… – сказал Горбунок.
– Сходи, завхоз, к нарядчику, узнай, в чем дело, – сказал Лешка. Со двора раздались трубы и литавры и марш «Прощание славянки».
– Некогда уже идти. Сейчас строиться будем, – пробурчал Горбунок.
– Не пойду, – сказал я. – По закону я достиг пенсионного возраста еще 22 февраля. Сейчас май. Голодовку объявлю или вены вскрою.
– И всех нас подставишь, – сказал Горбунок.
– Позвони оперативному дежурному, – посоветовал Лешка.
Горбунок вышел. Телефон у нас находился в коридоре у лестницы, ведущей вниз. Его сторожил дежурный отряда. Я и Лешка пошли за Горбунком.
– Я по поводу Савенко, – сказал Горбунок в трубку. – Его на промку вписали, а он по закону уже пенсионного возраста. Что делать?
Некоторое время он молчал, слушая.
– Не хочет он идти, вот как он себя ведет, – ответил он кому-то. – Голодовку, говорит, объявит… – Там что-то ему ответили такое, что он стал оправдываться. – Да не я же это говорю, это он говорит… Ясно, понятно. Сказали подойти к ним, там разберутся. Пошли!
– Иди, Эдуард! – посоветовал Лешка. – Объяснись с ними.
Горбунок вывел меня за калитку вместе с несколькими десятками наших зэков, среди которых я заметил и этапных: Эйснера и хохла. Вот Лукьянова не было, потому что краснобирочных на промку не выводят. Мы выждали момент и вклинились в колонны шагающих на трудовые подвиги заключенных. Музыка, майский воздух, синее небо, ветер. Как на демонстрации, шагаем под барабаны, литавры, трубы. Сейчас погуляем и пойдем к столу, а там салат оливье, шпроты, портвейн – все удовольствия праздничной советской цивилизации. У здания оперативного дежурного Горбунок вытащил меня из строя и поставил у стены рядом с двумя незнакомыми мне зэками, очевидно, также ожидавшими решения своей судьбы.
– Стой здесь, я сейчас все выясню.
Некоторое время он отсутствовал. Мимо меня, заворачивая налево в ворота, ведущие на промзону, шагали шеренги заключенных. Кепи, черные вылинявшие костюмчики, просто статисты из фильма по роману Оруэлла «1984 год». И советские песни. О Москве вдруг.
Горбунок вернулся. «Пошли обратно в отряд», – только и сказал он мне. Я не стал его расспрашивать о причинах. Так распорядились. Мы вернулись в отряд.
– И что мне теперь делать? – спросил я Горбунка.
– Чего хочешь, то и делай, – ответил он. Бесстрастно.
Потому я пошел в ПВО, сел в угол, вытянул под партой ноги и открыл амбарную книгу: журнал дублеров СКО 16-го отряда. Если заскочат козлы, возникает вопрос: чем ты, осужденный Савенко, занят? Отвечаю козлам: занимаюсь составлением месячного отчета деятельности дублеров СКО 16-го отряда.
– Савенко, тебя к телефону, майор Алексеев! Быстрее!
– Осужденный Савенко Эдуард Вениаминович, срок четыре года, – затараторил я. – Начало срока…
– Не надо, – сказал Алексеев.
– …слушает, – закончил я.
– Вы хотите встретиться с представителем президента по вопросам помилования Приставкиным?
– Если он этого хочет, я не против.
Я было собрался рассказать майору историю моих разногласий с Приставкиным, начиная с первой встречи в парижском магазине «Глоб» на улице Бюси, где Приставкин выступал вместе с писателем Львом Разгоном. А дело было в конце 80-х годов. Я тогда пришел в магазин случайно, но не выдержал тональности их речей, они вовсю поливали Родину. А Разгон скрипел о лагерях… Я взял слово, мне его не давали, но я взял и сказал им, что они позорят Россию, выставляя ее на Западе в черном цвете. А позднее, через годы, памятуя, очевидно, об этом эпизоде, Приставкин выступал в печати против меня. И даже недавно, я уже сидел, ответил на вопрос «Литературной газеты»: «Пусть Лимонов сидит, где сидит».
Но я понял, что майор из моих объяснений ничего не поймет.
– Так что мне ему ответить? – спросил майор глухо, очевидно усмиряя свой избалованный в колонии нрав.
– Скажите, что хочу встретиться.
Майор повесил трубку. Так как мне не было дано никаких инструкций по поводу того, как себя вести и что дальше делать, я вернулся в ПВО. Тощий восемнадцатилетний Дима, пацан с личиком младенца, но выше меня на голову, спросил, что происходит. Лещ натаскал Диму на писаря, у него был неплохой почерк, но он делал чудовищные грамматические ошибки. Я сказал, что меня хочет видеть Приставкин, представитель президента по помилованию. Дима вдруг испугался: «Они чего, сюда придут?» Я не знал, что ему ответить. Однако ему ответили сами события. В ПВО влетел капитан Жук, начальник 16-го отряда, тощий, как болт, офицер.
– Савенко, собирайтесь. Пойдете в тринадцатый отряд.
– С вещами? – спросил я.
– Нет. У вас все в порядке с одеждой? Возьмите с собой тапочки. Быстрей, быстрее!
Я забежал в спалку, вытер лицо полотенцем, освежился. И побежал за Жуком, тапочки в руках. Мы влетели в 13-й отряд. В локалке было пусто. Только Антон, завхоз, приветствовал меня: «Эдуард, давай в ПВО, пулей». Я сменил туфли на тапочки и зашагал в ПВО.
Там сидели лучшие силы 13-го отряда. Всех возможных trouble-makers, тех, кто мог задать каверзные вопросы или раскрыть лагерные тайны, сбагрили. Кого услали на промку, как меня пытались услать утром. Кого спрятали в ШИЗО, а нескольких очень умных загнали в клуб. Администрация – опытные люди, все учились у лучших лжецов и фальсификаторов России, начиная с фельдъегеря князя Потемкина Таврического. Искусство лжи – лучшее из искусств российских, в коем преуспела моя Держава вельми и весьма, подумал зэка Савенко.
Зэки заулыбались, увидев меня.
