Липатов Виль Владимирович. Анискин и Боттичелли

   Ночь усыпана рясными звездами, но темным-темна, так как не взошла еще полная луна, а только легкой позолотой пробивается над кромкой кедрача за околицей деревни... Воровское это время, тайное, опасное; и тем, кто плохими делами занят, надо торопиться, чтобы не успела выбраться ярким прожектором звонкая и прозрачная луна.
   Высокий, тонкий, длинноногий человек, нагруженный до согбенности большой тяжестью, - он виден только со спины - пробирается густой чащобой. Дальше, дальше и дальше в лес! Наконец останавливается, по-прежнему не оборачиваясь, осторожно кладет на землю ношу - это иконы, аккуратно переложенные тряпочками, завернутые каждая по отдельности в особую бумагу. Разрыв хвою, он открывает выкопанный в земле тайник, осторожно, бережно, не дыша опускает в него иконы, предварительно обернув их целлофановой пленкой. Спрятав, закрывает тайник плотными и толстыми досками, нагребает на них ветки и хвою.
   Он не возвращается знакомым путем, а уходит в лес дальше, путая и заметая следы, - мы только сейчас видим, что за человеком тянется, привязанная за ремень, метла - не метла, кочерга - не кочерга. Это что-то такое, что оставляет на земле след, похожий на след лисьего хвоста. На ботинках неизвестного матерчатые чехлы. Мало того, он время от времени что-то сыплет на землю.
   В первом часу ночи усталый, но веселый участковый Анискин, сидя за столом, разглядывает подброшенные плохие иконы и записочку, отпечатанную на машинке. Руки у него в перчатках, очки - на кончике носа, лупа - в правой руке. Так и этак разглядывает он вещественные доказательства; чуть ли не нюхает и не пробует на язык.
   - Дрянные иконы, - бормочет он, - дрянные, а краски-то, краски-то, просто в глазах пестрит... Нет, не пойму пока, чего хорошего, ежели икона черна, как негр? Ну, с этим делом мы разберемся...
   Когда, по мнению участкового, с иконами больше ничего делать не остается, он снимает телефонную трубку, секунду-две подождав, весело говорит:
   - Здоров, Клавдия! Анискин... Ты бы мне, дева, дала райотдел, следователя Игоря Владимировича Качушина... Чего? Да не сомневайся! Он еще позже твоего дяди Анискина в своем кабинете обретается... Соединяй, Клава!
   Еще через две-три секунды участковый бодро кричал:
   - Здравия желаем, товарищ капитан! Чего не сплю? А с вас учусь, пример, говорю, с райотдела беру... Изотопы изучаю, что с ими делать, решаю по-научному... Не возводи напраслину, Игорь Владимирович, вовсе я над райотделом не насмешничаю... Учусь, вникаю, опыт беру полной лопатой, как говорится... Чего звоню? Приезжай, Игорь Владимирович, выручай, мил человек! Из церкви и у Якова Власовича все иконы увели... Говорит, что за все иконки-то можно тысяч пятнадцать взять, не мене... Ты вот что, Игорь Владимирович, ты на пароходе "Пролетарий" ко мне подгребай... У меня такая думка имеется, что без "Пролетария" нам не обойтись! Лады!
   Не успел положить трубку, как снова междугородной трелью залился телефон.
   - Ромск? Анискин у аппарата... Да, вызывал с предупреждением Сергея Сергеевича Гольцова... Соединяйте! Сережка, Гольцов? Это дядя Анискин беспокоит посередь ночи товарища ученого студента... Здравствуй, Сережка! Время береги, на вопросы отвечай быстро... Тебя со стипендии снимали? Что? Вранье! Повышенную получаешь? Молодца! От тебя товарищ - длинный такой, при бороде и заикается - к твоей прабабке Валерьяновне приезжал? Слыхом не слыхал? Обратно молодца! Значит, никто от тебя не приезжал? Удружил! Теперь говори, что Валерьяновне передать, какая нужда имеется? Все есть? Ничего не надо... Что? Пусть прабабка не дичает, пусть каждую копейку тебе не шлет? Ну, ты не только молодца, Сережка, ты - Боттичелли! Ладно! Деньги казенны, беречь надо... Всем нашим деревенским, которые ученые студенты, от меня - привет и поздравленье! Пусть не балуются...
