Страница:
IV
Приехала Лиз. Приехала, не желая того, потому что так же сильно ненавидела Лондон, как сильно любила Шерборн. Лондон был обиталищем враждебности, тревог и опасности; Шерборн — мирной жизни. Она не забывала никогда, как небрежно оброненное слово бросило их обоих в Тауэр, и каждое мгновение ее пребывания здесь было омрачено страхом, как бы королева не прослышала о нем, не вспылила бы от вновь проснувшейся ревности и не произнесла бы еще раз роковые, небрежные слова. И все же она приехала. Она мечтала увидеть Уолтера, подлечить его изуродованную ногу и показать ему сына. Такими причинами она объясняла свое трудное путешествие и встречу с ненавистным городом. Но гораздо более серьезная причина была спрятана так глубоко в ее душе, что даже самой себе она не признавалась в ней.Маленький Уолтер из нежного дитяти вырос в крепкого мальчугана с кудрявыми волосами и с хохолком на макушке. Летний загар еще не сошел с его лица, и с его чудесными волосами и ресницами он выглядел как маленькое золотое изображение мальчика. Сначала он стеснялся отца, но очень скоро по улыбкам и ухмылкам узнал в нем своего старого товарища по детским играм.
Ралей, ползая по полу с Уолтером на спине, забыл и о своем возрасте, и о всяких церемониях. Лиз наблюдала за ними и пыталась понять, преуспеет ли малыш в том, в чем она сама явно проигрывала, сможет ли он завлечь отца обратно, в мирные поля Шерборна? Она много говорила о поместье, рассказала о только что собранном урожае, о скотине и о лесах; но хотя Ралей слушал с учтивым интересом, ей ясно было, что его мысли витали где-то далеко и что ее слова не пробуждают в нем желания вернуться в Шерборн. Так, он стал перечислять ей вещи, которые она должна была передать Миеру, управляющему поместьем. Спроси его об этом, напомни ему то-то. И каждое его указание, направленное этому спокойному и умелому человеку, было на самом деле стрелой, пущенной в самое сердце ее надежды, пока она окончательно не погибла, как Эдмунд под стрелами датских варваров [36]. И когда надежда умерла, она смогла говорить.
— Королева уже посылала за тобой, Уолтер?
— Нет еще.
— Думаешь, пришлет?
— Уверен в этом. Сесил хлопочет за меня.
— За тебя! С каких это пор он стал другом кого-то, кроме себя самого?
— Не злись, родная. Если бы ты знала, как злость искажает твои губы, глаза. Ты становишься чужой.
— Я и есть чужая. Но кто в этом виноват? Мои губы, говоришь… Знал бы ты, как тяжело у меня на сердце от наших разлук…
— Нам нет необходимости разлучаться. Этот дом такой же твой, как и мой. Оставайся в нем.
— Я ненавижу Лондон. Мальчику хорошо в Шерборне. К тому же поместье требует своего хозяина. Каждый день случается такое, в чем можешь разобраться только ты или я в твое отсутствие. Все сельские угодья страдают оттого, что их владельцы предпочитают подхалимничать при дворе вместо того, чтобы заниматься хозяйством, как им надлежало бы.
— Но тебе же нравится это дело, Лиз?
— Какое?
— Быть маленькой королевой Шерборна?
— Почему ты обо всех женщинах судишь по ней?
— По кому?
— По ней. По Елизавете Тюдор. И если уж ты меряешь всех нас ее меркой, подумай обо мне. Неужели ты считаешь, что если какая-нибудь девица, моложе и красивее меня, какой я сама являюсь по отношению к королеве, отберет тебя у меня, я смогу когда-нибудь простить ее? И она никогда не простит меня. Все это время, пока я буду здесь, она глаз с меня не спустит… и в один прекрасный день… Ты помнишь Эми Робсарт и лестницу? Я не могу оставаться здесь, Уолтер.
— У страха глаза велики, родная моя, и он лишает тебя всякой логики. Лестер был любовником королевы, так говорит весь свет.
— А ты?
— Лиз!
