По Оби - широкой и солнечной - мчался корабль на подводных крыльях, "Метеор". На палубе стоял матрос Григорьев. С берега на него смотрели Качушин, Анискин и Яков Власович. Скоро, то есть почти в считанные секунды, "Метеор" превратился в точку, потом - еще быстрее - исчез из поля зрения.
- Иконы и вещественные доказательства я передал с капитаном "Метеора", - сказал Качушин. - Будет произведено всестороннее исследование...
- Изотопами? - живо заинтересовался Анискин. - Или лучами, которые рентгеновски?
- Всесторонне, Федор Иванович, - ответил следователь. - Думаю, надо скорее возвращаться. Следует произвести официальный запрос на всех четверых подозреваемых - образование, истинное место рождения, связи с коллекционерами икон и нумизматами.
Яков Власович внезапно сделал догоняющее движение в сторону исчезнувшего "Метеора", забеспокоился чрезвычайно.
- Как бы у матроса иконы не украли! - воскликнул он.
- Вам-то что? - удивился Анискин. - Иконы-то - поповские!
- Как что? - всплеснул руками директор. - Может пропасть народное достояние.
Анискин примолк, глядя в пустой купол безоблачного неба, наконец пробормотал огорченно:
- Народное достояние? Эх, еще не все понимаю...
Анискин ввел Качушина в комнату, в которой когда-то жила дочь Зинаида, и все здесь напоминало о ней - портрет на стене, стеллаж с отлично подобранными книгами, большое зеркало-трюмо. Пышная кровать была расстелена, горел зеленый торшер для чтения, и Анискин сразу же показал на стеллаж.
- Ты, Игорь Владимирович, книги-то без спросу бери, - сказал он. - Ты без книги, я уж знаю, не заснешь!
Следователь благодарно улыбнулся.
- Спасибо, Федор Иванович! Но у меня - другое чтение... - Он вынул из своего крошечного чемодана книгу, положил ее на тумбочку возле кровати. Надо по делу почитать, Федор Иванович.
Анискин взял книгу, посмотрел на обложку и прочел:
- Владимир Солоухин. "Черные доски"... Про иконы?
- Да, Федор Иванович...
Участковый поскреб в затылке, покосился на Качушина.
- Может быть, и мне почитать, что ли, как вы закончите.
- О чем речь, Федор Иванович, завтра получите книгу...
- Ну, спокойной ночи!
- Спокойной ночи, Федор Иванович!
Ночь. Своей скрытой тропой к тайнику пробирается человек, высокий, с бородой, в перчатках, черных очках, поднятых на лоб. Шагает осторожно, на ногах - чехлы, конечно, надеты, одной рукой бережно прижимает к себе две упакованные иконы, в другой руке - палка, сучковатая, толстая. Неизвестный едва-едва прикасается ею к земле. У него вид предельно счастливого человека,
Открывается тайник, неизвестный сидит к нам спиной, хорошо освещенный лунным светом. Руки в перчатках - руки искуснейшего хирурга. Вот он закрывает тайник, поднимается, пятясь уходит... О, ужас! Сучковатая палка остается прислоненной к могучему дереву, отполированная до блеска временем и руками, светится золотой загогулистой линией.
- Старик, старик, - пятясь от сокровищницы, шепчет неизвестный. Знал бы ты, дед, что продал за пятерку!
Ночь постепенно переходит в утро. Сладко спят на полу, на толстых матрацах Евгений Молочков и Юрий Буровских. Под подушкой у второго стопка из шести икон. Оба сладко и смачно посапывают.
Быстро, как зверина, просыпается бригадир. Открыв глаза, сразу делается свежим, бодрым, готовым к немедленному действию. Не думая и не заботясь о сне соседей, гремит чем попало, скрипит половицами, бренчит дужкой ведра, из которого жадно пьет воду.
- Четыре! - отрываясь от ведра, прокричал бригадир. - Это вам не в колхозе - до десяти у меня не поспите!
Поднимаясь, еле еще продирая глаза, Юрий Буровских ворчит:
- В колхозе не в десять поднимаются - в семь... А мы что, не люди? Жаден ты, Иван Петрович, как поп...
Бригадир волчком повернулся к гитаристу, ощерился снова по-звериному.
- Поп? - зарычал он. - Поп, говоришь? Я жаден, а кто у попа и директора иконы украл? Ты - подлец, грабитель, ворюга. Я жаден, да работой, а ты... Шестью иконами глаза Анискину отводишь... - Он призывающе обратился ко всем. - Чего молчите, чертовы работнички?! Если шабашник воровать начнет - кончилась наша сытая жизнь. Нанимать не будут, по миру пойдем с протянутой рукой...
- Зачем ругаешься, - сказал Вано. - Не надо ругаться... А ты, дорогой друг Юра, если виноват, иди - признавайся...
- Жить честно надо, - сказал Кадыр. - Человек ворует - не люблю. Иди, признавайся, без тебя достроим...
- Н-да, положеньице, - сказал Евгений Молочков. - Хуже архиерейского...
Юрий Буровских стоял растерянный и робкий - так на него наседал бригадир.
Самый лучший день, пожалуй, вызрел над деревней и Обью! Просторно было так, что глаз не хватало, красиво - что сердцу тесно. Анискин и Качушин шли по улице неторопливо, находили время и поговорить и по сторонам посмотреть. У трех древних осокарей они остановились, полюбовались на деревья, реку, заречье, чаек, что с криками носились над безморщинной, но стремительно и плавно несущейся к Ледовитому океану рекой.
- Красота какая, - сказал Качушин. - Теперь даже в райцентре четырехэтажные дома загораживают небо...
- Во! О красоте и поговорить охота, - обрадовался Анискин. - О ней, красоте, все собираюсь вам слово сказать, товарищ капитан... Ну, ладно, Игорь Владимирович... Я ведь прочел "Черные доски" Солоухина, который Владимир... Деревенский мужик, хоть и словом красуется... Так что прочел я "Черные доски"...
- Понравилось?