– Садись, Савенко, на второй ряд, – сказал майор Панченко, наш отрядник, то есть начальник отряда.
Я сел. И мы стали ждать.
XI
XII
– Вот письмо от любимой получил, прочти, Эдик.
Я развернул квадратик. Женский крупный почерк, красивые буквы. «Здравствуй, Леша! Пишу тебе и не могу иначе… У меня есть парень, и я люблю его. Это случилось уже давно. Но я так и не решилась тебе сообщить, продолжала врать, чтобы не делать тебе больно. Я уезжаю, не ищи меня и не пытайся меня найти. Так будет лучше для тебя. Прощай. Елена».
Я свернул листок по его складкам и отдал Лешке. «Не дождалась!» – сказал я, чтобы что-то сказать. Подул вдруг холодным порывом ветер.
Лешка улыбался, защищаясь этой улыбкой от нас, от лагеря, да и вообще от всей жизни. Дело в том, что она приезжала к нему на свидания, она и жила где-то рядом на северо-востоке. Лешка показывал, в каком направлении он намеревался идти туда пешком. Как-то, я помню, полтора часа он подробно говорил, по каким улицам пройдет, называл их. Он говорил, что Елена девушка красивая, мрачная, опытная и недоверчивая. Что у него была с ней страстная любовь, ради нее он и жену свою бросил. Вот и прошел мимо кирпичного завода, повернул направо! Мимо продовольственного магазина, в котором намеревался купить бутылку портвейна! Лешка сидел, тянул, сжимая ногтями, крошечный окурок и улыбался от боли.
– Надо же, – сказал я. – Сколько живу, женщины не перестают меня удивлять…
– Письма красивые такие писала, – сказал Лешка.
За исключением двух отсутствующих зубов, но зубы у всех в лагере плохие, Лешка был высокий, энергичный, расторопный, развитой парень без изъянов. В 16-м отряде он был и писарем, и художником, рисовал нам всем бирки и оформлял стенгазету. В лагере не было ясно, какой он во хмелю, но он мне божился, что пьет умеренно, даже мало. За четыре дня сообщила! В лагере все скученно, чужие несчастья видны. Сидел на ветру Леха, синий от холода и чувств. Ему и идти-то, кроме этой Елены, было некуда, он сирота, а от жены из-за этой Елены он ушел еще до ареста. Он уже и чуб стал отпускать. Если у тебя подходит срок освобождения, это разрешается, такой себе полубокс. Кому теперь этот чуб нужен! И сегодня у меня Лещ перед глазами стоит, сидит, точнее, с окурком. И мы вокруг молчаливые.
Мы сходили на зарядку. Потом в столовую. Я пошел в ПВО и стал писать дурной протокол. Этапные, которых стало больше, забитые и робкие, вытирали пальцами пыль, поливали растения. Появился Лещ.
– Эдуард, тебя на промку вызвали, – сказал он абсолютно непонимающим голосом.
– Чего? – спросил я. – Я пенсионер, какая промка… Ко мне вчера из особого отдела приходили, документы на пенсию заполнять принесли.
– Иди к завхозу, разберись, – посоветовал Лешка. И пошел со мной, добрый человек.
«Как сто аллигаторов злой», я постучался к Горбунку. Лешка за моим плечом. Вошли.
– Меня на промку выкликнули, – сказал я, – ошибка, я думаю. Я не пойду.
– Да, я знаю. Хуйня какая-то… – Горбунок был расстроен. Ему эти непонятки были не нужны.
– Вообще-то, нарядчик записывает людей на промку. Старший нарядчик – один из главных бугров колонии. Ошибаться он не имеет права, – сказал Лешка.
– Да, если выписали, значит, думали. Ты ж не простой лох, не за проволоку сидишь… – сказал Горбунок.
– Сходи, завхоз, к нарядчику, узнай, в чем дело, – сказал Лешка. Со двора раздались трубы и литавры и марш «Прощание славянки».
– Некогда уже идти. Сейчас строиться будем, – пробурчал Горбунок.
– Не пойду, – сказал я. – По закону я достиг пенсионного возраста еще 22 февраля. Сейчас май. Голодовку объявлю или вены вскрою.
– И всех нас подставишь, – сказал Горбунок.
– Позвони оперативному дежурному, – посоветовал Лешка.
Горбунок вышел. Телефон у нас находился в коридоре у лестницы, ведущей вниз. Его сторожил дежурный отряда. Я и Лешка пошли за Горбунком.
– Я по поводу Савенко, – сказал Горбунок в трубку. – Его на промку вписали, а он по закону уже пенсионного возраста. Что делать?
Некоторое время он молчал, слушая.
– Не хочет он идти, вот как он себя ведет, – ответил он кому-то. – Голодовку, говорит, объявит… – Там что-то ему ответили такое, что он стал оправдываться. – Да не я же это говорю, это он говорит… Ясно, понятно. Сказали подойти к ним, там разберутся. Пошли!
– Иди, Эдуард! – посоветовал Лешка. – Объяснись с ними.
Горбунок вывел меня за калитку вместе с несколькими десятками наших зэков, среди которых я заметил и этапных: Эйснера и хохла. Вот Лукьянова не было, потому что краснобирочных на промку не выводят. Мы выждали момент и вклинились в колонны шагающих на трудовые подвиги заключенных. Музыка, майский воздух, синее небо, ветер. Как на демонстрации, шагаем под барабаны, литавры, трубы. Сейчас погуляем и пойдем к столу, а там салат оливье, шпроты, портвейн – все удовольствия праздничной советской цивилизации. У здания оперативного дежурного Горбунок вытащил меня из строя и поставил у стены рядом с двумя незнакомыми мне зэками, очевидно, также ожидавшими решения своей судьбы.
– Стой здесь, я сейчас все выясню.
Некоторое время он отсутствовал. Мимо меня, заворачивая налево в ворота, ведущие на промзону, шагали шеренги заключенных. Кепи, черные вылинявшие костюмчики, просто статисты из фильма по роману Оруэлла «1984 год». И советские песни. О Москве вдруг.
