Липскеров Михаил. Весь этот рок-н-ролл

 
   И вот Керт Кобейн-младший шел под навязчивым дождем по Замудонск-Зауральскому. Где учился в Институте цветных металлов и золота. Почему мы говорим «Керт Кобейн-младший»? А потому, что если есть Кобейн-младший, то обязательно есть (или был) Кобейн-старший. Хотя… Нет, точно отцом Керта был Кобейн-старший. Потому что в их Замудоньевке нравы были строгие. И если мужская часть могла еще слегка погуливать при поездке, скажем, на элеватор или в райцентр за покупкой новой телогрейки или штанов, то женщины – ни-ни. Потому что после работы в колхозе и по хозяйству ноги раздвигались только при полном напряжении сил. И только для того, чтобы понести очередного Кобейна. А из-за отсутствия в селе фельдшера народившиеся Кобейны вымирали как в царское время, и выжил только Керт, который, на удивление всей Замудоньевке, вырос самородком – не в смысле, что родился сам собой, а в смысле Ломоносова: закончил десятилетку, работал по сельскому хозяйству сельским хозяйственником, а потом ушел с сельскохозяйственным обозом в Институт цветных металлов и золота Замудонск-Зауральского. Другого не было.
   Куда же он шел теперь, типа сейчас? И зачем? А все дело в том, что во время групповых забав в однокомнатной квартире панельного дома, которую Керт снимал на пару с Игги Попом, при пересменке с Тинки на Брит он с удивлением увидел на Брит совершенно постороннего человека, который за квартиру не платил, вина не покупал и прав на использование Брит в целях достижения оргазма не имел. Решительно никаких. Керт тихо остолбенел. И как не остолбенеть, если пять секунд назад на Брит был Игги Поп, а сейчас ритмично вздымалась и опускалась, как морская волна, совершенно посторонняя задница. Единственной отличительной чертой которой была вопиющая наглость.
   Внезапно этот человек встал, натянул вызывающе белые трусы Тweest, еще более наглые – белые же! – джинсы Lee. И несусветно наглую майку Univеrsitet (нет необходимости сообщать, что майка также была белой), которая еще ни разу в жизни не прошла дефлорацию стиральной машиной.
   «Это Он», – уверенно подумал Керт, хотя до появления в его жизни голой работающей задницы ни о каком Нем слыхом не слыхивал, видом не видывал, думой не думывал.
   – Ты что ж, сучка, – обратился Керт к Брит с увещеванием, – не успела, как тут же…
   – Это же Он! – даже удивилась Брит. – Вон, и Тинка уже…
   Керт остолбенел. С Тинки на него смотрела задница Его.
   «Близнецы, что ли», – подумал про задницы Керт.
   – Не-а, не-а, не-а, – ответила из-под задницы Тинка. – Он – один.
   Керт банально протер глаза. Рядом с ним стоял вполне себе одетый Он. Керт перевел глаза на Тинку. Тинка лежала на спине с закрытыми глазами, довольно дыша, а рядом на стуле недоуменно смотрел на сильно эррегированный фаллос Игги Поп. Пытаясь осмыслить, как это Тинка уже кончила, а он еще даже и не начинал. А потом улыбнулся, будто что-то сообразив:
   – Ну как же… Он!.. – и вышел в окно.
   (Через два месяца Игги Поп из замудонск-зауральского филиала Замудонск-Столичного Института цветных металлов и золота был отчислен. По случаю полного исчезновения. С концами. А Тинка и Брит ушли в монастырь блаженной Лили Брик.)
   Он подмигнул Керту и тоже вышел в окно. Но Его из замудонск-зауральского филиала не отчислили. Потому что Он в нем не числился. А где Он числился, чтобы, кобеля эдакого, исключить к такой-то матери, в Советском Союзе не нашли. Нашли в каких-то берестяных грамотах, что какой-то Он, по документам проходящий как Михаил Федорович Липскеров, якобы закончил Замудонск-Столичный Институт цветных металлов и золота им. М.И. Калинина вроде бы в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Но времена давние, глухие, старожильские… А может, их вообще не существовало. Сами знаете, сколько на рынке антиквариата поддельных берестяных грамот ходит. Один поц (член (хрен)) надыбал берестяную грамоту, по которой он был сыном Ивана Третьего и Надежды Константиновны Крупской. И подписана эта грамотка была св. Кириллом и св. Мефодием. И печать соответствующая: «Врач-дерматолог Кушнир Брайан Адамсович». Так что я бы не стал доверять грамотке об окончании Липскеровым Михаилом Федоровичем вышеупомянутого института. Да и сам этот институт – вещь сомнительная. Но! Некая мистическая связь «между» и «между» намечается.