- Наверное, понравилось, - задумчиво отозвался Анискин. - Да нет, просто понравилось, ежели я теперь пропавши иконы со смыслом ищу! Это и правда: народное достояние да неоценимое богатство...
Они пошли по улице дальше, к клубу, на котором висела афиша фильма "Калина красная".
Бежала серединой улицы, собирая за собой толпу, баба-сплетница Сузгиниха, махала руками, вопила:
- Все иконы у Валерьяновны украли, всю одежонку увели, все Сережкины деньги забрали... Ратуйте, люди, ратуйте, обратно банда завелась, а чего милиция глядит! Ой, все у Валерьяновны скрали, ничего в доме не оставили, окромя щербатой сковородки!
За Сузгинихой и толпой шла согнутая временем Валерьяновна. Подойдя к крыльцу клуба, на котором стояли Качушин, Анискин, Паздников, Молочков, она выпрямилась, сделалась той Валерьяновной, которой была когда-то: красавицей, бой-бабой, грозой деревенских мужиков.
- Это чего же получается, товарищи милиция? - спросила Валерьяновна. - Что у меня барахлишко увели - это Сузгиниха брешет, а вот... У меня Иоанна Крестителя украли!
- Ну! - остолбенел участковый.
- Я на вас, милиция, не богу буду жаловаться, - сказала Валерьяновна. - Я вашему министру пожалуюсь...
Зазвонил телефон, Качушин поднял трубку, обрадовался:
- Да! Капитан Качушин! Здравия желаю, товарищ подполковник. Слу-у-у-шаю! Так! Так! Понятно! Советуете повторить операцию "Чемодан"... Есть, товарищ подполковник! Есть повторить!
Качушин положил трубку, разочарованно уронил голову на руки; вид у него, как и у Анискина, был усталый: не спали всю ночь.
- Советуют повторить операцию "Чемодан", - сказал Качушин. - Никто Григорьева не встретил...
- Это я уже засек! - вздохнул Анискин. - На операцию "Чемодан" надо пять дней туда, пять дней - обратно... Декада! А Валерьяновна грозится министру пожаловаться, у нее это дело не прокиснет... Шутка дело министр! На меня кроме как в область еще не жаловались... Во! Председатель колхоза, сам Иван Иванович пожаловали. Здоров, Иван Иванович!
- Здравствуйте, Федор Иванович! Игорю Владимировичу - наш пламенный! Зачем звал, Федор Иванович? У меня ремонт уборочной техники...
Анискин хлебосольным жестом указал на самый новый, удобный и мягкий стул, стоящий почти рядом со столом.
- Милости просим, Иван Иванович! - Он посмотрел на часы. - Слух такой прошел, что твои шабашники к нам с Игорем Владимировичем преступника-ворюгу с минуту на минуту привести хотят... А нам без тебя, Иван Иванович, в это дело трудно встревать... Ты - председатель!
Помолчали. Качушин перелистывал отлично изданную книгу "Русские иконы", разглядывал лики святых. Участковый медленно перелистывал свой неизменный блокнот.
- Иван Иванович, а, Иван Иванович! - сосредоточенно окликнул он задумавшегося председателя. - Ты сколько денег колхознику, в среднем сказать, на трудодень кладешь?
- Около пяти рублей, - машинально ответил Иван Иванович. - Год на год не приходится...
- А этому, так его, шабашнику, как я говорю, вольному стрелку?
Председатель сразу утратил задумчивость.
- Вот оно и есть! - после длинной паузы сказал Анискин. - На кажном колхозном собрании с трибуны от тебя только и слышать: "Соцсоревнование, соцсоревнование, соцсоревнование!", а вольному стрелку больше колхозника платишь... Чего помалкиваешь?
- Думаю.
- Во! Во! Думай!.. А хочешь, я тебе сейчас, не отходя от кассы, бригаду определю из колхозников, да такую, что они тебе не одну, а две силосны башни построят... Начнем с бригадира - им делаем Валентина Проталина, который что с топором, что с новой техникой - как повар с картошкой...
- Проталина нельзя! - вздохнул председатель. - Кто будет тракторным парком распоряжаться?
- Герка Мурзин.
- Ну, ты скажешь, Федор Иванович! Он же молодой, неопытный, молоко на губах не обсохло...
Анискин по-бабьи всплеснул руками.
- Молодой! Ему сколько лет?
- Двадцать пять.
- А тебе, который целым колхозом управляет?.. Во! Молчишь, так как тебе - тридцать первый пошел, а ведь колхоз-то миллионный, даже на новые деньги... Затираешь молодежь, а?
- Видишь ли, дядя Анискин, - начал председатель, но замолк, так как в сенях загрохотали многочисленные тяжелые сапоги, дверь мощно распахнулась, в проеме показался бригадир, держащий за шиворот упирающегося Юрия Буровских. Следом за ними в кабинет вошли остальные шабашники.
- Берите грабаря, начальнички! - прохрипел бригадир. - Накололи мы его, сявку и голошлепа! Побармите с ним. Среди нас - народ честный, работящий, старательный.
Анискин прищурился.
- Звучно выражаешься, Иван Петрович, - сказал он грозно. - "Сявку", "накололи", "побарми"... Все еще тюрьму забыть не можешь? А? Чего молчишь?
Бригадир отпустил воротник Буровских, наступая на участкового, свирепо замахал ручищами.
- Я с тобой не разговариваю, Анискин! - заорал он во всю мощь необъятных легких. - Я к следователю обращаюсь!
Следователь поднялся, неторопливо проговорил:
- Ваше устное заявление принято, гражданин...
- Кутузов!
- ...Гражданин Кутузов. Прошу свидетелей сесть.
В кабинете участкового стояла напряженная и многозначительная тишина.
- Следствие само решит, кто совершил преступление, товарищ Кутузов! сказал капитан Качушин. - Если эта сторона дела вам понятна, то могу перейти к следующей...
- Переходите, переходите!
- Перехожу... То, что вы устроили с товарищем Буровских, называется самосудом! Почему у него синяк под глазом?