   За час до работы, на сиреневом и лучезарном рассвете неугомонный Лютиков, хоронясь от участкового за дома и заборы, пробирался по едва пробуждающейся деревне. Он держал путь к дому, где жила бригада "шабашников", встающая рано. Первым Лютикова заметил Юрий Буровских, в три прыжка подскочив к нему, схватил за воротник.
   - Ля-ля-ля! - обрадовался он несказанно. - Попался, который кусался! Ребята, бригада "Ух и ох!", поймал шпиона, держу за воротник - решайте сообща, какую казнь назначить!
   - Выпороть! - решил бригадир. - Ты, Буровских, и ты, Кадыр, ведите его к силосной под белы рученьки, ты, Вано, по дороге наломай прутьев чернотала, ты, Молочков, захвати веревку - руки и ноги вязать, чтобы не брыкался...
   Лютикова мгновенно схватили за руки, повели к силосной башне, Вано по дороге старательно выбирал прутья подлиннее и гибче, Молочков, сбегавший в дом, нес в руках толстую веревку. Бригадир деловито и неторопливо связал Лютикова по рукам и ногам, взяв у Вано прутья, свистнул одним в воздухе.
   - Через штаны будем пороть! - озабоченно сообщил он. - Больно будет до оранья, а следа не останется... Анискина тоже надо в расчет брать... А пороть тебя иадо! Буровских, это ведь он тебя под решетку подводит?.. Хочешь?
   Буровских восхищенно захохотал.
   - Хочу! - сказал он и посетовал. - Только я смеяться буду, а от этого хорошего удара не получится...
   Он поднял прут, отступив на шаг, прицелился и уж было хотел нанести удар, как его руку перехватил Евгений Молочков.
   - Простим, братва! - обратился он к бригаде. - Посмотрите на него дрожит, как осиновый лист... Попугали и хватит! Думаю, больше не станет шпионить... Простим, а, братва?
   - Женя правду сказал! - загорячился Вано. - Пороть человека нехорошо делать!
   - Развязывать надо! - заметил Кадыр.
   - Прощаю я его, дурачину! - хохоча, согласился Буровских. - Больной человек, чего с него взять...
   Добровольного детектива развязали; он поднялся с земли, растирая запястья, молча и ожесточенно смотрел на "шабашников", видимо, хотел сказать что-то угрожающее, но, увидев сжатые кулаки бригадира, прикусил язык и, повернувшись, тихонечко пошел прочь.
   В кабинете Анискина сидят Петька Опанасенко и Витька Матушкин. Оба серьезны, сосредоточены, по-военному подтянуты.
   - Вот ты, Петруха, - говорил Анискин, - как бывший Фантомас, и ты вот, Витюха, как бывший Фантомасов заместитель, лес округ деревни так знаете, что каждый сантиметр - назубок. Так говорю?
   - Так, дядя Анискин, - ответил Петька.
   - Знаем, - добавил Витька.
   - Команда такая: весь кедрач и сосняк облазить, каждую стежку-дорожку проверить, под каждо дерево и каждый пень - заглянуть! Ищите след кирзового сапога с большой солдатской подковкой - это раз! Подковки не будет, просто ищите - это два! Третье: ежели заметят, что вы...
   Петька усмехнулся, перебил Анискина:
   - Предупреждать не надо, сами понимаем! Ни один глаз не заметит... Вы и то лагерь Фантомаса неделю найти не могли!
   Анискин обиделся.
   - Неделю! - воскликнул он. - Да не больше четырех дней!
   - Неделю! - сказал Петька.
   - Ну и ну! - рассердился Анискин. - Арш выполнять задание!
   Парнишки исчезли, Анискин, посидев немного, чтобы перевести дыхание, поднялся, подошел к окну, уселся на подоконник. На улице появился матрос первой статьи Иван Григорьев, растерзанный, опохмелившийся, слегка покачивающийся. Он шел явно к милицейскому дому, но вдруг остановился и начал приводить себя в порядок - пальцами пытался вернуть складку на брюки-клеши, тельняшку туго заправил за ремень, фуражку, примерив ребром ладони, строго направил по носу. Вошел в кабинет, мрачно поздоровался.