Ебаный Кремль – каменный паук – символ феодального насилия над Россией. Оттуда хитрые и жадные вожди сосут соки из народов России, думал я. Мы свергнем тебя, каменный паук, и на освободившемся месте устроим общественный парк. А твои вонючие хоромы разнесем в кирпичную пыль… «Кипучая, могучая, никем непобедимая», – лживо выдували трубы. Так как побежденная на самом деле страна. И срывает злобу на нас, осужденных.
«Утро красит нежным цветом
Стены древнего Кремля…»
Горбунок вернулся. «Пошли обратно в отряд», – только и сказал он мне. Я не стал его расспрашивать о причинах. Так распорядились. Мы вернулись в отряд.
– И что мне теперь делать? – спросил я Горбунка.
– Чего хочешь, то и делай, – ответил он. Бесстрастно.
Потому я пошел в ПВО, сел в угол, вытянул под партой ноги и открыл амбарную книгу: журнал дублеров СКО 16-го отряда. Если заскочат козлы, возникает вопрос: чем ты, осужденный Савенко, занят? Отвечаю козлам: занимаюсь составлением месячного отчета деятельности дублеров СКО 16-го отряда.
* * *
Но день этот обещал стать длинным и полным противоречий. Потому что вскоре прибежал перепуганный дежурный по отряду.– Савенко, тебя к телефону, майор Алексеев! Быстрее!
– Осужденный Савенко Эдуард Вениаминович, срок четыре года, – затараторил я. – Начало срока…
– Не надо, – сказал Алексеев.
– …слушает, – закончил я.
– Вы хотите встретиться с представителем президента по вопросам помилования Приставкиным?
– Если он этого хочет, я не против.
Я было собрался рассказать майору историю моих разногласий с Приставкиным, начиная с первой встречи в парижском магазине «Глоб» на улице Бюси, где Приставкин выступал вместе с писателем Львом Разгоном. А дело было в конце 80-х годов. Я тогда пришел в магазин случайно, но не выдержал тональности их речей, они вовсю поливали Родину. А Разгон скрипел о лагерях… Я взял слово, мне его не давали, но я взял и сказал им, что они позорят Россию, выставляя ее на Западе в черном цвете. А позднее, через годы, памятуя, очевидно, об этом эпизоде, Приставкин выступал в печати против меня. И даже недавно, я уже сидел, ответил на вопрос «Литературной газеты»: «Пусть Лимонов сидит, где сидит».
Но я понял, что майор из моих объяснений ничего не поймет.
– Так что мне ему ответить? – спросил майор глухо, очевидно усмиряя свой избалованный в колонии нрав.
– Скажите, что хочу встретиться.
Майор повесил трубку. Так как мне не было дано никаких инструкций по поводу того, как себя вести и что дальше делать, я вернулся в ПВО. Тощий восемнадцатилетний Дима, пацан с личиком младенца, но выше меня на голову, спросил, что происходит. Лещ натаскал Диму на писаря, у него был неплохой почерк, но он делал чудовищные грамматические ошибки. Я сказал, что меня хочет видеть Приставкин, представитель президента по помилованию. Дима вдруг испугался: «Они чего, сюда придут?» Я не знал, что ему ответить. Однако ему ответили сами события. В ПВО влетел капитан Жук, начальник 16-го отряда, тощий, как болт, офицер.
– Савенко, собирайтесь. Пойдете в тринадцатый отряд.
– С вещами? – спросил я.
– Нет. У вас все в порядке с одеждой? Возьмите с собой тапочки. Быстрей, быстрее!
Я забежал в спалку, вытер лицо полотенцем, освежился. И побежал за Жуком, тапочки в руках. Мы влетели в 13-й отряд. В локалке было пусто. Только Антон, завхоз, приветствовал меня: «Эдуард, давай в ПВО, пулей». Я сменил туфли на тапочки и зашагал в ПВО.
Там сидели лучшие силы 13-го отряда. Всех возможных trouble-makers, тех, кто мог задать каверзные вопросы или раскрыть лагерные тайны, сбагрили. Кого услали на промку, как меня пытались услать утром. Кого спрятали в ШИЗО, а нескольких очень умных загнали в клуб. Администрация – опытные люди, все учились у лучших лжецов и фальсификаторов России, начиная с фельдъегеря князя Потемкина Таврического. Искусство лжи – лучшее из искусств российских, в коем преуспела моя Держава вельми и весьма, подумал зэка Савенко.
Зэки заулыбались, увидев меня.
– Садись, Савенко, на второй ряд, – сказал майор Панченко, наш отрядник, то есть начальник отряда.
Я сел. И мы стали ждать.
XI
Ждать пришлось долго. Наступило время обеда. Я спросил Панченко, с кем же мне обедать. С 13-м отрядом? Или вернуться в 16-й? Он приказал мне встать в строй в 13-м. Ложку я с собой не взял, потому мне пришлось пользоваться ложкой Юрки Карлаша, председателя СКО 13-го. Солнце уже палило нещадно, когда мы промаршировали в отряд. Обед в этот день для 13-го отряда был коротким.
Стоило нам вернуться, как нас опять усадили в зал ПВО. Нас было не меньше двадцати, но не больше двадцати пяти. Юрка Карлаш, грузин Бадри, Вася Оглы, чеченец Руслан, друг Васи – Ляпа, азербайджанец Ансор (этот у нас заведовал пищёвкой, крупный молодой человек с крупными руками и ногами, ему загоняли жирные дачки), наш бригадир Али-Паша – слон с золотым добрым сердцем, Кириллов – высокий парень с желтой биркой наркомана, вечно читающий книги, лучшие из обиженных во главе со спортсменом Купченко, короче, весь джентльменский состав, самые разумные элементы отряда. И я впереди, один на втором ряду, на первом не было никого. Мы сидели и задыхались, так как окна нам почему-то закрыли. Не то чтобы не было сквозняка или по какой другой причине? У входа в отряд на крыльце томились завхоз Антон и отрядник майор Панченко. Переминались с ноги на ногу, нервничали.
– Так тебя, что, к нам навсегда перевели или на один раз, Эдик? – спросил меня из-за спины Вася Оглы.
– Да хер его знает, – ответил я шепотом. – Утром на промку хотели загнать, сейчас вот сюда приволокли.
В это время влетел Антон.