— Прости меня! Я сказала, не подумав. Но, с другой стороны, что еще я могу думать? Почему твою женитьбу она встретила так в штыки, что вот уже четыре года не хочет видеть тебя, в то время как Эссексу его женитьбу простила чуть ли не на следующий день? Почему ты должен терять здесь зря время, как какой-нибудь терпеливый проситель, в ожидании ее вызова? Почему я все время чувствую, что достаточно одного ее взгляда, чтобы уничтожить меня?
— Ты все это придумала. Твое одинокое пребывание в Шерборне породило в тебе все эти страхи, — терпеливо объяснял ей Ралей.
Лиз поняла, что он так же далек от понимания ее проблем, как и прежде. Она соскользнула со своего кресла и упала перед ним на колени.
— Послушай меня, Уолтер. Позволь мне один раз сказать тебе все, и я никогда больше слова не вымолвлю. Ты бросил к ее ногам Гвиану как вызов. Она проигнорировала его. Слава о твоих подвигах в Кадисе у всех на языке. Только она молчит. А ты сидишь и ждешь. Проходят годы. Ты уже далеко не так молод. Временами тебя трясет лихорадка. Ты теперь еще и хромой. Вернись в Шерборн, и будем жить тихо-мирно. Что тебе до всего этого? Что великие мира сего, что нищие, все они превратились в прах и спят себе, и никто не отличит их друг от друга. Что такое слава, что такое честь? Быстротечная известность в глазах таких же, как ты, слабых и благородных людей Будет ли хоть один из тех, кого ты называешь «своим другом», любить тебя так, как будет любить тебя Уолтер только за то, что ты подаришь ему час занятий верховой ездой или чтением? Да любила ли тебя королева хоть когда-нибудь так, как люблю тебя я? Дорогой мой, ты весь изведешься в поисках, в ожидании, в стремлении ко всяким глупостям и в результате останешься ни с чем…
Ралей вскочил на ноги и, стиснув руки — по странному совпадению, очень похоже на королеву, когда она гневалась, — зашагал по комнате мимо Лиз.
— Ни слова больше, прошу тебя. — Он говорил умоляющим тоном, и Лиз почувствовала, что ее слова глубоко задели Уолтера, но, когда она взглянула на мужа, что-то в выражении его лица заставило и ее подняться на ноги. — Возможно, в твоих словах много правды. Среди сотни произнесенных слов всегда найдутся и крупицы истины. Но я выбрал свой путь. Я женился на тебе, потому что полюбил тебя; я люблю тебя и сейчас, но не тебе держать меня в повиновении. Я останусь здесь до тех пор, пока королева не пришлет за мной. Если ты согласна остаться со мной, оставайся, я буду рад. Все, что тебе положено, все твое, вопреки королеве, дьяволу или кому угодно еще. Если же ты выбираешь Шерборн, поезжай туда и правь им как моя всегда искренне уважаемая жена. Но, ради Бога, избавь меня от этих разговоров.
Лиз вздернула подбородок. Она потерпела поражение. Ее доводы в пользу его возврата в поместье ударили по ней же самой. Она надеялась увезти его с собой. Но наваждение было слишком сильным. Лиз потерпела фиаско, но не была сломлена. У нее еще оставались Шерборн и мальчик.
— Завтра я уезжаю, — своим обычным, спокойным тоном сообщила она, что прозвучало странно после ее столь страстной мольбы. — Наверняка найдется доброхот, который сообщит об этом королеве. Как она обрадуется!
Ралей хотел заговорить. Нужно было сказать что-то такое, что поставило бы все на свои места; но он так ничего и не придумал. Лиз вышла из комнаты, а он все мучился в поисках нужных слов.
