Страница:
Сперва ожидали, что люди, сознающие себя достойными и способными принять такую власть и такую ответственность, заранее назовут свои имена сами. Но никто не вызвался, и скорбь о погибших братьях Сципионах с новою силою охватила Рим.
Настал день Народного собрания, и граждане – растерянные, угрюмые – сошлись на Марсово поле. Простой народ смотрел на высших сановников, те переглядывались меж собою, и все молчали. Поднялся ропот, что, как видно, дело безнадежное, раз никто в целом государстве не отваживается взять на себя верховное начальствование в Испании. И тут вышел вперед Публий Корнелий Сципион, сын убитого в Испании Публия Сципиона; в ту пору ему было двадцать четыре года.
Раздались громкие крики одобрения, которые с самого начала предсказали молодому Сципиону счастливое и удачное командование.
Приступили к голосованию, и Сципион был избран единодушно.
Но когда выборы закончились и воодушевление улеглось, вдруг снова все притихли, всякий спрашивал себя: «Что мы наделали? Ведь он еще мальчишка! И потом, Испания погибельна для рода Сципионов…» Заметив в лицах граждан смущение и отлично понимая его причину, Сципион сказал речь, которая пробудила и угасшие было восторги, и такую горячую надежду, какую один разум внушить не способен.
Дело в том, что Сципион был не только поистине даровит, но с самых молодых лет умел показать свои дарования и придать им цену в глазах народа: всякий свой поступок он объяснял либо советом, полученным в ночном сновидении, либо прямым внушением богов. То ли он и вправду был суеверен, то ли хитрил с толпою, чтобы его приказы исполнялись без прекословии и колебаний, словно веления оракула. Каждый день, с самого утра, он поднимался на Капитолий и проводил какое-то время в храме Юпитера, в полном одиночестве. Этот обычай, который он сохранял в течение всей жизни, многим давал повод верить и утверждать, что Сципион – не обыкновенный человек, а наполовину бог. Ходил и вовсе нелепый слух, будто отцом его был исполинский змей.
Сципион подобной молвы никогда и не поддерживал, и не опровергал, но самое его молчание – скорее всего, умышленное – лишь множило слухи. Потому-то теперь, невзирая на юные еще годы, граждане с таким доверием назначили его полководцем в ранге консула[67].
Сципион получил десять тысяч пехотинцев и тысячу кон-виков. С этим войском и со своим помощником, которого дал ему сенат, – Марком Юнием Силаном, – он вышел из устья Тибра на тридцати кораблях и поплыл вдоль берегов Италии и Галлии.
Благополучно миновав Массилию, римляне высадились в Эмпориях и сушею двинулись в Тарракон. Там собрались посольства всех союзных испанских народов, и Сципион совещался с ними. Ответы, которые он давал послам, и речи, Которые перед ними держал, были исполнены достоинства и Спокойной уверенности в своих силах, величия, но вместе с тем и откровенности.
Потом он принялся объезжать города союзников и зимние квартиры[68]. Он хвалил воинов за то, что и после двух страшных поражений они сохранили мужество и не позволили врагам до конца насладиться плодами победы – не пустили их за Ибер. Луция Марция он повсюду возил с собой и везде появлялся с ним рядом, и каждому было ясно, что он не боится чужой славы и не завидует ей.
Враги думали и говорили о Сципионе не меньше, нежели свои. Какое-то мрачное предчувствие, какой-то страх перед будущим охватывал их, и тем сильнее он был, чем более представлялся неосновательным. Карфагеняне тоже разошлись по зимним квартирам: Гасдрубал, сын Гисгона, удалился к Океану, к городу Гадесу, Магон – в Кастулонские леса, а Гасдрубал Барка зимовал невдалеке от Ибера, рядом с Сагунтом.
В конце года возвратился из Сицилии Марк Марцелл и с дозволения сената торжественно вступил в Рим. Перед ним несли и везли богатую добычу, захваченную в Сиракузах: баллисты, катапульты и другие военные машины, царские сокровища, серебряные и бронзовые сосуды, роскошно изукрашенные ложа и столы, драгоценную одежду и множество изумительных статуй. Несли изображение покоренного города; вели восемь слонов, отбитых у карфагенян. Участниками шествия были сиракузянин Сосид, главный помощник и советник Марцелла в ночном штурме, и испанец Мерик; оба шагали в золотых венках на голове. Обоим были пожалованы в награду права римского гражданства и по пятьсот югеров[69] земли в Сицилии, а Сосиду – еще дом в Сиракузах из числа тех, что перешли в собственность римского народа.
Тит Манлий Торкват отказывается от консульства.
Девятый год войны – От основания Рима 544 (210 до н. з.)
Капуанцы жгут Рим.
Тяжба побежденных с победителем.
Сенаторы подают пример.
Зверства Ганнибала возвращают Риму союзников.
Конец войны в Сицилии.
Настал день Народного собрания, и граждане – растерянные, угрюмые – сошлись на Марсово поле. Простой народ смотрел на высших сановников, те переглядывались меж собою, и все молчали. Поднялся ропот, что, как видно, дело безнадежное, раз никто в целом государстве не отваживается взять на себя верховное начальствование в Испании. И тут вышел вперед Публий Корнелий Сципион, сын убитого в Испании Публия Сципиона; в ту пору ему было двадцать четыре года.
Раздались громкие крики одобрения, которые с самого начала предсказали молодому Сципиону счастливое и удачное командование.
Приступили к голосованию, и Сципион был избран единодушно.
Но когда выборы закончились и воодушевление улеглось, вдруг снова все притихли, всякий спрашивал себя: «Что мы наделали? Ведь он еще мальчишка! И потом, Испания погибельна для рода Сципионов…» Заметив в лицах граждан смущение и отлично понимая его причину, Сципион сказал речь, которая пробудила и угасшие было восторги, и такую горячую надежду, какую один разум внушить не способен.
Дело в том, что Сципион был не только поистине даровит, но с самых молодых лет умел показать свои дарования и придать им цену в глазах народа: всякий свой поступок он объяснял либо советом, полученным в ночном сновидении, либо прямым внушением богов. То ли он и вправду был суеверен, то ли хитрил с толпою, чтобы его приказы исполнялись без прекословии и колебаний, словно веления оракула. Каждый день, с самого утра, он поднимался на Капитолий и проводил какое-то время в храме Юпитера, в полном одиночестве. Этот обычай, который он сохранял в течение всей жизни, многим давал повод верить и утверждать, что Сципион – не обыкновенный человек, а наполовину бог. Ходил и вовсе нелепый слух, будто отцом его был исполинский змей.
Сципион подобной молвы никогда и не поддерживал, и не опровергал, но самое его молчание – скорее всего, умышленное – лишь множило слухи. Потому-то теперь, невзирая на юные еще годы, граждане с таким доверием назначили его полководцем в ранге консула[67].
Сципион получил десять тысяч пехотинцев и тысячу кон-виков. С этим войском и со своим помощником, которого дал ему сенат, – Марком Юнием Силаном, – он вышел из устья Тибра на тридцати кораблях и поплыл вдоль берегов Италии и Галлии.
Благополучно миновав Массилию, римляне высадились в Эмпориях и сушею двинулись в Тарракон. Там собрались посольства всех союзных испанских народов, и Сципион совещался с ними. Ответы, которые он давал послам, и речи, Которые перед ними держал, были исполнены достоинства и Спокойной уверенности в своих силах, величия, но вместе с тем и откровенности.
Потом он принялся объезжать города союзников и зимние квартиры[68]. Он хвалил воинов за то, что и после двух страшных поражений они сохранили мужество и не позволили врагам до конца насладиться плодами победы – не пустили их за Ибер. Луция Марция он повсюду возил с собой и везде появлялся с ним рядом, и каждому было ясно, что он не боится чужой славы и не завидует ей.
Враги думали и говорили о Сципионе не меньше, нежели свои. Какое-то мрачное предчувствие, какой-то страх перед будущим охватывал их, и тем сильнее он был, чем более представлялся неосновательным. Карфагеняне тоже разошлись по зимним квартирам: Гасдрубал, сын Гисгона, удалился к Океану, к городу Гадесу, Магон – в Кастулонские леса, а Гасдрубал Барка зимовал невдалеке от Ибера, рядом с Сагунтом.
В конце года возвратился из Сицилии Марк Марцелл и с дозволения сената торжественно вступил в Рим. Перед ним несли и везли богатую добычу, захваченную в Сиракузах: баллисты, катапульты и другие военные машины, царские сокровища, серебряные и бронзовые сосуды, роскошно изукрашенные ложа и столы, драгоценную одежду и множество изумительных статуй. Несли изображение покоренного города; вели восемь слонов, отбитых у карфагенян. Участниками шествия были сиракузянин Сосид, главный помощник и советник Марцелла в ночном штурме, и испанец Мерик; оба шагали в золотых венках на голове. Обоим были пожалованы в награду права римского гражданства и по пятьсот югеров[69] земли в Сицилии, а Сосиду – еще дом в Сиракузах из числа тех, что перешли в собственность римского народа.
Тит Манлий Торкват отказывается от консульства.
Консула Гнея Фульвия Центумала вызвали в Рим для руководства консульскими выборами. Первые голоса были поданы за Тита Манлия Торквата и Тита Отацилия. Вокруг Манлия тут же столпились друзья с поздравлениями; в окружении этой толпы он приблизился к консульскому трибуналу и потребовал голосование прервать, а ему дать слово. Все затихли, с напряжением ожидая, что он будет говорить, и Манлий сказал:
– У меня больные глаза. Если кормчий или полководец – всё одно – плохо видит сам, но берется отвечать за жизнь и имущество других людей, – это наглое бесстыдство! Напомни всем, Фульвий, что война не окончена. Несколько месяцев назад Рим слышал под своими стенами крики врагов и ржание их коней.
Но те, кто уже подал голоса, всё люди молодые, дружно отвечали, что мнения своего не переменят. Манлий, однако же, стоял на своем, и тогда они в растерянности – народ шумел, восхищенный прямодушием и мужеством Манлия, – просили у Фульвия разрешения посоветоваться со старшими. Старики советовали подумать о трех кандидатах – двух уже громко прославленных прежними подвигами, Квинте Фабии Максиме и Марке Марцелле, и одном менее знаменитом, Марке Валерии, который успешно борется с царем Филиппом Македонским на море и на суше. Молодые снова подошли к урнам и подали голоса за Марка Марцелла и Марка Валерия. Все остальные граждане поддержали их выбор.
Пусть кто хочет насмехается над поклонниками старины, а я уверен, что и в государстве мудрецов, которое любят придумывать и описывать ученые люди, не может быть правителей, лучше понимающих свой долг и менее честолюбивых, не может быть народа, более высокого душой. И какое уважение к старшим! В наш век, когда дети и родным отцам отказывают в уважении, оно представляется невероятным и неправдоподобным.
– У меня больные глаза. Если кормчий или полководец – всё одно – плохо видит сам, но берется отвечать за жизнь и имущество других людей, – это наглое бесстыдство! Напомни всем, Фульвий, что война не окончена. Несколько месяцев назад Рим слышал под своими стенами крики врагов и ржание их коней.
Но те, кто уже подал голоса, всё люди молодые, дружно отвечали, что мнения своего не переменят. Манлий, однако же, стоял на своем, и тогда они в растерянности – народ шумел, восхищенный прямодушием и мужеством Манлия, – просили у Фульвия разрешения посоветоваться со старшими. Старики советовали подумать о трех кандидатах – двух уже громко прославленных прежними подвигами, Квинте Фабии Максиме и Марке Марцелле, и одном менее знаменитом, Марке Валерии, который успешно борется с царем Филиппом Македонским на море и на суше. Молодые снова подошли к урнам и подали голоса за Марка Марцелла и Марка Валерия. Все остальные граждане поддержали их выбор.
Пусть кто хочет насмехается над поклонниками старины, а я уверен, что и в государстве мудрецов, которое любят придумывать и описывать ученые люди, не может быть правителей, лучше понимающих свой долг и менее честолюбивых, не может быть народа, более высокого душой. И какое уважение к старшим! В наш век, когда дети и родным отцам отказывают в уважении, оно представляется невероятным и неправдоподобным.
Девятый год войны – От основания Рима 544 (210 до н. з.)
Вступив пятнадцатого марта в должность, новый консул Марк Марцелл собрал, по заведенному обычаю, сенат, но никаких дел для решения ему не представил. Он сказал, что ничем не будет заниматься один, без второго консула, Марка Валерия, который воевал в Греции с царем Филиппом и должен был в скором времени приехать.
– Я знаю, – продолжал Марцелл, – что прибыло много-Ксленное посольство из Сицилии и скрывается в загородных домах моих недоброжелателей. Их клеветнических обвинений я не боюсь и готов сам привести этих людей в сенат, но они делают вид, будто не решаются выступить против консула, пока он в Риме один и невозможно искать защиты у другого. Как только появится Марк Валерий, я потребую, чтобы прежде всего сенат выслушал сицилийцев. Сенаторы разошлись, одобрив сдержанность и добросовестность Марцелла.
Итак, все дела остановились, и, как обычно в подобных обстоятельствах, началось недовольство и ропот среди простого народа.
Жаловались на затянувшуюся войну, на опустошение и запустение полей вокруг Рима – там, где прошел Ганнибал, – на частые наборы, истощившие Италию. Новые консулы, толковали римляне, оба чересчур воинственные и непоседливые, они и в мирное-то время постарались бы разжечь какую-нибудь войну, а уж теперь, наверное, не дадут государству вздохнуть спокойно.
– Я знаю, – продолжал Марцелл, – что прибыло много-Ксленное посольство из Сицилии и скрывается в загородных домах моих недоброжелателей. Их клеветнических обвинений я не боюсь и готов сам привести этих людей в сенат, но они делают вид, будто не решаются выступить против консула, пока он в Риме один и невозможно искать защиты у другого. Как только появится Марк Валерий, я потребую, чтобы прежде всего сенат выслушал сицилийцев. Сенаторы разошлись, одобрив сдержанность и добросовестность Марцелла.
Итак, все дела остановились, и, как обычно в подобных обстоятельствах, началось недовольство и ропот среди простого народа.
Жаловались на затянувшуюся войну, на опустошение и запустение полей вокруг Рима – там, где прошел Ганнибал, – на частые наборы, истощившие Италию. Новые консулы, толковали римляне, оба чересчур воинственные и непоседливые, они и в мирное-то время постарались бы разжечь какую-нибудь войну, а уж теперь, наверное, не дадут государству вздохнуть спокойно.
Капуанцы жгут Рим.
Конец этим толкам положил пожар, вспыхнувший в ночь на девятнадцатое марта вокруг Форума во многих местах сразу. Загорелись лавки, потом частные дома, огонь перекинулся на рыбный рынок и бывшие царские палаты. Едва отстояли храм Весты – главным образом усилиями и заслугами тринадцати рабов; впоследствии их выкупили за государственный счет и отпустили на волю.
Пожар продолжался весь день и всю ночь, и не было никаких сомнений это не случайность, а дело рук злоумышленников. С согласия и одобрения сената консул Марцелл объявил, что всякий, кто откроет виновников, получит награду: свободным он обещал деньги, рабам – свободу. Раб капуанского семейства Калавиев тут же донес на своих господ и еще на пятерых кампанцев, чьих отцов обезглавил Квинт Фульвий. По словам доносчика, они готовились и к новым поджогам. Эти люди были немедленно» арестованы вместе со своими рабами. Сперва они всё отрицали, ссылаясь на то, что донос сделан из мести: раба, дескать, накануне высекли, и он бежал. Но когда на Форуме доносчик обличил их прямо в лицо, а рабов принялись пытать у них на глазах, они сознались. И хозяева, и рабы – соучастники преступления – были казнены; доносчик получил свободу и двадцать тысяч ассов.
Между тем консул Валерий вернулся в Италию. Когда он проезжал через Капую, его окружила толпа и со слезами молила отпустить их послов в Рим, иначе Квинт Фульвий истребит и самую память о кампанском народе. Квинт Фульвий Флакк заявил консулу, что как частное лицо он никакого зла против кампанцев не держит, но как римский наместник он преследует их и будет преследовать без всякой пощады, пока не переменятся их чувства к Риму, потому что во всем мире нет у римского народа врага более заклятого, злобного и ожесточенного, нежели кампанцы.
– Поэтому, – продолжал Фульвий, – я буду держать их взаперти. Стоит им вырваться – и они, точно дикие звери, будут рыскать в полях, убивая всякого встречного. Знаешь ли ты, что выходцы и беглецы из Капуи пытались сжечь дотла Рим? Следы их злодеяния ты скоро увидишь на Форуме. Я считаю, что кампанцев нельзя впускать в столицу ни под каким видом.
Консул все же убедил Фульвия взять с послов клятву, что они вернутся не позже чем на пятый день после того, как выслушают ответ сената, и забрал их с собою. В окрестностях Рима навстречу ему вышли еще сицилийцы, и теперь Валерий казался живым образом скорби о двух погибших городах и живым укором тем, кто их погубил.
Пожар продолжался весь день и всю ночь, и не было никаких сомнений это не случайность, а дело рук злоумышленников. С согласия и одобрения сената консул Марцелл объявил, что всякий, кто откроет виновников, получит награду: свободным он обещал деньги, рабам – свободу. Раб капуанского семейства Калавиев тут же донес на своих господ и еще на пятерых кампанцев, чьих отцов обезглавил Квинт Фульвий. По словам доносчика, они готовились и к новым поджогам. Эти люди были немедленно» арестованы вместе со своими рабами. Сперва они всё отрицали, ссылаясь на то, что донос сделан из мести: раба, дескать, накануне высекли, и он бежал. Но когда на Форуме доносчик обличил их прямо в лицо, а рабов принялись пытать у них на глазах, они сознались. И хозяева, и рабы – соучастники преступления – были казнены; доносчик получил свободу и двадцать тысяч ассов.
Между тем консул Валерий вернулся в Италию. Когда он проезжал через Капую, его окружила толпа и со слезами молила отпустить их послов в Рим, иначе Квинт Фульвий истребит и самую память о кампанском народе. Квинт Фульвий Флакк заявил консулу, что как частное лицо он никакого зла против кампанцев не держит, но как римский наместник он преследует их и будет преследовать без всякой пощады, пока не переменятся их чувства к Риму, потому что во всем мире нет у римского народа врага более заклятого, злобного и ожесточенного, нежели кампанцы.
– Поэтому, – продолжал Фульвий, – я буду держать их взаперти. Стоит им вырваться – и они, точно дикие звери, будут рыскать в полях, убивая всякого встречного. Знаешь ли ты, что выходцы и беглецы из Капуи пытались сжечь дотла Рим? Следы их злодеяния ты скоро увидишь на Форуме. Я считаю, что кампанцев нельзя впускать в столицу ни под каким видом.
Консул все же убедил Фульвия взять с послов клятву, что они вернутся не позже чем на пятый день после того, как выслушают ответ сената, и забрал их с собою. В окрестностях Рима навстречу ему вышли еще сицилийцы, и теперь Валерий казался живым образом скорби о двух погибших городах и живым укором тем, кто их погубил.
Тяжба побежденных с победителем.
Впрочем, сенат не пожелал слушать послов, прежде чем консулы не доложат о положении дел в государстве и на театрах войны. После этого доклада сенат постановил несколько сократить численность войск, уволив старых воинов, которые выслужили полный срок[70]. Консулам предложили поделить меж собою провинции, так чтобы один остался в Италии и продолжал борьбу с Ганнибалом, а другой управлял Сицилией и начальствовал над флотом. Бросили жребий, и Сицилия с флотом выпала Марцеллу, Италия – Валерию. Когда консулы метали жребий, сицилийские послы стояли подле них, с величайшею тревогою ожидая результата. Когда же результат был объявлен, они заплакали и заголосили так отчаянно, словно Сиракузы были взяты еще раз. Переодевшись в траурное платье, они пошли по домам сенаторов и везде повторяли:
– Мы не только покинем свои города, но вообще убежим из Сицилии, если туда возвращается Марцелл! Он и прежде, безо всякой нашей вины, был беспощаден и неумолим, каков же будет теперь, после того как мы на него жаловались? Уж лучше бы спалили наш остров огни Этны или проглотила морская пучина!
Об этих сетованиях вскоре заговорили повсюду – то ли из сострадания к сицилийцам, то ли из зависти к славе Марцелла, а вернее – по обеим причинам разом. Отголоски подобных разговоров слышались и в сенате: от консулов потребовали, чтобы они сами просили сенат переменить им провинции. Марцелл отвечал, что, если бы сицилийцы уже высказались, он бы на перемену не согласился, но, чтобы никто не мог утверждать, будто сицилийцам закрыл рот страх перед будущим их наместником, он согласен обменяться с товарищем, если и тот, в свою очередь, не против. Так произошел этот обмен, бесспорно предрешенный судьбою, увлекавшею Марцелла навстречу Ганнибалу. Он был первым полководцем, который после беспрерывных и самых кровавых поражений римлян выиграл битву у Ганнибала, и ему предстояло стать последним из римских вождей, который прибавил славы пунийцу своей гибелью.
Наконец сицилийцы были допущены в сенат, и глава их, вспомнив для начала Гиерона и его верность, сказал так:
– И Гиеронима, и после него Эпикида с Гиппократом сиракузяне ненавидели, в первую очередь – за измену Риму. Именно поэтому пал жертвою заговора Гиероним, поэтому готовили заговор против Гиппократа и Эпикида более семи десяти молодых людей самого знатного происхождения. Но их погубил Марцелл: он не придвинул в назначенный срок войско к Сиракузам – и все были казнены тиранами. Да и сама тирания Эпикида и Гиппократа – кто вызвал ее к жизни, если не тот же Марцелл жестоким разграблением Леон-тин? Сколько раз лучшие люди Сиракуз обращались к Марцеллу с предложением сдать город, но Марцелл непременно хотел взять его силою, а в конце концов обратился к услугам медника Сосида и испанского наемника Мерика – для того, несомненно, чтобы все-таки истребить и разграбить старейших союзников римского народа. В Сиракузах не осталось ничего, кроме городских стен и пустых домов, даже храмы и те взломаны и обворованы. Землю у нас тоже отняли, так что и трудом собственных рук мы не способны прокормить себя и наши семьи. Мы молим вас, господа сенаторы, верните владельцам хотя бы малую часть их имущества, хотя бы то, что возможно разыскать и опознать.
Марк Валерий велел послам удалиться, чтобы сенаторы обсудили их жалобу наедине, но Марцелл возразил:
– Нет, напротив, пусть слушают – я буду отвечать в их присутствии, коль скоро таковы у нас, господа сенаторы, условия войны, что победители должны защищаться от обвинений побежденных.
Послов привели обратно, и Марцелл продолжал: – Не к лицу римскому консулу, не согласно с величием его власти отвечать на обвинительные речи греков, и в действиях своих я оправдываться не намерен. Мы разберем другой вопрос: заслуживают сиракузяне своей кары или не заслуживают. Они изменили римскому народу, замкнули перед нами ворота, призвали на помощь карфагенян – как же смеют они утверждать, что страдают без вины? Вы говорите, я отвергнул помощь лучших граждан и предпочел довериться Сосиду и Мерику. Но ведь и вы все – не последние люди в Сиракузах, есть ли среди вас хоть один, кто обещал бы мне открыть ворота и впустить в город моих воинов? Низкое звание тех, кто был со мною заодно, само по себе доказывает, что я ни к кому не поворачивался спиною. Я взял Сиракузы силой лишь тогда, когда все прочие средства были исчерпаны. Что касается захваченной добычи и того, как я ею распорядился – у одних отнимая, других награждая, – я поступил по праву войны, по праву победителя и в согласии с заслугами каждого из награжденных. И сенат должен одобрить мои распоряжения, защищая не столько мои интересы, сколько интересы государства: если вы их не одобрите, господа сенаторы, то на будущее не ждите, чтобы другие полководцы исполняли свои обязанности с таким же усердием, с каким исполнил свои я. Теперь я выйду вместе с сицилийцами, а вы совещайтесь.
И Марцелл поднялся на Капитолий, а сенаторы стали высказываться один за другим, и большинство склонялось к мнению, что Марцелл обошелся с Сиракузами чересчур сурово. Осудить Марцелла открыто никто, однако ж, не осмелился, и сенат постановил: «Действия Марка Марцелла в ходе войны и после победы утвердить. В дальнейшем благополучие сиракузян будет предметом особой заботы римского сената, и Марку Валерию поручается сделать им все послабления, какие возможно будет сделать без ущерба для государства».
Двое сенаторов привели Марцелла, третий – сицилийских послов. Выслушав постановление, послы бросились к ногам Марцелла и умоляли забыть все дерзкое и обидное, что они говорили, и принять Сиракузы под особое свое покровительство. Консул отвечал согласием, дружелюбно с ними беседовал и отпустил послов.
С посланцами Капуи обошлись гораздо более строго. Ни одно решение Фульвия отменено не было.
– Мы не только покинем свои города, но вообще убежим из Сицилии, если туда возвращается Марцелл! Он и прежде, безо всякой нашей вины, был беспощаден и неумолим, каков же будет теперь, после того как мы на него жаловались? Уж лучше бы спалили наш остров огни Этны или проглотила морская пучина!
Об этих сетованиях вскоре заговорили повсюду – то ли из сострадания к сицилийцам, то ли из зависти к славе Марцелла, а вернее – по обеим причинам разом. Отголоски подобных разговоров слышались и в сенате: от консулов потребовали, чтобы они сами просили сенат переменить им провинции. Марцелл отвечал, что, если бы сицилийцы уже высказались, он бы на перемену не согласился, но, чтобы никто не мог утверждать, будто сицилийцам закрыл рот страх перед будущим их наместником, он согласен обменяться с товарищем, если и тот, в свою очередь, не против. Так произошел этот обмен, бесспорно предрешенный судьбою, увлекавшею Марцелла навстречу Ганнибалу. Он был первым полководцем, который после беспрерывных и самых кровавых поражений римлян выиграл битву у Ганнибала, и ему предстояло стать последним из римских вождей, который прибавил славы пунийцу своей гибелью.
Наконец сицилийцы были допущены в сенат, и глава их, вспомнив для начала Гиерона и его верность, сказал так:
– И Гиеронима, и после него Эпикида с Гиппократом сиракузяне ненавидели, в первую очередь – за измену Риму. Именно поэтому пал жертвою заговора Гиероним, поэтому готовили заговор против Гиппократа и Эпикида более семи десяти молодых людей самого знатного происхождения. Но их погубил Марцелл: он не придвинул в назначенный срок войско к Сиракузам – и все были казнены тиранами. Да и сама тирания Эпикида и Гиппократа – кто вызвал ее к жизни, если не тот же Марцелл жестоким разграблением Леон-тин? Сколько раз лучшие люди Сиракуз обращались к Марцеллу с предложением сдать город, но Марцелл непременно хотел взять его силою, а в конце концов обратился к услугам медника Сосида и испанского наемника Мерика – для того, несомненно, чтобы все-таки истребить и разграбить старейших союзников римского народа. В Сиракузах не осталось ничего, кроме городских стен и пустых домов, даже храмы и те взломаны и обворованы. Землю у нас тоже отняли, так что и трудом собственных рук мы не способны прокормить себя и наши семьи. Мы молим вас, господа сенаторы, верните владельцам хотя бы малую часть их имущества, хотя бы то, что возможно разыскать и опознать.
Марк Валерий велел послам удалиться, чтобы сенаторы обсудили их жалобу наедине, но Марцелл возразил:
– Нет, напротив, пусть слушают – я буду отвечать в их присутствии, коль скоро таковы у нас, господа сенаторы, условия войны, что победители должны защищаться от обвинений побежденных.
Послов привели обратно, и Марцелл продолжал: – Не к лицу римскому консулу, не согласно с величием его власти отвечать на обвинительные речи греков, и в действиях своих я оправдываться не намерен. Мы разберем другой вопрос: заслуживают сиракузяне своей кары или не заслуживают. Они изменили римскому народу, замкнули перед нами ворота, призвали на помощь карфагенян – как же смеют они утверждать, что страдают без вины? Вы говорите, я отвергнул помощь лучших граждан и предпочел довериться Сосиду и Мерику. Но ведь и вы все – не последние люди в Сиракузах, есть ли среди вас хоть один, кто обещал бы мне открыть ворота и впустить в город моих воинов? Низкое звание тех, кто был со мною заодно, само по себе доказывает, что я ни к кому не поворачивался спиною. Я взял Сиракузы силой лишь тогда, когда все прочие средства были исчерпаны. Что касается захваченной добычи и того, как я ею распорядился – у одних отнимая, других награждая, – я поступил по праву войны, по праву победителя и в согласии с заслугами каждого из награжденных. И сенат должен одобрить мои распоряжения, защищая не столько мои интересы, сколько интересы государства: если вы их не одобрите, господа сенаторы, то на будущее не ждите, чтобы другие полководцы исполняли свои обязанности с таким же усердием, с каким исполнил свои я. Теперь я выйду вместе с сицилийцами, а вы совещайтесь.
И Марцелл поднялся на Капитолий, а сенаторы стали высказываться один за другим, и большинство склонялось к мнению, что Марцелл обошелся с Сиракузами чересчур сурово. Осудить Марцелла открыто никто, однако ж, не осмелился, и сенат постановил: «Действия Марка Марцелла в ходе войны и после победы утвердить. В дальнейшем благополучие сиракузян будет предметом особой заботы римского сената, и Марку Валерию поручается сделать им все послабления, какие возможно будет сделать без ущерба для государства».
Двое сенаторов привели Марцелла, третий – сицилийских послов. Выслушав постановление, послы бросились к ногам Марцелла и умоляли забыть все дерзкое и обидное, что они говорили, и принять Сиракузы под особое свое покровительство. Консул отвечал согласием, дружелюбно с ними беседовал и отпустил послов.
С посланцами Капуи обошлись гораздо более строго. Ни одно решение Фульвия отменено не было.
Сенаторы подают пример.
Покончив с делами Сицилии и Капуи, консулы произвели набор. Необходимо было пополнить и число гребцов на судах, но ни людей, ни денег в казне для этой цели не находилось. Консулы оказались вынуждены распорядиться, чтобы, по примеру прошлых лет, граждане – каждый в соответствии с размерами своего имущества – сами выставили гребцов[71], снабдив их едою и жалованьем на тридцать дней. В ответ поднялся такой ропот, что чуть было не вспыхнул настоящий бунт. Вслед за сицилийцами и кампанцами, кричали римляне, консулы собираются разорить простой народ Рима. Мы уже нищие, у нас не осталось ничего, кроме голой земли. Дома спалил Ганнибал, рабов с полей увело государство – то выкупая за ничтожную плату и записывая в войско, то забирая даром в гребцы, – а последние деньги отняли в уплату подати. У нас нет ничего, и, стало быть, никакою силою ничего у нас не отберешь!
Такие речи, я повторяю, звучали не втихомолку – их выкрикивали во все горло прямо посреди Форума, в лицо консулам, и консулы не могли унять возмущение ни строгостью, ни лаской. В конце концов они дали народу три дня на размышление, чтобы и самим попытаться за этот срок отыскать какой-нибудь выход. Созвав сенат, консулы доложили, что народу действительно неоткуда взять гребцов и нечем им платить, но вместе с тем государство действительно не в состоянии принять это бремя на себя. Как снарядить в плавание суда, если в казне нет денег вовсе? А без флота как удержать Сицилию, как бороться с Филиппом Македонским, как обезопасить берега самой Италии? Сенат молчал. Какое-то странное оцепенение сковало умы. Тогда консул Марк Валерий сказал:
– Консулы почестями выше сената, сенат – выше народа, и потому во всяком трудном деле мы тоже обязаны быть первыми. Если существует тягость, которую ты хочешь возложить на подчиненных, первым подставь собственные плечи – и все послушно последуют за тобою. Издержки не будут нестерпимы, если люди увидят, что каждый из лучших граждан участвует в них такою долею, которая, говоря откровенно, превосходит его силы. Мы требуем, чтобы гребцов выставили частные лица? Прекрасно, но сперва отдадим этот приказ себе! Завтра мы все, сколько нас есть в сенате, снесем в казну все свое золото, серебро и медь, оставив лишь по кольцу для себя, для жены и для детей да еще буллу[72] для сына. Из серебра оставим только по солонке и по чаше – для священных обрядов в честь домашних богов, медной монеты – по пяти тысяч ассов. Все прочее снесем в казну и никаких постановлений принимать не будем, чтобы это добровольное приношение пробудило дух благородного соперничества сначала во всадническом сословии, а там и 9 целом народе. Если общественным интересам ничто не угрожает, мы можем быть спокойны и за собственное добро. Предав общее дело, напрасно хлопотать о своем!
Дружное одобрение и благодарность были ответом консулу. На другой день сенаторы понесли к казначеям золото, серебро, медную монету, и каждый хотел попасть в списки первым или одним из первых, так что казначеи не успевали принимать, а служители – записывать. Единодушному примеру сената последовали, как и предсказывал консул, всадники, всадникам – народ.
Такие речи, я повторяю, звучали не втихомолку – их выкрикивали во все горло прямо посреди Форума, в лицо консулам, и консулы не могли унять возмущение ни строгостью, ни лаской. В конце концов они дали народу три дня на размышление, чтобы и самим попытаться за этот срок отыскать какой-нибудь выход. Созвав сенат, консулы доложили, что народу действительно неоткуда взять гребцов и нечем им платить, но вместе с тем государство действительно не в состоянии принять это бремя на себя. Как снарядить в плавание суда, если в казне нет денег вовсе? А без флота как удержать Сицилию, как бороться с Филиппом Македонским, как обезопасить берега самой Италии? Сенат молчал. Какое-то странное оцепенение сковало умы. Тогда консул Марк Валерий сказал:
– Консулы почестями выше сената, сенат – выше народа, и потому во всяком трудном деле мы тоже обязаны быть первыми. Если существует тягость, которую ты хочешь возложить на подчиненных, первым подставь собственные плечи – и все послушно последуют за тобою. Издержки не будут нестерпимы, если люди увидят, что каждый из лучших граждан участвует в них такою долею, которая, говоря откровенно, превосходит его силы. Мы требуем, чтобы гребцов выставили частные лица? Прекрасно, но сперва отдадим этот приказ себе! Завтра мы все, сколько нас есть в сенате, снесем в казну все свое золото, серебро и медь, оставив лишь по кольцу для себя, для жены и для детей да еще буллу[72] для сына. Из серебра оставим только по солонке и по чаше – для священных обрядов в честь домашних богов, медной монеты – по пяти тысяч ассов. Все прочее снесем в казну и никаких постановлений принимать не будем, чтобы это добровольное приношение пробудило дух благородного соперничества сначала во всадническом сословии, а там и 9 целом народе. Если общественным интересам ничто не угрожает, мы можем быть спокойны и за собственное добро. Предав общее дело, напрасно хлопотать о своем!
Дружное одобрение и благодарность были ответом консулу. На другой день сенаторы понесли к казначеям золото, серебро, медную монету, и каждый хотел попасть в списки первым или одним из первых, так что казначеи не успевали принимать, а служители – записывать. Единодушному примеру сената последовали, как и предсказывал консул, всадники, всадникам – народ.
Зверства Ганнибала возвращают Риму союзников.
Падение Капуи насторожило против Ганнибала многих его союзников, и пуниец испытывал немалую тревогу. Разместить гарнизоны по всем союзным городам он не мог – не хватило бы войска, и вот, жестокий и алчный от природы, он решил разграбить все, что не в силах был сохранить, так чтобы врагу не досталось ничего, кроме развалин. По-Яорное решение! И не только позорное, но и вредное, потому что страдания ни в чем не повинных людей не только их самих делали заклятыми врагами карфагенян, но и для прочих служили уроком и предостережением.
Такой урок извлекли для себя и жители города Салапии[73]. Салапия перешла на сторону Ганнибала, но там попрежнему существовала влиятельная римская партия, которую возглавлял Блаттий. Он тайно завязал связь с Марцеллом и обещал ему сдать город. Исполнить это обещание было, однако же, невозможно без поддержки и соучастия Дазия, главы другой партии, карфагенской. Блаттий долго колебался и, не видя иного выхода, отважился переговорить с Дазием начистоту. А Дазий тут же донес Ганнибалу, и пуниец вызвал обоих к себе на суд. Уже стоя перед возвышением, на котором сидел карфагенский военачальник, и воспользовавшись тем, что Ганнибала отвлекло какое-то неотложное дело, Блаттий наклонился к Дазию и зашептал ему на ухо, снова склоняя к измене. Пораженный Дазий воскликнул:
– Да что ж это такое! Ты опять за свое, и на глазах у самого Ганнибала!
Но на этот раз Ганнибал и его приближенные не поверили Дазию – дерзость Блаттия была так велика, что казалась просто немыслимой; и карфагеняне подумали, что донос вызван личною враждою, неизбежною, когда двое очень влиятельных людей соперничают из-за главенства в своем городе.
С тем обоих и отпустили.
Теперь Блаттий взялся за дело еще смелее и упорнее. Он вновь и вновь твердил Дазию, какие выгоды им самим и отечеству сулит возвращение к союзу с Римом и как опасно оставаться в дружбе с Ганнибалом, – и Дазий уступил. К сожалению, не обошлось без кровопролития. Салапию караулили пятьсот нумидийцев – лучшие воины во всей Ганнибаловой коннице, и. хотя Марцелл проник в город украдкою, хотя для конного сражения места в городской тесноте нет, нумидийцы схватили оружие и бились до тех пор, пока не полегли почти все. Эта утрата была для Ганнибала больнее, чем потеря Салапии, потому что он утратил свое неоспоримое превосходство в коннице, которым обладал не прерывно с начала войны.
Такой урок извлекли для себя и жители города Салапии[73]. Салапия перешла на сторону Ганнибала, но там попрежнему существовала влиятельная римская партия, которую возглавлял Блаттий. Он тайно завязал связь с Марцеллом и обещал ему сдать город. Исполнить это обещание было, однако же, невозможно без поддержки и соучастия Дазия, главы другой партии, карфагенской. Блаттий долго колебался и, не видя иного выхода, отважился переговорить с Дазием начистоту. А Дазий тут же донес Ганнибалу, и пуниец вызвал обоих к себе на суд. Уже стоя перед возвышением, на котором сидел карфагенский военачальник, и воспользовавшись тем, что Ганнибала отвлекло какое-то неотложное дело, Блаттий наклонился к Дазию и зашептал ему на ухо, снова склоняя к измене. Пораженный Дазий воскликнул:
– Да что ж это такое! Ты опять за свое, и на глазах у самого Ганнибала!
Но на этот раз Ганнибал и его приближенные не поверили Дазию – дерзость Блаттия была так велика, что казалась просто немыслимой; и карфагеняне подумали, что донос вызван личною враждою, неизбежною, когда двое очень влиятельных людей соперничают из-за главенства в своем городе.
С тем обоих и отпустили.
Теперь Блаттий взялся за дело еще смелее и упорнее. Он вновь и вновь твердил Дазию, какие выгоды им самим и отечеству сулит возвращение к союзу с Римом и как опасно оставаться в дружбе с Ганнибалом, – и Дазий уступил. К сожалению, не обошлось без кровопролития. Салапию караулили пятьсот нумидийцев – лучшие воины во всей Ганнибаловой коннице, и. хотя Марцелл проник в город украдкою, хотя для конного сражения места в городской тесноте нет, нумидийцы схватили оружие и бились до тех пор, пока не полегли почти все. Эта утрата была для Ганнибала больнее, чем потеря Салапии, потому что он утратил свое неоспоримое превосходство в коннице, которым обладал не прерывно с начала войны.
Конец войны в Сицилии.
Большая часть года уже истекла, когда консул Марк Валерий прибыл в Сицилию. Уладив прежде всего дела сиракузян, он повел свои легионы к Агригенту, в котором все еще стоял сильный карфагенский гарнизон. Командующим был Ганнон, а главная сила карфагенян по-прежнему заключалась в Муттине и его нумидийцах. Муттин носился по всему острову, грабя римских союзников, и ни оружием, ни хитростью его нельзя было остановить или отрезать ему обратный путь в Агригент. Ганнон до того завидовал Муттину и его славе, что уже и самые успехи пунийцев были ему не в радость. В конце концов он передал начальствование конницей своему сыну, рассчитывая, что вместе с властью отнимет у Муттина и уважение нумидийцев. Но вышло совсем наоборот: завистливая ненависть командующего лишь укрепила любовь воинов к Муттину. А сам Муттин не стал покорно терпеть незаслуженную обиду и, тайно посылая надежных людей к римскому консулу, повел переговоры о сдаче Агригента. Нумидийцы захватили приморские ворота, стражу частью перебили, а частью прогнали и впустили римлян, которые, по уговору, прятались невдалеке. Римский отряд был уже у городской площади. Только тут Ганнон, заслышав шум, выбежал из дому и, полагая, что это бунтуют нумидийцы, – как они и раньше бунтовали не раз, – отправился усмирять бунт. Но навстречу ему двигаюсь громадная толпа, он услыхал издали знакомый воинский клич римлян и поскорее повернул обратно. Через протвоположные ворота выскользнул он из города и вместе Эпикидом и немногими воинами и слугами спустился к морю. Здесь, на свое счастье, они нашли маленькое суденышко и уплыли в Африку, оставивши врагу остров, за который столько лет шла упорная борьба. А пунийские воины Агригенте и их союзники-сицилийцы все до последнего погибли под мечами римлян. Правителей Агригента Марк Валерий приказал высечь розгами и обезглавить; остальных граждан и добычу он продал с торгов, вырученные деньги отправил в Рим. Когда молва о судьбе Агригента разнеслась по Сицилии, запросили пощады и мира почти все, кто еще не изъявил покорности. Когда вся Сицилия сложила оружие и все виновные понесли наказание, консул заставил сицилийцев обратиться к земледелию, чтобы их остров кормил не только собственных обитателей, но опять, как в былые времена, сделался житницею для города Рима и для Италии.
На севере Сицилии, в Агатирне, скопилось около четырех тысяч темного и опасного сброда – изгнанники, неоплатные должники, уголовные преступники. Все они жили разбоем и грабежом на больших дорогах. Валерий перевез их в Италию, в Регий, где отряд отъявленных головорезов мог пригодиться, чтобы разорять земли Бруттия, верного Ганнибалу.
На севере Сицилии, в Агатирне, скопилось около четырех тысяч темного и опасного сброда – изгнанники, неоплатные должники, уголовные преступники. Все они жили разбоем и грабежом на больших дорогах. Валерий перевез их в Италию, в Регий, где отряд отъявленных головорезов мог пригодиться, чтобы разорять земли Бруттия, верного Ганнибалу.