   А Н И С К И Н. Сердечно благодарю, что почтили присутствием!.. Вот скажите вы мне, товарищ старший матрос, что вам споет, ежели вы бушлат утратили, мой старинный дружок капитан парохода "Пролетарий" Семен Семенович Пекарский?
   М А Т Р О С. С парохода списать могут!
   А Н И С К И Н. Во! Держи бушлат, за тобой... Сколько стоит бутылка "Экстры"? Отдашь, когда я тебя на "Пролетарий" поведу.
   М А Т Р О С. Все равно ничего не знаю, никакой связи ни с кем не имею! Пропадай, моя телега, все четыре колеса!.. Бушлат не возьму - все одно мне реки больше не видать, а я без нее...
   А Н И С К И Н. Стоп! Встать! Смирна!.. Вот так, молодца! Не можешь, значит, жить без Обишки? Не можешь, а бушлат не берешь! Я те пропаду, Григорьев! Ты - баранаковский?
   М А Т Р О С. Но!
   А Н И С К И Н. Макара Аверьяновича Григорьева, который одна нога, сын?
   М А Т Р О С. Сын.
   А Н И С К И Н. Я те пропаду, алкоголик несчастный! Я те так пропаду, что ты... Стой! Не шевельсь, ежели тебя по стойке "смирна" капитан милиции поставил! Одень бушлат. Теперь так: на-пра-ва! Из кабинета шагом - арш!
   Под тремя старыми осокорями, на исторической в масштабах деревни скамейке сидели Анискин и Ольга Пешнева. Она была непонятно какая трезвая или пьяная. Сидела неподвижно, глядела, упершись затылком в черную кору осокоря, на Заречье.
   - У меня сколько на счету мужиков пить бросило? - сам себя спросил Анискин и начал загибать пальцы. - Завклубом, Васька Опанасенко, Еремей Костерин, пастух Сидор, что сейчас кнутом щелкает и на коров строжится... Мужики! Пропойцы - не моги трезвыми видеть, а вот... А вот с тобой, бабой, извиняюсь, женщиной справиться не могу, ровно с попом-расстригой Васькой Негановым... Это как так? - Задумался, тоже стал глядеть на розовеющее Заречье. - Правда, фельдшер Яков Кириллович мне говорил, что ежели баба к водке, как грудник к сиське, прильнет, то ее тяжелее отвадить, чем мужика... Такова, говорит, у бабы, виноват обратно, женщины, нервна система и... эта... конституция...
   - Ты замолчишь, дядя Анискин, или не замолчишь? Ты понимаешь, что из меня душу вынаешь?
   - Да нет, понимаю... Чего мне не понимать, ежели я душу из тебя согласно плану вынимаю...
   - Я оттого и пью, дядя Анискин, - пронзительно говорила Ольга, - что безмужня, бездетна, бездружна. Ну, нет на этой земле человека, которому Ольга Пешнева в нужности бы находилась!
   - Но ведь это черный круг получается, Ольга! - тихо отозвался участковый. - Безмужня - так кто на тебе женится, если ты всегда насквозь пьяная? Бездетна - так разве тебе можно хоть от кого ребенка заиметь? Бездружна - так... Ну, чего еще можно говорить... Может, лучше помолчим, подумаем?
   - Помолчим, дядя Анискин, подумаем...
   Ах! Вон он и полыхнул - зеленый луч, которого, мало надеясь на удачу, все-таки ждал Анискин. Тонким прожекторным пучком луч возник в Заречье, скользнул по небу, зазеленил все и - пропал, исчез, точно видение.
   - Зеленый луч! - прошептала Ольга Пешнева. - Второй раз в жизни вижу...
   - Я в пятый раз, - подражая ее тону и голосу, произнес Анискин. - А есть люди, которые по десяти разов видели, например фельдшер Яков Кириллович... Но дело не в том, Ольга, не в том!
   - В чем же, дядя Анискин?
   - А в том, что мне тебя при себе самой сейчас придется оставить... Глянь: пароход "Пролетарий" гребет, так у меня на нем дело! - Он поднялся, повернулся к женщине. - Ты еще посиди здесь, Ольга. Послушай, как вот эти оскоря, которые мой прадед еще знал, пошумливают, как закат опускается, как вода под яром побурливает. Посиди! Мне - дело делать...
   Ольга подняла голову: налитые слезами глаза, горько опущенные уголки увядших губ.
   - Ты чего меня, дядя Анискин, про отставшего матроса не спрашиваешь? - сказала она. - Он с Веркой Косой дела имеет... Это заради его она две бутылки поставила при своей-то жадности...
   - А мне это в известности, Ольга. Мне бы другое узнать: кто Верку Косую на матроса направил?
   Ольга подумала.
   - По пьянке все было, плохо помню... Только вышла я в полночь на двор Васьки Неганова, слышу: Верка Косая с кем-то шепчется... Приглядываюсь: мужик длиннющий, здоровенный, с гитарой через плечо...
   Анискин слушал совершенно спокойно, ну, абсолютно спокойно, то есть так, что ничего в лице не изменилось - было грустным от разговора с Ольгой, таким и оставалось.
   - С гитарой? - тихо и спокойно переспросил он. - А заикается, и борода - во!
   - Шепотом говорил, не заикается, и бороды не было - это точно, хотя мужик в тени стоял и узнать я его не могла, но будто знакомый...
   Густо стояли на верхней палубе разодетые пассажиры, капитан Пекарский на капитанском мостике покрикивал в мегафон: "Левую отдавай! Машине стоп!", парочка на глазах всего мира целовалась на скамейке верхней палубы. И отъезжающий из деревни народ, что толпился еще на деревянном дебаркадере, тоже был празднично приодет. Поэтому речник Григорьев, стоящий скромно и тихо в толпе, казался грязным неестественным пятном.
   Анискин, здороваясь направо и налево, протолкался к матросу, встав за его спиной, призывно покашлял. Потом стал разглядывать верхнюю палубу и нашел того, кого искал, - возле леерной стойки, держась за нее одной рукой, стоял капитан милиции. Когда пароход прилип к борту дебаркадера, Анискин крикнул:
   - Здравия желаю, товарищ капитан!
   - Привет, Федор Иванович!
   - Вы, товарищ капитан, - опять крикнул Анискин, - погодите сходить. Нам надо на пароходе побывать... - И перенес взгляд на капитанский мостик. - Семен Семенович, полчок, здорово!
   - Федор! - загремел в мегафон капитан. - Здорово, полчок! Ну, давай, поднимайся... Эй, пассажиры - на месте! Никому не садиться! Пропустите милицию! А! Григорьев! - Ом спрятал мегафон за спину, и получилось смешно, так как без мегафона голос у Пекарского оказался еще более громким. - Ах, ах! Пропажа нашлась! Григорьев обнаружился! Вот отчего ты, Федор, старого дружка-то вспомнил...
   Григорьев, понурый и несчастный, впереди, Анискин - позади, первыми прошли через сложное и пахучее пароходное нутро, поднявшись по ковровым лестницам, оказались у дверей капитанской каюты, возле которых уже стоял капитан из райотдела милиции Игорь Владимирович Качушин.
   - Рад вас видеть в полной форме, Федор Иванович! - сказал Качушин. Рад, рад! Соскучился!
   - Взаимно, Игорь Владимирович! Позвольте отозвать вас вон в тот уголок... Григорьев, оставаться на месте!
   В уголке пароходного коридора участковый приник к уху Качушина, что-то шептал ему до тех пор, пока не появился капитан Пекарский здоровый, как медведь, бородатый, как геолог, черный от загара, как негр.
   - Здоров, Феденька! Забываешь старых дружков, но - леший с тобой! Иди-иди, не бойся, не сомну! Осторожно буду обнимать, бережно... - Но прежде чем обняться с Анискиным, коротко и властно: - Матрос Григорьев, зайдите в капитанскую каюту, сядьте в кресло справа от стола.
   Когда матрос ушел, Пекарский и участковый крепко, по-фронтовому, по-сибирски обнялись.
   - Матрос-то из него как, выпестовался?
   - Баранаковский же! - ответил капитан. - Макара Григорьева сын... Ах, знаешь! - Он поднял большой палец. - Во матрос, но гибнет... Водка, женщины, карты, буги-вуги - весь джентльменский набор. Списывать придется, Федюк! Я в третий раз не прощаю. - И неожиданно мягко и печально вздохнул. - Ты вот его привел, а это - дело серьезное!
   - Серьезное! - согласился Анискин. - В краже замешан... Сроком попахивает!
   В капитанской каюте было много солнца, зеленые блики от воды отражались в графине, играли на линкрусте стен, на корешках книг, многие из которых были тиснены золотом, например "Лоция" или книга с английским названием.
   - Продолжайте, Федор Иванович, у меня с дезертировавшим матросом Григорьевым свои дела... - сказал Пекарский. - Григорьев! Матрос не сутулится, не морщится, не дрожит, если даже ведут на расстрел. Сесть прямо!.. Давай, Федор Иванович.
   Зачем-то разглядывая потертую кожу планшетки, участковый сказал таким тоном, словно разговаривал с самим собой, а в каюте никого, кроме него, не было:
   - Гражданин Григорьев связан с человеком высокого роста, от него получает краденое, но не из рук высокого, а от гражданки Веры Ивановны Косой... Вывод: передаточное звено между деревней и областным центром...
   - Выдумка! - просипел матрос.
   Анискин медленно повернулся к следователю.
   - Игорь Владимирович, разрешите?
   - Действуйте, Федор Иванович.
   Теперь участковый повернулся к капитану:
   - Семен Семенович, ты нас в каюту гражданина Григорьева проводи. Чемоданишки, вещички его перетряхнуть надо. Да кроме тебя еще нам один понятой нужен.
   Матрос онемел, выпучился, щеки сами собой ввалились.
   Все вместе спустились в самое нутро громадного парохода, почти в машинное отделение, прошагав вдоль узкого, освещенного только электричеством коридора, остановились перед каютой без надписи.
   Двухместная каюта с ярусно расположенными спальными полками была пуста, мала, едва вместила вошедших, и участковый попросил:
   - Из-за двери ведите наблюденье. Мы с Григорьевым пошукаем...
   Участковый в упор посмотрел на матроса.
   - Какие чемоданы твои?
   Григорьев просипел пропитым и перехваченным страхом голосом:
   - У матроса не чемодан, а рундук...
   - Ладно! Это чей чемодан? - спросил участковый, вынимая чемодан из дивно-неожиданного места - из-под стола, конец которого и опирался на чемодан, покрашенный и отделанный под дуб. Второй конец матросского стола был прикреплен шарнирами к бортовой стенке каюты. - Это не простой человек придумал, а голова! Боттичелли!
   Пауза была велика, трагична, обреченно-зловеща.
   - Мой чемодан, - наконец прошептал Григорьев. - То есть не мой, а... я его притащил. Я!
   - Что в этом чудном чемодане?
   - Не знаю! - честным голосом воскликнул матрос.
   На самом деле чемодан был необычным - не было в нем ни застежек, ни замков, а только декоративные накладки, имитирующие замки.
   Несколько ловких, незаметных, профессиональных, как у знаменитых "медвежатников", движений сделал Анискин, и чемодан бесшумно открылся. Речник заглянул в него и от страха попятился, зажмурился, съежился так, что показался низкорослым.
   - Иконы! - крикнул матрос.
   Да, необычный чемодан был наполнен тщательно обернутыми и упакованными иконами. Анискин взял одну, потом вторую, развертывая, внимательно разглядывал их.
   - Это из церкви! - объявил он. - Поп жалился, что шибко ценная икона уведена, под названием "Борис и Глеб"... Вот она и есть! Двое парнишонок при горностаевых шапках... Директорских икон здесь, конечно, нет и быть не может! - Он обратился к следователю. - Вот, значит, так получается, Игорь Владимирович. Церковны иконы они уже погрузили на пароход, а матрос нарочно отстал, чтобы притащить и директорские. По одному чемодану оно сподручнее да незаметнее таскать... Позволите сделать задержание гражданина Григорьева? Есть, товарищ капитан! Гражданин Григорьев, вы задержаны, прошу следовать за мной!
   В кабинете участкового шел обыкновенный допрос. Анискин и Качушин сидели рядом за столом, а матрос и Верка Косая, одетая нищенски, сидели в разных углах комнаты на тяжелых табуретах.
   - Гражданин Григорьев, повторите последние слова, - сердито сказал участковый. - Так частите, что писать не успеваю... Я вам не пишуща машинка... Вот с этих слов повторите: "...Гражданка Косая обещала хорошие деньги, предложила мне провезти на пароходе...".
   Матрос сосредоточился.
   - ...Предложила мне провезти на пароходе чемодан с неизвестным грузом, упредив, что чемодан открывать нельзя, да он и сам не открывается. Я, конечно, сначала не зажелал, а потом... Потом она мне пятьдесят рублей, то есть пять червонцев, дает... Тут я и... взял.
   - Это было?..
   - Было это первый раз в мае месяце, числа двадцать пятого, но я в тот первый раз от парохода не отставал, как чемодан был в наличности один...
   - "...В наличности один". Записал! Ставлю следующий вопрос: кому должны были передать воровской товар в Ромске? Отвечайте!
   - Отвечаю, отвечаю помедленне... Прибываю я пароходом в Ромск, беру чемодан, выхожу из пристанского сквера. Ко мне подходит человек в черных очках, при бороде. Спрашивает: "Вы от Боттичелли?" Отвечаю: "Боттичелли любит Каф-ку". Он берет чемодан, а мне на руку - червонец. Потом говорит: "Вам еще и премия полагается!" И... ну, дает мне бутылку водки. Пейте, говорит, не отходя от кассы, чтобы прошло ваше идиотское волнение. Вы, говорит, весь бледный и трясетесь, как... Счас! Как протоплазма...
   - Про-топ-лаз-ма... - записывая, повторил Анискин и уважительно покачал головой. - Ты, Григорьев, с шибкой интеллигенцией воровски дела завел... Протоплазма! Нет сказать: дрожишь, как осиновый лист... Все рассказал?
   - Все, до волосочка.
   Анискин всем телом, пытаясь скрыть неприязнь и брезгливость, повернулся к Верке Косой. Он довольно долго глядел на нее пронизывающими глазами, потом, непонятно усмехнувшись, спросил:
   - Подтверждаете показания Григорьева, гражданка Косая?
   Верка суетливо вскочила, молитвенно сложив руки - ладонь к ладони, затараторила, запричитала, запела, заюлила:
   - Все, все подтверждаю, до последней капелюшечки подтверждаю, что правдынька вся от начала до кончика, я бы и сама во всем призналась, да прийти не успела, боялася, но хотела, хотела, это вся деревня знает, прийти к тебе, дядя Анискин, родненький, миленький, с повинной.
   - Ма-а-алчать! - крикнул Анискин, и Косая даже присела, ойкнула.
   - Почему молчать, почему, родненький? Когда надо, миленький, показанья давать, ты говоришь: молчать!
   - А потому, что ты меня дядей Анискиным называешь. Прее-еекратить! Я тебе вот кто: участковый! Более - ни слова! Не гражданин, не товарищ, а участковый... Поняла?
   - Ой, поняла, родненький, не буду больше дядей Анискиным обзываться... Ой, миленький, участковенький, все-все подтверждаю.
   - Сядь, запишу, помолчи, не трясись для виду... "Все подтверждаю. Точка". У кого брала чемодан для передачи гражданину Григорьеву?
   Верка опять вскочила, приняла прежнюю позу:
   - Ой, да я слыхом не слыхала, ой, да я и глазом не видала, ой, да я нюхом не нюхала, кто мне чемодан давал! - Сунув руку за пазуху, она выхватила бумажку. - Ой, родненький, ой, участковенький, вот по этой бумажечке, миленький, я все и производила.
   Анискин принял половинный лист машинописного текста, положив посередине меж собой и следователем, взглядом уткнулся в написанное. Знакомым шрифтом было напечатано:
   - "Чемодан найдете под шестой елью, рядом с большой муравьиной кучей. Взять ровно в 23-00. Боттичелли". Вот такая история, Игорь Владимирович, получается! - И к Верке Косой: - В первый раз с этим Боттичелли вы где встретились?
   - Ой, миленький, участковенький, да я его так ни разу и не встренула! Все через записку, родненький, ладненький, добренький...
   - Так... А шестнадцатого июля в ноль-ноль часов с кем возле хлева во дворе гражданина Неганова вела шепотом беседу?
   Верка замахала руками, точно ветряная мельница:
   - Ой, да это выдумки, родненький, ни с кем я беседу не поимела, участковенький, и кто это только придумал честных людей порочить...
   Участковый встал, официально подтянулся.
   - Вы пока свободны, гражданка Косая...
   - Правильно, Федор Иванович, пусть гражданка подумает на досуге о забытой встрече с неизвестным на дворе Неганова.
   Как только Косая, шаркая подошвами, по-монашески сутулясь и чахоточно покашливая, с благолепным лицом и опущенными постно глазами вышла из комнаты, Анискин облегченно вздохнул и освобожденно произнес:
   - Через пять минут потерпевший придет, директор Яков Власович...
   Качушин перебрал несколько бумаг, что-то записал в большой и блестящий блокнот, переменил свободную позу на рабочую. Он был молод, красив, интеллигентен, одним словом, принадлежал к новой, современной формации работников МВД.
   - Гражданин Григорьев Иван Макарович, - начал он спокойно, вежливо и в меру строго. - Возьмете чемодан, набитый для веса тяжестями, сойдете с "Пролетария" на ромской пристани, будете дожидаться встречи со связным... Вести предлагаю себя обычно, как раньше при встрече со связным, молчать и не привлекать внимания окружающих, когда связного будут задерживать работники Ромского уголовного розыска...
   - Как же я на "Пролетарий"-то попаду? - мрачно, но веселее прежнего спросил матрос.
   - Об этом не заботьтесь... Все ли поняли, гражданин Григорьев?
   - Понял! Сделаю, как велите...
   - Превосходно! Однако учтите, что вы... Вас тоже задержат.
   Матрос поник, посерел.
   - Ждите дальнейших распоряжений на улице, возле дома. Посидите на скамейке...
   Матрос не успел дойти до дверей, как в них постучали. Получив разрешение, вошел директор школы Яков Власович - несчастный, согбенный, даже, ей-ей, постаревший, так как забыл побриться.
   - Садитесь, Яков Власович, садитесь, мил человек! - подставляя удобный стул, заторопился Анискин. - Сядьте, сядьте, найдем ваши иконочки!
   Качушин, встав и подойдя к директору, крепко и дружески пожал ему руку.
   - Здравствуйте, Яков Власович!
   - Рад приветствовать вас, Игорь Владимирович! Варвару-великомученицу тоже украли...
   Капитан райотдела подошел к выложенным и взгроможденным на подоконник иконам, взглядом попросил Якова Власовича приблизиться. Тот быстро вскочил, подбежал, но еще на бегу Анискин его оберег от разочарования.
   - Это еще пока не ваши иконы, Яков Власович, - ласково сказал он. Это пока поповские, а ваши мы со дня на день найдем...
   Качушин сказал:
   - Нуждаемся в вашей компетентном консультации, Яков Власович... Посмотрите на иконы и скажите, лучшие ли, самые ли ценные неизвестный преступник отобрал для отправки в Ромск? Правда ли, что неизвестный большой ценитель древнерусского искусства? Наденьте перчатки...
   Глаза директора школы мгновенно прояснились, лицо помолодело; он такими бережными и волнующимися руками начал перебирать иконы, какими убеленный сединами профессор-филателист пинцетом кладет редкую марку в альбом.
   - "Борис и Глеб"! - благоговейно произнес директор. - Третьяковская галерея сочтет за праздник акт получения такой иконы. - Охо-хо! Спаситель в терновом венце... Божья матерь, примерно семнадцатого века! Что? Девять икон из четырнадцати украденных? Две подброшены, три... Да, да! Отсутствуют иконы сомнительного достоинства... Преступник непременно и категорически знаток. Мать моя, иконы проложены тонким поролоном и специальной влаго- и воздухозащитной пленкой! Он - коллекционер, и коллекционер громадного размаха! Игорь Владимирович, пишите уверенно: знаток.