Юрий Буровских мгновенно закрыл глаз ладонью, согнулся, чтобы на него не смотрели.
- Синяк - чужой! - прохрипел бригадир. - Мы самосуды не устраивали! Мы - работаем.
Из угла, где сидел Анискин, донеслось робкое призывное покашливание. Качушин повернулся на звук.
- Вы хотите что-то сказать, Федор Иванович?
- Хочу! Который Кутузов, не врет: синяк - чужой! Это товарищ Буровских... Одним словом, завклубом тоже при синяке ходит, но тот... Пластырем залепил и сообщает, что поцарапался лопнувшей струной...
Опять наступило молчание.
- А ведь ты дурак, Петрович! - раздался в тишине голос Евгения Молочкова. - Я же говорил: не наше это дело...
- Все свободны! - сказал Качушин. - Кроме Буровских и Молочкова...
После ухода "шабашников" Качушин действовал быстро - достал два форменных бланка, жестом подозвав Буровских и Молочкова, попросил:
- Дайте подписку о невыезде... Буровских, прошу вас не капризничать! А вы, Молочков? Тоже медлите?.. Спасибо! До свидания!
Когда Молочков и Буровских, подписав бумаги, ушли, следователь и Анискин сели рядом, положив подбородки на руки, задумались.
- Три раза по десять тысяч шагов - двадцать один километр да четыре тысячи шагов - два километра восемьсот метров.
- Двадцать четыре километра почти, - отозвался Петька. - Мы с тобой скоро, Витька, покроем расстояние до областного центра...
Прилегли на траву, закрыли глаза, недовольные собой, раздосадованные, сердитые.
- Неужели не поможем Дяде Анискину! - жалобно сказал Витька.
Петька резко поднялся, нахмурился.
- О-о-тставить пораженческие разговорчики! Найдем! Ну, ставь стрелки опять на нули... Возвращаемся в тайгу!
- Петька! Петя...
- Не возражать! Вперед!
Качушин и Яков Власович вошли в жалкую и гулкую комнату со следами икон на стенах и сочувственно переглянулись.
- Вы хорошо помните Георгия Победоносца? - спросил Качушин. - Не та ли это икона - она сейчас на экспертизе, поторопились отослать, - на которой художник скрыл портрет Емельяна Пугачева?
- Точно! - встрепенулся директор. - Именно Емельяна Пугачева. А вы кем информированы? Анискиным?
- Нет! Знакомясь с делом, я просмотрел несколько специальных книг... Об этой иконе упоминается как об утраченной. Она когда-то принадлежала одной из владимирских церквей...
Яков Власович схватился за голову:
- Владимирских! Я так и думал, я так и думал... Стоп! О ней знает московский коллекционер Сикорский. Он мне писал об утраченном Победоносце, но я... Я - провинциал! Я в себя не верю! Мне и в голову не пришло, что это именно тот Победоносец, который висит рядом, в церкви!
Качушин помолчал, цепко прищурился, напрягся.
- Хорошо, что вы упомянули о московском коллекционере. Меня интересуют ваши связи с московскими собирателями... Сколько их? Кто?
- Связан с тремя. Академик Борисов, художник Тупицын и генерал-полковник в отставке Смирнов... Отличные люди! Встречался только с генералом - у него много свободного времени, с остальными нахожусь в переписке...
Качушин встал, взволнованный, дрожащей рукой вынул из кармана вчетверо сложенный листок.
- Не пишет ли один из ваших корреспондентов на портативной пишущей машинке, Яков Власович? Вот на такой...
Он протянул директору одну из записок, подписанных "Боттичелли". Директор отшатнулся:
- Именно! Художник Тупицын. - Он бросился к секретеру, выхватил пачку писем, такими же дрожащими руками, как у Качушина, выбрал несколько. Извольте, извольте!
- Какой гость! Боже мой, какой гость!
Обойдя Неганова, участковый сел на лавку, притих, дожидаясь, когда пробочные гирлянды перестанут звенеть. Расстрига обернулся к нему, и несколько минут они внимательно смотрели друг на друга.
- Чего же будем делать, Василий? - спросил Анискин. - Ну, вот скажи ты мне, чего будем делать?
Анискин длинно вздохнул и посмотрел на Неганова такими тоскливыми, страдающими глазами, что тот поежился, бесшумно усевшись на лавку, зябко поджал ноги.
- Федя, - тихо ответил поп, - хоть на кусочки меня режь, но я не знаю, кто украл иконы...
Стеариновая свеча освещала смятую, скрученную в мучительные жгуты простыню, подушку с судорожно закушенным углом, одеяло с перекошенным пододеяльником.
- Васька, - шепотом сказал участковый, - что ты сделал с собой, Васька!
Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.
- Вот видишь, Федька, - прерывающимся голосом сказал он. - Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый... Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! - Силой, дерзостью веяло от расстриги. - Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в... Водка - вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!
Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.
- Так! - тихо сказал Анискин. - Эдак!
Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.
Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.
- Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! - горько сказал участковый. - Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!
Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так друг против друга - Анискин и Неганов!
- Люди, народ тебе судья, Василий! - сказал Анискин. - Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?
И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов... Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти...
Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.
Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.
- Палку на месте оставили? - это испуганно прокричал Анискин.
- Умницы! Криминалисты! - это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.
Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.
Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин - молодой человек! - немного волновался.
Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.
- Во! - прошептал Анискин. - Пожаловали!
- Приготовились, Федор Иванович, приготовились! - вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с "блицем", шепотом отозвался Качушин. - Опустите плечо, помешает...
Появился высокий человек. Борода - во! Черные очки - на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах - матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.
- Снимаю! - крикнул Качушин и щелкнул затвором. - Стоять на месте!
Вспышка "блица" подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив.
- Стоять на месте! Руки вверх! - приказал Качушин.
Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул:
- Не надо, Игорь Владимирович, не надо... Далеко не убежит!
Однако Качушин уже исчез.
В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома - глаза горели елочными лампочками! - наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости... Полетела на пол куртка из искусственной кожи.
- Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! - вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек... дик... дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата?
Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу:
- Мои вещи!
Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула - из соседней комнаты вышел торопливо "новый" человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.
Подходил к пристани опускающийся по течению пароход "Пролетарий". Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике - Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров - большинство рабочие - готовились к высадке, толпились в кормовом пролете.
Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна - все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.
- Кхе-кхе! - прокашлялся участковый. - А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!
- Здорово, Федор Иванович! - закричал без мегафона капитан. - Ты ко мне зайди! Обязательно!
Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли.
- Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! - пробормотал он с опаской. - Тута народ - городской... Сомнуть!
Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.
На одноместной каюте номер "12а".
- Во! - сказал Анискин. - Тринадцатой нету, ее не покупают... Двенадцать "а"! А?!
Постучали.
На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы.
- Чем обязан, дорогие товарищи?
Первым вошел Качушин.
- Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович!
Пассажир ничего не понял.
- Вы ошиблись каютой... Здесь двенадцать "а", вам же, думаю, нужна просто двенадцать...
- Документы!
- А что?.. Глобальная проверка пассажиров?
Качушин открыл, прочел:
- Молдавский Глеб Глебович, место работы... место работы... Штамп поисковой нефтяной партии... Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград...
Анискин тронул Качушина за плечо.
- Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же "шабашник" Молочков, только без краски на лице и буднего парика... Вот! На правой руке - родинка! Три пальца тонкие, сухие - это оттого, что кисть держит... Он же - художник... Здрасте, гражданин Боттичелли!
В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин - за столом, участковый - на подоконнике, допрашиваемый - на табурете, в центре комнаты.
- Вы? - спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. - Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли!
Допрашиваемый посмотрел. На фото - тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами.
- Ну что вы? Никогда не встречал!
Качушин опять порылся в столе.
- Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки... Вы?
Допрашиваемый посмотрел на фото - был снят "шабашник" Молочков.
- Смешно, ей-же-ей... Не я!
Анискин с подоконника сказал:
- Это Молочков Евгений Александрович.
Качушин вынул очередную фотографию.
- С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы... Вы?
Допрашиваемый посмотрел - был изображен никому не известный человек.
- Ну что вы, товарищи!
Качушин повернулся к участковому:
- Федор Иванович!
Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился:
- Снимите парик! Прошу от всего сердца...
Помедлив, допрашиваемый снял парик.
- Я! - сказал он.
Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо.
- Тупицын Егор Валентинович, - сказал Качушин. - Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять... Так? Федор Иванович, ваше слово...
Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца:
- Их, которые длинные-то, четверо было... Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой... Матроса Григорьева тоже долой! Он - баранаковский, Макара Григорьева сын, а у Макара отец и дед каторжники. Богохульники! Ни в бога, ни в черта... Прадед-то барину красного петуха пустил и в Сибирь - шасть!.. Сидорова? Его я и на замет не брал. Дурак, большой дурак. Остается кто? Мо-лоч-ков!
Художник Тупицын улыбнулся, изысканно поклонился участковому.
- Как я на вас, гражданин Тупицын, вышел? Во-первых сказать, кримпленом не спекулировали, во-вторых обрисовать, глаз у вас зоркий, как у утки, все примечает, одно слово - художник. В-третьих, в церкви ни разу не был... Вот! Я на вас на второй день вышел...
- За неверие и скепсис расплачиваюсь! - сказал Тупицын. - Много слышал о вас, Федор Иванович, но не поверил! Думал, гипербола, стремление деревни к легенде и метафоре... Сам виноват!
Отец Владимир стоял возле второго окна, отнеся далеко от глаз икону "Святой Георгий Победоносец", смотрел на нее, как на... икону. Тупицын смотрел тоже, и тоже как на икону. Он прощался взглядом с бесценным сокровищем.
- Мне, что ли... это... посмотреть, - сказал Анискин, спускаясь с подоконника. - Одним глазом, а?
- Посмотрим, посмотрим! - обрадовался Качушин.
Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца.
- Он! - сказал участковый. - Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду - во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет - Емелька Пугач!
Отец Владимир изысканно улыбнулся.
- Не знаю, смею ли молвить, но... Федор Иванович, у Победоносца ваши глаза... Простите великодушно!
В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой:
- Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын?
- За три раза! - сказал Тупицын. - За три дня!
Отец Владимир заскучал, смутился.
- Как так, а, гражданин служитель культа?
- Сие происшествие имело место... Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом.
Анискин расплылся:
- С матушкой-попадьей гуляли!
- Гражданин Тупицын Егор Валентинович, - сказал Качушин, - по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал...
Тупицын вскочил, крикнул:
- Я коллекционер - русский человек!
Анискин проговорил не глядя:
- Русский! Чуток нет... Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет... Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы... Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович?
- Хм!
- Яков Власович в деревне желает музей - я точно выразился? музей!.. Хочет музей открыть там, где в клубе это... фойе. Так я сказал, Яков Власович?
- Хм! Да, да!
- Оно и безопасней, - сказал Анискин. - В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности... Разорился райотдел культуры!
Тупицын улыбнулся.
- Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки!
- Не все жулики! - разозлился Яков Власович.
Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке громадная камея... За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз - смотрела долго, внимательно, профессионально.
- Не! Она! Не подменили!
Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно.
- Ты, что ли, скрал?
- Я.
- Понимаешь толк! Умный... Сам рисуешь?
- Пишу!
- Продолжай, толк будет... Из тюрьмы выйдешь - продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру... Кормить буду! На пухову перину укладу... Это кода отсидишь! Ну!
- Хорошо! Простите, если можете!
- Бог простит! Анискин - не...
Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась:
- На Георгия не похож, на Петра-ключника смахиваешь... Тот все райски ворота стережет... Ладно! Пошла!
У порога обернулась, бросила, как милостыню:
- Одно плохо: я ведь письмо-то министру отослала!
- Но!
- Отослала, Анискин!