– Сафар, гони по-быстрому в шестнадцатый, пусть с его шконки (Антон указал на меня) табличку снимут. Бери табличку и на его старое место повесишь. Пулей!
Сафару трудно было пулей, потому что в нем все 150 кг есть, но он потрусил слоном.
– Вдруг спросят, где ты спишь? – объяснил мне Антон. – Ты не говори, что в шестнадцатом, говори, что здесь живешь.
– Так меня чего, совсем сюда или на время?
Подошедший сзади Антона отрядник Панченко ответил за него:
– Я так думаю, что сюда вернут тебя. К этому идет.
– И чего переводили? – спросил я, ни к кому не обращаясь.
Сафар вернулся с черной металлической табличкой, на ней написаны Ф.И.О., срок, начало, конец срока, статья, по которой осужден. Ее повесили на мою бывшую шконку, а мы продолжали изнывать от жары и отсутствия воздуха. Мы понуро сидели, но у меня было перед ними преимущество. Я понимал ситуацию лучше, чем они. Я понимал ситуацию так: писатель Приставкин, спецпредставитель по правам человека при президенте, затребовал у администрации встречу с писателем Э. Лимоновым. Он находится тут как участник Международной конференции по правам человека. Поскольку несколько ПЕН-клубов, то есть писательских организаций мира, в том числе ПЕН-клубы Франции и Италии, выступили в защиту Э. Лимонова, и слабый вначале, в год, когда меня посадили, общественный резонанс по поводу того, что писатель сидит в тюрьме, стал сильным. Даже русские писатели очнулись от сна, и кое-кто высказался за меня. К тому же суд меня оправдал по трем самым крутым статьям, в частности, не признал меня виновным в подготовке актов терроризма. Потому Приставкин решил нанести мне визит.
Напряжение нарастало. Майор Панченко все чаще бегал от входной двери к нам в зал. Телевизор нам почему-то смотреть не разрешили, очевидно, чтобы делегация не застала нас врасплох. Только камикадзе Антон, наш сверхчеловек, сын русской матери и азербайджанского отца, был спокоен. Он стоял у двери, прислонившись к косяку, и медитировал, должно быть, с полузакрытыми глазами. Как обычно чистый, тщательно выглаженный. Небольшого роста, сверхчеловек, ставший таковым в лагере, который только и был всей его школой жизни. Другого мира он не знал. Сел в 17, выйдет уже в 26 лет. Скоро…
Антон отлепился от косяка.
– Идут. Внимание. Сафар, врубай телевизор!
Сафар исполнил, и на экране замелькали зеленые, синие, желтые саратовские новости. Если бы была зима, то новости были бы белые от снега.
Вошло очень много вольных людей. Пожилых женщин в летних платьях, пожилых мужчин. Среди них я признал короткостриженого с седым ежиком волос круглого Приставкина, маленького уполномоченного по правам человека Саратовской области Ландо и начальника ГУИНа, такого же маленького, как Ландо, генерала Шостака. Остальные не были мне известны. Чутким носом заключенного я сразу уловил запах спиртного. Да и красные физиономии выдавали их. Компания, видимо, только что отобедала. Обедали долго, с тостами, потому мы и ждем их тут, задыхаясь, так долго.
Саратовский уполномоченный по правам человека обратился к нам. Он сказал, что в Саратове проходит Международная конференция по правам человека и вот ее участники решили нас посетить в нашей колонии. И узнать у нас, нарушаются ли здесь, в колонии №13, где мы отбываем наказание, права человека. Тут г-н Ландо посмотрел на меня ласково и сказал: «А с вами мы поговорим отдельно. Господин Приставкин хочет поговорить с вами лично». Что я понял как просьбу заткнуться, если даже я настолько глуп, что начну перечислять нарушения прав человека в колонии №13. Я закивал согласно. До моего ареста, когда я смотрел на экране телевизора, как журналисты берут интервью у военнопленных или заключенных, я всегда поражался степени цинизма общества. Ну что может сказать бедный пленный (а заключенный тоже пленный), находясь в руках и в полной власти взявших его в плен мучителей, о своем состоянии? Когда он говорит: «У нас тут отлично», то он, разумеется, лжет по необходимости. Если он скажет, что тут у нас тяжело, невыносимо, что нас жестоко бьют за мелкие проступки, что бывали случаи, когда зэка опускают по приказу администрации, чтобы сломать, то его, пленного, могут через полгода придавить случайно упавшей на промке бетонной плитой, например. Мало ли от чего такой разговорчивый и принципиальный осужденный может умереть. Хозяйство в колонии большое. Тут и машины для производства теста на полторы тысячи человек, и котлы, в которые могут несколько Иванушек сигануть, чтобы омолодиться в кипятке. Поражает цинизм и журналиста, берущего такое «интервью», и цинизм общества, глазеющего на смирных и постных осужденных. Внутри у нас кипит кипяток. Хлещет.
Антон задал хорошо спланированный безобидный вопрос о трудоустройстве бывших заключенных. Впоследствии я не раз убеждался, что показное якобы послушание Антона только маска, только уловка для того, чтобы выжить. Что его бешеный темперамент ярко пылает под наброшенной им самим поверху золой. Что того пацана, который застрелил милиционера за то, что тот оскорбил его мать, ему удалось сохранить живым среди кровавых костей в колесе и жарких роз 13-й колонии. Кириллов поинтересовался, не ожидается ли изменений в статье 228-й, по которой он был осужден, то есть по обороту наркотиков. Приставкин сказал, что не ожидается. Более того, ожидается ужесточение в поправках, которые уже принимает Государственная Дума. Но что он сам лично этого не одобряет. Далее Приставкин посетовал на то, что в связи с тем, что изменен порядок представления к президентскому помилованию, представляют теперь регионы, общее число помилованных драматически сократилось. Разумеется, осужденных 13-го отряда интересовало, будет ли амнистия и когда. Все были уверены, что к 60-летию Победы в Великой Отечественной войне будет Большая Амнистия. Но вот будет ли какая до этого? Зэков всегда интересует это чудо природы: Амнистия. Надо бы называть этим чудным именем девочек, родившихся от зэков и зэчек. Амнистия. Есть же имя Анастасия.
Они скопились у телевизора. Телевизор у нас вделан в стену на высоте человеческого роста. Там они и ораторствовали. Затем потянулись к выходу. Ландо подошел ко мне и сказал, чтоб я шел с ними.
– Где мы можем поговорить с господином Лимоновым? – спросил он.
– Савенко, – поправил я его.
– В моем кабинете, – вызвался майор Панченко. И посмотрел на генерала. Генерал закивал.
И мы все повлеклись туда через большую спалку. У моей шконки Ландо остановился.
– Вот здесь спит господин Лимонов, – сказал он, обращая внимание их всех.
– Савенко, – поправил его я.
– Савенко, – повторил он.
– Нижнее место, – шепнула одна правозащитница другой, – у стены обычно занимают лагерные авторитеты.
Я хотел сказать ей, что это херня, тогда у нас полсотни авторитетов в отряде.
– Как у вас отношения с вашими товарищами? – спросил мужик в форме и с погонами полковника. Но не наш, не местный, вероятнее всего, инспектор из ГУИН из Москвы.
– Дружеские, – сказал я. – У нас в отряде множество музыкантов.
Так всей толпой мы докатились до выхода из отряда, там по обе стороны коридора смотрели друг на друга двери пищёвки и двери кабинета начальника отряда. Панченко отпер свои двери, и часть толпы вкатилась туда. Часть пошла смотреть нашу пищёвку. Там было что смотреть. Родственники осужденных вложили немало денег, цемента, плитки в наш образцово-показательный отряд. Там картины висели! Государство не дало ни копейки, но, надеясь на послабления режима, на Благословенное и Милосердное Преждевременное УДО, оплатили все это папы и мамы и этнические общины осужденных. Порой дарителей нагло обманывали, намеренно задерживали УДО, чтобы выдоить из родственников как можно больше, еще и еще стройматериалов, линолеума, цемента, плитки, унитазов, обоев. Плохо быть в колонии, если ты бедный и некому за тебя внести калым, но плохо и показать себя богатым. Тебя намеренно придержат в колонии, пока не обдерут как липку. «Хитрый лагерёк», да, следует согласиться с Васей Оглы. Мне показывали позднее человека, отстроившего нашу баню, а она была обширна и великолепна, не хуже сауны в казино. Он сидел свой срок, и срок его заканчивался. А УДО уже не имело смысла оформлять. Но ведь осужденным-то сидеть в этом великолепии лучше, разве нет? – могут мне сказать оппоненты.
Но подъем все равно в 5.45, скажу я, но на промку их все равно гоняют, но в столовой все равно сечка, но садиться все равно весь день не дают. Еще пытают культурой, по пять раз в день гоняют осужденных в клуб, а они мечтают выспаться… Но все равно избивают. Унижают. Я вспомнил этапных…
Итак, часть толпы ввалилась в кабинет Панченко. Хотели с нами там остаться сам Панченко и пара офицеров-оперативников. Но Ландо выпроводил их. Нас осталось шестеро: я, Приставкин, Ландо, еще один мужчина и две пожилые женщины. Они все по очереди пожали мне руку. Одна женщина сказала: «Мы гордимся вами». И все они называли меня Эдуард Вениаминович.
Потом Приставкин встал и выпроводил их всех. «Я хотел бы поговорить с Эдуардом Вениаминовичем наедине», – заявил он. И все вышли в дверь, включая Ландо. Из коридора растерянно заглянули в кабинет два наших оперативника. Такого вопиющего нарушения режима, чтобы необысканный господин остался наедине с осужденным, у них, я уверен, никогда не было. Однако что они могли сделать против личного представителя президента?
Приставкин сел рядом со мной. Там стояли, я забыл упомянуть, такие, как в кинотеатре, откидные кресла. Он сел, и от него на меня крепко пахнуло коньяком, выпитым им за обедом. Я жадно втянул воздух.
– Вы сейчас выше меня, Эдуард, – сказал он. – Знаете почему?
– Да полноте, бог с вами, – сказал я.
– Потому что вы в робе, а я при галстуке, – сказал он.
У меня было впечатление, что он свою фразу приготовил.
– Мы вас непременно отсюда вытащим, – сказал он. – Общество сейчас на вашей стороне. Вы Большой Русский Писатель, и вам здесь не место среди воров и убийц.
– Здесь есть достойные люди, – счел нужным сказать я.
– Значит, вы не придерживаетесь взгляда Солженицына на уголовников? Между тем это общая позиция русской литературы. – Он закурил.
– Может быть, – сказал я. – Преступления они совершали считаные минуты, часы, а все остальное время они не являлись и не являются преступниками. Люди как мы с вами.
– Я буду говорить о вас в Генеральной прокуратуре, – сказал Приставкин, – сразу по возвращении в Москву. В конце концов, они допустили неоправданную жестокость по отношению к вам, не перепроверили доказательства, положились на следственное управление ФСБ. Теперь пусть помогут вам выйти по УДО.
– Да, – сказал я, – было бы хорошо.
– Напишите мне адрес и телефон вашего адвоката, – попросил он. Я написал. Затем записал себе его адрес. Он опять заверил меня, что мое дело – боль для всех писателей РФ. – Долго вам сидеть не придется.
В дверь постучался Ландо. Напомнил, что Приставкина ждет делегация. Мы попрощались.
Я сделал лишь несколько шагов по коридору, как меня вернули в кабинет Панченко оперативники: майор Алексеев с толстой, как у Чубайса, шеей, только ржаной, а не рыжий, и прапорщик Рачинский. Они поставили меня к стенке и тщательно обшмонали, предупредив перед шмоном, что так полагается. Они нашли у меня адрес представителя президента и спросили, зачем он мне. Я сказал, что мне его навязал Приставкин.
– А что ему передали вы? – нагло спросил майор.
Было ясно, что где-то в кабинете отрядника скрыта видеокамера.
– Телефон моих родителей, – соврал почему-то я, покрывая адвоката. – Чтобы подбодрил родителей парой теплых слов.
На том и кончилось. Они отпустили меня, предупредив, что брать от адвокатов и «других лиц» какие-либо предметы категорически запрещается.
Стоило нам вернуться, как нас опять усадили в зал ПВО. Нас было не меньше двадцати, но не больше двадцати пяти. Юрка Карлаш, грузин Бадри, Вася Оглы, чеченец Руслан, друг Васи – Ляпа, азербайджанец Ансор (этот у нас заведовал пищёвкой, крупный молодой человек с крупными руками и ногами, ему загоняли жирные дачки), наш бригадир Али-Паша – слон с золотым добрым сердцем, Кириллов – высокий парень с желтой биркой наркомана, вечно читающий книги, лучшие из обиженных во главе со спортсменом Купченко, короче, весь джентльменский состав, самые разумные элементы отряда. И я впереди, один на втором ряду, на первом не было никого. Мы сидели и задыхались, так как окна нам почему-то закрыли. Не то чтобы не было сквозняка или по какой другой причине? У входа в отряд на крыльце томились завхоз Антон и отрядник майор Панченко. Переминались с ноги на ногу, нервничали.
– Так тебя, что, к нам навсегда перевели или на один раз, Эдик? – спросил меня из-за спины Вася Оглы.
– Да хер его знает, – ответил я шепотом. – Утром на промку хотели загнать, сейчас вот сюда приволокли.
В это время влетел Антон.
– Сафар, гони по-быстрому в шестнадцатый, пусть с его шконки (Антон указал на меня) табличку снимут. Бери табличку и на его старое место повесишь. Пулей!
Сафару трудно было пулей, потому что в нем все 150 кг есть, но он потрусил слоном.
– Вдруг спросят, где ты спишь? – объяснил мне Антон. – Ты не говори, что в шестнадцатом, говори, что здесь живешь.
– Так меня чего, совсем сюда или на время?
Подошедший сзади Антона отрядник Панченко ответил за него:
– Я так думаю, что сюда вернут тебя. К этому идет.
– И чего переводили? – спросил я, ни к кому не обращаясь.
Сафар вернулся с черной металлической табличкой, на ней написаны Ф.И.О., срок, начало, конец срока, статья, по которой осужден. Ее повесили на мою бывшую шконку, а мы продолжали изнывать от жары и отсутствия воздуха. Мы понуро сидели, но у меня было перед ними преимущество. Я понимал ситуацию лучше, чем они. Я понимал ситуацию так: писатель Приставкин, спецпредставитель по правам человека при президенте, затребовал у администрации встречу с писателем Э. Лимоновым. Он находится тут как участник Международной конференции по правам человека. Поскольку несколько ПЕН-клубов, то есть писательских организаций мира, в том числе ПЕН-клубы Франции и Италии, выступили в защиту Э. Лимонова, и слабый вначале, в год, когда меня посадили, общественный резонанс по поводу того, что писатель сидит в тюрьме, стал сильным. Даже русские писатели очнулись от сна, и кое-кто высказался за меня. К тому же суд меня оправдал по трем самым крутым статьям, в частности, не признал меня виновным в подготовке актов терроризма. Потому Приставкин решил нанести мне визит.
Напряжение нарастало. Майор Панченко все чаще бегал от входной двери к нам в зал. Телевизор нам почему-то смотреть не разрешили, очевидно, чтобы делегация не застала нас врасплох. Только камикадзе Антон, наш сверхчеловек, сын русской матери и азербайджанского отца, был спокоен. Он стоял у двери, прислонившись к косяку, и медитировал, должно быть, с полузакрытыми глазами. Как обычно чистый, тщательно выглаженный. Небольшого роста, сверхчеловек, ставший таковым в лагере, который только и был всей его школой жизни. Другого мира он не знал. Сел в 17, выйдет уже в 26 лет. Скоро…
Антон отлепился от косяка.
– Идут. Внимание. Сафар, врубай телевизор!
Сафар исполнил, и на экране замелькали зеленые, синие, желтые саратовские новости. Если бы была зима, то новости были бы белые от снега.
Вошло очень много вольных людей. Пожилых женщин в летних платьях, пожилых мужчин. Среди них я признал короткостриженого с седым ежиком волос круглого Приставкина, маленького уполномоченного по правам человека Саратовской области Ландо и начальника ГУИНа, такого же маленького, как Ландо, генерала Шостака. Остальные не были мне известны. Чутким носом заключенного я сразу уловил запах спиртного. Да и красные физиономии выдавали их. Компания, видимо, только что отобедала. Обедали долго, с тостами, потому мы и ждем их тут, задыхаясь, так долго.
Саратовский уполномоченный по правам человека обратился к нам. Он сказал, что в Саратове проходит Международная конференция по правам человека и вот ее участники решили нас посетить в нашей колонии. И узнать у нас, нарушаются ли здесь, в колонии №13, где мы отбываем наказание, права человека. Тут г-н Ландо посмотрел на меня ласково и сказал: «А с вами мы поговорим отдельно. Господин Приставкин хочет поговорить с вами лично». Что я понял как просьбу заткнуться, если даже я настолько глуп, что начну перечислять нарушения прав человека в колонии №13. Я закивал согласно. До моего ареста, когда я смотрел на экране телевизора, как журналисты берут интервью у военнопленных или заключенных, я всегда поражался степени цинизма общества. Ну что может сказать бедный пленный (а заключенный тоже пленный), находясь в руках и в полной власти взявших его в плен мучителей, о своем состоянии? Когда он говорит: «У нас тут отлично», то он, разумеется, лжет по необходимости. Если он скажет, что тут у нас тяжело, невыносимо, что нас жестоко бьют за мелкие проступки, что бывали случаи, когда зэка опускают по приказу администрации, чтобы сломать, то его, пленного, могут через полгода придавить случайно упавшей на промке бетонной плитой, например. Мало ли от чего такой разговорчивый и принципиальный осужденный может умереть. Хозяйство в колонии большое. Тут и машины для производства теста на полторы тысячи человек, и котлы, в которые могут несколько Иванушек сигануть, чтобы омолодиться в кипятке. Поражает цинизм и журналиста, берущего такое «интервью», и цинизм общества, глазеющего на смирных и постных осужденных. Внутри у нас кипит кипяток. Хлещет.