   Ну да бог с ним, с Ним. Но вот Керта Кобейна, студента, Он чем-то взволновал. И Керт вышел на улицу с тем, чтобы где-нибудь отыскать этого Его и задать Ему вопрос… А в том, какой вопрос он должен Ему задать, и заключался смысл поисков Кертом Кобейном Михаила Федоровича. Но куда он должен идти за этой тайной, Керт не имел ни малейшего понятия. Он посмотрел прямо, потом налево, потом направо. А назад смотреть не стал. Чего туда смотреть? Когда и так ясно, что там лежат обесточенные Тинка и Брит. И Керт снова посмотрел направо. И кто-то очень участливый приветливо сказал ему: «Тепло». И Керт пошел направо. Туда, куда полетел трехногий пес.

Линия Джемми Хендрикса

   – Мамой клянусь! Не трогал я его, брат! Я сидел себе тихо! Один! С Сэмом. С Бобом. С Чаком. С Вайс-Ти. И больше никого! Только замудонск-мартановский «Спартак». Разговаривали. Культурно. Тихо. И ни-ни! Ну травки немного было. А так, кроме текилы, бренди, виски и пива, ничего. И мы разговаривали. Культурно. Тихо. И тут он подходит ко мне и так нагло, настырно, веришь, брат, я его за это готов был убить, говорит:
   – Брат, зачем ты стрелял в меня, брат?
   И кровью в меня плюет, брат.
   – Какой я тебе брат, – культурно отвечаю я ему, – я твоей мамы рот тихти-пихти. И тебя в жопу тихти-пихти, если ты еще раз в меня своей кровью плюнешь.
   А он опять:
   – Зачем ты стрелял в меня, брат?
   И опять кровью в меня плюет, брат. Ну, я обиделся. Но – культурно. Мы ж, брат, культурные люди. Сэм, Боб, Чак, Вайс-Ти. Весь замудонск-мартановский «Спартак».
   – Если ты еще раз в меня кровью плюнешь, баран, то не только я, но и Сэм, Боб, Чак, Вайс-Ти и весь замудонск-мартановский «Спартак» тебя в жопу тихти-пихти. А шестой номер Сидни так засадит, что у тебя изо рта писать будет. Ты меня понял, баран, брат?
   А он опять свое:
   – Зачем ты в меня стрелял, брат?
   Кровью, правда, не плюнул. Кончилась. Ну я успокоился. И тут, брат, Чак, брат мой, склонился над трупом и сказал:
   – Не стрелял он в тебя, брат. Он в Бинга стрелял. За то, что тот ему пас не дал. Когда с замудонск-буйнакским «Буревестником» на кубок играли. Так что извини, брат. Джемми, когда он ширнется под косячок и пиво, обычно не промахивается. Коньяк, текила, виски не считаются. А вот остывший пити… Он кого угодно. Ну, Джемми и разнервничался очень. Вот он в Бинга и стрелял. А ты просто под руку попал. Под левую. С правой-то он Бинга зацепил… Извини, брат. Упокой Аллах твою душу.
   Хорошо сказал Чак. Так, брат, в наше время уже никто говорить не может. Я бы этого барана кастрировал. Если бы вы видели его яйца! Мамой клянусь, каждое с голову ребенка из английской спецшколы. Таким яйцам в хаше цены нет, брат. Что ты поперхнулся, брат, что ты кашляешь, брат? Вот водочкой запей, брат. Почему грех? Какой грех? Грех такой хаш без водочки есть! Мне этого Аллах не говорил. Тебе он это говорил? Не говорил. Братья, кому из вас Аллах что-нибудь говорил насчет водочки?.. Не говорил?.. Может, намекал?.. Когда ты хаш ешь, намекал, что, мол… Как тебя там, брат, в углу зала звать? Хайнс? Вот скажи, брат мой Хайнс, тебе Аллах что-нибудь там о хаше с водкой намекал?.. Или там подмигивал?.. Мол, Хайнс, мешать хаш с водкой… Мясное с молочным… Ты не скрывай, здесь все свои, тебе что-нибудь Аллах намекал? Ты вообще когда его в последний раз видел?.. Вообще не видел?! Вот, брат, что я тебе говорил! Хайнс, брат мой в углу зала, Аллаха не видел. Я Аллаха не видел. Ты, брат, Аллаха не видел… Так как он мог нам насчет водки сказать? Он что, радио?.. Нет. Так что, брат, спокойно запей хаш водкой. Ну ладно, не попадешь ты в рай… Ладно, не будет тебе семидесяти девственниц. Скажи мне, брат, что, на земле девственницы кончились? Зайди в пятый класс школы около базара, там еще русские девочки остались. Которым уехать некуда, и бери!.. Вот у нас Берри, брат мой, оттуда девочку взял. Нет, не жениться, он еще молодой, пятнадцать лет, жениться… Он еще никого не убил. Тихти-пихти – да… Потому что сколько можно дрочить? В селе ни одного порно не осталось, чтобы как следует подрочить… Ты, брат, хаш ешь да водочкой запивай. Вот Берри русскую девочку в село и привез. Он, как в старые времена, ее украл. Абрек! Но, брат, Берри – человек общественный, он не то чтобы только самому. Он всех ребят молодых позвал. Берите! Я не жадный. Если кому надо, я еще с гор спущусь. В Россию. Там в школах много русских девочек. Широкой души человек. Русские, брат, я тебе скажу, и не народ вовсе. Никто за эту девочку не отомстил. Потому что понятия о чести нет. Семьи нет, стариков не уважают. А девочку эту русскую потом дальше в горы подняли. Выпьем, брат, за ее здоровье. Да ты хаш ешь. А ты сам, брат, кто будешь? Вроде черный, вроде похож на наших… Только взгляд у тебя какой-то чужой. Брат! Да у тебя же взгляда нет! Ты же сквозь меня… Кто ты, брат?.. Зачем ты нож вынул, брат?.. Нет, штаны я не буду снимать… Хоть режь, не буду!.. Брат, ты ж меня порезал… Ну-ну-ну, снял… Зачем тебе мои яйца, брат?.. Тебе что, мало хаша?.. Так скажи, мы сейчас шашлык закажем… Что хочешь закажем…
   Ох, брат, больно ты мне сделал, брат… Куда я без яиц?.. Что я при штрафном ударе буду прикрывать?.. Да, брат, прости, брат, слушаю, брат, что скажешь, брат, то и сделаю, брат, Замудонск-Тверская область, брат, а зачем, брат, ой, больно, брат… У-у-у-у-у.
   Куда ты мои яйца бросил, брат?.. У-у-у-у… В Россию?.. Вудсток?.. А какой там футбольный команда?.. Нет… Михал Федорыч?.. Найду… А яйца?.. Тоже Вудсток?.. Ну почему, брат, место моим яйцам в каком-то Вудстоке… Спасибо, брат, куда ж ты полетел, брат?.. На трех ногах… Хотя с такими яйцами вообще без ног можно… Только как во время штрафного такие яйца… Омоновским щитом не прикроешь. У-у-у-у… Вонь от меня идет. И где этот Вудсток? И что там делают мои яйца? Однако самому ехать. Надо…

Линия Джанис Джоплин

   Помыла шахну под струей из трубы. А подмышки мыть не стала. Хорошо пахло. Вчерашним мылом, которое смылила в сортире в женской консультации, куда зашла поссать. Но трусы обратно не надела, потому что их постирать негде, вода холодная. А сушить когда? Ведь Джемми ждет. Где-то. Только бы его не наградить. Хотя не уверена, что больна. Но почти. Кто-то из пяти накануне наверняка что-нибудь в меня слил. Тряхомонус, да хрен бы с ним. Гепатит-то уже есть, а вот сифилис… Это не годится. Как они потом жить будут, если я ему три креста нарисую. А запросто. Один мудила, похоже, мог. Глаз у него как-то сочился по-подлому. Как сопли все равно. Хотела ему не дать, но он по хлебальнику врезал да засадил сзади. И ведь я, вот сучка, от него даже кончила. Нет, Джемми я не дам вот так сразу, а то как же он меня после этого. С такого вот все и начинается. Ты ему отсосешь, потому что видишь, что человеку надо, что у него весь дымится, как Замудонск-Сибирский НПЗ. Да и ты к нему расположена, потому что отсосать – это одно, а отсосать, когда любишь, – это совсем другое дело. Когда не только корень его готова заглотнуть, а всего его. Целого. Сначала – набухшие яйца, потом втянуть в себя его живот, пройдясь язычком по пупку, а потом и ноги, кривоватые, но так хорошо скользящие по горлу. Волосы на груди – да хрен бы с ними, что я волос на груди не видала. А потом всосать в себя его руки, плечи, голову, почувствовать его язык на клиторе, забрать его в себя целиком и уже изнутри, из себя, услышать его крик и почувствовать, как его сперма взрывается в тебе, наполняет тело жуткой чудовищной радостью, и потом долго лежать, раскинув ноги и спокойно смотреть, как она вытекает из шахны. А потом и он сам, по частям. И вот он уже лежит рядом с тобой на матрасе, прикрытом простыней, которую свистнула из прачечной при замудонском молокозаводе. Не швориться же с любимым на голом матрасе, обоссанном поколениями нахлебышей из замудонского детского дома? И дышит тяжело.
   Но этого пока нет. До этого еще далеко. Да и Джемми я видела всего разок. Вчера. Во время матча замудонск-мартановского Спартака» с замудонск-зауральским «Торпедо». Да и не во время самого матча, а когда они уже уходили с поля, я рядом с мешком бутылок стояла. От него так по́том шибануло, что я шизанула, как от кокса, когда только начинала этой жизнью жить в Замудонск-Сибирском. Вот так вот, когда прямо с земли видишь седьмое небо через нижние шесть. Так себе небеса. А тут сразу – седьмое. «Там, – сказала Джудит, – Бог живет». Втянула еще дорожку и ушла. На седьмое небо. К Богу. А я только через три дня в себя пришла. И шахна сильно болела. Когда в отключке лежала, меня не только Диззи, который целку сломал, а и те, кто с работы домой через пустырь проходили. И лицо сильно побили. А за что, хрен его знает, может, под дурью выкобениваться стала, может быть, лежала, как бревно, а кому это понравится, когда тебе не способствуют, когда ты шворишься, можно сказать, всей душой, а под тобой обдолбанная безответная дырка лежит и никак тебе не соответствует.
   Но я не об том говорю. Я говорю, по́том от Джемми так шибануло, что твой кокс. И все, меня и не было. А потом эти пятеро мешок с бутылками отобрали. Я уже думала, что мне кирдец настанет, когда я домой на свалку без копейки какой вернусь. Орландо не любит, когда без навара, а матрас давай. Но эти пятеро не совсем шпана оторванная. Сказали, что бутылки вернут, сами понимаете. Но как люди, сначала стакан налили, а потом я отработала честно. Вот разве что у последнего глаз сочился как-то по-подлому. Как сопли. Вот я и думаю, как бы мне Джемми не наградить. У него вера не позволяет с сифоном гулять. А эти мне бутылки вернули, я их в приемку на Вокзальной отнесла. Восемьдесят шесть рублей и образовалось. Есть с чем к Орландо идти.
 
   Вот странная штука. От этих черных такой запах идет, что прямо голова ходуном, ноги не твои, а руки подушку между этих самых ног елозят. А запах не от всех, а только от муслимов. Ихний Аллах им такой запах дал, чтобы русских баб приманивать. От которого они, бабы то есть, всё!.. И парня своего, и мужа законного, и даже детишек позабывают. Запах – вот такой, как дудка у какого-то, который детей из какого-то города уводил. Как что, сразу – за ножи. И ищи, где хошь, не найдешь, свалка всех примет. Но я-то отсюдова выберусь. Меня Джемми ждет. Где вот только, не знаю. А вот насчет запаха, у евреев тоже запах. Я-то его не чувствую. У меня на муслимов ориентирован. Не на всех, а на Джемми. А у евреев – тоже. И какого еврея ни возьми, жена у него – русская. И не какая-нибудь лахудра, нет! Наверное, потому, что евреи, они, вот, как бы вам сказать, чтобы понятно было, евреи – они евреи и есть. К нам один изредка забредал. По пьяному делу. Михаил Федоровичем звали, за поговорить заходил… Нет, в душу не лез, он так рассказывал больше, а мы, у кого пересменок, его слушали. Говорил хреновину какую-то, но даже старые курвы слюни пускали. Одну из них, говорят, Берия драл. На нее гэбэшные пенсионеры клевали. Так эти курвы то ревмя ревели, то от хохота обоссывались. И у этого еврея обе или обе-три жены русскими были. Да и есть. Потому что забирать его со свалки обе, а то и обе-три приходят. А с нашими он – никак. Хотя Сюзи-плечевая ему за полцены отсосать из мерседесовской фуры с готовым языком выпрыгнет. Во как! А все запах! Не такой, как у муслимов, а наоборот запах. У них и по жизни – наоборот.
