Страница:
Они откровенно сооружают новую репрессивную систему, и уже не скрывают этого. Европол напрочь отменяет национальную судебную гарантию — а ею сейчас Англия может по праву гордиться. Друг Тони может быть с радостью выдал бы всех здешних беженцев другу Володе — но не может, поскольку суды здесь реально независимы. А без этого остаётся прямой путь к общеевропейскому ГУЛагу.
— Неужели к этому ведёт сама идея Европейского сообщества?
— Ни в коем случае! Когда в середине ХХ века складывался Общий рынок, ослаблялись таможенные барьеры, росло культурное общение — всё шло отлично. Однако левые, придя к власти, подменили идею этого свободного взаимодействия строительством некоего единого европейского государства. А это большая разница — или вы дружите домами с соседями, или вас всех переселяют в общую коммунальную квартиру. Ведь для левых, которые сами производить ничего не умеют, всегда важен не сам рынок, но контроль за ним, постоянные распределения и перераспределения. Так они и перевернули европейский проект, напрочь исказили его смысл.
Кстати, горбачёвская идея "общеевропейского дома" возникла именно как знамение этого переворота. Она предусматривала постепенное объединение Европы под жёстким контролем левых правительств. Но процессы пошли быстрее и вышли у них из-под контроля. Колоссальную роль в этом сыграли восточные немцы, которые сразу поняли, что если они промедлят с объединением Германии, то клетка над ними опять захлопнется. И их объединяли бы постепенно, фильтрованно, под зорким оком "международных наблюдателей". Но живое всегда прорастает сквозь асфальт. Немцы сумели быстро использовать уникальный шанс 1990 года — и организовали немедленное, спонтанное объединение. А вслед за этим посыпались и прочие схемы социалистических надзирателей над Восточной Европой. "Плавный переход" к новой, контролируемой ими Европе провалился. И когда Горбачёв и Шеварднадзе пытались оставить войска в Германии — немцы просто предупредили их: да вы что, они же у вас здесь просто разбегутся.
— Но сейчас, по-видимому, брюссельская бюрократия берёт реванш?
— Да, у них точно такая же, характерная для социалистов, искусственная, уравнительная логика. Они постоянно вычисляют некое "среднее арифметическое" для всей Европы, как плохой врач сдаёт для отчёта "среднюю температуру" по больнице. Одни — уже холодные трупы, других лихорадит жар, а "в среднем" выходит 36,6. К примеру, одним странам нужна денежная эмиссия, другим, наоборот, подошёл бы монетаризм — а что будет делать со всем этим единый банк? Правильно, он сделает так, чтобы не было хорошо ни тем, ни этим, но — нечто "среднее". А какое давление испытывают все эти страны! Тех, кто отказывается входить в их "зону евро", сразу же шантажируют всевозможными экономическими "барьерами".
Есть и совсем уж прямая параллель с СССР — нигде не прописана процедура выхода из Евросоюза. В конституции СССР хоть формально упоминалось "право на самоопределение вплоть до отделения", а здесь нет даже и этого! То есть коготок увяз, и всей птичке пропасть, с концами, навеки. Сейчас вроде спохватились, а то совсем уж недемократично получается, что-то придумывают — но додумались пока именно до буквального совпадения с советскими законами — то есть в случае желания одного члена Евросоюза выйти, все остальные должны проголосовать за то, чтобы его отпустить! Чем не лагерные порядки?
Эти европейские комиссары (кстати, очень мрачное словцо, учитывая нашу большевицкую историю), сидящие в Брюсселе, совершенно бесконтрольны, как и Политбюро, они сами себя назначают и решают, как нам жить. Аппарат управления у них такой же гигантский, как в СССР, это просто единая европейская номенклатура, небывало коррумпированная. Они спускают директивы — какой формы должны быть огурцы, какой длины бананы, сколько дырочек должен иметь сыр. Это какое-то безумие евробюрократии. Я это уже видел. И знаю, как такая экономика работает, точнее, не работает. Плюс ко всему они всячески поощряют гигантские потоки миграции из третьего мира…
— Зачем они делают это?
— А потому, что это очень удобно. Во-первых, они получают привязанный к ним электорат, людей, которые обречены голосовать за них как за партии, постоянно распределяющие и перераспределяющие общественные средства и помощь. Во-вторых, мы все будем испытывать чувство вины. Это так мило. Любой, кто заикнётся по поводу этой проблемы, немедленно превратится в парию. И это так удобно для того, чтобы применять репрессивные меры и затыкать рот любым оппонентам. В-третьих, окончательной целью этих утопистов является одно-единственное большое государство на весь мир.
— Неужели европейские комиссары сознательно строят антиутопию Оруэлла или Хаксли?
— Вряд ли — но только она неизбежно получается. Они интеллигенты, не знающие реальной жизни, прекраснодушные теоретики, которые всегда бывают крайне удивлены, что из их благих намерений вдруг возникает монструозная система, которая их самих перемалывает. И ладно бы только их самих — но и голосующие за них народы. Советские интеллигенты, к примеру, совсем не знали Запада и в результате построили какой-то действительно "загнивающий", бандитский капитализм из своих партийных учебников. Западноевропейские не знали, что такое на самом деле социализм, мечтали о нём, как о рае земном — вот и получат теперь второе издание СССР. Вся эта новая Вавилонская башня, как и положено, кончится враждой, злобой, этническими конфликтами. Ну вот, к примеру, грек и финн — это же абсолютно разные языки, религии, образы жизни — а в Брюсселе всё мешают в одну кашу и искусственно запутывают. Я боюсь, что тем самым создается такая взрывоопасная смесь, по сравнению с которой ХХ век покажется детскими сказками…"
Позволю себе отметить здесь одно моё философское разногласие с Буковским. Для него, похоже, нет никакой разницы между утопией и антиутопией — как он пишет в финале "EUSSR", "результаты утопических экспериментов всегда прямо противоположны обещанным". Однако эта "противоположность" — лишь тень всякого свободного исторического творчества. Да, тень порою способна его напрочь затмевать — как ночь сменяет день. Что и демонстрирует "еврокомиссарский" истеблишмент, командующий некогда свободными странами, американская диктатура "политкорректности" — вместо страны вольных первооткрывателей и т.д. Но следует ли на этом основании заявлять, будто Солнцу восходить вообще не надо? Надо ли видеть в нынешней ситуации прямое следствие утопической мечты о Новом Свете, а в бюрократическом ЕС — закономерный итог великой европейской истории?
Грань между утопией и антиутопией всё же существует — а временами становится даже слишком наглядной.
Это заметно и на примере самого Буковского, который, приезжая в нынешнюю, вновь застывшую Россию, всё равно ведь видит её в будущем свободной страной, пишет волевые манифесты, заряжает окружающих своей энергией… Так что на общем фоне унылой предсказуемости он сам выглядит утопистом!
Руслана ЛЯШЕВА ПАРИЖ ОТКРЫТ
Лев АННИНСКИЙ ГОРЕ УМА
— Неужели к этому ведёт сама идея Европейского сообщества?
— Ни в коем случае! Когда в середине ХХ века складывался Общий рынок, ослаблялись таможенные барьеры, росло культурное общение — всё шло отлично. Однако левые, придя к власти, подменили идею этого свободного взаимодействия строительством некоего единого европейского государства. А это большая разница — или вы дружите домами с соседями, или вас всех переселяют в общую коммунальную квартиру. Ведь для левых, которые сами производить ничего не умеют, всегда важен не сам рынок, но контроль за ним, постоянные распределения и перераспределения. Так они и перевернули европейский проект, напрочь исказили его смысл.
Кстати, горбачёвская идея "общеевропейского дома" возникла именно как знамение этого переворота. Она предусматривала постепенное объединение Европы под жёстким контролем левых правительств. Но процессы пошли быстрее и вышли у них из-под контроля. Колоссальную роль в этом сыграли восточные немцы, которые сразу поняли, что если они промедлят с объединением Германии, то клетка над ними опять захлопнется. И их объединяли бы постепенно, фильтрованно, под зорким оком "международных наблюдателей". Но живое всегда прорастает сквозь асфальт. Немцы сумели быстро использовать уникальный шанс 1990 года — и организовали немедленное, спонтанное объединение. А вслед за этим посыпались и прочие схемы социалистических надзирателей над Восточной Европой. "Плавный переход" к новой, контролируемой ими Европе провалился. И когда Горбачёв и Шеварднадзе пытались оставить войска в Германии — немцы просто предупредили их: да вы что, они же у вас здесь просто разбегутся.
— Но сейчас, по-видимому, брюссельская бюрократия берёт реванш?
— Да, у них точно такая же, характерная для социалистов, искусственная, уравнительная логика. Они постоянно вычисляют некое "среднее арифметическое" для всей Европы, как плохой врач сдаёт для отчёта "среднюю температуру" по больнице. Одни — уже холодные трупы, других лихорадит жар, а "в среднем" выходит 36,6. К примеру, одним странам нужна денежная эмиссия, другим, наоборот, подошёл бы монетаризм — а что будет делать со всем этим единый банк? Правильно, он сделает так, чтобы не было хорошо ни тем, ни этим, но — нечто "среднее". А какое давление испытывают все эти страны! Тех, кто отказывается входить в их "зону евро", сразу же шантажируют всевозможными экономическими "барьерами".
Есть и совсем уж прямая параллель с СССР — нигде не прописана процедура выхода из Евросоюза. В конституции СССР хоть формально упоминалось "право на самоопределение вплоть до отделения", а здесь нет даже и этого! То есть коготок увяз, и всей птичке пропасть, с концами, навеки. Сейчас вроде спохватились, а то совсем уж недемократично получается, что-то придумывают — но додумались пока именно до буквального совпадения с советскими законами — то есть в случае желания одного члена Евросоюза выйти, все остальные должны проголосовать за то, чтобы его отпустить! Чем не лагерные порядки?
Эти европейские комиссары (кстати, очень мрачное словцо, учитывая нашу большевицкую историю), сидящие в Брюсселе, совершенно бесконтрольны, как и Политбюро, они сами себя назначают и решают, как нам жить. Аппарат управления у них такой же гигантский, как в СССР, это просто единая европейская номенклатура, небывало коррумпированная. Они спускают директивы — какой формы должны быть огурцы, какой длины бананы, сколько дырочек должен иметь сыр. Это какое-то безумие евробюрократии. Я это уже видел. И знаю, как такая экономика работает, точнее, не работает. Плюс ко всему они всячески поощряют гигантские потоки миграции из третьего мира…
— Зачем они делают это?
— А потому, что это очень удобно. Во-первых, они получают привязанный к ним электорат, людей, которые обречены голосовать за них как за партии, постоянно распределяющие и перераспределяющие общественные средства и помощь. Во-вторых, мы все будем испытывать чувство вины. Это так мило. Любой, кто заикнётся по поводу этой проблемы, немедленно превратится в парию. И это так удобно для того, чтобы применять репрессивные меры и затыкать рот любым оппонентам. В-третьих, окончательной целью этих утопистов является одно-единственное большое государство на весь мир.
— Неужели европейские комиссары сознательно строят антиутопию Оруэлла или Хаксли?
— Вряд ли — но только она неизбежно получается. Они интеллигенты, не знающие реальной жизни, прекраснодушные теоретики, которые всегда бывают крайне удивлены, что из их благих намерений вдруг возникает монструозная система, которая их самих перемалывает. И ладно бы только их самих — но и голосующие за них народы. Советские интеллигенты, к примеру, совсем не знали Запада и в результате построили какой-то действительно "загнивающий", бандитский капитализм из своих партийных учебников. Западноевропейские не знали, что такое на самом деле социализм, мечтали о нём, как о рае земном — вот и получат теперь второе издание СССР. Вся эта новая Вавилонская башня, как и положено, кончится враждой, злобой, этническими конфликтами. Ну вот, к примеру, грек и финн — это же абсолютно разные языки, религии, образы жизни — а в Брюсселе всё мешают в одну кашу и искусственно запутывают. Я боюсь, что тем самым создается такая взрывоопасная смесь, по сравнению с которой ХХ век покажется детскими сказками…"
Позволю себе отметить здесь одно моё философское разногласие с Буковским. Для него, похоже, нет никакой разницы между утопией и антиутопией — как он пишет в финале "EUSSR", "результаты утопических экспериментов всегда прямо противоположны обещанным". Однако эта "противоположность" — лишь тень всякого свободного исторического творчества. Да, тень порою способна его напрочь затмевать — как ночь сменяет день. Что и демонстрирует "еврокомиссарский" истеблишмент, командующий некогда свободными странами, американская диктатура "политкорректности" — вместо страны вольных первооткрывателей и т.д. Но следует ли на этом основании заявлять, будто Солнцу восходить вообще не надо? Надо ли видеть в нынешней ситуации прямое следствие утопической мечты о Новом Свете, а в бюрократическом ЕС — закономерный итог великой европейской истории?
Грань между утопией и антиутопией всё же существует — а временами становится даже слишком наглядной.
Это заметно и на примере самого Буковского, который, приезжая в нынешнюю, вновь застывшую Россию, всё равно ведь видит её в будущем свободной страной, пишет волевые манифесты, заряжает окружающих своей энергией… Так что на общем фоне унылой предсказуемости он сам выглядит утопистом!
Руслана ЛЯШЕВА ПАРИЖ ОТКРЫТ
С БОККАЧЧО НА КОРОТКОЙ НОГЕ
Различие в сюжетах у Елены Перминовой и Джованни Боккаччо небольшое. В популярном "Декамероне" семь дев и трое юношей пережидают чуму на пригородной вилле и, пока эпидемия бушует во Флоренции, развлекают друг друга эротическими историями. Их общение продолжается десять дней, поэтому и "дека… мерон".
Елена Перминова замахнулась на классический замысел в книге "Бестолковый роман: Мужчины не моей мечты" (М., Астрель: ACT, 2008), уменьшив число главных персонажей до трёх: подруги делятся друг с другом своими познаниями жизни и сообща обсуждают её подноготную. Эротические байки так и сыплются у них с языка. В одной байке перелицован популярный нынче во Франции анекдот о польском водопроводчике в историю Серёги, Серого, ставшего мужем Таньки и любовником её подруги Юльки; шустрый слесарь-сантехник. Обилие типажей (маменькин сынок, алкоголик, издатель-ханжа и другие) живописуется Перминовой на комедийно-эротическом фоне, что, отнюдь не помешало её сатирическим и гротесковым видениям в стиле "Капричиос" Гойи. Самовлюблённый Щеглов вошёл в вольер к павлину, предлагая посетителям зоопарка одновременно с яркой птицей полюбоваться и его красотой. Некоммуникабельная Любовь Петровна обрела душевный покой, выключив телефон, чтобы, дескать, люди ей не досаждали ("Телефон").
Перминова не первой поймалась на удочку гениального флорентийца, противопоставившего чуме и смерти любовь и эротику. У Пушкина — "Пир во время чумы" — участники застолья мраку, который насылает зараза, противопоставляют вакхическую песнь Луизы. Перминова пока ещё не дотягивает до бытийного уровня Боккаччо и Пушкина и вообще как бы игнорирует второй тезис дихотомии "жизнь-смерть" — в "Бестолковом романе…" смерти не нашлось места. Не считать же за oную наши реформы? Хотя, конечно, как сказать. Около миллиона россиян в год отправляются на вечный покой. Впрочем, реформами Перминова всё-таки занимается, она — главный редактор российского экономического издания (журнала "ВВП" — "Валовый внутренний продукт"). А в первой книге её прозы звучит жизнерадостная мелодия популярной темы европейского искусства.
И ВЕЮТ ДРЕВНИМИ ПОВЕРЬЯМИ
Пытливая мысль творцов художественного слова не останавливается на эпохе Возрождения и русской классике, а идёт дальше в глубину веков. Новая книга Захара Прилепина "Грех: роман в рассказах (М., Вагриус, 2008) перекликается, особенно финальным рассказом "Сержант", с исследованием профессора Пенсильванского университета Макса Мюллера "Египетская мифология" (М., Центрполиграф, 2007). Автор скромно именует свой труд в предисловии "наброском огромной темы, которая из-за необъятности и сложности материала довольно поверхностно освещена даже лучшими учёными".
Египетская мифология, по мнению Мюллера, это религия без систематической теории, она объединяет бесчисленные гипотезы — самые разные и часто противоречивые. Если учесть способ передачи традиции — разрозненные намёки, то понятно, что автору пришлось изрядно попотеть над созданием справочника самой древней, мистической и неразгаданной религии. Справочника не по авторскому определению жанра, а по сути книги. Исследователь едва ли не впервые рискнул, собрав обширный мифологический материал, его систематизировать.
Мне в студенческие годы в университетской библиотеке попался сборник египетских текстов. Один гимн, помнится, просто "ошарашил". Вначале восхитили яркие образы древнего произведения, но было непонятно — о чём они? И вдруг осенило. Это же гимн каннибализму! Съесть у врага печень, мол, лучше, или сердце? Надо полагать, это написано тысячелетий за пять до нашей эры. Корпус египетской мифологии складывался чуток позднее. Мюллер соединяет этот процесс с главной периодизацией истории Египта: Древнее царство около 3400-2500 гг. до н.э.; Среднее царство около 2200-1700 гг. до н.э.; Новое царство около 1600-1700 гг. до н.э.
Греки в эпоху Древнего царства египтян ещё поклонялись хтоническому, дикому божеству Аполлону, приносили ему человеческие жертвы. Аполлон, в сущности, ещё и богом-то не был, а представлял собой страшного демона, заимствованного из ассиро-вавилонской мифологии. Вот и у египтян каннибализма уже нет, но ещё приносятся человеческие жертвы. На похоронах знатных египтян убивают нубийских рабов, чтобы обеспечить покойника в подземном царстве слугами — поваром, конюхом, портным, лекарем. В эпоху Среднего или Нового царства всё же догадались, что не следует убивать рабов, можно положить в могилу умершего глиняные фигурки слуг. По времени Новое царство соответствует эпохе Платона у греков. Аполлон в Греции из хтонического божества (демона) превратился в благообразного юношу и талантливого поэта, стал богом света и духовных озарений. Именем этого Аполлона-Мусагета русские символисты называли поэтические публикации и связывали с ним важные события художественной жизни. В египетской мифологии вызревания таких замечательных плодов, как Аполлон-Мусагет, не произошло. Религия (и мифология) так и осталась хаотической, мистической и самим древним египтянам до конца не понятной.
Может быть, зря Мюллер из-за этого переживает? Цивилизация в Древнем Египте развивалась семимильными шагами, а мифология и религия как сложились в доисторическое время неолита или палеолита, так и сохранялись в 42 номах (округах) по канонам консервативной традиции. Только однотипных богов из многочисленных номов объединяли в триады, энеады и в целые семейства. Богиня неба Ну и бог земли Геб каждое утро рождали младенца-бога Ра, солнце.
Дмитрий Мережковский считал, что христианская триада родилась в древности, и ссылался на религию Египта и Атлантиды. Но Мюллер отрицает связь египетских триад с христианской троицей, поскольку, мол, египетская религия так и осталась примитивным пoлитеизмом варваров. Отдавая должное Мюллеру, необязательно разделять его разочарование в "варварской" мифологии. Она запечатлела одухотворённые отношения человека с животным и растительным миром. Необычную скалу на участке земли или мощное дерево египтянин населял духом, создавая местного бога. С веками авторитет местных богов становился общенародным. Бог-солнце сохранил много первоначальных имён: Ра, Гор, жук-скарабей, сокол и т.д. Древние жители Египта никого из богов не хотели обижать, всем старались найти достойное место в пантеоне.
Обаяние мистики древних египтян как раз и заключается в ощущении природы как бы изнутри её. Ведь человек тогда не претендовал на роль царя природы и не возносился над животными и растениями. Отголоски такого мироощущения воссозданы в произведениях Карлоса Кастанеды. Студент Карлос в повести "Учение дона Хуана" (Трёхтомник повестей. М.: София, ИД "Гелиос", 2002) размышляет: "Жук и я — мы стоим на одной доске! И ни один из нас не может быть лучше другого. Нас уравнивает смерть". Студент после выучки у шамана Хуана Матуса словно породнился с древними египтянами.
Владимир Клименко в повести "Петля Анубиса" ("Роман-газета", 2002, N 18) прямо свёл своих крутых и безбашенных персонажей с богом египтян. Бог с головой шакала встречает их в царстве мёртвых после драк и убийств из-за кольца, дарующего бессмертие. Питерский челнок Марк Лютецкий только после трёх ходок к Анубису задумался о смысле жизни. Не зря общался, смерть научила его любить жизнь.
К египетской мифологии обращались многие. На заре христианства церковь в условиях преследования римлянами использовала для маскировки символику египтян. Изображение глаза, соответствовавшее богу Ра, у новообращённых подразумевало око Христа. Безобидная картинка пастыря с овцами обозначала христианскую общину под опекой Господа и т.д.
Вместе с тем, примитивизм египетской мифологии не обходился без издержек. В природе нет нравственного или безнравственного дерева; "всё хорошо под сиянием лунным", перефразируем слова Некрасова. Нерасчленность добра и зла в древней религии позволяла злоупотреблять их символикой. Немецкие нацисты, как известно, использовали свастику, т.е. изображение креста с повёрнутыми вбок лучами (крест — это солнце), для усиления могущества. Богу Ра, наверное, пришлось от стыда спрятаться за чёрную тучу, когда они погнали в подземное царство Анубиса миллионы мёртвых. Гитлеровцы дорого заплатили за "игры" в древнюю мистику и вместо мирового владычества сами очутились в царстве Анубиса.
ЗА ДРУГИ СВОЯ
Года четыре тому назад прочитала в журнале "Север" роман "Патологии" Захара Прилепина и меня поразил уверенный стиль новичка и позднее ничуть не удивил "шум" (термин Игоря Золотусского) вокруг дебютанта, который в 2005 году попал в шорт-лист премии "Национальный бестселлер". Позднее роман был опубликован в "Роман-газете". И вот уже вышло четвёртое издание книги о Чеченской войне (М.: 000 "Ад Маргинем Пресс", 2008).
В дихотомии "жизнь-смерть" прозаик выделил второй тезис. Захар Прилепин и Елена Перминова охватили с флангов сложнейшую бытийную проблему.
Роман "собрал массу восторженных отзывов" верно отмечено в аннотации нового издания. Нет необходимости дудеть в прежнюю дуду и возвращаться к роману. Очередная книга (Прилепин Захар. Грех: роман в рассказах. М., Вагриус, 2008) даёт простор для размышлений. Дмитрий Быков плутает в трёх соснах, не зная, что "делать с Прилепиным, по какому разряду его числить. У нас такой литературы почти не было". Ну да, ещё чего! В предисловии Быков продолжает: "Собственную генеалогию он возводит к Газданову и Лимонову — оба в русской литературе одиночки…"
Невооружённым глазом видно, что проза Прилепина продолжает "лейтенантскую" традицию Ю.Бондарева, В.Карпова, В.Богомолова и остальных фронтовиков, хлынувших в литературу после Великой Отечественной войны. Прилепину удалось достичь нравственной высоты, равной книгам "лейтенантов". Стихия боя, опасность и скорость событий заставляют его персонажей действовать инстинктивно и тем самым проявлять глубинный характер.
Хорош рассказ "Какой случится день недели" о дружбе повествователя с приблудными щенками. Благодетель с возлюбленной Марысей включили четвёрку "дармоедов" в ауру своего счастья, щенки для них воплощение живой природы. Герой, ультрачуткий к неуклюжим "нахлебникам", — истинный древний египтянин, ну вроде того варвара, который от избытка любви к птицам и животным сделал их всех богами.
Но лучший рассказ в книге "Грех" — "Сержант". Ночная смена блокпоста в Чечне ждёт подменных, а те запаздывают. Сержант и его пятеро подопечных шутят, подначивают друг друга и беззлобно переругиваются из-за незаряженной вечером рации. А смены нет и нет. Грохот со стороны базы, где целый месяц располагается их отряд, прояснил ситуацию. Они вышли из будки и едва скрылись в подлеске, как появился "козелок", но вместо солдат-сменщиков из машины выскочили боевики и забросали блокпост гранатами. И отряд на базе, куда они добрались, был блокирован боевиками. Пришлось дожидаться темноты, чтобы под покровом ночи пробиться к своим. Но им всё же повезло захватить свою опустевшую машину и уже из неё по рации соединиться с отрядом, забаррикадировавшимся в доме, чтобы им открыли дверь — идут, мол, на прорыв.
Пропуская в приоткрытую дверь пятёрку своих солдат, сержант поторопил Вялого, стрелявшего из "калаша" от пояса. И тот успел заскочить в дом, а сержанта, шагнувшего следом, "подбросило тяжело и медленно, разрывая где-то в воздухе". Солдат по прозвищу Вялый не был любимцем сержанта, он его скорее недолюбливал. Ответственность за подопечных перед военным начальством не обязывала его пропустить солдата и самому подставиться под огонь. Всё случилось в соответствии с интуитивным движением души. Ответственность перед богом (или совестью) заставила сержанта пропустить солдата в жизнь и самому погибнуть "за други своя".
Путь от утренней комической завязки до ночной трагической развязки — гибели сержанта от выстрела обкурившихся наркотиками боевиков — выполнен мастерски и лаконично. Характеры всех шестерых раскрылись нараспашку. Ситуация смуты на Родине не помешала сержанту остаться нравственным человеком. Душа убитого в финале оглянулась и увидела собственное тело "с запрокинутой головой; один глаз был чёрен, а другой закрыт".
Без риторики и патетики, не боясь негативных деталей, прозаик обрисовал сержанта сильным не только физически, но и духом.
Таков русский человек.
Чтение рассказа рождает оптимизм и укрепляет веру в Россию. Наверное, такого человека, как сержант, Анубис вернул бы на землю, как и Марка Лютецкого, спасшего тонувшую в реке девчушку.
СУРОВЫЙ ДИАГНОЗ
Игорь Тальков пел когда-то о мечте вернуться в страну не дураков, а гениев. Пора для такого возвращение, судя по новой книге Дениса Гуцко, не приспела. К бедам России, о которых печалился ещё Карамзин, — плохие дороги и дураки — добавились трудности рыночных реформ. Многие недураки умотали за бугор, и теперь дураков на душу нашего населения стало больше прежнего. Логика подсказывает.
Гуцко заменил слово "дурак" неологизмом "покемон", урод (полудебил, сказал бы Борис Рыжий). Ничего, держимся. Видимо, спасает стойкий иммунитет против глупости. Выдержал и главный герой повести "Покемонов день" (М., "Время", 2007) Алексей Паршин. Если этот текст соотнести с дихотомией "любовь-смерть", то Дениса Гуцко надо расположить где-то посередине между Захаром Прилепиным и Еленой Перминовой.
Алексей после свидания с Марией мчался на вокзал, чтобы ехать к умирающему отцу, ожидавшему сына для прощания. Вместо вокзала незадачливый сынуля угодил в больницу с сотрясением мозга. Таксист с приятелем, раздев, избили его до полусмерти, требуя назвать себя покемоном. "Я покемон, я ручной" — такую фразу хотела услышать красивая девушка от любого избитого ими прохожего, чтобы отыграться за собственные унижения от садиста.
После драматических перипетий Алексей всё же попадает к отцу, но уже не застаёт его в живых. И любовница Мария больше в нём не нуждается. И чувствует себя Алексей, словно сам попал в окружение покемонов — в страну дураков. Суровый диагноз. Одно утешает: чем точнее диагноз, тем быстрее излечивается болезнь. Может быть, в социальной сфере, смыкающейся с литературой и искусством, этот закон тоже действует? Дай-то Бог.
Полвека тому назад Владимир Вернадский придумал термин "ноосфера", подразумевая под ним высокий уровень научных знаний, позволяющих человеку влиять на природу наравне с геологическими процессами. Термин можно перетолковать и назвать ноосферой всю культуру планеты. Это сокровище на протяжении столетий и тысячелетий не поддаётся тлению и сохраняет свою ценность всегда. Египетские мифы живут в современной прозе, а древний праздник "День дураков" (подробности о смеховой культуре у М.Бахтина) эхом отдаётся в постмодернистской повести.
Литературе сейчас всё доступно. "Открыт закрытый порт Владивосток, Париж открыт…"
Может быть, Высоцкий нашу эпоху и предсказывал?
Различие в сюжетах у Елены Перминовой и Джованни Боккаччо небольшое. В популярном "Декамероне" семь дев и трое юношей пережидают чуму на пригородной вилле и, пока эпидемия бушует во Флоренции, развлекают друг друга эротическими историями. Их общение продолжается десять дней, поэтому и "дека… мерон".
Елена Перминова замахнулась на классический замысел в книге "Бестолковый роман: Мужчины не моей мечты" (М., Астрель: ACT, 2008), уменьшив число главных персонажей до трёх: подруги делятся друг с другом своими познаниями жизни и сообща обсуждают её подноготную. Эротические байки так и сыплются у них с языка. В одной байке перелицован популярный нынче во Франции анекдот о польском водопроводчике в историю Серёги, Серого, ставшего мужем Таньки и любовником её подруги Юльки; шустрый слесарь-сантехник. Обилие типажей (маменькин сынок, алкоголик, издатель-ханжа и другие) живописуется Перминовой на комедийно-эротическом фоне, что, отнюдь не помешало её сатирическим и гротесковым видениям в стиле "Капричиос" Гойи. Самовлюблённый Щеглов вошёл в вольер к павлину, предлагая посетителям зоопарка одновременно с яркой птицей полюбоваться и его красотой. Некоммуникабельная Любовь Петровна обрела душевный покой, выключив телефон, чтобы, дескать, люди ей не досаждали ("Телефон").
Перминова не первой поймалась на удочку гениального флорентийца, противопоставившего чуме и смерти любовь и эротику. У Пушкина — "Пир во время чумы" — участники застолья мраку, который насылает зараза, противопоставляют вакхическую песнь Луизы. Перминова пока ещё не дотягивает до бытийного уровня Боккаччо и Пушкина и вообще как бы игнорирует второй тезис дихотомии "жизнь-смерть" — в "Бестолковом романе…" смерти не нашлось места. Не считать же за oную наши реформы? Хотя, конечно, как сказать. Около миллиона россиян в год отправляются на вечный покой. Впрочем, реформами Перминова всё-таки занимается, она — главный редактор российского экономического издания (журнала "ВВП" — "Валовый внутренний продукт"). А в первой книге её прозы звучит жизнерадостная мелодия популярной темы европейского искусства.
И ВЕЮТ ДРЕВНИМИ ПОВЕРЬЯМИ
Пытливая мысль творцов художественного слова не останавливается на эпохе Возрождения и русской классике, а идёт дальше в глубину веков. Новая книга Захара Прилепина "Грех: роман в рассказах (М., Вагриус, 2008) перекликается, особенно финальным рассказом "Сержант", с исследованием профессора Пенсильванского университета Макса Мюллера "Египетская мифология" (М., Центрполиграф, 2007). Автор скромно именует свой труд в предисловии "наброском огромной темы, которая из-за необъятности и сложности материала довольно поверхностно освещена даже лучшими учёными".
Египетская мифология, по мнению Мюллера, это религия без систематической теории, она объединяет бесчисленные гипотезы — самые разные и часто противоречивые. Если учесть способ передачи традиции — разрозненные намёки, то понятно, что автору пришлось изрядно попотеть над созданием справочника самой древней, мистической и неразгаданной религии. Справочника не по авторскому определению жанра, а по сути книги. Исследователь едва ли не впервые рискнул, собрав обширный мифологический материал, его систематизировать.
Мне в студенческие годы в университетской библиотеке попался сборник египетских текстов. Один гимн, помнится, просто "ошарашил". Вначале восхитили яркие образы древнего произведения, но было непонятно — о чём они? И вдруг осенило. Это же гимн каннибализму! Съесть у врага печень, мол, лучше, или сердце? Надо полагать, это написано тысячелетий за пять до нашей эры. Корпус египетской мифологии складывался чуток позднее. Мюллер соединяет этот процесс с главной периодизацией истории Египта: Древнее царство около 3400-2500 гг. до н.э.; Среднее царство около 2200-1700 гг. до н.э.; Новое царство около 1600-1700 гг. до н.э.
Греки в эпоху Древнего царства египтян ещё поклонялись хтоническому, дикому божеству Аполлону, приносили ему человеческие жертвы. Аполлон, в сущности, ещё и богом-то не был, а представлял собой страшного демона, заимствованного из ассиро-вавилонской мифологии. Вот и у египтян каннибализма уже нет, но ещё приносятся человеческие жертвы. На похоронах знатных египтян убивают нубийских рабов, чтобы обеспечить покойника в подземном царстве слугами — поваром, конюхом, портным, лекарем. В эпоху Среднего или Нового царства всё же догадались, что не следует убивать рабов, можно положить в могилу умершего глиняные фигурки слуг. По времени Новое царство соответствует эпохе Платона у греков. Аполлон в Греции из хтонического божества (демона) превратился в благообразного юношу и талантливого поэта, стал богом света и духовных озарений. Именем этого Аполлона-Мусагета русские символисты называли поэтические публикации и связывали с ним важные события художественной жизни. В египетской мифологии вызревания таких замечательных плодов, как Аполлон-Мусагет, не произошло. Религия (и мифология) так и осталась хаотической, мистической и самим древним египтянам до конца не понятной.
Может быть, зря Мюллер из-за этого переживает? Цивилизация в Древнем Египте развивалась семимильными шагами, а мифология и религия как сложились в доисторическое время неолита или палеолита, так и сохранялись в 42 номах (округах) по канонам консервативной традиции. Только однотипных богов из многочисленных номов объединяли в триады, энеады и в целые семейства. Богиня неба Ну и бог земли Геб каждое утро рождали младенца-бога Ра, солнце.
Дмитрий Мережковский считал, что христианская триада родилась в древности, и ссылался на религию Египта и Атлантиды. Но Мюллер отрицает связь египетских триад с христианской троицей, поскольку, мол, египетская религия так и осталась примитивным пoлитеизмом варваров. Отдавая должное Мюллеру, необязательно разделять его разочарование в "варварской" мифологии. Она запечатлела одухотворённые отношения человека с животным и растительным миром. Необычную скалу на участке земли или мощное дерево египтянин населял духом, создавая местного бога. С веками авторитет местных богов становился общенародным. Бог-солнце сохранил много первоначальных имён: Ра, Гор, жук-скарабей, сокол и т.д. Древние жители Египта никого из богов не хотели обижать, всем старались найти достойное место в пантеоне.
Обаяние мистики древних египтян как раз и заключается в ощущении природы как бы изнутри её. Ведь человек тогда не претендовал на роль царя природы и не возносился над животными и растениями. Отголоски такого мироощущения воссозданы в произведениях Карлоса Кастанеды. Студент Карлос в повести "Учение дона Хуана" (Трёхтомник повестей. М.: София, ИД "Гелиос", 2002) размышляет: "Жук и я — мы стоим на одной доске! И ни один из нас не может быть лучше другого. Нас уравнивает смерть". Студент после выучки у шамана Хуана Матуса словно породнился с древними египтянами.
Владимир Клименко в повести "Петля Анубиса" ("Роман-газета", 2002, N 18) прямо свёл своих крутых и безбашенных персонажей с богом египтян. Бог с головой шакала встречает их в царстве мёртвых после драк и убийств из-за кольца, дарующего бессмертие. Питерский челнок Марк Лютецкий только после трёх ходок к Анубису задумался о смысле жизни. Не зря общался, смерть научила его любить жизнь.
К египетской мифологии обращались многие. На заре христианства церковь в условиях преследования римлянами использовала для маскировки символику египтян. Изображение глаза, соответствовавшее богу Ра, у новообращённых подразумевало око Христа. Безобидная картинка пастыря с овцами обозначала христианскую общину под опекой Господа и т.д.
Вместе с тем, примитивизм египетской мифологии не обходился без издержек. В природе нет нравственного или безнравственного дерева; "всё хорошо под сиянием лунным", перефразируем слова Некрасова. Нерасчленность добра и зла в древней религии позволяла злоупотреблять их символикой. Немецкие нацисты, как известно, использовали свастику, т.е. изображение креста с повёрнутыми вбок лучами (крест — это солнце), для усиления могущества. Богу Ра, наверное, пришлось от стыда спрятаться за чёрную тучу, когда они погнали в подземное царство Анубиса миллионы мёртвых. Гитлеровцы дорого заплатили за "игры" в древнюю мистику и вместо мирового владычества сами очутились в царстве Анубиса.
ЗА ДРУГИ СВОЯ
Года четыре тому назад прочитала в журнале "Север" роман "Патологии" Захара Прилепина и меня поразил уверенный стиль новичка и позднее ничуть не удивил "шум" (термин Игоря Золотусского) вокруг дебютанта, который в 2005 году попал в шорт-лист премии "Национальный бестселлер". Позднее роман был опубликован в "Роман-газете". И вот уже вышло четвёртое издание книги о Чеченской войне (М.: 000 "Ад Маргинем Пресс", 2008).
В дихотомии "жизнь-смерть" прозаик выделил второй тезис. Захар Прилепин и Елена Перминова охватили с флангов сложнейшую бытийную проблему.
Роман "собрал массу восторженных отзывов" верно отмечено в аннотации нового издания. Нет необходимости дудеть в прежнюю дуду и возвращаться к роману. Очередная книга (Прилепин Захар. Грех: роман в рассказах. М., Вагриус, 2008) даёт простор для размышлений. Дмитрий Быков плутает в трёх соснах, не зная, что "делать с Прилепиным, по какому разряду его числить. У нас такой литературы почти не было". Ну да, ещё чего! В предисловии Быков продолжает: "Собственную генеалогию он возводит к Газданову и Лимонову — оба в русской литературе одиночки…"
Невооружённым глазом видно, что проза Прилепина продолжает "лейтенантскую" традицию Ю.Бондарева, В.Карпова, В.Богомолова и остальных фронтовиков, хлынувших в литературу после Великой Отечественной войны. Прилепину удалось достичь нравственной высоты, равной книгам "лейтенантов". Стихия боя, опасность и скорость событий заставляют его персонажей действовать инстинктивно и тем самым проявлять глубинный характер.
Хорош рассказ "Какой случится день недели" о дружбе повествователя с приблудными щенками. Благодетель с возлюбленной Марысей включили четвёрку "дармоедов" в ауру своего счастья, щенки для них воплощение живой природы. Герой, ультрачуткий к неуклюжим "нахлебникам", — истинный древний египтянин, ну вроде того варвара, который от избытка любви к птицам и животным сделал их всех богами.
Но лучший рассказ в книге "Грех" — "Сержант". Ночная смена блокпоста в Чечне ждёт подменных, а те запаздывают. Сержант и его пятеро подопечных шутят, подначивают друг друга и беззлобно переругиваются из-за незаряженной вечером рации. А смены нет и нет. Грохот со стороны базы, где целый месяц располагается их отряд, прояснил ситуацию. Они вышли из будки и едва скрылись в подлеске, как появился "козелок", но вместо солдат-сменщиков из машины выскочили боевики и забросали блокпост гранатами. И отряд на базе, куда они добрались, был блокирован боевиками. Пришлось дожидаться темноты, чтобы под покровом ночи пробиться к своим. Но им всё же повезло захватить свою опустевшую машину и уже из неё по рации соединиться с отрядом, забаррикадировавшимся в доме, чтобы им открыли дверь — идут, мол, на прорыв.
Пропуская в приоткрытую дверь пятёрку своих солдат, сержант поторопил Вялого, стрелявшего из "калаша" от пояса. И тот успел заскочить в дом, а сержанта, шагнувшего следом, "подбросило тяжело и медленно, разрывая где-то в воздухе". Солдат по прозвищу Вялый не был любимцем сержанта, он его скорее недолюбливал. Ответственность за подопечных перед военным начальством не обязывала его пропустить солдата и самому подставиться под огонь. Всё случилось в соответствии с интуитивным движением души. Ответственность перед богом (или совестью) заставила сержанта пропустить солдата в жизнь и самому погибнуть "за други своя".
Путь от утренней комической завязки до ночной трагической развязки — гибели сержанта от выстрела обкурившихся наркотиками боевиков — выполнен мастерски и лаконично. Характеры всех шестерых раскрылись нараспашку. Ситуация смуты на Родине не помешала сержанту остаться нравственным человеком. Душа убитого в финале оглянулась и увидела собственное тело "с запрокинутой головой; один глаз был чёрен, а другой закрыт".
Без риторики и патетики, не боясь негативных деталей, прозаик обрисовал сержанта сильным не только физически, но и духом.
Таков русский человек.
Чтение рассказа рождает оптимизм и укрепляет веру в Россию. Наверное, такого человека, как сержант, Анубис вернул бы на землю, как и Марка Лютецкого, спасшего тонувшую в реке девчушку.
СУРОВЫЙ ДИАГНОЗ
Игорь Тальков пел когда-то о мечте вернуться в страну не дураков, а гениев. Пора для такого возвращение, судя по новой книге Дениса Гуцко, не приспела. К бедам России, о которых печалился ещё Карамзин, — плохие дороги и дураки — добавились трудности рыночных реформ. Многие недураки умотали за бугор, и теперь дураков на душу нашего населения стало больше прежнего. Логика подсказывает.
Гуцко заменил слово "дурак" неологизмом "покемон", урод (полудебил, сказал бы Борис Рыжий). Ничего, держимся. Видимо, спасает стойкий иммунитет против глупости. Выдержал и главный герой повести "Покемонов день" (М., "Время", 2007) Алексей Паршин. Если этот текст соотнести с дихотомией "любовь-смерть", то Дениса Гуцко надо расположить где-то посередине между Захаром Прилепиным и Еленой Перминовой.
Алексей после свидания с Марией мчался на вокзал, чтобы ехать к умирающему отцу, ожидавшему сына для прощания. Вместо вокзала незадачливый сынуля угодил в больницу с сотрясением мозга. Таксист с приятелем, раздев, избили его до полусмерти, требуя назвать себя покемоном. "Я покемон, я ручной" — такую фразу хотела услышать красивая девушка от любого избитого ими прохожего, чтобы отыграться за собственные унижения от садиста.
После драматических перипетий Алексей всё же попадает к отцу, но уже не застаёт его в живых. И любовница Мария больше в нём не нуждается. И чувствует себя Алексей, словно сам попал в окружение покемонов — в страну дураков. Суровый диагноз. Одно утешает: чем точнее диагноз, тем быстрее излечивается болезнь. Может быть, в социальной сфере, смыкающейся с литературой и искусством, этот закон тоже действует? Дай-то Бог.
Полвека тому назад Владимир Вернадский придумал термин "ноосфера", подразумевая под ним высокий уровень научных знаний, позволяющих человеку влиять на природу наравне с геологическими процессами. Термин можно перетолковать и назвать ноосферой всю культуру планеты. Это сокровище на протяжении столетий и тысячелетий не поддаётся тлению и сохраняет свою ценность всегда. Египетские мифы живут в современной прозе, а древний праздник "День дураков" (подробности о смеховой культуре у М.Бахтина) эхом отдаётся в постмодернистской повести.
Литературе сейчас всё доступно. "Открыт закрытый порт Владивосток, Париж открыт…"
Может быть, Высоцкий нашу эпоху и предсказывал?
Лев АННИНСКИЙ ГОРЕ УМА
или Двойной портрет на фене эпохи
Разведённые смертью
Книжка Льва Рошаля, заглавие которой я здесь "аттракционно" обыгрываю, называется так: "Горе уму, Эйзенштейн и Мейерхольд: портрет на фоне эпохи". Книжка замечательная. Начиная с обложки. Из кровавого колера проступает чёрный квадрат, из чёрного квадрата — портреты двух гениев, то ли друг на друга глядящих, то ли в бездну, от которой не отвести взгляда.
Четыреста страниц ёмкого, плотного письма вмещают огромный корпус сведений, накопленных за полвека, когда о последнем фильме Эйзенштейна стали говорить открыто, а с имени Мейерхольда было снято табу. Иногда полемизируя, иногда опираясь на работы предшественников (от Гладкова до Ряжского, если говорить о Мейерхольде; от Клеймана до Козлова, если говорить об Эйзенштейне), автор книги вводит в дело архивные материалы, ещё не публиковавшиеся или малоизвестные, а ещё мемуарные эпизоды, к которым имеет особый вкус, ибо сам вырос в кинематографических и театральных кругах, можно сказать, в окрестностях Мосфильма.
Об эпохе судит по собственному опыту. Смута ХХ века. Абсурд в квадрате. Всеобщее сумасшествие. Доносный бред.
Некоторые страницы просто кровью сердца написаны. Понимаешь, почему потерял сознание Шостакович, когда прочёл предсмертное письмо Мейерхольда Молотову (с описанием пыток). Дикая беспощадность и дикий страх. Собачьи времена. Феня.
Понятно ли, почему я позволил себе сварьировать название? Нет, не в первой его части, где Рошаль повторяет мейерхольдовскую конверсию, когда тот использовал один из первоначальных вариантов заглавия грибоедовской пьесы и назвал "Горе от ума" — "Горем уму". Я пробую ещё одну вариацию. Она проще. И высвечивает свой аспект несчастья, сохраняя это несчастье как неотвратимое: "Горе ума".
Что же до фона эпохи, то понять его можно, если почувствовать, на каком языке эпоха подаёт тебе сигналы.
Вот я и спрашиваю: когда в 1923 году Мейерхольд заявляет: "Я горжусь принадлежностью к Российской Коммунистической партии, и вся моя работа будет работой для пролетариата", — это он душу выкладывает или просто говорит на тогдашней фене? А когда в 1917 году, надев будённовку и войдя в роль Вождя Театрального Октября, он выгоняет актёров незлобинского театра "на все четыре стороны", — это он пресекает старорежимный маскарад или продолжает маскарад с новыми масками? Ох, любит судьба зловещие ритмы. В 1917 году Мастер мечтает вообще изничтожить публику (партерную) и "очень удивляется, почему солдаты не приходят в театр и молча не освободят его от партерной публики". Двадцать лет спустя солдаты (солдаты той самой партии, которой "я горжусь") приходят-таки в Театр Мейерхольда и закрывают его. Молча. В гробовой тишине актёры доигрывают последний спектакль ("Ревизор": немая сцена, занавес, театра нет).
А партер? А партер, между прочим, на стороне опального режиссёра. Публика рвётся на сцену, чтобы выразить сочувствие. Этот, что ли, партер, хотел он разогнать в своих революционных мечтаниях? Но это давно, а теперь? А теперь, во время театральной конференции, вскоре после закрытия ТиМа и за считанные недели до ареста — когда Мейерхольд выходит на трибуну каяться, — не этот ли партер устраивает ему овацию и в знак солидарности — встаёт?
Опасна феня. И гений сцены это мгновенно чувствует — он переадресует овацию родному правительству и любимому вождю…
Не спасло. Вождю доложили об этой демонстрации, и это окончательно решило судьбу Мастера: что-то издевательское уловил вождь в маскараде ("Кто организовал вставание?"). Невольно издевательское, если быть точным.
Разведённые смертью
Книжка Льва Рошаля, заглавие которой я здесь "аттракционно" обыгрываю, называется так: "Горе уму, Эйзенштейн и Мейерхольд: портрет на фоне эпохи". Книжка замечательная. Начиная с обложки. Из кровавого колера проступает чёрный квадрат, из чёрного квадрата — портреты двух гениев, то ли друг на друга глядящих, то ли в бездну, от которой не отвести взгляда.
Четыреста страниц ёмкого, плотного письма вмещают огромный корпус сведений, накопленных за полвека, когда о последнем фильме Эйзенштейна стали говорить открыто, а с имени Мейерхольда было снято табу. Иногда полемизируя, иногда опираясь на работы предшественников (от Гладкова до Ряжского, если говорить о Мейерхольде; от Клеймана до Козлова, если говорить об Эйзенштейне), автор книги вводит в дело архивные материалы, ещё не публиковавшиеся или малоизвестные, а ещё мемуарные эпизоды, к которым имеет особый вкус, ибо сам вырос в кинематографических и театральных кругах, можно сказать, в окрестностях Мосфильма.
Об эпохе судит по собственному опыту. Смута ХХ века. Абсурд в квадрате. Всеобщее сумасшествие. Доносный бред.
Некоторые страницы просто кровью сердца написаны. Понимаешь, почему потерял сознание Шостакович, когда прочёл предсмертное письмо Мейерхольда Молотову (с описанием пыток). Дикая беспощадность и дикий страх. Собачьи времена. Феня.
Понятно ли, почему я позволил себе сварьировать название? Нет, не в первой его части, где Рошаль повторяет мейерхольдовскую конверсию, когда тот использовал один из первоначальных вариантов заглавия грибоедовской пьесы и назвал "Горе от ума" — "Горем уму". Я пробую ещё одну вариацию. Она проще. И высвечивает свой аспект несчастья, сохраняя это несчастье как неотвратимое: "Горе ума".
Что же до фона эпохи, то понять его можно, если почувствовать, на каком языке эпоха подаёт тебе сигналы.
Вот я и спрашиваю: когда в 1923 году Мейерхольд заявляет: "Я горжусь принадлежностью к Российской Коммунистической партии, и вся моя работа будет работой для пролетариата", — это он душу выкладывает или просто говорит на тогдашней фене? А когда в 1917 году, надев будённовку и войдя в роль Вождя Театрального Октября, он выгоняет актёров незлобинского театра "на все четыре стороны", — это он пресекает старорежимный маскарад или продолжает маскарад с новыми масками? Ох, любит судьба зловещие ритмы. В 1917 году Мастер мечтает вообще изничтожить публику (партерную) и "очень удивляется, почему солдаты не приходят в театр и молча не освободят его от партерной публики". Двадцать лет спустя солдаты (солдаты той самой партии, которой "я горжусь") приходят-таки в Театр Мейерхольда и закрывают его. Молча. В гробовой тишине актёры доигрывают последний спектакль ("Ревизор": немая сцена, занавес, театра нет).
А партер? А партер, между прочим, на стороне опального режиссёра. Публика рвётся на сцену, чтобы выразить сочувствие. Этот, что ли, партер, хотел он разогнать в своих революционных мечтаниях? Но это давно, а теперь? А теперь, во время театральной конференции, вскоре после закрытия ТиМа и за считанные недели до ареста — когда Мейерхольд выходит на трибуну каяться, — не этот ли партер устраивает ему овацию и в знак солидарности — встаёт?
Опасна феня. И гений сцены это мгновенно чувствует — он переадресует овацию родному правительству и любимому вождю…
Не спасло. Вождю доложили об этой демонстрации, и это окончательно решило судьбу Мастера: что-то издевательское уловил вождь в маскараде ("Кто организовал вставание?"). Невольно издевательское, если быть точным.