– Превосходно! Однако учтите, что вы… Вас тоже задержат.
   Матрос поник, посерел.
   – Ждите дальнейших распоряжений на улице, возле дома. Посидите на скамейке…
   Матрос не успел дойти до дверей, как в них постучали. Получив разрешение, вошел директор школы Яков Власович – несчастный, согбенный, даже, ей-ей, постаревший, так как забыл побриться.
   – Садитесь, Яков Власович, садитесь, мил человек! – подставляя удобный стул, заторопился Анискин. – Сядьте, сядьте, найдем ваши иконочки!
   Качушин, встав и подойдя к директору, крепко и дружески пожал ему руку.
   – Здравствуйте, Яков Власович!
   – Рад приветствовать вас, Игорь Владимирович! Варвару-великомученицу тоже украли…
   Капитан райотдела подошел к выложенным и взгроможденным на подоконник иконам, взглядом попросил Якова Власовича приблизиться. Тот быстро вскочил, подбежал, но еще на бегу Анискин его оберег от разочарования.
   – Это еще пока не ваши иконы, Яков Власович, – ласково сказал он. – Это пока поповские, а ваши мы со дня на день найдем…
   Качушин сказал:
   – Нуждаемся в вашей компетентном консультации, Яков Власович… Посмотрите на иконы и скажите, лучшие ли, самые ли ценные неизвестный преступник отобрал для отправки в Ромск? Правда ли, что неизвестный – большой ценитель древнерусского искусства? Наденьте перчатки…
   Глаза директора школы мгновенно прояснились, лицо помолодело; он такими бережными и волнующимися руками начал перебирать иконы, какими убеленный сединами профессор-филателист пинцетом кладет редкую марку в альбом.
   – «Борис и Глеб»! – благоговейно произнес директор. – Третьяковская галерея сочтет за праздник акт получения такой иконы. – Охо-хо! Спаситель в терновом венце… Божья матерь, примерно семнадцатого века! Что? Девять икон из четырнадцати украденных? Две подброшены, три… Да, да! Отсутствуют иконы сомнительного достоинства… Преступник непременно и категорически знаток. Мать моя, иконы проложены тонким поролоном и специальной влаго– и воздухозащитной пленкой! Он – коллекционер, и коллекционер громадного размаха! Игорь Владимирович, пишите уверенно: знаток.
 
   По Оби – широкой и солнечной – мчался корабль на подводных крыльях, «Метеор». На палубе стоял матрос Григорьев. С берега на него смотрели Качушин, Анискин и Яков Власович. Скоро, то есть почти в считанные секунды, «Метеор» превратился в точку, потом – еще быстрее – исчез из поля зрения.
   – Иконы и вещественные доказательства я передал с капитаном «Метеора», – сказал Качушин. – Будет произведено всестороннее исследование…
   – Изотопами? – живо заинтересовался Анискин. – Или лучами, которые рентгеновски?
   – Всесторонне, Федор Иванович, – ответил следователь. – Думаю, надо скорее возвращаться. Следует произвести официальный запрос на всех четверых подозреваемых – образование, истинное место рождения, связи с коллекционерами икон и нумизматами.
   Яков Власович внезапно сделал догоняющее движение в сторону исчезнувшего «Метеора», забеспокоился чрезвычайно.
   – Как бы у матроса иконы не украли! – воскликнул он.
   – Вам-то что? – удивился Анискин. – Иконы-то – поповские!
   – Как что? – всплеснул руками директор. – Может пропасть народное достояние.
   Анискин примолк, глядя в пустой купол безоблачного неба, наконец пробормотал огорченно:
   – Народное достояние? Эх, еще не все понимаю…
   Анискин ввел Качушина в комнату, в которой когда-то жила дочь Зинаида, и все здесь напоминало о ней – портрет на стене, стеллаж с отлично подобранными книгами, большое зеркало-трюмо. Пышная кровать была расстелена, горел зеленый торшер для чтения, и Анискин сразу же показал на стеллаж.
   – Ты, Игорь Владимирович, книги-то без спросу бери, – сказал он. – Ты без книги, я уж знаю, не заснешь!
   Следователь благодарно улыбнулся.
   – Спасибо, Федор Иванович! Но у меня – другое чтение… – Он вынул из своего крошечного чемодана книгу, положил ее на тумбочку возле кровати. – Надо по делу почитать, Федор Иванович.
   Анискин взял книгу, посмотрел на обложку и прочел:
   – Владимир Солоухин. «Черные доски»… Про иконы?
   – Да, Федор Иванович…
   Участковый поскреб в затылке, покосился на Качушина.
   – Может быть, и мне почитать, что ли, как вы закончите.
   – О чем речь, Федор Иванович, завтра получите книгу…
   – Ну, спокойной ночи!
   – Спокойной ночи, Федор Иванович!
 