На следующий день она уехала в Шерборн. Они расстались как немного поднадоевшие друг другу друзья. И Елизавета, по-видимому, знала обо всем этом, так как ее шпионы водились повсюду, и очень скоро она прислала за Ралеем.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ДВОР В ХЭМПТОНЕ. 1597 ГОД
Елизавета сидела в окружении своих фрейлин. Одна из них перебирала струны лютни, и рядом с ней пел мальчик:
На мгновенье наступила тишина, потом Елизавета раздраженно повернулась к музыкантам и сказала:
— Да пойте же! Что мне тут — сидеть со стреноженными болью ногами, ослепнув от головной боли, и не получать никакого развлечения? Найдите песню получше и пойте.
Прошуршали ее шелка, когда королева заворочалась в своем кресле, подняла руку и приложила ее к голове. Девушка с лютней и маленький певец испуганно, шепотом посовещались друг с другом. Потом, уставившись настороженными глазами на свою госпожу, начали снова:
— Вы что, хуже песни не нашли? Это вы мне назло. Черт бы вас побрал! Да любой сумасшедший лучше вас понимает, что такое петь о боли женщине, которая вот-вот спятит от нее. Все, все идите вон от меня! С глаз моих долой! Катитесь и пойте о розах, и о юности, и о чести тому, кто может, стоя на одной ноге, дать вам другой пинка под зад. Хотела бы я…
И пока свита поспешно удирала из зала, Елизавета с трудом дохромала до своего кресла, сложила руки на спинке кресла и уперлась в них лбом. Ненормальные, воистину ненормальные. Она и сама скоро станет такой же, если не отпустит адская боль в висках. Сколько же людей, подумала Елизавета, сошли с ума именно из-за такой вот головной боли? Завтра она спросит об этом, и если таковые найдутся, из них уже не будут выгонять бесов с помощью кнута, а уложат в постель в затемненной, прохладной комнате и приложат к голове тряпку, смоченную уксусом… Им ведь не довелось быть королевой Англии, им не обязательно стоять насмерть. Ей стало жалко себя, и по ее накрашенным щекам прокатились и спрятались в морщинистой шее между подбородком и гофрированным воротником несколько слезинок.
Она поняла, что плачет, и немедленно взяла себя в руки. Последнее время она частенько теряла контроль над собой и опасалась, что не сумеет восстановить его. А сегодня вечером у нее должна была состояться встреча, которая, возможно, потребует от нее больше выдержки, чем у нее вообще, возможно, осталось. Елизавета уже раскаивалась, что в гневе выгнала всех своих приближенных. Она хотела, чтобы Ралей, войдя к ней, застал ее, вопреки ее годам и физической слабости, в наилучшем расположении духа, окруженной весельем и болтовней придворных. И вот на тебе — именно сегодня так разболелась голова. И она вдруг твердо решила, что не примет ни его, ни Сесила, который должен был привести его. Стремительно встав на ноги, Елизавета направилась к двери. Тяжелая дверь не поддавалась ей какое-то мгновение, но она успела подумать: «Вот что делает с нами старость, даже дверь мне не поддается». Она вложила все свои силы в свою вторую попытку, и дверь широко распахнулась перед ней, обнаружив Джона Беста с уже поднятой рукой, чтобы постучать в нее, и стоявших за ним Роберта Сесила и Ралея.
Явление королевы — без свиты и явно в спешке — озадачило их всех. Джон Бест открыл было рот, но не успел и слова вымолвить, как Ралей оттолкнул его и пал на колени перед Елизаветой.
Почти машинально королева протянула ему руку. Он схватил ее и поднес к своим губам. Все еще молча Елизавета оперлась другой рукой на створку двери, которая оставалась закрытой.
— Благодарю вас, сэр Роберт, я вас больше не держу, — милостиво произнесла она, и, положив руку на плечо все еще стоявшего на коленях Ралея, она каким-то непонятным, одним движением подняла его на ноги и ввела в комнату. Дверь захлопнулась перед лицом двух ошалевших от удивления людей, и Сесил, подняв брови и вздернув плечи, покинул дворец.
А за закрытыми дверями королева встала под светильником с двенадцатью горящими в нем свечами и, взяв Ралея за подбородок, подняла его лицо к свету. Ни одна морщинка, нанесенная временем, и тяжестями жизненного пути, и напрасными надеждами, не ускользнула от ее взгляда. Седые волосы, которые появились у него на висках, вызвали у нее странную улыбку, наполовину нежную, наполовину довольную.
— Четыре года отлучки жестоко обошлись с тобой, Уолтер, — сказала она, и голос ее, за десять минут до того хрипло оравший на фрейлин, превратился в голос воркующей горлицы.
— Они пошли на службу вам, ваше величество, — выговорил Ралей, в свою очередь рассматривая ее. Он долго, внимательно вглядывался в нее и наконец, сказал: — На вас годы не оставили следов, как, впрочем, и предыдущие двадцать.
— Но они по крайней мере не лишили тебя твоего серебряного языка, — сказала королева, и тут боль, забытая было от волнения, вернулась к ней с удвоенной силой. Она опять приложила к голове руку, довольная даже в таком состоянии, что руки ее все еще выдерживают любой экзамен на красоту, и проковыляла к своему креслу. — Моя голова, — печально пробормотала она, — весь вечер она не дает мне покоя. — Елизавета закрыла глаза, но тут же, почувствовав, что Ралей полез зачем-то в карман камзола, открыла их, настороженная, как кошка. Очень осторожно он вынул из кармана пакетик, в котором, когда Ралей его раскрыл, оказалась щепотка какого-то коричневатого порошка. Он протянул его королеве.
— Если вы положите себе это на язык и проглотите, гарантирую: через пять минут или даже скорее боль пройдет.
Елизавета недоверчиво посмотрела на порошок, потом в глаза Ралею. Ее жизни всегда угрожала смерть либо от кинжала, либо от яда, и осторожность глубоко въелась в ее душу. Кроме того, ее совесть напоминала ей, что она плохо обошлась с этим человеком… и чего можно ожидать от него…
— Что это? — спросила она.
— Индейское лекарство, гораздо более эффективное, чем все известные нам. С тех пор как я впервые применил его к себе, я никогда не расстаюсь с ним.
— Меня предупреждали против незнакомых снадобий, — начала было Елизавета, но очередной, сильнейший приступ головной боли заставил ее опустить руку и попросить: — Дай его мне. Что умереть, что страдать от таких болей — не все ли равно?
— Оно абсолютно безопасно. Иначе я не стал бы предлагать его вам, — сказал Ралей.
Елизавета так широко открыла рот, что он смог разглядеть полоску, на которой кончалась губная помада. Порошок лег ей на язык, она с трудом проглотила его и закрыла глаза. Ралей молча стоял рядом. Четыре года он ждал этого мгновения, и судьба распорядилась так, что и теперь он сумел услужить ей. Он мысленно послал свою благодарность старому Топиавари, который познакомил его с этим и другими лекарствами. Молчание длилось не более трех минут, и королева открыла глаза.
— Это чудо, — воскликнула она, и лицо ее выражало одновременно и удивление и облегчение. — Все прошло. И ты давно уже знаешь об этом средстве, Уолтер?
— Уже несколько месяцев. Если бы я знал, что вы так нуждаетесь в нем, я бы давно сам прислал его вам. Даже если бы на следующий день вы приказали отсечь мою самонадеянную голову.
— Тебе нечего бояться этого. Слишком прекрасная это голова и слишком мудрая. Откуда у тебя этот порошок? — Она коснулась пустого пакета своим длинным, тонким пальцем.
— Из Гвианы…
— От Топиавари, короля Арромайи?
— Ваше величество читали мою книгу?
— Читала. Но там есть неувязка, пропуск.
— Какой? — спросил с удивительной робостью автор.
— В книге нет упоминания об этом чудесном порошке, который избавил меня не только от моей безумной головной боли, но и от болей в ноге.
— Да была ли она? — с одной из своих прежних насмешливых улыбок сказал Ралей.
— Сколько крови она мне попортила за это время, — тихо возразила королева.