   И еще негры. Тоже пахнут. Но у этих… Это, должна я вам сказать, что-то особенное. И как он только в шахне помещается? Но помещается. Джессика, которая по возрасту из путан к нам спустилась, говорила, что у негров как висит, так и стоит. По длине никакой разницы нет. Но тоже забава та еще.
   Но мне любой негр или даже еврей – без надобности. У меня Джемми есть. Вот только где его отыскать? Я ж не могу за ним по футболам ездить. Как вы говорите? По запаху? Это вы, собачка, говорите?.. Подождите, подождите, сейчас этот запах вспомню… Ну вот, ни хрена не могу вспомнить… Стоп, собачка… Это откуда же ветер такой… Ни с того ни с сего… Есть… Вот он… Запах! Как есть его… Идти на запах? Смешно даже… Как собака. А что? Собака я и есть. Джемми, я иду… И ты, собачка, со мной? Ну пошли, трехногая ты моя… Вдвоем веселее… Идти на запах…

Линия Липскерова

   Не очень знаю зачем, но я взял билет в СВ. Хотя могу объяснить. В походе на остров Буян в поисках материнского молока, помноженного на паровозный гудок, не хочется видеть много народа сразу. С третьего пути я взошел в двенадцатый вагон «Красной стрелы», следующей по маршруту «Замудонск-Столичный – Санкт-Замудонск». С первой остановкой через три часа с копейками в Замудонск-Тверском. Проводник с ликом философа Ивана Ильина сообщил, что в купе я буду один.
   – Как перст, – зачем-то добавил он, беря мой билет рукой с единственным пальцем. – Якудза. Такеши Питано, – представился он, поклонился в пояс и с возгласом «Кия!» ушел исполнять свои многотрудные обязанности.
   Интересно, как он будет разносить чай с одним средним пальцем на руке. А ведь я еще второй не видел. А как он крестится, я вообще не представляю. Зато показать кому-нибудь «фак», как два пальца обоссать… Хотя вот с этим у него будут проблемы при одном-то пальце. Ну до чего же антиномичен мир!
   Не успел я расположиться на полке, чтобы глянуть на перрон Ленинградского вокзала, как в дверь раздался стук. Вполне себе формальный, потому что, не дожидаясь моего ответа, дверь уехала, и в купе вошел странноватый для «Красный стрелы» чувак. На первый взгляд понять, в чем заключалась странность, было сложновато, но после того как чувак представился: «Великий князь Замудонск-Тверской Михаил», я понял. На чуваке было длинное, золотого цвета пальто, расширяющееся книзу. Именно в таком пальто Иван Грозный грохнул своего старшенького, положив конец Рюриковичам и открыв путь Романовичам, последнего из которых грохнул один из Лениновичей. У нас на Черкизовском рынке таких пальто не было. Не наловчились еще питайцы шить золотые пальто. А когда чувак его снял, то оно не упало на пол, как у всех нормальных чуваков, а само по себе повесилось на вешалку – единственный палец проводника, на сей раз не угрожающий миру вселенским «факом», а торчащий из стенки купе.
   – А тебя как звать-величать, раззвиздяй добрый молодец? – спросил великий князь, снимая фальшак шапки Мономаха.
   Фальшак полетел на тот же палец, который для его принятия увеличился в размерах и приблизился ко мне. Князь тем временем снял зеленый бархатный клифт до колен с серебряными застежками и кожаными вставками и расшитую серебряной нитью кумачовую рубаху. «Фак» недорубленного якудзы Такеши Питано вырос еще больше, чтобы принять княжеские шмотки, и грозил впечатать меня в стенку купе, граничащую с завагонным пространством России.
   Да, палец хорош. Тут и говорить нечего. С таким пальцем никакая импотенция не страшна.
   – Михаилом Федоровичем, – запоздало ответил я из-под круто пропахшей великокняжеским по́том рубахи.
   – Понятно. Мишанька, значит… А меня можешь звать-величать «княже». Куда путь держишь, Мишанька?.. К нам, значит?.. В Вудсток… На остров Буян… К камню Алатырь… Знаем такой. Достопримечательность наша.
   И князь посмотрел в окно на черную ночную Русь. И я посмотрел на черную ночную Русь. Потому что, если великий князь Замудонск-Тверской Михаил смотрит на черную ночную Русь, то какое такое право я, мелкий смерд Мишанька, имею не смотреть на черную ночную Русь?! А никакого права и не имею. И увидел я за окном в маленьком закутке Руси сельцо Вудсток, море-окиян, а посреди – островок Буян с часовенкой. И себя перед входом в часовенку. Стою, слегка наклонившись ко входу, за которым таится вожделенный камень Алатырь. Красивый до невозможности! (Это я – о себе.) Голова, как я уже говорил, слегка наклонена вперед вместе с целеустремленным взглядом. Могучий торс тянется за головой, но слегка повернут. Ноги согнуты. Левая рука протянута ко входу, а правая отведена назад с маленькой летающей тарелкой. Голый. Офигенно красивый! Вот бы Людочку Козицкую туда. А то: «Вы ж понимаете, Михаил Федорович, мне двадцать шесть, а вам – шестьдесят… Нет, с этим у вас все в порядке…» Сучка. Еще бы не в порядке! Вон фиговый листок размером с пододеяльник. Стоп! Почему вообще у меня на болте фиговый листок? И почему я – голый? И весь белый! И на постаменте. Кто ж на меня на постаменте посягнет? Осквернение. Вандализм. Хотя вон две чувишки голенькие косяки кидают. Одна эдак зазывно ручкой свое прикрывает, а вторая так вообще – настежь. Рук нет. Но нельзя рябинам к дубу перебраться. На постаментах стоят. Альбиноски мои.
   – Мишанька, ты чего? Вернись…
   Я вздрогнул и отвернулся от окна. Проводник, держа в одной руке поднос, второй, беспалой, неизвестным науке образом расставлял на купейном столике сулею, братины, кубки… (сейчас загляну в Яндекс… нашел…) горшки, блюда, все из злата и серебра. Кроме ложек. Те были деревянные. Подделка под хохлому. Почему подделка?.. Потому что где Великое княжество Замудонск-Тверское, а где – Хохлома. Где-где… Да и не было в те года Хохломы. Вот ведь Россия… Хохломы нет, а подделки уже есть.
   – Ты, Мишанька, чего пить будешь?
   – Да я, княже, вроде как бы завязамши. Да и голова болит.
   – Крепко завязамши?
   – Крепче не бывает!
   – Понятно, Мишанька. Повторяй за мной: «Туго-натуго завязано, семь раз сплюнуто, восемь раз запечатано, бей-бей, не разбей, пей-пей, не пролей».
   Я, завороженный магией (по-русски колдовством) древнерусского волшебства (по-русски ворожбой), доставшегося князю от предков-предков-предков-предков и от того первого, который этой присказкой снимал первое на Руси похмелье со второго по порядку предка, а для первого предка – первого потомка, потому что если бы второй предок (первый потомок) не опохмелился, то не появился бы третий, потому что при сильном похмелье процесс воспроизводства нации сильно затруднен, он просто-напросто и на хрен не нужен, потому что в состоянии сильного похмелья то, что висит между ног, и хреном-то назвать опрометчиво, потому что хрен он и есть хрен. Он (заглавное «О» – это не опечатка, это – знак уважения) даже и висит гордо, а в похмелье… так – сплошной мочеиспускательный канал…
   Так, с чего я начал это, запутавшееся в собственных «потому что», движение мысли?.. А… со слов «я, завороженный…» А к чему я его начал вообще? С чего я со стези нарративного повествования свернул на скользкий путь ассоциативного блуждания по дебрям собственного дискурса в состояние похмелья пращуров предков древних русичей с… (опять заколдобило!).
   – Пей-пей, не пролей! – вывел меня из постмодернистского транса князь и достал саблю.
   – Наливай, княже!
   – Так, Мишанька, я с тебе спросюю, что ты будешь пить, а ты мне отвечаешь, голова болить. А я с тебе не спросюю, что в тебе болить, а я с тебе спросюю, что ты будешь пить. Пильзенское пиво чи вино, а может быть, шампанское, а может, ничево. Насчет «ничево» – это я пошутил, – сказал князь, закончив бегать вприсядку по потолку купе. – Это такой у нас великокняжеский юмор. Дык, Мишанька, ты чё? Мишка, чё, да я ничё, я не знаю ни про чё, то ли люди чё сказали, то ли выдумали чё… – И князь звезданулся с потолка.
   «Надо будет этот текст Надьке показать…» – подумал я.
   Очевидно, вслух подумал. Потому что князь плотоядно спросил:
   – Какой Надьке?
   – Либо Бабкиной, либо Кадышевой. Приличные башли можно слупить.
   – Ну покажи. Башли, пинезы, гривны, гульдены, луидоры за текст – фифти-фифти. Короче, деньги-франки и жемчуга стакан пополам.
   – Харе…