Антон задал хорошо спланированный безобидный вопрос о трудоустройстве бывших заключенных. Впоследствии я не раз убеждался, что показное якобы послушание Антона только маска, только уловка для того, чтобы выжить. Что его бешеный темперамент ярко пылает под наброшенной им самим поверху золой. Что того пацана, который застрелил милиционера за то, что тот оскорбил его мать, ему удалось сохранить живым среди кровавых костей в колесе и жарких роз 13-й колонии. Кириллов поинтересовался, не ожидается ли изменений в статье 228-й, по которой он был осужден, то есть по обороту наркотиков. Приставкин сказал, что не ожидается. Более того, ожидается ужесточение в поправках, которые уже принимает Государственная Дума. Но что он сам лично этого не одобряет. Далее Приставкин посетовал на то, что в связи с тем, что изменен порядок представления к президентскому помилованию, представляют теперь регионы, общее число помилованных драматически сократилось. Разумеется, осужденных 13-го отряда интересовало, будет ли амнистия и когда. Все были уверены, что к 60-летию Победы в Великой Отечественной войне будет Большая Амнистия. Но вот будет ли какая до этого? Зэков всегда интересует это чудо природы: Амнистия. Надо бы называть этим чудным именем девочек, родившихся от зэков и зэчек. Амнистия. Есть же имя Анастасия.
Они скопились у телевизора. Телевизор у нас вделан в стену на высоте человеческого роста. Там они и ораторствовали. Затем потянулись к выходу. Ландо подошел ко мне и сказал, чтоб я шел с ними.
– Где мы можем поговорить с господином Лимоновым? – спросил он.
– Савенко, – поправил я его.
– В моем кабинете, – вызвался майор Панченко. И посмотрел на генерала. Генерал закивал.
И мы все повлеклись туда через большую спалку. У моей шконки Ландо остановился.
– Вот здесь спит господин Лимонов, – сказал он, обращая внимание их всех.
– Савенко, – поправил его я.
– Савенко, – повторил он.
– Нижнее место, – шепнула одна правозащитница другой, – у стены обычно занимают лагерные авторитеты.
Я хотел сказать ей, что это херня, тогда у нас полсотни авторитетов в отряде.
– Как у вас отношения с вашими товарищами? – спросил мужик в форме и с погонами полковника. Но не наш, не местный, вероятнее всего, инспектор из ГУИН из Москвы.
– Дружеские, – сказал я. – У нас в отряде множество музыкантов.
Так всей толпой мы докатились до выхода из отряда, там по обе стороны коридора смотрели друг на друга двери пищёвки и двери кабинета начальника отряда. Панченко отпер свои двери, и часть толпы вкатилась туда. Часть пошла смотреть нашу пищёвку. Там было что смотреть. Родственники осужденных вложили немало денег, цемента, плитки в наш образцово-показательный отряд. Там картины висели! Государство не дало ни копейки, но, надеясь на послабления режима, на Благословенное и Милосердное Преждевременное УДО, оплатили все это папы и мамы и этнические общины осужденных. Порой дарителей нагло обманывали, намеренно задерживали УДО, чтобы выдоить из родственников как можно больше, еще и еще стройматериалов, линолеума, цемента, плитки, унитазов, обоев. Плохо быть в колонии, если ты бедный и некому за тебя внести калым, но плохо и показать себя богатым. Тебя намеренно придержат в колонии, пока не обдерут как липку. «Хитрый лагерёк», да, следует согласиться с Васей Оглы. Мне показывали позднее человека, отстроившего нашу баню, а она была обширна и великолепна, не хуже сауны в казино. Он сидел свой срок, и срок его заканчивался. А УДО уже не имело смысла оформлять. Но ведь осужденным-то сидеть в этом великолепии лучше, разве нет? – могут мне сказать оппоненты.
Но подъем все равно в 5.45, скажу я, но на промку их все равно гоняют, но в столовой все равно сечка, но садиться все равно весь день не дают. Еще пытают культурой, по пять раз в день гоняют осужденных в клуб, а они мечтают выспаться… Но все равно избивают. Унижают. Я вспомнил этапных…
Итак, часть толпы ввалилась в кабинет Панченко. Хотели с нами там остаться сам Панченко и пара офицеров-оперативников. Но Ландо выпроводил их. Нас осталось шестеро: я, Приставкин, Ландо, еще один мужчина и две пожилые женщины. Они все по очереди пожали мне руку. Одна женщина сказала: «Мы гордимся вами». И все они называли меня Эдуард Вениаминович.
Потом Приставкин встал и выпроводил их всех. «Я хотел бы поговорить с Эдуардом Вениаминовичем наедине», – заявил он. И все вышли в дверь, включая Ландо. Из коридора растерянно заглянули в кабинет два наших оперативника. Такого вопиющего нарушения режима, чтобы необысканный господин остался наедине с осужденным, у них, я уверен, никогда не было. Однако что они могли сделать против личного представителя президента?
Приставкин сел рядом со мной. Там стояли, я забыл упомянуть, такие, как в кинотеатре, откидные кресла. Он сел, и от него на меня крепко пахнуло коньяком, выпитым им за обедом. Я жадно втянул воздух.
– Вы сейчас выше меня, Эдуард, – сказал он. – Знаете почему?
– Да полноте, бог с вами, – сказал я.
– Потому что вы в робе, а я при галстуке, – сказал он.
У меня было впечатление, что он свою фразу приготовил.
– Мы вас непременно отсюда вытащим, – сказал он. – Общество сейчас на вашей стороне. Вы Большой Русский Писатель, и вам здесь не место среди воров и убийц.
– Здесь есть достойные люди, – счел нужным сказать я.
– Значит, вы не придерживаетесь взгляда Солженицына на уголовников? Между тем это общая позиция русской литературы. – Он закурил.
– Может быть, – сказал я. – Преступления они совершали считаные минуты, часы, а все остальное время они не являлись и не являются преступниками. Люди как мы с вами.
– Я буду говорить о вас в Генеральной прокуратуре, – сказал Приставкин, – сразу по возвращении в Москву. В конце концов, они допустили неоправданную жестокость по отношению к вам, не перепроверили доказательства, положились на следственное управление ФСБ. Теперь пусть помогут вам выйти по УДО.
– Да, – сказал я, – было бы хорошо.
– Напишите мне адрес и телефон вашего адвоката, – попросил он. Я написал. Затем записал себе его адрес. Он опять заверил меня, что мое дело – боль для всех писателей РФ. – Долго вам сидеть не придется.
В дверь постучался Ландо. Напомнил, что Приставкина ждет делегация. Мы попрощались.
Я сделал лишь несколько шагов по коридору, как меня вернули в кабинет Панченко оперативники: майор Алексеев с толстой, как у Чубайса, шеей, только ржаной, а не рыжий, и прапорщик Рачинский. Они поставили меня к стенке и тщательно обшмонали, предупредив перед шмоном, что так полагается. Они нашли у меня адрес представителя президента и спросили, зачем он мне. Я сказал, что мне его навязал Приставкин.
– А что ему передали вы? – нагло спросил майор.
Было ясно, что где-то в кабинете отрядника скрыта видеокамера.
– Телефон моих родителей, – соврал почему-то я, покрывая адвоката. – Чтобы подбодрил родителей парой теплых слов.
На том и кончилось. Они отпустили меня, предупредив, что брать от адвокатов и «других лиц» какие-либо предметы категорически запрещается.
XII
Я хожу по локалке один и гляжу время от времени в знойное небо. Оно не европейское совсем, это небо Великой Степи.
Саратовская область, где в заволжских степях я нахожусь в заключении среди роз и страданий колонии №13, граничит с бескрайней Республикой Казахстан. Именно там, в Казахстане, согласно версии следствия, я собирался устроить горячую точку на карте. Телекомпания ОРТ сфабриковала и несколько раз показала фильм «Охота на призрака», где мне отведена главная роль организатора горячей точки. Суд не поверил версии следствия. Но Саратовская область и граничащий с ней Казахстан на самом деле непростая земля. В этих местах развивалось в 1773 году восстание Емельяна Пугачева. Чуть к северо-востоку от места, где я сижу, от г. Энгельса, находится город Пугачев, он же некогда Николаевск, а еще ранее слобода Мечетная, основанная на правом берегу реки Малый Иргиз старообрядцами в 1764 году. У этой географической точки странные отношения со временем. Здесь как бы встречаются, завязаны воедино время и пространство. Уже встречались не однажды. Я, пока сидел в тюрьме, все это раскопал в старых книгах.
Первый раз это случилось вот как. Беглые солдаты Пугачев и Логачев, проехав мимо Камышина и Саратова, в последних числах ноября 1772 года прибыли в дворцовое село Малыковку (ныне город Вольск Саратовской же области). Они явились к здешнему управителю и предъявили паспорта. Пугачеву было предложено ехать в Симбирск и там записаться. Из Малыковки Пугачев уехал в Мечетную слободу в монастырь к игумену раскольничьих скитов на Иргизе старцу Филарету Семенову.
(Сыскать Филарета просил Пугачева купец Кожевников в Добрянском форпосте, на границе с Польшей, где 12 августа 1772 года беглые солдаты Пугачев и Логачев обманным путем под видом русских выходцев из Польши получили паспорта. Раскольник купец Кожевников дал друзьям каравай хлеба и рубль денег, «и на Иргизе просил сыскать игумена Филарета <…> Филарет не только даст совет, но и поможет».)
В Мечетной состоялась важнейшая для Пугачева и российской истории встреча. Вероятнее всего, именно здесь у него возникла мысль назваться именем Петра III. Указ об освобождении дворян от обязательной службы, изданный при Петре III, внушал народу смутные надежды на существование такого же указа относительно самих народных масс. А убийство Петра III расценивалось как месть дворян. Ходили слухи, что Петр III спасся и скрывается. Потому еще до Пугачева появлялись самозванцы, принимавшие имя Петра III и пытавшиеся возглавить народное движение. До Пугачева под именем Петра III выступали следующие лица:
Саратовская область, где в заволжских степях я нахожусь в заключении среди роз и страданий колонии №13, граничит с бескрайней Республикой Казахстан. Именно там, в Казахстане, согласно версии следствия, я собирался устроить горячую точку на карте. Телекомпания ОРТ сфабриковала и несколько раз показала фильм «Охота на призрака», где мне отведена главная роль организатора горячей точки. Суд не поверил версии следствия. Но Саратовская область и граничащий с ней Казахстан на самом деле непростая земля. В этих местах развивалось в 1773 году восстание Емельяна Пугачева. Чуть к северо-востоку от места, где я сижу, от г. Энгельса, находится город Пугачев, он же некогда Николаевск, а еще ранее слобода Мечетная, основанная на правом берегу реки Малый Иргиз старообрядцами в 1764 году. У этой географической точки странные отношения со временем. Здесь как бы встречаются, завязаны воедино время и пространство. Уже встречались не однажды. Я, пока сидел в тюрьме, все это раскопал в старых книгах.
Первый раз это случилось вот как. Беглые солдаты Пугачев и Логачев, проехав мимо Камышина и Саратова, в последних числах ноября 1772 года прибыли в дворцовое село Малыковку (ныне город Вольск Саратовской же области). Они явились к здешнему управителю и предъявили паспорта. Пугачеву было предложено ехать в Симбирск и там записаться. Из Малыковки Пугачев уехал в Мечетную слободу в монастырь к игумену раскольничьих скитов на Иргизе старцу Филарету Семенову.
(Сыскать Филарета просил Пугачева купец Кожевников в Добрянском форпосте, на границе с Польшей, где 12 августа 1772 года беглые солдаты Пугачев и Логачев обманным путем под видом русских выходцев из Польши получили паспорта. Раскольник купец Кожевников дал друзьям каравай хлеба и рубль денег, «и на Иргизе просил сыскать игумена Филарета <…> Филарет не только даст совет, но и поможет».)
В Мечетной состоялась важнейшая для Пугачева и российской истории встреча. Вероятнее всего, именно здесь у него возникла мысль назваться именем Петра III. Указ об освобождении дворян от обязательной службы, изданный при Петре III, внушал народу смутные надежды на существование такого же указа относительно самих народных масс. А убийство Петра III расценивалось как месть дворян. Ходили слухи, что Петр III спасся и скрывается. Потому еще до Пугачева появлялись самозванцы, принимавшие имя Петра III и пытавшиеся возглавить народное движение. До Пугачева под именем Петра III выступали следующие лица: