Страница:
– На месте! – открывая глаза, отвечает Василий Васильевич. – С утра проверял – на месте…
Когда он шутит, Егору Ильичу легче. Нет, конечно, таких сил, чтобы могли окончательно сломить Василия Васильевича, – сильный он, в сущности, человек, но нет таких сил, чтобы могли и вернуть утраченное. Василий отлично понимает это. Мужественный и честный по отношению к самому себе, он и в мыслях не допускает даже тени уныния. Они как бы существуют раздельно – опухшее и слабое тело Василия Васильевича и его дух, не сдавшийся и по-прежнему могучий.
– Лучше молчи, Егор, – своим басовито-ослабшим голосом говорит Василий Васильевич. – Не надо возвращаться к старому… Совершена непоправимая ошибка! Два года назад я мог бы овладеть своим телом, а теперь поздно. Если бы я два года назад вернулся к труду… Ну, хотя бы бегал на стройки, как ты… – Он усмехается. – Теперь мне остается одно – пребывать в бренном теле Сыромятниковым… Да, да, не качай головой! Не сдаюсь… Утром делаю зарядку, в обед делаю зарядку, вечером делаю зарядку… Все делаю, Егор, но поздно!
Он говорит так, что Егор Ильич настраивается на спокойно-серьезный тон, в голосе Василия такие нотки, которые бывали в нем, когда они – управляющий трестом и главный инженер – беседовали о деле своей жизни. Егор Ильич поневоле становится немного начальственным, чуточку величественным, каким бывал в те мгновения, когда решал сложные инженерные дела. Лицо у него, крепчает, глаза суровеют, это уже не тот весело-добродушный человек, которого видел Лорка Пшеницын, не тот гневный руководитель, перед которым стоял начальник комбината Афонин, а мудрый человек почти семидесятилетнего возраста.
– Понимаю тебя, Василий… Горжусь, что не падаешь духом…
– Спасибо! Не так, конечно, кончу жизнь, как мечталось, но хочу умереть все-таки большевиком.
Василий Васильевич берет со столика кипу бумаг, кладет на колени, ласково и задумчиво проводит по ней ладонью; он снова закрывает глаза, но говорит твердо:
– Пишу книжонку о сборном железобетоне. Думаю, что и в наших условиях дом можно ставить за трое суток… Есть кое-какие мысли, много наблюдений…
Егор Ильич вдруг понимает, что должен молчать. Ну вот ни слова одобрения нельзя произносить сейчас, так как любое слово будет фальшиво. Сдержав горячую волну радости и счастья за Василия, Егор Ильич еще с большей силой чувствует себя так, словно он по-прежнему управляющий трестом и находится в одном служебном кабинете со своим другом – главным инженером.
– Что у тебя новенького? Каково бегаешь? – спрашивает Василий Васильевич, кладя на стол бумаги. Он все понял, все оценил – и молчание Егора Ильича, и перемену в его позе, и выражение лица. И заданный вопрос – это ласковая и признательная плата за чуткость. – Все воюешь с Лоркой Пшеницыным?
Егор Ильич отвечает не сразу. Он бы ответил немедленно, если бы оставался тем человеком, которого сегодня видели на стройке прораб Власов и Лорка Пшеницын. Но теперь Егор Ильич чувствует себя прежним руководителем большого дела и потому чуточку медлит перед тем, как ответить.
– Я ведь тоже не тот, – наконец говорит Егор Ильич. – Ты бы меня, Василий, не узнал!
Сказав это, он снисходительно по отношению к самому себе улыбается. Да, если бы Василий увидел его на стройке, разве бы узнал он в том легковатом человеке Егора Сузуна? Нет, не узнал бы! Показалось бы Василию, что другой человек ходит меж горами щебня и обломками дерева.
– Я теперь на уровне прорабишки! – без улыбки продолжает Егор Ильич. – Выбиваю для стройки раствор, таскаюсь по начальству, изворачиваюсь как уж… Плохо это и в то же время очень хорошо, Василий… Плохо потому, что еще способен на большее, хорошо потому, что чувствую, как возвращается молодость. Сознайся, что самое лучшее время в нашей жизни было тогда, когда мы были безусыми прорабишками. Своими руками дома строили… На уровне прораба нахожусь еще и потому, что не хочу пользоваться своим бывшим положением, хотя, знаешь, невольно… Ну, понимаешь!
– Понимаю! – задумчиво отвечает Василий Васильевич. – Интересно бы на тебя взглянуть со стороны…
– Смешно, наверное… Похожу на разжалованного в прорабы управляющего! А что делать? Не могу же я мешать молодежи, хватаясь за начальничье кресло… Ягодкин не хуже меня ведет трест, а может быть, и лучше… А я все-таки болен…
Они надолго замолкают. Гудят в ветвях шмели, не слышно шума большого города, пестрые тени качаются на пестрой песчаной дорожке. Закрыв глаза, Василий Васильевич покойно лежит в качалке, кажется, что он дремлет, но это не так – он сейчас мысленным взором видит Егора Ильича на стройке, отчетливо представляет все то, что происходит в душе друга. Проходит, наверное, минут пять, и Василий Васильевич открывает глаза, улыбка трогает его резко очерченные, твердые губы.
– Все понимаю! – говорит он. И опять они молчат. Проходит минут пять, после чего Василий Васильевич внезапно резким и стремительным движением выпрямляется, хрипло и гневно произносит:
– Проклинаю тот день и час, когда мне предложили занять этот особняк! Куда я глядел, когда согласился жить в этих стенах, в этом тихом садике, в котором не слышно людей?.. Кто придумал, что люди должны жить в особняках? Жить особняком! Боже, как я не понимал ужаса всего этого…
Шесть часов двадцать пять минут
Шесть часов сорок минут
Когда он шутит, Егору Ильичу легче. Нет, конечно, таких сил, чтобы могли окончательно сломить Василия Васильевича, – сильный он, в сущности, человек, но нет таких сил, чтобы могли и вернуть утраченное. Василий отлично понимает это. Мужественный и честный по отношению к самому себе, он и в мыслях не допускает даже тени уныния. Они как бы существуют раздельно – опухшее и слабое тело Василия Васильевича и его дух, не сдавшийся и по-прежнему могучий.
– Лучше молчи, Егор, – своим басовито-ослабшим голосом говорит Василий Васильевич. – Не надо возвращаться к старому… Совершена непоправимая ошибка! Два года назад я мог бы овладеть своим телом, а теперь поздно. Если бы я два года назад вернулся к труду… Ну, хотя бы бегал на стройки, как ты… – Он усмехается. – Теперь мне остается одно – пребывать в бренном теле Сыромятниковым… Да, да, не качай головой! Не сдаюсь… Утром делаю зарядку, в обед делаю зарядку, вечером делаю зарядку… Все делаю, Егор, но поздно!
Он говорит так, что Егор Ильич настраивается на спокойно-серьезный тон, в голосе Василия такие нотки, которые бывали в нем, когда они – управляющий трестом и главный инженер – беседовали о деле своей жизни. Егор Ильич поневоле становится немного начальственным, чуточку величественным, каким бывал в те мгновения, когда решал сложные инженерные дела. Лицо у него, крепчает, глаза суровеют, это уже не тот весело-добродушный человек, которого видел Лорка Пшеницын, не тот гневный руководитель, перед которым стоял начальник комбината Афонин, а мудрый человек почти семидесятилетнего возраста.
– Понимаю тебя, Василий… Горжусь, что не падаешь духом…
– Спасибо! Не так, конечно, кончу жизнь, как мечталось, но хочу умереть все-таки большевиком.
Василий Васильевич берет со столика кипу бумаг, кладет на колени, ласково и задумчиво проводит по ней ладонью; он снова закрывает глаза, но говорит твердо:
– Пишу книжонку о сборном железобетоне. Думаю, что и в наших условиях дом можно ставить за трое суток… Есть кое-какие мысли, много наблюдений…
Егор Ильич вдруг понимает, что должен молчать. Ну вот ни слова одобрения нельзя произносить сейчас, так как любое слово будет фальшиво. Сдержав горячую волну радости и счастья за Василия, Егор Ильич еще с большей силой чувствует себя так, словно он по-прежнему управляющий трестом и находится в одном служебном кабинете со своим другом – главным инженером.
– Что у тебя новенького? Каково бегаешь? – спрашивает Василий Васильевич, кладя на стол бумаги. Он все понял, все оценил – и молчание Егора Ильича, и перемену в его позе, и выражение лица. И заданный вопрос – это ласковая и признательная плата за чуткость. – Все воюешь с Лоркой Пшеницыным?
Егор Ильич отвечает не сразу. Он бы ответил немедленно, если бы оставался тем человеком, которого сегодня видели на стройке прораб Власов и Лорка Пшеницын. Но теперь Егор Ильич чувствует себя прежним руководителем большого дела и потому чуточку медлит перед тем, как ответить.
– Я ведь тоже не тот, – наконец говорит Егор Ильич. – Ты бы меня, Василий, не узнал!
Сказав это, он снисходительно по отношению к самому себе улыбается. Да, если бы Василий увидел его на стройке, разве бы узнал он в том легковатом человеке Егора Сузуна? Нет, не узнал бы! Показалось бы Василию, что другой человек ходит меж горами щебня и обломками дерева.
– Я теперь на уровне прорабишки! – без улыбки продолжает Егор Ильич. – Выбиваю для стройки раствор, таскаюсь по начальству, изворачиваюсь как уж… Плохо это и в то же время очень хорошо, Василий… Плохо потому, что еще способен на большее, хорошо потому, что чувствую, как возвращается молодость. Сознайся, что самое лучшее время в нашей жизни было тогда, когда мы были безусыми прорабишками. Своими руками дома строили… На уровне прораба нахожусь еще и потому, что не хочу пользоваться своим бывшим положением, хотя, знаешь, невольно… Ну, понимаешь!
– Понимаю! – задумчиво отвечает Василий Васильевич. – Интересно бы на тебя взглянуть со стороны…
– Смешно, наверное… Похожу на разжалованного в прорабы управляющего! А что делать? Не могу же я мешать молодежи, хватаясь за начальничье кресло… Ягодкин не хуже меня ведет трест, а может быть, и лучше… А я все-таки болен…
Они надолго замолкают. Гудят в ветвях шмели, не слышно шума большого города, пестрые тени качаются на пестрой песчаной дорожке. Закрыв глаза, Василий Васильевич покойно лежит в качалке, кажется, что он дремлет, но это не так – он сейчас мысленным взором видит Егора Ильича на стройке, отчетливо представляет все то, что происходит в душе друга. Проходит, наверное, минут пять, и Василий Васильевич открывает глаза, улыбка трогает его резко очерченные, твердые губы.
– Все понимаю! – говорит он. И опять они молчат. Проходит минут пять, после чего Василий Васильевич внезапно резким и стремительным движением выпрямляется, хрипло и гневно произносит:
– Проклинаю тот день и час, когда мне предложили занять этот особняк! Куда я глядел, когда согласился жить в этих стенах, в этом тихом садике, в котором не слышно людей?.. Кто придумал, что люди должны жить в особняках? Жить особняком! Боже, как я не понимал ужаса всего этого…
Шесть часов двадцать пять минут
Егор Ильич однажды обнаружил, что у него не стало недругов. Ошеломленный открытием, он стал торопливо загибать пальцы, перечисляя знакомые фамилии, и чем меньше пальцев оставалось на руках, тем все более огорчался. Боже, у него нет недругов! Загибая пальцы, он вспоминал друзей, единомышленников, доброжелателей. Егор Ильич перебрал еще с десяток фамилий: «Это что же получается – все друзья! А кто же недруг?» Печальный, он тоскливо подумал о том, что во всем виновата проклятая пенсия. Конечно. Это из-за пенсии у него вывелись недруги.
До ухода на пенсию у Егора Ильича было немало недругов. Он вспомнил директора лампового завода – это был такой недруг, которым каждый мог бы гордиться! Директор лампового завода не признавал Егора Ильича, был убежден, что Сузун – отвратительный тип. Егор Ильич, как казалось директору лампового завода, не так говорил, не так сидел, не так ходил, не так глядел, как положено хорошему и нормальному человеку. Одним словом, это был настоящий высококачественный недруг, и жизнь от этого была веселее, напряженнее и в сто раз интереснее, ибо с директором лампового завода нужно было держать ухо востро, хотя директор ничего не делал тихой сапой. Наоборот, директор однажды откровенно признался, что не терпит Егора Сузуна без всякой на то причины. Ему просто, видите ли, не нравился Егор Сузун.
– Ты мне тоже не нравишься! – коротко ответил Егор Ильич.
Потом Егор Ильич вспомнил одного партийного работника и подумал о том, что это был не недруг, а настоящий враг. У партийного работника были спокойные круглые глаза, круглое лицо, круглый животик, и говорил он, казалось, круглым голосом. Он считал, что управляющий трестом Егор Сузун – бесхребетный, беспринципный либерал, что отношения его с рабочими строятся на гнилой основе панибратства. Он говорил: «Надо сурово подсказать товарищу Сузуну, что он принижает авторитет руководителей».
С партийным работником Егор Ильич боролся долгие годы, но только несколько лет назад победил. Когда партийного работника сняли с должности, Егор Ильич строго сказал жене: «Такая судьба ждет всех тех, кто отступит от ленинизма. Это закон».
А вот теперь у Егора Ильича, кажется, нет недругов. Открыв это, он несколько мгновений огорченно цыкал – как это так получается! Вот до чего может довести человека треклятая пенсия!
– А Гоголевы! – вслух воскликнул он. – А Гоголевы!
Но Гоголевы после зрелого размышления оказались нестоящими недругами. Разве можно было их сравнить с директором лампового завода и с круглоглазым партийным работником? Гоголевы были как раз такими недругами, какие, наверное, полагались человеку, ушедшему на пенсию. Это были третьесортные, недоброкачественные недруги, с которыми даже бороться было неинтересно. А вот с директором лампового завода… Егор Ильич всю жизнь будет помнить, как он однажды «увел» у директора лампового завода переходящее Красное знамя, – надо было видеть физиономию директора! А как Егор Ильич разделал партийного работника! Понимающие люди говорили, что круглоглазый теперь будет обходить Егора Ильича за семь верст. И правда, обходил.
Гоголевы жили по соседству с Егором Ильичом, на той же лестничной площадке, в удобной трехкомнатной квартире. Их было трое – отец, мать и сын, – но соль семейства выражала мадам Гоголева. Когда она вплывала в квартиру Егора Ильича, он задавался щекотливым вопросом: как с этакой мастодонтихой Гоголев – маленький и щуплый директор кинотеатра – умудряется еженедельно ссориться и даже вступать в драку. Просто было удивительно, что Гоголев еще жив. Мадам Гоголева при желании могла бы превратить Гоголева в лепешку – для этого у нее были все производственные возможности. Егор Ильич так и говорил Зинаиде Ивановне.
Месяц тому назад мадам Гоголева вплыла в комнату Егора Ильича, заняв треть кубатуры, расплылась б сочувственной улыбке.
– Дорогой сосед, – пропела она, – если бы вы знали, как больно смотреть на вас! Сердце кровью обливается! Я смотрю на вас и – плачу, плачу, плачу! – В этом месте она вытерла рукой совсем сухие глаза. – Плачу, плачу, плачу! Ходите в такую жару по стройкам, а зачем? Здоровье у вас плохое, нервы растрепаны этой ужасной руководящей работой… А зачем? Я вас спрашиваю: зачем? Сидели бы дома, наслаждались бы покоем. У вас же персональная пенсия…
«Вот что значит уйти на пенсию!» – подумал Егор Ильич, донельзя удивленный и тоном мадам Гоголевой, и тем, что она осмелилась вторгнуться в его комнату, и тем, что назвала его «дорогой сосед». Она здорово осмелела, эта мадам Гоголева, и, конечно, потому, что он стал пенсионером. Два месяца назад, когда Егор Ильич был управляющим трестом, мадам Гоголева не решалась входить в его комнату и называть его «дорогой сосед». Она проходила мимо его двери на цыпочках и почтительным шепотом называла его товарищ Егор Ильич Сузун, иногда добавляя – глубокоуважаемый.
– Какое вам дело до моей персональной пенсии? – строго спросил Егор Ильич и так посмотрел на мадам Гоголеву, что она живо откланялась.
После этого Егор Ильич объявил мадам Гоголевой войну.
И все-таки Гоголевы не были настоящими недругами!
Сейчас, поднимаясь к себе, Егор Ильич думает об этом. Да, он трезво отдает себе отчет в том, что мадам Гоголева – недруг низшего сорта, но это не означает, что он должен совершенно отстраниться от борьбы с ней. У него отличное настроение – дело в том, что, поднимаясь наверх, он готовит новую каверзу мадам Гоголевой.
Каверза продумана Егором Ильичом до малейших подробностей, в ней сочетается знание психологии, привычек и нравов мадам Гоголевой с трезвым расчетом умудренного опытом человека. В плане каверзы учтены время, место и действие. Он подойдет к квартире Гоголевых, нажмет кнопку звонка и сейчас же шмыгнет в свою дверь. Вот тогда и начнет действовать единство места и времени!
Когда раздастся звонок, мадам Гоголева побледнеет. Кто может звонить в такое время, когда все дома? Не иначе как гости! А гости – это божья напасть! Надо открывать холодильник, доставать консервы, бежать в магазин за вином – одним словом, разоряться, а потом смотреть, как незваные гости поедают консервы и колбасы, пьют вино, и делать доброе лицо, и приглашать есть и пить, пить и есть.
За одно то, что мадам Гоголева побледнеет, подумав о гостях, можно много дать. Потому Егор Ильич кошачьей походкой, чуточку высунув язык, подходит к дверям своей квартиры, заранее открывает, чтобы можно было бесшумно шмыгнуть, затем, передохнув, улыбнувшись от переизбытка чувств, нажимает кнопку звонка. Сразу же после этого он юркает в свою дверь и затаивается.
Егор Ильич прислушивается и впервые в жизни радуется тому, что в домах тонкие стены. Раньше по этому поводу он сокрушался, писал в министерства и ЦК, а вот теперь рад стенам. «Все имеет свои хорошие стороны!» – посмеивается Егор Ильич, слушая шаги мадам Гоголевой.
Происходящее Егор Ильич рисует себе с необычной ясностью – он словно видит наяву: вот мадам Гоголева подходит к двери, бледнеет, поворачивается к мужу и грозит ему громадным кулаком: «Твои гости! У, ирод!», потом машет перед его носом пальцем-колбаской и шепчет трагическим голосом: «Скройся, ирод! Я скажу, что тебя нет дома, а сама притворюсь больной!» Ликующий Егор Ильич слышит, как медленно скрипит замок, как мадам Гоголева нерешительно открывает его. Он выжидает еще ровно полсекунды, а потом быстро распахивает свою дверь.
– Кто здесь? – весело спрашивает Егор Ильич и как бы от удивления таращит глаза. – Странно, кто-то позвонил, а никого нет… Это не вы, товарищ Гоголева?
Но мадам Гоголева не видит Егора Ильича: обрадованная тем, что нет никаких гостей, она расплывается в умилительной улыбке, счастливая, всплескивает руками от восторга.
– Хулиганство! – возмущенно произносит Егор Ильич, и только после этого мадам Гоголева замечает его.
– Ах, Егор Ильич! Добрый вечер, Егор Ильич… – поет она. – Я знаю, кто это! Это хулиганят дети среднего возраста!
– Устранить! – страшно поведя усами, решает он. – Немедля устранить детей среднего возраста. Вы не беспокойтесь – это дело я возьму на себя.
Возвращаясь в квартиру, Егор Ильич все еще свирепо поводит усами, шепчет: «Устранить!» – и чувствует небывалый восторг. С ним сравниться могут только детские воспоминания, в которых он видит себя ворующим сладкие вишни у соседа-кулака. Они были очень вкусными, эти кулацкие вишни. Егор Ильич вваливается в комнату и начинает никчемный разговор с Зинаидой Ивановной.