   Ночь. Своей скрытой тропой к тайнику пробирается человек, высокий, с бородой, в перчатках, черных очках, поднятых на лоб. Шагает осторожно, на ногах – чехлы, конечно, надеты, одной рукой бережно прижимает к себе две упакованные иконы, в другой руке – палка, сучковатая, толстая. Неизвестный едва-едва прикасается ею к земле. У него вид предельно счастливого человека, Открывается тайник, неизвестный сидит к нам спиной, хорошо освещенный лунным светом. Руки в перчатках – руки искуснейшего хирурга. Вот он закрывает тайник, поднимается, пятясь уходит… О, ужас! Сучковатая палка остается прислоненной к могучему дереву, отполированная до блеска временем и руками, светится золотой загогулистой линией.
   – Старик, старик, – пятясь от сокровищницы, шепчет неизвестный. – Знал бы ты, дед, что продал за пятерку!
 
   Ночь постепенно переходит в утро. Сладко спят на полу, на толстых матрацах Евгений Молочков и Юрий Буровских. Под подушкой у второго – стопка из шести икон. Оба сладко и смачно посапывают.
   Быстро, как зверина, просыпается бригадир. Открыв глаза, сразу делается свежим, бодрым, готовым к немедленному действию. Не думая и не заботясь о сне соседей, гремит чем попало, скрипит половицами, бренчит дужкой ведра, из которого жадно пьет воду.
   – Четыре! – отрываясь от ведра, прокричал бригадир. – Это вам не в колхозе – до десяти у меня не поспите!
   Поднимаясь, еле еще продирая глаза, Юрий Буровских ворчит:
   – В колхозе не в десять поднимаются – в семь… А мы что, не люди? Жаден ты, Иван Петрович, как поп…
   Бригадир волчком повернулся к гитаристу, ощерился снова по-звериному.
   – Поп? – зарычал он. – Поп, говоришь? Я жаден, а кто у попа и директора иконы украл? Ты – подлец, грабитель, ворюга. Я жаден, да работой, а ты… Шестью иконами глаза Анискину отводишь… – Он призывающе обратился ко всем. – Чего молчите, чертовы работнички?! Если шабашник воровать начнет – кончилась наша сытая жизнь. Нанимать не будут, по миру пойдем с протянутой рукой…
   – Зачем ругаешься, – сказал Вано. – Не надо ругаться… А ты, дорогой друг Юра, если виноват, иди – признавайся…
   – Жить честно надо, – сказал Кадыр. – Человек ворует – не люблю. Иди, признавайся, без тебя достроим…
   – Н-да, положеньице, – сказал Евгений Молочков. – Хуже архиерейского…
   Юрий Буровских стоял растерянный и робкий – так на него наседал бригадир.
 
   Самый лучший день, пожалуй, вызрел над деревней и Обью! Просторно было так, что глаз не хватало, красиво – что сердцу тесно. Анискин и Качушин шли по улице неторопливо, находили время и поговорить и по сторонам посмотреть. У трех древних осокарей они остановились, полюбовались на деревья, реку, заречье, чаек, что с криками носились над безморщинной, но стремительно и плавно несущейся к Ледовитому океану рекой.
   – Красота какая, – сказал Качушин. – Теперь даже в райцентре четырехэтажные дома загораживают небо…
   – Во! О красоте и поговорить охота, – обрадовался Анискин. – О ней, красоте, все собираюсь вам слово сказать, товарищ капитан… Ну, ладно, Игорь Владимирович… Я ведь прочел «Черные доски» Солоухина, который Владимир… Деревенский мужик, хоть и словом красуется… Так что прочел я «Черные доски»…
   – Понравилось?
   – Наверное, понравилось, – задумчиво отозвался Анискин. – Да нет, просто понравилось, ежели я теперь пропавши иконы со смыслом ищу! Это и правда: народное достояние да неоценимое богатство…
   Они пошли по улице дальше, к клубу, на котором висела афиша фильма «Калина красная».
 
   Бежала серединой улицы, собирая за собой толпу, баба-сплетница Сузгиниха, махала руками, вопила:
   – Все иконы у Валерьяновны украли, всю одежонку увели, все Сережкины деньги забрали… Ратуйте, люди, ратуйте, обратно банда завелась, а чего милиция глядит! Ой, все у Валерьяновны скрали, ничего в доме не оставили, окромя щербатой сковородки!
   За Сузгинихой и толпой шла согнутая временем Валерьяновна. Подойдя к крыльцу клуба, на котором стояли Качушин, Анискин, Паздников, Молочков, она выпрямилась, сделалась той Валерьяновной, которой была когда-то: красавицей, бой-бабой, грозой деревенских мужиков.
   – Это чего же получается, товарищи милиция? – спросила Валерьяновна.
   – Что у меня барахлишко увели – это Сузгиниха брешет, а вот… У меня Иоанна Крестителя украли!
   – Ну! – остолбенел участковый.
   – Я на вас, милиция, не богу буду жаловаться, – сказала Валерьяновна.
   – Я вашему министру пожалуюсь…
   Зазвонил телефон, Качушин поднял трубку, обрадовался:
   – Да! Капитан Качушин! Здравия желаю, товарищ подполковник. Слу-у-у-шаю! Так! Так! Понятно! Советуете повторить операцию «Чемодан»… Есть, товарищ подполковник! Есть повторить!
   Качушин положил трубку, разочарованно уронил голову на руки; вид у него, как и у Анискина, был усталый: не спали всю ночь.
   – Советуют повторить операцию «Чемодан», – сказал Качушин. – Никто Григорьева не встретил…
   – Это я уже засек! – вздохнул Анискин. – На операцию «Чемодан» надо пять дней туда, пять дней – обратно… Декада! А Валерьяновна грозится министру пожаловаться, у нее это дело не прокиснет… Шутка дело – министр! На меня кроме как в область еще не жаловались… Во! Председатель колхоза, сам Иван Иванович пожаловали. Здоров, Иван Иванович!
   – Здравствуйте, Федор Иванович! Игорю Владимировичу – наш пламенный! Зачем звал, Федор Иванович? У меня ремонт уборочной техники…
   Анискин хлебосольным жестом указал на самый новый, удобный и мягкий стул, стоящий почти рядом со столом.
   – Милости просим, Иван Иванович! – Он посмотрел на часы. – Слух такой прошел, что твои шабашники к нам с Игорем Владимировичем преступника-ворюгу с минуту на минуту привести хотят… А нам без тебя, Иван Иванович, в это дело трудно встревать… Ты – председатель!
   Помолчали. Качушин перелистывал отлично изданную книгу «Русские иконы», разглядывал лики святых. Участковый медленно перелистывал свой неизменный блокнот.
   – Иван Иванович, а, Иван Иванович! – сосредоточенно окликнул он задумавшегося председателя. – Ты сколько денег колхознику, в среднем сказать, на трудодень кладешь?
   – Около пяти рублей, – машинально ответил Иван Иванович. – Год на год не приходится…
   – А этому, так его, шабашнику, как я говорю, вольному стрелку?
   Председатель сразу утратил задумчивость.
   – Вот оно и есть! – после длинной паузы сказал Анискин. – На кажном колхозном собрании с трибуны от тебя только и слышать: «Соцсоревнование, соцсоревнование, соцсоревнование!», а вольному стрелку больше колхозника платишь… Чего помалкиваешь?
   – Думаю.
   – Во! Во! Думай!.. А хочешь, я тебе сейчас, не отходя от кассы, бригаду определю из колхозников, да такую, что они тебе не одну, а две силосны башни построят… Начнем с бригадира – им делаем Валентина Проталина, который что с топором, что с новой техникой – как повар с картошкой…
   – Проталина нельзя! – вздохнул председатель. – Кто будет тракторным парком распоряжаться?
   – Герка Мурзин.
   – Ну, ты скажешь, Федор Иванович! Он же молодой, неопытный, молоко на губах не обсохло…
   Анискин по-бабьи всплеснул руками.
   – Молодой! Ему сколько лет?
   – Двадцать пять.
   – А тебе, который целым колхозом управляет?.. Во! Молчишь, так как тебе – тридцать первый пошел, а ведь колхоз-то миллионный, даже на новые деньги… Затираешь молодежь, а?
   – Видишь ли, дядя Анискин, – начал председатель, но замолк, так как в сенях загрохотали многочисленные тяжелые сапоги, дверь мощно распахнулась, в проеме показался бригадир, держащий за шиворот упирающегося Юрия Буровских. Следом за ними в кабинет вошли остальные шабашники.
   – Берите грабаря, начальнички! – прохрипел бригадир. – Накололи мы его, сявку и голошлепа! Побармите с ним. Среди нас – народ честный, работящий, старательный.
   Анискин прищурился.
   – Звучно выражаешься, Иван Петрович, – сказал он грозно. – «Сявку», «накололи», «побарми»… Все еще тюрьму забыть не можешь? А? Чего молчишь?
   Бригадир отпустил воротник Буровских, наступая на участкового, свирепо замахал ручищами.
   – Я с тобой не разговариваю, Анискин! – заорал он во всю мощь необъятных легких. – Я к следователю обращаюсь!
   Следователь поднялся, неторопливо проговорил:
   – Ваше устное заявление принято, гражданин…
   – Кутузов!
   – …Гражданин Кутузов. Прошу свидетелей сесть.
   В кабинете участкового стояла напряженная и многозначительная тишина.
   – Следствие само решит, кто совершил преступление, товарищ Кутузов! – сказал капитан Качушин. – Если эта сторона дела вам понятна, то могу перейти к следующей…
   – Переходите, переходите!
   – Перехожу… То, что вы устроили с товарищем Буровских, называется самосудом! Почему у него синяк под глазом?
   Юрий Буровских мгновенно закрыл глаз ладонью, согнулся, чтобы на него не смотрели.
   – Синяк – чужой! – прохрипел бригадир. – Мы самосуды не устраивали! Мы – работаем.
   Из угла, где сидел Анискин, донеслось робкое призывное покашливание. Качушин повернулся на звук.
   – Вы хотите что-то сказать, Федор Иванович?
   – Хочу! Который Кутузов, не врет: синяк – чужой! Это товарищ Буровских… Одним словом, завклубом тоже при синяке ходит, но тот… Пластырем залепил и сообщает, что поцарапался лопнувшей струной…
   Опять наступило молчание.
   – А ведь ты дурак, Петрович! – раздался в тишине голос Евгения Молочкова. – Я же говорил: не наше это дело…
   – Все свободны! – сказал Качушин. – Кроме Буровских и Молочкова…
   После ухода «шабашников» Качушин действовал быстро – достал два форменных бланка, жестом подозвав Буровских и Молочкова, попросил:
   – Дайте подписку о невыезде… Буровских, прошу вас не капризничать! А вы, Молочков? Тоже медлите?.. Спасибо! До свидания!
   Когда Молочков и Буровских, подписав бумаги, ушли, следователь и Анискин сели рядом, положив подбородки на руки, задумались.
 
   – Три раза по десять тысяч шагов – двадцать один километр да четыре тысячи шагов – два километра восемьсот метров.
   – Двадцать четыре километра почти, – отозвался Петька. – Мы с тобой скоро, Витька, покроем расстояние до областного центра…
   Прилегли на траву, закрыли глаза, недовольные собой, раздосадованные, сердитые.
   – Неужели не поможем Дяде Анискину! – жалобно сказал Витька.
   Петька резко поднялся, нахмурился.
   – О-о-тставить пораженческие разговорчики! Найдем! Ну, ставь стрелки опять на нули… Возвращаемся в тайгу!
   – Петька! Петя…
   – Не возражать! Вперед!
 
   Качушин и Яков Власович вошли в жалкую и гулкую комнату со следами икон на стенах и сочувственно переглянулись.
   – Вы хорошо помните Георгия Победоносца? – спросил Качушин. – Не та ли это икона – она сейчас на экспертизе, поторопились отослать, – на которой художник скрыл портрет Емельяна Пугачева?
   – Точно! – встрепенулся директор. – Именно Емельяна Пугачева. А вы кем информированы? Анискиным?
   – Нет! Знакомясь с делом, я просмотрел несколько специальных книг… Об этой иконе упоминается как об утраченной. Она когда-то принадлежала одной из владимирских церквей…
   Яков Власович схватился за голову:
   – Владимирских! Я так и думал, я так и думал… Стоп! О ней знает московский коллекционер Сикорский. Он мне писал об утраченном Победоносце, но я… Я – провинциал! Я в себя не верю! Мне и в голову не пришло, что это именно тот Победоносец, который висит рядом, в церкви!
   Качушин помолчал, цепко прищурился, напрягся.
   – Хорошо, что вы упомянули о московском коллекционере. Меня интересуют ваши связи с московскими собирателями… Сколько их? Кто?
   – Связан с тремя. Академик Борисов, художник Тупицын и генерал-полковник в отставке Смирнов… Отличные люди! Встречался только с генералом – у него много свободного времени, с остальными нахожусь в переписке…
   Качушин встал, взволнованный, дрожащей рукой вынул из кармана вчетверо сложенный листок.
   – Не пишет ли один из ваших корреспондентов на портативной пишущей машинке, Яков Власович? Вот на такой…
   Он протянул директору одну из записок, подписанных «Боттичелли». Директор отшатнулся:
   – Именно! Художник Тупицын. – Он бросился к секретеру, выхватил пачку писем, такими же дрожащими руками, как у Качушина, выбрал несколько. – Извольте, извольте!
 
   – Какой гость! Боже мой, какой гость!
   Обойдя Неганова, участковый сел на лавку, притих, дожидаясь, когда пробочные гирлянды перестанут звенеть. Расстрига обернулся к нему, и несколько минут они внимательно смотрели друг на друга.
   – Чего же будем делать, Василий? – спросил Анискин. – Ну, вот скажи ты мне, чего будем делать?
   Анискин длинно вздохнул и посмотрел на Неганова такими тоскливыми, страдающими глазами, что тот поежился, бесшумно усевшись на лавку, зябко поджал ноги.
   – Федя, – тихо ответил поп, – хоть на кусочки меня режь, но я не знаю, кто украл иконы…
   Стеариновая свеча освещала смятую, скрученную в мучительные жгуты простыню, подушку с судорожно закушенным углом, одеяло с перекошенным пододеяльником.
   – Васька, – шепотом сказал участковый, – что ты сделал с собой, Васька!
   Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.
   – Вот видишь, Федька, – прерывающимся голосом сказал он. – Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый… Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! – Силой, дерзостью веяло от расстриги. – Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в… Водка – вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!
   Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.
   – Так! – тихо сказал Анискин. – Эдак!
   Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.
   Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.
   – Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! – горько сказал участковый. – Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!
   Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так – друг против друга – Анискин и Неганов!
   – Люди, народ тебе судья, Василий! – сказал Анискин. – Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?
   И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов… Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти…
 
   Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.
   Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.
   – Палку на месте оставили? – это испуганно прокричал Анискин.
   – Умницы! Криминалисты! – это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.
   Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.
 
   Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин – молодой человек! – немного волновался.
   Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными – ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.
   – Во! – прошептал Анискин. – Пожаловали!
   – Приготовились, Федор Иванович, приготовились! – вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с «блицем», шепотом отозвался Качушин. – Опустите плечо, помешает…
   Появился высокий человек. Борода – во! Черные очки – на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах – матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.
   – Снимаю! – крикнул Качушин и щелкнул затвором. – Стоять на месте!
   Вспышка «блица» подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив.
   – Стоять на месте! Руки вверх! – приказал Качушин.
   Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул:
   – Не надо, Игорь Владимирович, не надо… Далеко не убежит!
   Однако Качушин уже исчез.
 
   В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома – глаза горели елочными лампочками! – наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости… Полетела на пол куртка из искусственной кожи.
   – Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! – вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек… дик… дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата?
   Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу:
   – Мои вещи!
   Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула – из соседней комнаты вышел торопливо «новый» человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.
 
   Подходил к пристани опускающийся по течению пароход «Пролетарий». Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике – Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров – большинство рабочие – готовились к высадке, толпились в кормовом пролете.
   Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна
   – все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.
   – Кхе-кхе! – прокашлялся участковый. – А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!
   – Здорово, Федор Иванович! – закричал без мегафона капитан. – Ты ко мне зайди! Обязательно!
   Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли.
   – Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! – пробормотал он с опаской. – Тута народ – городской… Сомнуть!
   Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.
 
   На одноместной каюте номер «12а».
   – Во! – сказал Анискин. – Тринадцатой нету, ее не покупают… Двенадцать «а»! А?!
   Постучали.
   На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы.
 
 
   – Чем обязан, дорогие товарищи?
   Первым вошел Качушин.
   – Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович!
   Пассажир ничего не понял.
   – Вы ошиблись каютой… Здесь двенадцать «а», вам же, думаю, нужна просто двенадцать…
   – Документы!
   – А что?.. Глобальная проверка пассажиров?
   Качушин открыл, прочел:
   – Молдавский Глеб Глебович, место работы… место работы… Штамп поисковой нефтяной партии… Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград…
   Анискин тронул Качушина за плечо.
   – Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же «шабашник» Молочков, только без краски на лице и буднего парика… Вот! На правой руке – родинка! Три пальца тонкие, сухие – это оттого, что кисть держит… Он же – художник… Здрасте, гражданин Боттичелли!
 
   В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин – за столом, участковый – на подоконнике, допрашиваемый – на табурете, в центре комнаты.
   – Вы? – спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. – Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли!
   Допрашиваемый посмотрел. На фото – тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами.