Ливий Тит. Война с Ганнибалом

   Когда замысел Гая Клавдия сделался известен в Риме, смятение поднялось такое же, какое было четырьмя годами раньше, когда пунийские палатки стояли под стенами столицы. Никто не знал, хвалить ли консула или осуждать за его дерзкий поход. Лагерь брошен без вождя, у войска отнята вся его сила, весь цвет, а враг совсем рядом, и какой враг – сам Ганнибал! Только одно защищает теперь этот лагерь – неведение и заблуждение неприятеля. Но если заблуждение рассеется, что будет тогда? Что будет, если Ганнибал бросится в погоню за консулом, у которого всего шесть тысяч солдат, или нападет на лагерь? Сколько страшных поражений нанесли нам карфагеняне с начала войны – и до сих пор у них всегда было в Италии одно войско и один полководец. А теперь? Теперь, по сути вещей, идут сразу две пунические войны, и Ганнибалов тоже стало два! Ну конечно, ведь Гасдрубал – сын того же отца, Гамилькара, такой же решительный, неутомимый и непреклонный, закаленный многолетнею войною в Испании, прославленный двойною победою над Сципионами! А кое в чем он и намного выше Ганнибала: как быстро он явился сюда из-за Пиренеев и Альп, как легко возмутил и призвал к оружию Галлов – и это в тех краях, где у Ганнибала больше половины войска вымерло самою жалкою из всех смертей: погибло от голода и холода!
   Так говорили меж собою римляне, преувеличивая мощь врага и преуменьшая собственную, потому что страх – скверный помощник и советчик: он все толкует в дурную сторону.
   Когда Гай Клавдий Нерон ушел от своего лагеря так далеко, что уже ни один перебежчик не успел бы вернуться назад и предупредить Ганнибала, он в немногих словах открыл воинам правду.
   – Мы идем на верную победу, – сказал он. – Когда пунийцы услышат, что против них оба консула – а услышат они об этом лишь в боевом строю, не раньше, можете не сомневаться! – они пропали! Сражения решает дух бойцов, дух же склоняют к надежде или к отчаянию обстоятельства и слухи, сами по себе часто ничего не стоящие. А слава почти вся целиком достанется нам: последнее усилие, последняя подмога всегда кажутся людям самыми важными, решающими. Да вы уже и теперь видите, с каким восторгом и изумлением на нас глядят.
   И верно, по обеим сторонам дороги, которою шел Клавдий, вытянулись ряды местных обитателей, мужчин и женщин. Они собирались к дороге, чтобы проводить войско молитвами, добрыми пожеланиями и похвалами. Они кричали солдатам:
   – Вы оплот нашего государства, надежда города Рима и Римской державы! В ваших мечах и ваших руках – безопасность и свобода наших детей!
   Они заклинали всех богов и богинь даровать войску Клавдия счастливый путь, легкую битву, скорую победу, чтобы через несколько дней они снова вышли к этой дороге – встречать торжествующих победителей. Один перед другим они предлагали свои услуги, подарки, неотступно и даже назойливо просили принять хоть что-либо, они состязались в щедрости, а воины, в свою очередь, состязались в скромности, и никто не брал ничего сверх самого необходимого. Никто не мешкал попусту, никто не отставал. Шли днем и ночью. Отдыху отводили так мало, что меньше уже и нельзя. Клавдий выслал вперед гонца, чтобы известить Ливия и уговориться заранее, как лучше встретиться – тайно или явно, при свете или в темноте – и стать ли общим лагерем или порознь.
   Марк Ливии отвечал, чтобы они вступили в его лагерь, когда стемнеет, а своим людям отдал распоряжение, чтобы военный трибун принял к себе в палатку трибуна, центурион – центуриона, конник – конника, пехотинец – пехотинца. Расширять лагерь опасно, объяснил он, враги могут догадаться о приходе другого консула. Разместиться сообща, хотя и на довольно тесном пространстве, оказалось нетрудно, потому что солдаты Клавдия были налегке – почти ничего, кроме оружия, они с собою не взяли. Правда, по пути войско пополнилось добровольцами: в битву рвались не только старые, выслужившие свой срок воины, но и молодежь, и особенно крепких и ладно сложенных Клавдий вносил в списки.

Расплата за Канны.

   Лагерь Ливия находился у города Сены Галльской меньше чем в километре от стоянки Гасдрубала, и, чтобы остаться незамеченным, Клавдий должен был ждать за отрогом горы до вечерних сумерек. Потом каждого воина радостно приветствовал его товарищ того же чина и звания и провожал к себе в палатку. Назавтра состоялся военный совет, в котором принял участие и претор Луций Порций Лицин; до прихода Ливия он с двумя легионами как мог задерживал Гасдрубала, то преграждая ему путь в узком ущелье, то внезапно появляясь на высотах, над головою у пунийцев, то нападая с фланга или с тыла. Большинство участников совета склонялось к тому, чтобы отложить битву, пока люди Клавдия отдохнут и ближе узнают неприятеля. Но Гай Клавдий не просто убеждал – он умолял не губить промедлением его замысел, вся суть которого в стремительности. – По затмению разума, – которое не будет длиться вечно! – цепенеет в бездействии Ганнибал и не нападает на лагерь, лишившийся начальника, не гонится следом за мною. Прежде чем он опомнится, мы должны победить, и я тут же вернусь в Апулию. Кто доставляет врагу время на раздумье, тот не только выдает Ганнибалу мой лагерь, но и открывает ему дорогу сюда! Сигнал к битве надо поднять немедленно, чтобы воспользоваться заблуждением обоих пунийцев: того, дальнего, который переоценивает нашу численность и силу, и этого, ближнего, который их недооценивает.
   Распустив совет, консулы принялись строить боевую линию.
   А враги уже стояли в строю перед своим лагерем. Но тут Гасдрубал, выехав с несколькими всадниками вперед, вдруг обратил внимание, что у многих римлян старые щиты и слишком отощавшие кони – ни того, ни другого он прежде не замечал. Заподозрив неладное, он без колебаний приказывает трубить отступление и посылает лазутчиков к реке, откуда римляне брали воду, – захватить пленного или хотя бы поглядеть вблизи, не видно ли лиц очень загорелых и обветренных, словно только что из похода. Другие лазутчики, верховые, обскакали вражеский лагерь кругом, высматривая, не расширился ли он, и вслушиваясь, как трубят сигнальные трубы^[89] – по разу или по два.
   Донесения сбили Гасдрубала с толку и поставили в тупик. Лагерь не расширился нисколько, к прежним лагерным укреплениям ничего не прибавилось. По-прежнему рядом с Марком Ливием стоял меньшим лагерем претор Луций Порций. Как будто бы все в порядке, но одно обстоятельство до крайности тревожило старого и искушенного в борьбе с римлянами полководца: в преторском лагере трубы играли один раз, в консульском – два.
   «Несомненно, оба консула здесь, – думал Гасдрубал, – но как же Клавдий ушел от Ганнибала?» Разные догадки приходили ему в голову, и только истинного положения вещей не мог он себе представить – что Ганнибал обманут, как мальчишка. «Несомненно, – думал Гасдрубал, – брат понес страшное поражение и преследовать врага не мог и не смел». Он спрашивал себя, не проиграна ли война окончательно, не опоздал ли он со своею помощью, не то же ли счастье римлянам в Италии, что и в Испании.
   Не находя ответа, пуниец решил, что рисковать ни в коем случае нельзя; в первую стражу он распорядился погасить все костры и собраться, соблюдая тишину; в конце второй стражи карфагеняне покинули свой лагерь. В спешке, в сумятице и замешательстве, неизбежных в ночное время, за проводниками следили недостаточно зорко, и один спрятался в тайнике, который успел приглядеть себе заранее, а другой ему лишь знакомыми бродами ушел за реку Метавр. Войско, брошенное проводниками, долго блуждало наугад, и многие воины, не в силах бороться с усталостью и дремотой, падали где попало и засыпали. Наконец Гасдрубал приказывает знаменосцам подниматься вверх вдоль реки, ни на шаг не уклоняясь от берега: с рассветом дорога обнаружится сама. Но река так петляла, что, следуя всем ее извилинам и излучинам, пунийцы почти не подвигались вперед. Тогда Гасдрубал остановился, чтобы дождаться утра и найти переправу. И снова неудача: чем дальше от моря, тем круче и выше были берега. Бесплодные попытки переправиться через Метавр отняли целый день, и римляне нагнали отступающих.
   Первым появился Гай Клавдий Нерон со всею конницею, за ним – претор Луций Порций с легкою пехотой. Со всех сторон сразу набросились они на неприятельскую колонну, и Гасдрубал, понимая, как утомлены его люди, принялся было разбивать лагерь над рекою, но в этот миг приблизился консул Ливии с легионерами, и не в походном, а уже в боевом строю. Еще немного – и римляне были готовы к битве. Ливии занимает левый фланг, Клавдий – правый, середина доверена претору. Гасдрубалу не остается ничего иного, как прекратить работы и сражаться. В центре, впереди знамен, он помещает десять слонов, а за ними лигурий-скую пехоту, на левом крыле, против Клавдия, – галлов, на правом – испанцев. Испанцы были его ветеранами, главной его опорой, и он возглавил правое крыло сам.
   Но боевая линия карфагенян выстроилась неудачно. Галлов отделил от врага холм, и, меж тем как испанцы завязали схватку с Ливием, Клавдий очутился вне боя. Схватка превратилась в ожесточеннейшую сечу: здесь скопилась большая часть римской пехоты и конницы, здесь бились испанцы, давние и опытные противники римлян, сюда стянулись лигурийцы, воины храбрые и упорные. Сюда же двинулись и слоны. Первый их натиск расстроил передние ряды врага, и даже римские знамена чуть подались назад, но, по мере того как битва становилась все свирепее, а крики все громче, все труднее было управлять слонами – они метались, словно не понимая, где свои, где чужие, и напоминали корабли с обломившимся кормилом.
   Клавдию наскучило стоять без дела, он крикнул своим солдатам:
   – Для чего же мы так спешили, для чего летели сломя голову? – и с этим криком начал карабкаться прямо вверх, по склону холма.
   Но круча была неодолимая, римляне скатились обратно, и тогда Клавдий, боясь, что здесь им так и не удастся скрестить оружие с неприятелем, взял несколько когорт, провел их позади римского строя и неожиданно не только для врагов, но и для своих ударил Гасдрубалу во фланг. Не успели враги сообразить, что происходит, как Клавдий был у них уже в тылу. Теперь испанцев и лигурийцев разили отовсюду сразу, и бойня постепенно подбиралась к галлам. В отличие от своих товарищей на правом крыле, галлы почти не сопротивлялись. Во-первых, их было мало: еще ночью многие отстали и уснули в полях. А во-вторых, галлы – народ сильный, но невыносливый, и те, что находились в строю, до того были измучены долгой дорогою и бессонницей, что едва удерживали копья на плечах. Вдобавок солнце стояло высоко, галлов томили зной и жажда, и они валились сотнями под мечами римлян и сотнями попадали в плен.
   Слонов больше поубивали погонщики, чем враги. У каждого погонщика было при себе плотничье долото и молоток, и, когда слон начинал беситься и кидаться на своих, вожак приставлял долото между ушей – там, где голова соединяется с шеей, – и вколачивал как можно глубже. Не было средства более скорого умертвить животное таких исполинских размеров, если оно безнадежно выходило из подчинения, и первым применил его Гасдрубал, полководец и вообще замечательный, но особенного восхищения заслуживший тою битвою. Это он удерживал солдат в строю то словами ободрения, то собственным примером, он разжигал угасающее мужество, видя, что мечи от усталости выпадают из рук, он бращал вспять бегущих и во многих местах вновь соединял и сплачивал ряды, уже прорванные, и возвращал позиции, уже утраченные. И наконец, когда удача бесповоротно склонилась на сторону неприятеля, он не захотел пережить гибели войска, которое доверилось его славе и его имени, – ришпорив коня, он врубился в середину римской когорты и пал, сражаясь, достойный сын великого Гамилькара и брат великого Ганнибала.
   Никогда еще во всю войну одно сражение не приносило врагу таких потерь – это была в полном смысле слова расплата за Канны. Пятьдесят шесть тысяч человек погибло, пять тысяч четыреста попало в плен; взята громадная добыча, масса золота и серебра. У неприятеля отбито больше четырех тысяч пленных римских граждан, и это служило некоторым утешением в собственных утратах, тоже отнюдь не малых.
   Победители пресытились резнею и кровью до отвращения. Когда консулу Ливию донесли, что галлы и лигурийцы, которые либо не участвовали в бою, либо спаслись от смерти, уходят скопом – без предводителя, без знамен, скорее беспорядочная толпа, чем военный отряд, и что их можно истребить тремя сотнями конницы, консул ответил:
   – Пусть живут – пусть сохранятся свидетели вражеского поражения и нашей победы.
   Гай Клавдий Нерон выступил обратно в Апулию на другую ночь после битвы. Назад он шел еще поспешнее и уже на шестой день был у себя в лагере. Гонцы заранее высланы не были, а потому не было и прежнего многолюдства у дороги, но те, кому доводилось видеть Клавдия и его войско, едва не лишались рассудка от радости.

В Риме: тревоги и ликование.

   Что касается Рима, то нечего даже пытаться описывать ни то напряженное ожидание, в котором долго находилась столица, ни восторг ее при вестях о победе. Все эти дни, от восхода солнца до заката, ни один сенатор не покидал курии, а народ – Форума. Женщины в тягостном сознании собственной беспомощности переходили из храма в храм, докучая небожителям молитвами, заклятьями, обетами. Первые смутные слухи донеслись из лагеря, запиравшего выход из Умбрии: туда будто бы прибыли два всадника и сообщили, что враг разбит наголову. Этот слух сперва только пересказывали друг другу, но верить ему не осмеливались: он был не только чересчур радостным, но и чересчур скорым – ведь сражение, как говорили, произошло всего два дня назад. Потом из того же лагеря доставили письмо, подтвердившее известие насчет всадников. Весь сенат выбежал из курии навстречу гонцу, а народ так тесно сгрудился у дверей, что гонец не мог проложить себе путь через толпу, – его тянули за руки, за одежду, кричали, чтобы письмо сперва прочли на Рострах^[90], а потом уже в сенате. Но толпу оттеснили и заставили людей сдержать и умерить переполнявшие их чувства. Письмо было оглашено и в курии, и в Народном собрании, но и тут не все предались ликованию вполне: многие твердили, что надо дождаться послания консулов и их нарочных.
   Наконец по городу пронеслось: нарочные подъезжают! нарочные уже рядом!
   Поистине все возрасты, от мала до велика, хлынули навстречу. Сплошная вереница протянулась вплоть до Муль-вийского моста. Посланцы – то были Луций Ветурий Филон, Публий Лицйний Вар и Квинт Цецилий Металл – достигли Форума в окружении неисчислимого множества людей всех сословий; и сами они, и их спутники без умолку отвечали на расспросы, и из уст в уста передавалось: «Вражеское войско истреблено! Гасдрубал погиб! наши легионы целы! консулы невредимы!» Стоило громадного труда остановить толпу у дверей курии и не дать ей смешаться с сенаторами.
   Выступив перед сенатом, Луций Ветурий взошел на Ростры и прочитал письмо консулов еще раз, потом он говорил от себя, подробно и обстоятельно, а народ откликался громовым шумом ликования. С Форума одни поспешили в храмы, вознести благодарность богам, другие – домой, разделить радость с женою и детьми.
   Сенат назначил трехдневное всеобщее молебствие, и все три дня храмы были переполнены мужчинами, женщинами и детьми в праздничных одеждах. Казалось*, что война уже закончена, что Ганнибала нет больше в Италии. И правда, с этого времени римляне без опасений заключали сделки, продавали, покупали, одалживали и возвращали долги – совершенно так же, как в мирную пору.
   Возвратившись в свой лагерь, консул Гай Клавдий приказал подбросить голову Гасдрубала караульным на передовых неприятельских постах. Пленных африканцев в цепях выводили напоказ за лагерный вал, а двоих пленных консул освободил и отпустил, чтобы они поведали Ганнибалу обо всем случившемся в Умбрии.
   Ганнибал, потрясенный двойным горем – бедою отечества и смертью брата, – сказал, что участь Карфагена решилась. Он отступил из Апулии в Бруттий, чтобы стянуть туда, в крайний угол Италии, все войска свои и союзников: защищаться на более обширном пространстве он был уже не в силах.

Снова Испания.

   Когда Гасдрубал Барка двинулся в Италию, на его место прибыл из Африки новый полководец, Ганнон, с новым войском. Он встретился с Магоном в земле кельтиберов, и вдвоем они за короткое время набрали на службу большое множество воинов из этого племени. Сципион выслал в Кельтиберию десять тысяч пехоты и пятьсот конников под начальством Силана. Несмотря на трудные горные дороги переход был молниеносным: римляне обогнали самую молву о своем приближении, и враг ни о чем не подозревал.
   Лазутчики донесли, что неприятель стоит двумя лагерями по обе стороны от главной дороги: слева – кельтиберские новобранцы, справа – пунийцы. Пунийцы укрепили и охраняли лагерь по всем правилам военного искусства, кельтиберы вообще не соблюдали никаких правил осторожности: чего, на самом деле, опасаться в своих краях, в своей земле?
   Силан рассудил, что напасть надо на левый лагерь. Римляне были уже в каких-нибудь пяти километрах, но холмы по-прежнему скрывали их от глаз противника. Остановив отряд в лощине, Силан приказал солдатам поесть и отдохнуть. Потом, в той же лощине, они бросили всю свою поклажу и построились в боевую линию. Их заметили лишь тогда, когда они были совсем рядом. Поднялись крики ужаса. Магон вскочил на коня и сам выехал на разведку. Вернувшись, он наспех выстроил своих, разделив их примерно пополам. Четыре тысячи пехотинцев с большими щитами и двести конников вышли из лагеря, прочие составили резерв.
   Едва кельтиберы показались перед валом, римляне метнули дротики. Кельтиберы присели, и дротики просвистали у них над головой. Тогда они живо поднялись и сами метнули копья. Римляне защищались по-своему: они тесно сомкнулись и сдвинули щиты. Вслед за тем начинается рукопашная. У испанцев в обычае быстрый наскок, короткая схватка, стремительное отступление, новый наскок; римляне же бьются, не сходя с места, и теперь все преимущества были на их стороне, потому что на лесистом склоне проворство и ловкость бесполезны, а потребны выносливость и сила. Скоро почти все четыре тысячи тяжелой пехоты кельтиберов полегли под римскими мечами (крутизна и заросли очень затрудняли бегство), был разбит и резерв, и карфагенская подмога, подоспевшая из второго лагеря. Магон увел из битвы не больше двух тысяч воинов, Ганнон, который подошел уже к концу сражения, попал в плен вместе со своими солдатами. Остатки кельтиберских новобранцев попрятались в горных чащобах, а потом разбежались по домам.
   Это была очень своевременная и очень важная победа. Не только кельтиберов, но и всех вообще испанцев она разом лишила охоты поднимать оружие протии римлян. Но война продолжалась: на краю Испании – вдоль реки Бетис – стояло войско Гасдрубала, сына Гисгона, и туда же бежал Магон. Не мешкая, Сципион выступил к югу, но пунийцы с величайшей поспешностью отошли к самому берегу Океана, к городу Гадесу. Гасдрубал засел в Гадесе, а своих людей разбил на отряды и расставил по разным городам, чтобы воины защищали стены, а стены – воинов. Захватить эти города один за другим было делом если и не очень трудным, то уж, во всяком случае, очень долгим, и Сципион, признав, что вражеский полководец нашел единственно верное решение, повернул назад. Но и оставлять эту часть страны в безраздельном владении карфагенян он не хотел и потому приказал брату, Луцию Сципиону, осадить самый богатый из тамошних городов – Оронгий.
   Не начиная осадных работ, Луций Сципион послал к воротам парламентеров, которые безуспешно уговаривали горожан сдаться. Затем начались работы, и город был обнесен рвом и двойным валом. Когда же работы закончились, Луций Сципион разделил свое войско на три части, чтобы, сменяя одна другую, они вели приступ непрерывно. Особенно тяжело пришлось первым. Под градом камней и дротиков они насилу смогли приблизиться к стенам и приставить штурмовые лестницы. Но стоило им начать взбираться по ступеням, как сверху опустились вилы на очень длинных рукоятях и железные крюки на веревках, и вилы сталкивали смельчаков наземь, а крюки зацепляли за одежду, и человек повисал в воздухе или, втянутый на стену, попадал в руки осажденных.
   Тут Луций Сципион велит первой трети отступить и вводит в бой всех остальных сразу. Увидев перед собою свежего противника, горожане, уже измученные битвой, в страхе бросают свои посты на стене, а пунийский гарнизон, боясь измены испанцев, собирается весь на главной площади.
   Больше всего горожан страшило, что римляне, ворвавшись в Оронгий, будут резать всех подряд, не различая испанцев от пунийцев. И вот они стекаются густой толпою к воротам и внезапно распахивают их и выбегают наружу, держа перед собой щиты – чтобы защитить грудь от копий и дротиков – и размахивая правой рукой – в знак и в доказательство того, что они бросили свои мечи. Но римляне либо не заметили этого издали, либо заподозрили какую-то хитрость. Они ударили на безоружных перебежчиков, точно на врагов в боевом строю, всех до единого положили и теми же воротами проникли в город. Были выломаны и прочие ворота, на улицах появились первые конники; они мчались во весь опор к главной площади, – такой приказ они получили от Сципиона, – а следом летела легкая пехота.
   Римляне не грабили дома и не убивали никого, кроме тех, кто защищался с оружием в руках. Никакого вреда или ущерба ни горожанам, ни их имуществу причинено не было – лишь триста главных пособников карфагенян разделили судьбу пунийского гарнизона: их взяли под стражу, чтобы позже продать в рабство. При взятии Оронгия врагов погибло почти две тысячи, римлян – не более девяноста.
   Публий Сципион не находил слов, чтобы подобающим образом выразить свою радость и похвалить брата. Он сказал только, что захват Оронгия – успех и подвиг не меньший, чем взятие Нового Карфагена.
   Надвигалась зима, и ни осаждать Гасдрубала в Гадесе, ни охотиться за его отрядами, рассеянными по всему югу Испании, времени не было. Сципион развел легионы по Зимним квартирам, брата Луция отправил в Рим с Ганноном и другими пленниками, а сам удалился в Тарракон.

Триумф Ливия и Клавдия.

   В конце года в столицу явился Квинт Фабий Максим Младший, легат консула Ливия. Консул извещал сенаторов, что для обороны Северной Италии достаточно того войска, которым командует бывший претор Луций Порций, а он, Ливий, со своими легионами может возвратиться в Рим. Сенат постановил, чтобы вернулся не только Ливии, но и его товарищ по должности Гай Клавдий Нерон; правда, Нерону велено было войско оставить на месте, ибо Ганнибал – в отличие от брата – был жив и все еще опасен.
   Консулы через гонцов и нарочных уговорились, что приблизятся к Риму хотя и с разных сторон, но одновременно, сохраняя то же единодушие, какое обнаружили в борьбе с врагом, и, если кто прибудет первым, тот должен ждать товарища. Но случилось так, что оба прибыли в Пренесту^[91] в один и тот же день. Оттуда они отправили распоряжение сенату собраться в храме Беллоны^[92]. Весь Рим высыпал им навстречу, все приветствовали консулов, все рвались вперед – коснуться руки победителей, поздравить их, принести благодарность за спасение государства. В курии Ливии и Клавдий, по заведенному издавна обычаю, доложили о счастливом исходе битвы и потребовали, чтобы бессмертным богам были возданы божественные почести, а им, консулам, разрешено триумфальное шествие. Сенаторы отвечали согласием. Благодарственное молебствие богам назначается от имени обоих консулов, триумф назначен тоже обоим. Меж собой консулы решают, что триумф будет общим, а так как победа одержана в провинции Марка Ливия и поскольку у стен Рима находятся лишь его войска, Ливий въедет в город на колеснице, запряженной четверкою белых коней, а Гай Клавдий верхом.
   Общий триумф умножил славу обоих, но особенно возвысил и возвеличил Гая Клавдия Нерона.
   – Смотрите, смотрите, – говорили все, указывая на Нерона, – это он за шесть дней прошел всю Италию и обманул самого Ганнибала! Он один защищал Рим в двух местах сразу: в Апулии – мудростью военачальника, в Умбрии – храбростью воина. Одного имени Нерона оказалось довольно, чтобы сковать Ганнибала, и лишь участием Нерона в сражении уничтожен Гасдрубал. Пусть же красуется другой консул на пышной и высокой колеснице, истинный триумфатор, истинный победитель – вот он, едет верхом! Да что толковать, пусть даже бы он шагал пешком – Рим всегда будет помнить Гая Нерона, и не только ради его подвига, но и ради презрения к славе!