Он свихрился с подоконника:
- Давай в догон другое письмо, Валерьяновна, оправданье мне производи! Богом прошу!
- Подумаю! Пошла!
- Иконы и вещественные доказательства я передал с капитаном "Метеора", - сказал Качушин. - Будет произведено всестороннее исследование...
- Изотопами? - живо заинтересовался Анискин. - Или лучами, которые рентгеновски?
- Всесторонне, Федор Иванович, - ответил следователь. - Думаю, надо скорее возвращаться. Следует произвести официальный запрос на всех четверых подозреваемых - образование, истинное место рождения, связи с коллекционерами икон и нумизматами.
Яков Власович внезапно сделал догоняющее движение в сторону исчезнувшего "Метеора", забеспокоился чрезвычайно.
- Как бы у матроса иконы не украли! - воскликнул он.
- Вам-то что? - удивился Анискин. - Иконы-то - поповские!
- Как что? - всплеснул руками директор. - Может пропасть народное достояние.
Анискин примолк, глядя в пустой купол безоблачного неба, наконец пробормотал огорченно:
- Народное достояние? Эх, еще не все понимаю...
Анискин ввел Качушина в комнату, в которой когда-то жила дочь Зинаида, и все здесь напоминало о ней - портрет на стене, стеллаж с отлично подобранными книгами, большое зеркало-трюмо. Пышная кровать была расстелена, горел зеленый торшер для чтения, и Анискин сразу же показал на стеллаж.
- Ты, Игорь Владимирович, книги-то без спросу бери, - сказал он. - Ты без книги, я уж знаю, не заснешь!
Следователь благодарно улыбнулся.
- Спасибо, Федор Иванович! Но у меня - другое чтение... - Он вынул из своего крошечного чемодана книгу, положил ее на тумбочку возле кровати. Надо по делу почитать, Федор Иванович.
Анискин взял книгу, посмотрел на обложку и прочел:
- Владимир Солоухин. "Черные доски"... Про иконы?
- Да, Федор Иванович...
Участковый поскреб в затылке, покосился на Качушина.
- Может быть, и мне почитать, что ли, как вы закончите.
- О чем речь, Федор Иванович, завтра получите книгу...
- Ну, спокойной ночи!
- Спокойной ночи, Федор Иванович!
Ночь. Своей скрытой тропой к тайнику пробирается человек, высокий, с бородой, в перчатках, черных очках, поднятых на лоб. Шагает осторожно, на ногах - чехлы, конечно, надеты, одной рукой бережно прижимает к себе две упакованные иконы, в другой руке - палка, сучковатая, толстая. Неизвестный едва-едва прикасается ею к земле. У него вид предельно счастливого человека,
Открывается тайник, неизвестный сидит к нам спиной, хорошо освещенный лунным светом. Руки в перчатках - руки искуснейшего хирурга. Вот он закрывает тайник, поднимается, пятясь уходит... О, ужас! Сучковатая палка остается прислоненной к могучему дереву, отполированная до блеска временем и руками, светится золотой загогулистой линией.
- Старик, старик, - пятясь от сокровищницы, шепчет неизвестный. Знал бы ты, дед, что продал за пятерку!
Ночь постепенно переходит в утро. Сладко спят на полу, на толстых матрацах Евгений Молочков и Юрий Буровских. Под подушкой у второго стопка из шести икон. Оба сладко и смачно посапывают.
Быстро, как зверина, просыпается бригадир. Открыв глаза, сразу делается свежим, бодрым, готовым к немедленному действию. Не думая и не заботясь о сне соседей, гремит чем попало, скрипит половицами, бренчит дужкой ведра, из которого жадно пьет воду.
- Четыре! - отрываясь от ведра, прокричал бригадир. - Это вам не в колхозе - до десяти у меня не поспите!
Поднимаясь, еле еще продирая глаза, Юрий Буровских ворчит:
- В колхозе не в десять поднимаются - в семь... А мы что, не люди? Жаден ты, Иван Петрович, как поп...
Бригадир волчком повернулся к гитаристу, ощерился снова по-звериному.
- Поп? - зарычал он. - Поп, говоришь? Я жаден, а кто у попа и директора иконы украл? Ты - подлец, грабитель, ворюга. Я жаден, да работой, а ты... Шестью иконами глаза Анискину отводишь... - Он призывающе обратился ко всем. - Чего молчите, чертовы работнички?! Если шабашник воровать начнет - кончилась наша сытая жизнь. Нанимать не будут, по миру пойдем с протянутой рукой...
- Зачем ругаешься, - сказал Вано. - Не надо ругаться... А ты, дорогой друг Юра, если виноват, иди - признавайся...
- Жить честно надо, - сказал Кадыр. - Человек ворует - не люблю. Иди, признавайся, без тебя достроим...
- Н-да, положеньице, - сказал Евгений Молочков. - Хуже архиерейского...
Юрий Буровских стоял растерянный и робкий - так на него наседал бригадир.
Самый лучший день, пожалуй, вызрел над деревней и Обью! Просторно было так, что глаз не хватало, красиво - что сердцу тесно. Анискин и Качушин шли по улице неторопливо, находили время и поговорить и по сторонам посмотреть. У трех древних осокарей они остановились, полюбовались на деревья, реку, заречье, чаек, что с криками носились над безморщинной, но стремительно и плавно несущейся к Ледовитому океану рекой.
- Красота какая, - сказал Качушин. - Теперь даже в райцентре четырехэтажные дома загораживают небо...
- Во! О красоте и поговорить охота, - обрадовался Анискин. - О ней, красоте, все собираюсь вам слово сказать, товарищ капитан... Ну, ладно, Игорь Владимирович... Я ведь прочел "Черные доски" Солоухина, который Владимир... Деревенский мужик, хоть и словом красуется... Так что прочел я "Черные доски"...
- Понравилось?
- Наверное, понравилось, - задумчиво отозвался Анискин. - Да нет, просто понравилось, ежели я теперь пропавши иконы со смыслом ищу! Это и правда: народное достояние да неоценимое богатство...
Они пошли по улице дальше, к клубу, на котором висела афиша фильма "Калина красная".
Бежала серединой улицы, собирая за собой толпу, баба-сплетница Сузгиниха, махала руками, вопила:
- Все иконы у Валерьяновны украли, всю одежонку увели, все Сережкины деньги забрали... Ратуйте, люди, ратуйте, обратно банда завелась, а чего милиция глядит! Ой, все у Валерьяновны скрали, ничего в доме не оставили, окромя щербатой сковородки!
За Сузгинихой и толпой шла согнутая временем Валерьяновна. Подойдя к крыльцу клуба, на котором стояли Качушин, Анискин, Паздников, Молочков, она выпрямилась, сделалась той Валерьяновной, которой была когда-то: красавицей, бой-бабой, грозой деревенских мужиков.
- Это чего же получается, товарищи милиция? - спросила Валерьяновна. - Что у меня барахлишко увели - это Сузгиниха брешет, а вот... У меня Иоанна Крестителя украли!
- Ну! - остолбенел участковый.
- Я на вас, милиция, не богу буду жаловаться, - сказала Валерьяновна. - Я вашему министру пожалуюсь...
Зазвонил телефон, Качушин поднял трубку, обрадовался:
- Да! Капитан Качушин! Здравия желаю, товарищ подполковник. Слу-у-у-шаю! Так! Так! Понятно! Советуете повторить операцию "Чемодан"... Есть, товарищ подполковник! Есть повторить!
Качушин положил трубку, разочарованно уронил голову на руки; вид у него, как и у Анискина, был усталый: не спали всю ночь.
- Советуют повторить операцию "Чемодан", - сказал Качушин. - Никто Григорьева не встретил...
- Это я уже засек! - вздохнул Анискин. - На операцию "Чемодан" надо пять дней туда, пять дней - обратно... Декада! А Валерьяновна грозится министру пожаловаться, у нее это дело не прокиснет... Шутка дело министр! На меня кроме как в область еще не жаловались... Во! Председатель колхоза, сам Иван Иванович пожаловали. Здоров, Иван Иванович!
- Здравствуйте, Федор Иванович! Игорю Владимировичу - наш пламенный! Зачем звал, Федор Иванович? У меня ремонт уборочной техники...
Анискин хлебосольным жестом указал на самый новый, удобный и мягкий стул, стоящий почти рядом со столом.
- Милости просим, Иван Иванович! - Он посмотрел на часы. - Слух такой прошел, что твои шабашники к нам с Игорем Владимировичем преступника-ворюгу с минуту на минуту привести хотят... А нам без тебя, Иван Иванович, в это дело трудно встревать... Ты - председатель!
Помолчали. Качушин перелистывал отлично изданную книгу "Русские иконы", разглядывал лики святых. Участковый медленно перелистывал свой неизменный блокнот.
- Иван Иванович, а, Иван Иванович! - сосредоточенно окликнул он задумавшегося председателя. - Ты сколько денег колхознику, в среднем сказать, на трудодень кладешь?
- Около пяти рублей, - машинально ответил Иван Иванович. - Год на год не приходится...
- А этому, так его, шабашнику, как я говорю, вольному стрелку?
Председатель сразу утратил задумчивость.
- Вот оно и есть! - после длинной паузы сказал Анискин. - На кажном колхозном собрании с трибуны от тебя только и слышать: "Соцсоревнование, соцсоревнование, соцсоревнование!", а вольному стрелку больше колхозника платишь... Чего помалкиваешь?
- Думаю.
- Во! Во! Думай!.. А хочешь, я тебе сейчас, не отходя от кассы, бригаду определю из колхозников, да такую, что они тебе не одну, а две силосны башни построят... Начнем с бригадира - им делаем Валентина Проталина, который что с топором, что с новой техникой - как повар с картошкой...
- Проталина нельзя! - вздохнул председатель. - Кто будет тракторным парком распоряжаться?
- Герка Мурзин.
- Ну, ты скажешь, Федор Иванович! Он же молодой, неопытный, молоко на губах не обсохло...
Анискин по-бабьи всплеснул руками.
- Молодой! Ему сколько лет?
- Двадцать пять.
- А тебе, который целым колхозом управляет?.. Во! Молчишь, так как тебе - тридцать первый пошел, а ведь колхоз-то миллионный, даже на новые деньги... Затираешь молодежь, а?
- Видишь ли, дядя Анискин, - начал председатель, но замолк, так как в сенях загрохотали многочисленные тяжелые сапоги, дверь мощно распахнулась, в проеме показался бригадир, держащий за шиворот упирающегося Юрия Буровских. Следом за ними в кабинет вошли остальные шабашники.
- Берите грабаря, начальнички! - прохрипел бригадир. - Накололи мы его, сявку и голошлепа! Побармите с ним. Среди нас - народ честный, работящий, старательный.
Анискин прищурился.
- Звучно выражаешься, Иван Петрович, - сказал он грозно. - "Сявку", "накололи", "побарми"... Все еще тюрьму забыть не можешь? А? Чего молчишь?
Бригадир отпустил воротник Буровских, наступая на участкового, свирепо замахал ручищами.
- Я с тобой не разговариваю, Анискин! - заорал он во всю мощь необъятных легких. - Я к следователю обращаюсь!
Следователь поднялся, неторопливо проговорил:
- Ваше устное заявление принято, гражданин...
- Кутузов!
- ...Гражданин Кутузов. Прошу свидетелей сесть.
В кабинете участкового стояла напряженная и многозначительная тишина.
- Следствие само решит, кто совершил преступление, товарищ Кутузов! сказал капитан Качушин. - Если эта сторона дела вам понятна, то могу перейти к следующей...
- Переходите, переходите!
- Перехожу... То, что вы устроили с товарищем Буровских, называется самосудом! Почему у него синяк под глазом?
Юрий Буровских мгновенно закрыл глаз ладонью, согнулся, чтобы на него не смотрели.
- Синяк - чужой! - прохрипел бригадир. - Мы самосуды не устраивали! Мы - работаем.
Из угла, где сидел Анискин, донеслось робкое призывное покашливание. Качушин повернулся на звук.
- Вы хотите что-то сказать, Федор Иванович?
- Хочу! Который Кутузов, не врет: синяк - чужой! Это товарищ Буровских... Одним словом, завклубом тоже при синяке ходит, но тот... Пластырем залепил и сообщает, что поцарапался лопнувшей струной...
Опять наступило молчание.
- А ведь ты дурак, Петрович! - раздался в тишине голос Евгения Молочкова. - Я же говорил: не наше это дело...
- Все свободны! - сказал Качушин. - Кроме Буровских и Молочкова...
После ухода "шабашников" Качушин действовал быстро - достал два форменных бланка, жестом подозвав Буровских и Молочкова, попросил:
- Дайте подписку о невыезде... Буровских, прошу вас не капризничать! А вы, Молочков? Тоже медлите?.. Спасибо! До свидания!
Когда Молочков и Буровских, подписав бумаги, ушли, следователь и Анискин сели рядом, положив подбородки на руки, задумались.
- Три раза по десять тысяч шагов - двадцать один километр да четыре тысячи шагов - два километра восемьсот метров.
- Двадцать четыре километра почти, - отозвался Петька. - Мы с тобой скоро, Витька, покроем расстояние до областного центра...
Прилегли на траву, закрыли глаза, недовольные собой, раздосадованные, сердитые.
- Неужели не поможем Дяде Анискину! - жалобно сказал Витька.
Петька резко поднялся, нахмурился.
- О-о-тставить пораженческие разговорчики! Найдем! Ну, ставь стрелки опять на нули... Возвращаемся в тайгу!
- Петька! Петя...
- Не возражать! Вперед!
Качушин и Яков Власович вошли в жалкую и гулкую комнату со следами икон на стенах и сочувственно переглянулись.
- Вы хорошо помните Георгия Победоносца? - спросил Качушин. - Не та ли это икона - она сейчас на экспертизе, поторопились отослать, - на которой художник скрыл портрет Емельяна Пугачева?
- Точно! - встрепенулся директор. - Именно Емельяна Пугачева. А вы кем информированы? Анискиным?
- Нет! Знакомясь с делом, я просмотрел несколько специальных книг... Об этой иконе упоминается как об утраченной. Она когда-то принадлежала одной из владимирских церквей...
Яков Власович схватился за голову:
- Владимирских! Я так и думал, я так и думал... Стоп! О ней знает московский коллекционер Сикорский. Он мне писал об утраченном Победоносце, но я... Я - провинциал! Я в себя не верю! Мне и в голову не пришло, что это именно тот Победоносец, который висит рядом, в церкви!
Качушин помолчал, цепко прищурился, напрягся.
- Хорошо, что вы упомянули о московском коллекционере. Меня интересуют ваши связи с московскими собирателями... Сколько их? Кто?
- Связан с тремя. Академик Борисов, художник Тупицын и генерал-полковник в отставке Смирнов... Отличные люди! Встречался только с генералом - у него много свободного времени, с остальными нахожусь в переписке...
Качушин встал, взволнованный, дрожащей рукой вынул из кармана вчетверо сложенный листок.
- Не пишет ли один из ваших корреспондентов на портативной пишущей машинке, Яков Власович? Вот на такой...
Он протянул директору одну из записок, подписанных "Боттичелли". Директор отшатнулся:
- Именно! Художник Тупицын. - Он бросился к секретеру, выхватил пачку писем, такими же дрожащими руками, как у Качушина, выбрал несколько. Извольте, извольте!
- Какой гость! Боже мой, какой гость!
Обойдя Неганова, участковый сел на лавку, притих, дожидаясь, когда пробочные гирлянды перестанут звенеть. Расстрига обернулся к нему, и несколько минут они внимательно смотрели друг на друга.
- Чего же будем делать, Василий? - спросил Анискин. - Ну, вот скажи ты мне, чего будем делать?
Анискин длинно вздохнул и посмотрел на Неганова такими тоскливыми, страдающими глазами, что тот поежился, бесшумно усевшись на лавку, зябко поджал ноги.
- Федя, - тихо ответил поп, - хоть на кусочки меня режь, но я не знаю, кто украл иконы...
Стеариновая свеча освещала смятую, скрученную в мучительные жгуты простыню, подушку с судорожно закушенным углом, одеяло с перекошенным пододеяльником.
- Васька, - шепотом сказал участковый, - что ты сделал с собой, Васька!
Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.
- Вот видишь, Федька, - прерывающимся голосом сказал он. - Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый... Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! - Силой, дерзостью веяло от расстриги. - Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в... Водка - вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!
Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.
- Так! - тихо сказал Анискин. - Эдак!
Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.
Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.
- Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! - горько сказал участковый. - Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!
Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так друг против друга - Анискин и Неганов!
- Люди, народ тебе судья, Василий! - сказал Анискин. - Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?
И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов... Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти...
Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.
Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.
- Палку на месте оставили? - это испуганно прокричал Анискин.
- Умницы! Криминалисты! - это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.
Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.
Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин - молодой человек! - немного волновался.
Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.
- Во! - прошептал Анискин. - Пожаловали!
- Приготовились, Федор Иванович, приготовились! - вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с "блицем", шепотом отозвался Качушин. - Опустите плечо, помешает...
Появился высокий человек. Борода - во! Черные очки - на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах - матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.
- Снимаю! - крикнул Качушин и щелкнул затвором. - Стоять на месте!
Вспышка "блица" подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив.
- Стоять на месте! Руки вверх! - приказал Качушин.
Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул:
- Не надо, Игорь Владимирович, не надо... Далеко не убежит!
Однако Качушин уже исчез.
В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома - глаза горели елочными лампочками! - наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости... Полетела на пол куртка из искусственной кожи.
- Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! - вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек... дик... дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата?
Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу:
- Мои вещи!
Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула - из соседней комнаты вышел торопливо "новый" человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.
Подходил к пристани опускающийся по течению пароход "Пролетарий". Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике - Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров - большинство рабочие - готовились к высадке, толпились в кормовом пролете.
Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна - все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.
- Кхе-кхе! - прокашлялся участковый. - А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!
- Здорово, Федор Иванович! - закричал без мегафона капитан. - Ты ко мне зайди! Обязательно!
Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли.
- Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! - пробормотал он с опаской. - Тута народ - городской... Сомнуть!
Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.
На одноместной каюте номер "12а".
- Во! - сказал Анискин. - Тринадцатой нету, ее не покупают... Двенадцать "а"! А?!
Постучали.
На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы.
- Чем обязан, дорогие товарищи?
Первым вошел Качушин.
- Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович!
Пассажир ничего не понял.
- Вы ошиблись каютой... Здесь двенадцать "а", вам же, думаю, нужна просто двенадцать...
- Документы!
- А что?.. Глобальная проверка пассажиров?
Качушин открыл, прочел:
- Молдавский Глеб Глебович, место работы... место работы... Штамп поисковой нефтяной партии... Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград...
Анискин тронул Качушина за плечо.
- Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же "шабашник" Молочков, только без краски на лице и буднего парика... Вот! На правой руке - родинка! Три пальца тонкие, сухие - это оттого, что кисть держит... Он же - художник... Здрасте, гражданин Боттичелли!
В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин - за столом, участковый - на подоконнике, допрашиваемый - на табурете, в центре комнаты.
- Вы? - спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. - Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли!
Допрашиваемый посмотрел. На фото - тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами.
- Ну что вы? Никогда не встречал!
Качушин опять порылся в столе.
- Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки... Вы?
Допрашиваемый посмотрел на фото - был снят "шабашник" Молочков.
- Смешно, ей-же-ей... Не я!
Анискин с подоконника сказал:
- Это Молочков Евгений Александрович.
Качушин вынул очередную фотографию.
- С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы... Вы?
Допрашиваемый посмотрел - был изображен никому не известный человек.
- Ну что вы, товарищи!
Качушин повернулся к участковому:
- Федор Иванович!
Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился:
- Снимите парик! Прошу от всего сердца...
Помедлив, допрашиваемый снял парик.
- Я! - сказал он.
Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо.
- Тупицын Егор Валентинович, - сказал Качушин. - Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять... Так? Федор Иванович, ваше слово...
Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца:
- Их, которые длинные-то, четверо было... Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой... Матроса Григорьева тоже долой! Он - баранаковский, Макара Григорьева сын, а у Макара отец и дед каторжники. Богохульники! Ни в бога, ни в черта... Прадед-то барину красного петуха пустил и в Сибирь - шасть!.. Сидорова? Его я и на замет не брал. Дурак, большой дурак. Остается кто? Мо-лоч-ков!
Художник Тупицын улыбнулся, изысканно поклонился участковому.
- Как я на вас, гражданин Тупицын, вышел? Во-первых сказать, кримпленом не спекулировали, во-вторых обрисовать, глаз у вас зоркий, как у утки, все примечает, одно слово - художник. В-третьих, в церкви ни разу не был... Вот! Я на вас на второй день вышел...
- За неверие и скепсис расплачиваюсь! - сказал Тупицын. - Много слышал о вас, Федор Иванович, но не поверил! Думал, гипербола, стремление деревни к легенде и метафоре... Сам виноват!
Отец Владимир стоял возле второго окна, отнеся далеко от глаз икону "Святой Георгий Победоносец", смотрел на нее, как на... икону. Тупицын смотрел тоже, и тоже как на икону. Он прощался взглядом с бесценным сокровищем.
- Мне, что ли... это... посмотреть, - сказал Анискин, спускаясь с подоконника. - Одним глазом, а?
- Посмотрим, посмотрим! - обрадовался Качушин.
Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца.
- Он! - сказал участковый. - Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду - во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет - Емелька Пугач!
Отец Владимир изысканно улыбнулся.
- Не знаю, смею ли молвить, но... Федор Иванович, у Победоносца ваши глаза... Простите великодушно!
В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой:
- Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын?
- За три раза! - сказал Тупицын. - За три дня!
Отец Владимир заскучал, смутился.
- Как так, а, гражданин служитель культа?
- Сие происшествие имело место... Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом.
Анискин расплылся:
- С матушкой-попадьей гуляли!
- Гражданин Тупицын Егор Валентинович, - сказал Качушин, - по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал...
Тупицын вскочил, крикнул:
- Я коллекционер - русский человек!
Анискин проговорил не глядя:
- Русский! Чуток нет... Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет... Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы... Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович?
- Хм!
- Яков Власович в деревне желает музей - я точно выразился? музей!.. Хочет музей открыть там, где в клубе это... фойе. Так я сказал, Яков Власович?
- Хм! Да, да!
- Оно и безопасней, - сказал Анискин. - В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности... Разорился райотдел культуры!
Тупицын улыбнулся.
- Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки!
- Не все жулики! - разозлился Яков Власович.
Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке громадная камея... За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз - смотрела долго, внимательно, профессионально.
- Не! Она! Не подменили!
Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно.
- Ты, что ли, скрал?
- Я.
- Понимаешь толк! Умный... Сам рисуешь?
- Пишу!
- Продолжай, толк будет... Из тюрьмы выйдешь - продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру... Кормить буду! На пухову перину укладу... Это кода отсидишь! Ну!
- Хорошо! Простите, если можете!
- Бог простит! Анискин - не...
Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась:
- На Георгия не похож, на Петра-ключника смахиваешь... Тот все райски ворота стережет... Ладно! Пошла!
У порога обернулась, бросила, как милостыню:
- Одно плохо: я ведь письмо-то министру отослала!
- Но!
- Отослала, Анискин!
Он свихрился с подоконника:
- Давай в догон другое письмо, Валерьяновна, оправданье мне производи! Богом прошу!
- Подумаю! Пошла!