– Жара на улице страшная! – удивляется он. – Такой жары сто лет не было!
Зинаида Ивановна помалкивает. Тогда Егор Ильич делает серьезное лицо, глубокомысленно морщит лоб и задумчиво говорит:
– Друг был у меня! Вот так же все время молчал да молчал. А потом и говорит: «Что это я все время молчу? Сам не понимаю!»
– Врач был, Егор! – тихо откликается Зинаида Ивановна. – Очень рассердился, что тебя нет. «Если, говорит, так будет продолжаться, то… Я, говорит, откажусь лечить его».
Зинаида Ивановна поднимает голову – у нее печальные, затуманенные глаза.
– Ну, Зина, Зина!..
Он хочет обнять ее за плечи, но жена вырывается.
– Егор, надо серьезно подумать о здоровье!
До ухода на пенсию у Егора Ильича было немало недругов. Он вспомнил директора лампового завода – это был такой недруг, которым каждый мог бы гордиться! Директор лампового завода не признавал Егора Ильича, был убежден, что Сузун – отвратительный тип. Егор Ильич, как казалось директору лампового завода, не так говорил, не так сидел, не так ходил, не так глядел, как положено хорошему и нормальному человеку. Одним словом, это был настоящий высококачественный недруг, и жизнь от этого была веселее, напряженнее и в сто раз интереснее, ибо с директором лампового завода нужно было держать ухо востро, хотя директор ничего не делал тихой сапой. Наоборот, директор однажды откровенно признался, что не терпит Егора Сузуна без всякой на то причины. Ему просто, видите ли, не нравился Егор Сузун.
– Ты мне тоже не нравишься! – коротко ответил Егор Ильич.
Потом Егор Ильич вспомнил одного партийного работника и подумал о том, что это был не недруг, а настоящий враг. У партийного работника были спокойные круглые глаза, круглое лицо, круглый животик, и говорил он, казалось, круглым голосом. Он считал, что управляющий трестом Егор Сузун – бесхребетный, беспринципный либерал, что отношения его с рабочими строятся на гнилой основе панибратства. Он говорил: «Надо сурово подсказать товарищу Сузуну, что он принижает авторитет руководителей».
С партийным работником Егор Ильич боролся долгие годы, но только несколько лет назад победил. Когда партийного работника сняли с должности, Егор Ильич строго сказал жене: «Такая судьба ждет всех тех, кто отступит от ленинизма. Это закон».
А вот теперь у Егора Ильича, кажется, нет недругов. Открыв это, он несколько мгновений огорченно цыкал – как это так получается! Вот до чего может довести человека треклятая пенсия!
– А Гоголевы! – вслух воскликнул он. – А Гоголевы!
Но Гоголевы после зрелого размышления оказались нестоящими недругами. Разве можно было их сравнить с директором лампового завода и с круглоглазым партийным работником? Гоголевы были как раз такими недругами, какие, наверное, полагались человеку, ушедшему на пенсию. Это были третьесортные, недоброкачественные недруги, с которыми даже бороться было неинтересно. А вот с директором лампового завода… Егор Ильич всю жизнь будет помнить, как он однажды «увел» у директора лампового завода переходящее Красное знамя, – надо было видеть физиономию директора! А как Егор Ильич разделал партийного работника! Понимающие люди говорили, что круглоглазый теперь будет обходить Егора Ильича за семь верст. И правда, обходил.
Гоголевы жили по соседству с Егором Ильичом, на той же лестничной площадке, в удобной трехкомнатной квартире. Их было трое – отец, мать и сын, – но соль семейства выражала мадам Гоголева. Когда она вплывала в квартиру Егора Ильича, он задавался щекотливым вопросом: как с этакой мастодонтихой Гоголев – маленький и щуплый директор кинотеатра – умудряется еженедельно ссориться и даже вступать в драку. Просто было удивительно, что Гоголев еще жив. Мадам Гоголева при желании могла бы превратить Гоголева в лепешку – для этого у нее были все производственные возможности. Егор Ильич так и говорил Зинаиде Ивановне.
Месяц тому назад мадам Гоголева вплыла в комнату Егора Ильича, заняв треть кубатуры, расплылась б сочувственной улыбке.
– Дорогой сосед, – пропела она, – если бы вы знали, как больно смотреть на вас! Сердце кровью обливается! Я смотрю на вас и – плачу, плачу, плачу! – В этом месте она вытерла рукой совсем сухие глаза. – Плачу, плачу, плачу! Ходите в такую жару по стройкам, а зачем? Здоровье у вас плохое, нервы растрепаны этой ужасной руководящей работой… А зачем? Я вас спрашиваю: зачем? Сидели бы дома, наслаждались бы покоем. У вас же персональная пенсия…
«Вот что значит уйти на пенсию!» – подумал Егор Ильич, донельзя удивленный и тоном мадам Гоголевой, и тем, что она осмелилась вторгнуться в его комнату, и тем, что назвала его «дорогой сосед». Она здорово осмелела, эта мадам Гоголева, и, конечно, потому, что он стал пенсионером. Два месяца назад, когда Егор Ильич был управляющим трестом, мадам Гоголева не решалась входить в его комнату и называть его «дорогой сосед». Она проходила мимо его двери на цыпочках и почтительным шепотом называла его товарищ Егор Ильич Сузун, иногда добавляя – глубокоуважаемый.
– Какое вам дело до моей персональной пенсии? – строго спросил Егор Ильич и так посмотрел на мадам Гоголеву, что она живо откланялась.
После этого Егор Ильич объявил мадам Гоголевой войну.
И все-таки Гоголевы не были настоящими недругами!
Сейчас, поднимаясь к себе, Егор Ильич думает об этом. Да, он трезво отдает себе отчет в том, что мадам Гоголева – недруг низшего сорта, но это не означает, что он должен совершенно отстраниться от борьбы с ней. У него отличное настроение – дело в том, что, поднимаясь наверх, он готовит новую каверзу мадам Гоголевой.
Каверза продумана Егором Ильичом до малейших подробностей, в ней сочетается знание психологии, привычек и нравов мадам Гоголевой с трезвым расчетом умудренного опытом человека. В плане каверзы учтены время, место и действие. Он подойдет к квартире Гоголевых, нажмет кнопку звонка и сейчас же шмыгнет в свою дверь. Вот тогда и начнет действовать единство места и времени!
Когда раздастся звонок, мадам Гоголева побледнеет. Кто может звонить в такое время, когда все дома? Не иначе как гости! А гости – это божья напасть! Надо открывать холодильник, доставать консервы, бежать в магазин за вином – одним словом, разоряться, а потом смотреть, как незваные гости поедают консервы и колбасы, пьют вино, и делать доброе лицо, и приглашать есть и пить, пить и есть.
За одно то, что мадам Гоголева побледнеет, подумав о гостях, можно много дать. Потому Егор Ильич кошачьей походкой, чуточку высунув язык, подходит к дверям своей квартиры, заранее открывает, чтобы можно было бесшумно шмыгнуть, затем, передохнув, улыбнувшись от переизбытка чувств, нажимает кнопку звонка. Сразу же после этого он юркает в свою дверь и затаивается.
Егор Ильич прислушивается и впервые в жизни радуется тому, что в домах тонкие стены. Раньше по этому поводу он сокрушался, писал в министерства и ЦК, а вот теперь рад стенам. «Все имеет свои хорошие стороны!» – посмеивается Егор Ильич, слушая шаги мадам Гоголевой.
Происходящее Егор Ильич рисует себе с необычной ясностью – он словно видит наяву: вот мадам Гоголева подходит к двери, бледнеет, поворачивается к мужу и грозит ему громадным кулаком: «Твои гости! У, ирод!», потом машет перед его носом пальцем-колбаской и шепчет трагическим голосом: «Скройся, ирод! Я скажу, что тебя нет дома, а сама притворюсь больной!» Ликующий Егор Ильич слышит, как медленно скрипит замок, как мадам Гоголева нерешительно открывает его. Он выжидает еще ровно полсекунды, а потом быстро распахивает свою дверь.
– Кто здесь? – весело спрашивает Егор Ильич и как бы от удивления таращит глаза. – Странно, кто-то позвонил, а никого нет… Это не вы, товарищ Гоголева?
Но мадам Гоголева не видит Егора Ильича: обрадованная тем, что нет никаких гостей, она расплывается в умилительной улыбке, счастливая, всплескивает руками от восторга.
– Хулиганство! – возмущенно произносит Егор Ильич, и только после этого мадам Гоголева замечает его.
– Ах, Егор Ильич! Добрый вечер, Егор Ильич… – поет она. – Я знаю, кто это! Это хулиганят дети среднего возраста!
– Устранить! – страшно поведя усами, решает он. – Немедля устранить детей среднего возраста. Вы не беспокойтесь – это дело я возьму на себя.
Возвращаясь в квартиру, Егор Ильич все еще свирепо поводит усами, шепчет: «Устранить!» – и чувствует небывалый восторг. С ним сравниться могут только детские воспоминания, в которых он видит себя ворующим сладкие вишни у соседа-кулака. Они были очень вкусными, эти кулацкие вишни. Егор Ильич вваливается в комнату и начинает никчемный разговор с Зинаидой Ивановной.
– Жара на улице страшная! – удивляется он. – Такой жары сто лет не было!
Зинаида Ивановна помалкивает. Тогда Егор Ильич делает серьезное лицо, глубокомысленно морщит лоб и задумчиво говорит:
– Друг был у меня! Вот так же все время молчал да молчал. А потом и говорит: «Что это я все время молчу? Сам не понимаю!»
– Врач был, Егор! – тихо откликается Зинаида Ивановна. – Очень рассердился, что тебя нет. «Если, говорит, так будет продолжаться, то… Я, говорит, откажусь лечить его».
Зинаида Ивановна поднимает голову – у нее печальные, затуманенные глаза.
– Ну, Зина, Зина!..
Он хочет обнять ее за плечи, но жена вырывается.
– Егор, надо серьезно подумать о здоровье!
Шесть часов сорок минут
Егор Ильич любит чай. Он пьет чай с толком, вкусом и расстановкой – удобно устраивается на стуле, расстегивает тугой ворот рубашки, ноги кладет на маленькую скамеечку. Егор Ильич владеет отдельным стаканом с резным подстаканником, и это самая дорогая вещь из всех принадлежащих ему. Подстаканник позолочен, а сбоку написано: «Егору Ильичу Сузуну от друзей в день сорокалетия Октября». Подстаканник Егор Ильич бережет. После чаепития он сам протирает его мягкой тряпочкой и прячет в укромное местечко.
За чаем Егор Ильич ведет длинные философские разговоры. Собственно, все серьезные и важные мысли, обобщения Егор Ильич продумывает и изрекает именно за чаем. А когда же еще! В другое время дня и ночи Егору Ильичу некогда философствовать. Правда, в постели, перед тем как уснуть, Егор Ильич зачастую далеко за полночь размышляет о разном, в особенности о том, что он не хочет взваливать на плечи других.
Сегодня, находясь под впечатлением разговоров о визите врача, Егор Ильич настроен особенно философски. Прихлебывая чай и жмурясь от удовольствия, он ведет неторопливый вдумчивый разговор.
– Когда человек бывает больным? – спрашивает он и отвечает: – Человек бывает больным тогда, когда начинает думать о своих болезнях… Это раз! Во-вторых, скажу тебе, Зинаида свет Ивановна, человек бывает больным тогда, когда у него слабый дух. А как же, а как же, голубушка!.. У человека здорового духом – здоровое тело! Ты думаешь, пословица только в одну сторону действует? Нет, милая моя!.. В-третьих, свет Ивановна, человек бывает больным тогда, когда он хочет болеть!
Егор Ильич энергично взмахивает рукой:
– Теперь, милая моя, разберем вопрос о праве человека на болезнь. Спросим себя, имеет ли человек право болеть? Не имеет. Человеческое существование так коротко, что на болезни не остается времени. И когда-нибудь медицина достигнет такого уровня, что искоренит все болезни. Но! Но, милая моя, пока медицина бессильна, каждый должен бороться за свое право не болеть. Каким образом? Работой, трудом… Возьмем меня, то есть Егора Сузуна. Имею ли я право болеть? Не имею… У меня, матушка, на плечах стройка восемнадцать, прораб Власов и Лорка Пшеницын… Да, насчет Лорки Пшеницына! Знаешь, почему у него не работают мускулы правой руки?
– Нет!
– Потому что у него работает весь плечевой пояс и он использует инерцию руки… На чем я остановился? Ах, на том, что человек не имеет права болеть! Слушай дальше… Жизнь человеческая коротка, и человек должен сделать на земле как можно больше, ибо ценность личности определяется величиной содеянного ею. Возьмем опять же Лорку Пшеницына. Шельмец за свою жизнь должен построить не меньше сотни домов. Имеет он право болеть?
– Слушай, Егор, – говорит Зинаида Ивановна, – слушай, Егор, а ты понимаешь, что говоришь глупости?.. Разве болезни зависят от воли человека?
– Глупости говорит глупый человек! – отрезает Егор Ильич. – А я, – он тычет себя пальцем в грудь, – я человек умный. Не смотри на меня, матушка, сиреневыми глазами, я лучше других знаю, что я умный человек! Вот так-то… Мне, Зинаида свет Ивановна, не до глупостей! Сколько мне осталось жить на земле? Мгновенье! А дел сколько! Мильон… Кстати, могу заметить, что, когда человек умирает, ценность его бытия можно определить по тому, сколько недоделанных дел оставил он на земле… А как же, голуба-душа?.. Вот умер, скажем, Иванов. Ну похороны, пятое-десятое, а потом кинулись разбирать земные дела Иванова, и оказывается, что он все сделал. Написал все письма, построил все дома, выяснил все отношения с миром. Кажется, хорошо, отлично! Ан нет! Я тебе прямо скажу, что Иванов был бездельником. Значит, скажу я тебе, этот самый Иванов, почуяв смерть, решил закончить все свои земные дела, не начиная новых… Ага, понимаешь! Значит, какое-то время, хоть день, Иванов ничего не делал… Нет, матушка моя, человек, умерев, должен оставить много неоконченных дел. Вот такой человек был настоящий человек! Смерть, понимаешь, уже над ним крыльями трясет, а он, понимаешь, новые земные дела начинает…
– Чего это ты раскаркался, Егор? Смерть, смерть…
– А мне, матушка, о рождении говорить не приходится… Мне шестьдесят восемь, а для большевика это, брат, такой возраст, что давно умирать пора… Налей-ка ты мне еще чаю и не шибко стучи своими ложками-чашками, я от этого стуку с мысли сбиваюсь… Так вот! У большевика жизнь короткая, но яркая. Не каждому, милая моя, привелось две революции совершить, четыре войны пережить да еще на старости лет с Афониным повстречаться. – Егор Ильич прищуривается, нижней губой схватывает ус и начинает жевать его. Потом он хитро улыбается. – Хотя, свет Ивановна, мне здорово повезло, что я встретился с Афониным! Ведь если бы этого не произошло, сколько бы он еще вреда принес! А вот ему, то есть Афонину, не повезло! Он, понимаешь, повстречался со мной. Эге-ге! Это не баран начихал, когда сам Егор Сузун на тебя войной идет… Вот опять ты строишь сиреневые глаза. Думаешь, расхвастался Егор. А ты людей спроси – просто это или нет, когда Егор Сузун объявляет войну? То-то же! Сиреневые глаза каждый может состроить, а вот с директором Афониным рассчитаться… Поэтому-то я и не имею права болеть!
После этих слов Егор Ильич поднимается, ставит на стол пустой стакан; вид у него решительный и энергичный, усы лихо торчат. «Разговоры кончены! – говорят лицо и поза Егора Ильича. – Надо приниматься за дело!» Егор Ильич одергивает косоворотку, поправляет витой шелковый поясок, громко кашляет и поводит бровями.
– Вопросы есть? – спрашивает он.
– Нет вопросов! – отвечает жена, хотя ей досадно, что Егор сегодня рано кончил разговоры и философию.
Зинаида Ивановна любит вечерние разговоры с мужем. Ей хорошо сидеть с ним за одним столом, глядеть в его оживленное загорелое лицо, слушать громкий, чуть-чуть хрипловатый голос. Когда Егор Ильич размахивает руками, сердится и называет ее «матушка моя», он кажется молодым, стремительным, лихим. Особенно же любо ей, когда Егор злится, выходит из себя – тогда глаза у него совсем молодые.
Когда Егор философствует за чаем, Зинаида Ивановна забывает о докторах, ей кажется, что ничего не было – не приходил озабоченный доктор, не качал печально головой, узнав, что Егор Ильич опять по жаре ушел на стройку, не говорил ей страшных слов о том, что сердце мужа в один прекрасный момент может не выдержать, и тогда… Зинаида Ивановна старается не думать о том, что будет тогда, когда сердце мужа не выдержит. Потому она любит слушать его, глядеть в его глаза – тогда легче не думать о докторе.
Не пускать Егора на стройку нельзя. Когда Зинаида Ивановна думает об этом, она всегда вспоминает Среднюю Азию, где он строил электростанцию. Однажды прибежал казахский юноша, торопясь и волнуясь, рассказал, что у котлована сидит орел с перебитым крылом. «Злой и страшный! – говорил юноша. – Ружья нет, камнями орла бить нельзя – это такой гордый птица, – мешает работать. Как тигр нападает на людей!» Заинтересованный Егор побежал к котловану – орел действительно сидел на бровке. Когда подоспела Зинаида Ивановна, орел, раскинув крылья, – громадный, злой – наступал на Егора. Она перепугалась, но Егор сумел быстро и ловко набросить на голову орла куртку.
Орел стал жить в пустой комнате дома Сузунов. Егор Ильич давал ему мясо, бросал в окно полуживых тушканчиков, но орел не брал пищу. Зинаида Ивановна никогда не забудет его глаз – гордых, надменных и мудрых. Орел не хотел жить в неволе. Какая это жизнь, если нельзя подниматься в небо, парить над зеленой землей, вонзать в добычу острые когти? Орел умер через десять дней. Они вошли в комнату, долго стояли над ним – птица лежала навзничь, вывернув голову, точно напоследок обернулась к небу, сияющему в просвете окна.
– Смерть бойца! – торжественно произнес Егор. Он похоронил орла на взлобке высокого кургана – пусть над ним сияет небо, плывут сквозные облака, дуют ветры. Птица была достойна этого…
Егор Сузун погибнет без работы. Если его на неделю оставить без стройки, он ссутулится, согнется, станет шаркать ногами обреченно и печально; исчезнет из глаз лихость, траурно повиснут чапаевские усы, спина станет узкой и тонкой. Точно таким был Егор однажды, когда его сняли с работы, и полгода он ходил без дела. Он тогда словно потух, она глядела на него и ужасалась – муж постарел на двадцать лет. А потом, когда опять начал работать, за неделю помолодел и выпрямился.
– Охо-хо! – вздыхает Зинаида Ивановна. Трудно быть более счастливой и несчастной, чем она. Зинаида Ивановна счастлива тем, что всю жизнь прожила рядом с таким человеком, как Егор; несчастна тем, что трудно умирать, когда знаешь, что на земле есть такие люди, как Егор. Она, Зинаида Ивановна, всегда считала, что ее Егор – высший образец человека! Пусть это нескромно, тщеславно, но она так думает, и это ее право так думать. Никто в мире лучше ее не знает Егора Сузуна, а она уверена, что Егор – образец человека и коммуниста.
Если бы Зинаиду Ивановну спросили, каким должен быть человек будущего, она бы без раздумий ответила: «Таким, как мой Егор!» Она может доказать, что это так. Она бы начала с того, что Егор способен любить преданно и долго, он из тех, кто верен в любви и дружбе. Потом бы она сказала… Здесь Зинаида Ивановна останавливается, перебивает свои рассуждения. Ей приходит мысль о том, что такой человек, как ее Егор, не нуждается в доказательствах образцовости. Сама жизнь Егора, его поступки, манеры, мысли – все-все говорит о том, что Егор человек незаурядный.
Их жизнь была счастливой и трудной. Они познакомились в двадцатом году, когда Егор Ильич командовал ротой. Она пришла на собрание: была в алой косынке, в кожаной куртке, у нее были короткие золотистые волосы, большие глаза и яркий бант на груди. Егор тогда выступал на сцене… А потом?..
– Ивановна! – кричит из соседней комнаты Егор Ильич. – Иди-ка сюда, голуба-душа, смотри, что твой муженек выкопал.
Бросив мыть посуду, она идет торопливо к нему, но у дверей все-таки замедляет шаг, чтобы Егор Ильич не подумал, что она бегает по его зову, как какая-нибудь девчонка. Пусть Егор знает, что она строга! Ох, как строга!
– Что тебе?
Егор Ильич держит в руках книгу, на носу у него очки, вид у него ученый и сосредоточенный, словно выдумывает порох. Он грозно потрясает книгой, звонко бьет ладонью о страницу.
– Вот слушай… «Если бы каждый человек на куске земли своей сделал все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!.. Человек сделал землю обитаемой, он сделает ее и уютной для себя… Сделает!» Кто это, думаешь, написал?
– Чехов!
– Гм! Правильно! – Егор Ильич подозрительно, въедливо смотрит на Зинаиду Ивановну.
– Ты откуда знаешь эти слова? – обидчивым голосом спрашивает он.
– Из книги.
– Гм! А я-то думал…
– Что ты думал?
– Я, матушка, ничего не думал! – сердится Егор Ильич. – У меня, матушка, раньше не было времени читать твои книги. И нет ничего мудреного, что опаздываю… А ты, если бы была хорошая жена, ты бы давно мне эти слова прочитала! Не ждала бы, пока найду, и не стояла бы теперь с этакой победной улыбкой. Э, дескать, отстал ты, Егор, опоздал…
За чаем Егор Ильич ведет длинные философские разговоры. Собственно, все серьезные и важные мысли, обобщения Егор Ильич продумывает и изрекает именно за чаем. А когда же еще! В другое время дня и ночи Егору Ильичу некогда философствовать. Правда, в постели, перед тем как уснуть, Егор Ильич зачастую далеко за полночь размышляет о разном, в особенности о том, что он не хочет взваливать на плечи других.
Сегодня, находясь под впечатлением разговоров о визите врача, Егор Ильич настроен особенно философски. Прихлебывая чай и жмурясь от удовольствия, он ведет неторопливый вдумчивый разговор.
– Когда человек бывает больным? – спрашивает он и отвечает: – Человек бывает больным тогда, когда начинает думать о своих болезнях… Это раз! Во-вторых, скажу тебе, Зинаида свет Ивановна, человек бывает больным тогда, когда у него слабый дух. А как же, а как же, голубушка!.. У человека здорового духом – здоровое тело! Ты думаешь, пословица только в одну сторону действует? Нет, милая моя!.. В-третьих, свет Ивановна, человек бывает больным тогда, когда он хочет болеть!
Егор Ильич энергично взмахивает рукой:
– Теперь, милая моя, разберем вопрос о праве человека на болезнь. Спросим себя, имеет ли человек право болеть? Не имеет. Человеческое существование так коротко, что на болезни не остается времени. И когда-нибудь медицина достигнет такого уровня, что искоренит все болезни. Но! Но, милая моя, пока медицина бессильна, каждый должен бороться за свое право не болеть. Каким образом? Работой, трудом… Возьмем меня, то есть Егора Сузуна. Имею ли я право болеть? Не имею… У меня, матушка, на плечах стройка восемнадцать, прораб Власов и Лорка Пшеницын… Да, насчет Лорки Пшеницына! Знаешь, почему у него не работают мускулы правой руки?
– Нет!
– Потому что у него работает весь плечевой пояс и он использует инерцию руки… На чем я остановился? Ах, на том, что человек не имеет права болеть! Слушай дальше… Жизнь человеческая коротка, и человек должен сделать на земле как можно больше, ибо ценность личности определяется величиной содеянного ею. Возьмем опять же Лорку Пшеницына. Шельмец за свою жизнь должен построить не меньше сотни домов. Имеет он право болеть?
– Слушай, Егор, – говорит Зинаида Ивановна, – слушай, Егор, а ты понимаешь, что говоришь глупости?.. Разве болезни зависят от воли человека?
– Глупости говорит глупый человек! – отрезает Егор Ильич. – А я, – он тычет себя пальцем в грудь, – я человек умный. Не смотри на меня, матушка, сиреневыми глазами, я лучше других знаю, что я умный человек! Вот так-то… Мне, Зинаида свет Ивановна, не до глупостей! Сколько мне осталось жить на земле? Мгновенье! А дел сколько! Мильон… Кстати, могу заметить, что, когда человек умирает, ценность его бытия можно определить по тому, сколько недоделанных дел оставил он на земле… А как же, голуба-душа?.. Вот умер, скажем, Иванов. Ну похороны, пятое-десятое, а потом кинулись разбирать земные дела Иванова, и оказывается, что он все сделал. Написал все письма, построил все дома, выяснил все отношения с миром. Кажется, хорошо, отлично! Ан нет! Я тебе прямо скажу, что Иванов был бездельником. Значит, скажу я тебе, этот самый Иванов, почуяв смерть, решил закончить все свои земные дела, не начиная новых… Ага, понимаешь! Значит, какое-то время, хоть день, Иванов ничего не делал… Нет, матушка моя, человек, умерев, должен оставить много неоконченных дел. Вот такой человек был настоящий человек! Смерть, понимаешь, уже над ним крыльями трясет, а он, понимаешь, новые земные дела начинает…
– Чего это ты раскаркался, Егор? Смерть, смерть…
– А мне, матушка, о рождении говорить не приходится… Мне шестьдесят восемь, а для большевика это, брат, такой возраст, что давно умирать пора… Налей-ка ты мне еще чаю и не шибко стучи своими ложками-чашками, я от этого стуку с мысли сбиваюсь… Так вот! У большевика жизнь короткая, но яркая. Не каждому, милая моя, привелось две революции совершить, четыре войны пережить да еще на старости лет с Афониным повстречаться. – Егор Ильич прищуривается, нижней губой схватывает ус и начинает жевать его. Потом он хитро улыбается. – Хотя, свет Ивановна, мне здорово повезло, что я встретился с Афониным! Ведь если бы этого не произошло, сколько бы он еще вреда принес! А вот ему, то есть Афонину, не повезло! Он, понимаешь, повстречался со мной. Эге-ге! Это не баран начихал, когда сам Егор Сузун на тебя войной идет… Вот опять ты строишь сиреневые глаза. Думаешь, расхвастался Егор. А ты людей спроси – просто это или нет, когда Егор Сузун объявляет войну? То-то же! Сиреневые глаза каждый может состроить, а вот с директором Афониным рассчитаться… Поэтому-то я и не имею права болеть!
После этих слов Егор Ильич поднимается, ставит на стол пустой стакан; вид у него решительный и энергичный, усы лихо торчат. «Разговоры кончены! – говорят лицо и поза Егора Ильича. – Надо приниматься за дело!» Егор Ильич одергивает косоворотку, поправляет витой шелковый поясок, громко кашляет и поводит бровями.
– Вопросы есть? – спрашивает он.
– Нет вопросов! – отвечает жена, хотя ей досадно, что Егор сегодня рано кончил разговоры и философию.
Зинаида Ивановна любит вечерние разговоры с мужем. Ей хорошо сидеть с ним за одним столом, глядеть в его оживленное загорелое лицо, слушать громкий, чуть-чуть хрипловатый голос. Когда Егор Ильич размахивает руками, сердится и называет ее «матушка моя», он кажется молодым, стремительным, лихим. Особенно же любо ей, когда Егор злится, выходит из себя – тогда глаза у него совсем молодые.
Когда Егор философствует за чаем, Зинаида Ивановна забывает о докторах, ей кажется, что ничего не было – не приходил озабоченный доктор, не качал печально головой, узнав, что Егор Ильич опять по жаре ушел на стройку, не говорил ей страшных слов о том, что сердце мужа в один прекрасный момент может не выдержать, и тогда… Зинаида Ивановна старается не думать о том, что будет тогда, когда сердце мужа не выдержит. Потому она любит слушать его, глядеть в его глаза – тогда легче не думать о докторе.
Не пускать Егора на стройку нельзя. Когда Зинаида Ивановна думает об этом, она всегда вспоминает Среднюю Азию, где он строил электростанцию. Однажды прибежал казахский юноша, торопясь и волнуясь, рассказал, что у котлована сидит орел с перебитым крылом. «Злой и страшный! – говорил юноша. – Ружья нет, камнями орла бить нельзя – это такой гордый птица, – мешает работать. Как тигр нападает на людей!» Заинтересованный Егор побежал к котловану – орел действительно сидел на бровке. Когда подоспела Зинаида Ивановна, орел, раскинув крылья, – громадный, злой – наступал на Егора. Она перепугалась, но Егор сумел быстро и ловко набросить на голову орла куртку.
Орел стал жить в пустой комнате дома Сузунов. Егор Ильич давал ему мясо, бросал в окно полуживых тушканчиков, но орел не брал пищу. Зинаида Ивановна никогда не забудет его глаз – гордых, надменных и мудрых. Орел не хотел жить в неволе. Какая это жизнь, если нельзя подниматься в небо, парить над зеленой землей, вонзать в добычу острые когти? Орел умер через десять дней. Они вошли в комнату, долго стояли над ним – птица лежала навзничь, вывернув голову, точно напоследок обернулась к небу, сияющему в просвете окна.
– Смерть бойца! – торжественно произнес Егор. Он похоронил орла на взлобке высокого кургана – пусть над ним сияет небо, плывут сквозные облака, дуют ветры. Птица была достойна этого…
Егор Сузун погибнет без работы. Если его на неделю оставить без стройки, он ссутулится, согнется, станет шаркать ногами обреченно и печально; исчезнет из глаз лихость, траурно повиснут чапаевские усы, спина станет узкой и тонкой. Точно таким был Егор однажды, когда его сняли с работы, и полгода он ходил без дела. Он тогда словно потух, она глядела на него и ужасалась – муж постарел на двадцать лет. А потом, когда опять начал работать, за неделю помолодел и выпрямился.
– Охо-хо! – вздыхает Зинаида Ивановна. Трудно быть более счастливой и несчастной, чем она. Зинаида Ивановна счастлива тем, что всю жизнь прожила рядом с таким человеком, как Егор; несчастна тем, что трудно умирать, когда знаешь, что на земле есть такие люди, как Егор. Она, Зинаида Ивановна, всегда считала, что ее Егор – высший образец человека! Пусть это нескромно, тщеславно, но она так думает, и это ее право так думать. Никто в мире лучше ее не знает Егора Сузуна, а она уверена, что Егор – образец человека и коммуниста.
Если бы Зинаиду Ивановну спросили, каким должен быть человек будущего, она бы без раздумий ответила: «Таким, как мой Егор!» Она может доказать, что это так. Она бы начала с того, что Егор способен любить преданно и долго, он из тех, кто верен в любви и дружбе. Потом бы она сказала… Здесь Зинаида Ивановна останавливается, перебивает свои рассуждения. Ей приходит мысль о том, что такой человек, как ее Егор, не нуждается в доказательствах образцовости. Сама жизнь Егора, его поступки, манеры, мысли – все-все говорит о том, что Егор человек незаурядный.
Их жизнь была счастливой и трудной. Они познакомились в двадцатом году, когда Егор Ильич командовал ротой. Она пришла на собрание: была в алой косынке, в кожаной куртке, у нее были короткие золотистые волосы, большие глаза и яркий бант на груди. Егор тогда выступал на сцене… А потом?..
– Ивановна! – кричит из соседней комнаты Егор Ильич. – Иди-ка сюда, голуба-душа, смотри, что твой муженек выкопал.
Бросив мыть посуду, она идет торопливо к нему, но у дверей все-таки замедляет шаг, чтобы Егор Ильич не подумал, что она бегает по его зову, как какая-нибудь девчонка. Пусть Егор знает, что она строга! Ох, как строга!
– Что тебе?
Егор Ильич держит в руках книгу, на носу у него очки, вид у него ученый и сосредоточенный, словно выдумывает порох. Он грозно потрясает книгой, звонко бьет ладонью о страницу.
– Вот слушай… «Если бы каждый человек на куске земли своей сделал все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!.. Человек сделал землю обитаемой, он сделает ее и уютной для себя… Сделает!» Кто это, думаешь, написал?
– Чехов!
– Гм! Правильно! – Егор Ильич подозрительно, въедливо смотрит на Зинаиду Ивановну.
– Ты откуда знаешь эти слова? – обидчивым голосом спрашивает он.
– Из книги.
– Гм! А я-то думал…
– Что ты думал?
– Я, матушка, ничего не думал! – сердится Егор Ильич. – У меня, матушка, раньше не было времени читать твои книги. И нет ничего мудреного, что опаздываю… А ты, если бы была хорошая жена, ты бы давно мне эти слова прочитала! Не ждала бы, пока найду, и не стояла бы теперь с этакой победной улыбкой. Э, дескать, отстал ты, Егор, опоздал…