Ралей рассмеялся, и после небольшого колебания королева присоединилась к нему. Неужели этот человек так легкомысленно относится к ее благорасположению, что напоминание обо всех этих зря потраченных месяцах приводит его в радостное настроение? В ее королевской душе проснулся живой интерес, которого ей так не хватало все это последнее время. Какой изысканный мужчина! На фоне занудной умеренности ее старых советников и мальчишеской запальчивости молодых фаворитов его личность, роскошная и спелая, как хорошо выдержанное вино, прямо-таки воссияла в то мгновение. Она решила, что будет теперь как можно больше времени проводить в его компании.
— А как поживает твоя жена? — был ее следующий вопрос.
— У нее все в порядке. Она в Шерборне.
— В Шерборне, да? — повторила Елизавета, подняв насурьмленные брови. — А дети, они тоже в Шерборне?
— Ребенок. У нас только один ребенок, мальчик.
— Только один? Неужели супружеское ложе так быстро лишилось своей привлекательности?
Ралей густо покраснел. Нельзя же переходить известные рамки, но…
— Лиз не любит Лондон, — коротко ответил он.
Королева провела рукой по рту, будто стараясь стереть так не к месту появившуюся на губах улыбку.
— А ты не любишь Шерборн?
— По правде говоря, я бы так не сказал — ведь Шерборн это ваш подарок мне. Но в Шерборне нет вас.
И, хотя его слова отдавали лестью, они годились в качестве объяснения его привязанности к Лондону, и королева осталась довольна ими, так как они помогли ей создать картинку у себя в голове: она словно яркий источник света, вокруг которого, как мотыльки, вьются мужчины, а их жены в это время остаются без всякого внимания в далеких поместьях вроде Шерборна.
Неожиданно ее мысли переключились на дела, и сразу в ее физическом облике произошла потрясающая перемена. Взгляд стал проницательным и жестким, руки она сложила на коленях, приготовившись таким образом и говорить и слушать.
— А какие новости из Гвианы с тех пор, как ты вернулся оттуда, сэр Уолтер?
— Плохие, — напрямик ответил ей Ралей. — Мы упустили время. Если бы мы ударили сразу, как я предлагал, с двумя тысячами солдат, земля была бы наша. Я все-таки послал туда Кеймиса с двумя кораблями — все, что я мог предложить, — но они не смогли подняться выше того места, где в Ориноко впадает Карони: на месте их слияния Беррео построил форт.
— Этого не случилось бы ни за что, если бы вы не позволили в свое время Беррео сбежать из плена, — сказала Елизавета, спеша свалить вину на кого угодно, только бы не на себя.
— Возможно, вы правы, — сказал Ралей, — но едва ли я мог взять его с собой в экспедицию; да и сбежал он, пока меня не было. К тому же еще неизвестно, имел ли я право привезти его сюда с собой. Ведь война с Испанией не объявлена.
— Тогда зачем было громить Сент-Джозеф?
— Это было необходимо. Знаете поговорку «На безрыбье и рак рыба»?
— А образцы золота — вы их проверили?
— В половине образцов обнаружено золото. Их месторождения я пометил на картах. Во время следующей экспедиции я не буду зря рыскать в поисках золота в районах с красной почвой.
— А земля действительно так богата им?
— Я уверен, что запасы золота такие, каких свет не видывал.
— А аборигены, они вроде бы были дружественно настроены к нам?
— Я постарался, чтобы это было так. Ненависть к испанцам еще до нашего появления там подготовила для нас добрую почву, а я не забывал поливать ее. Только один раз я взял у них еду и не заплатил за нее, это когда мы умирали с голоду и индейцы накормили нас из милосердия. Я ни разу никого из них не оскорбил, каким бы глупцом ни казался мне человек. Кроме того, я никому из моих мужчин не позволял касаться ни одной из их женщин. В стране полно полукровок; и какими бы чуждыми для нас ни казались их моральные устои, законы этого народа очень строгие, и, по-моему, насильственное искоренение их вызывало гораздо большее их негодование, чем грабеж.
— Но к англичанам они хорошо относятся?
— В отчете Кеймиса, который я получил, это единственное радостное сообщение. Индейцы справлялись обо мне и посылали мне добрые пожелания и слова любви.
— Что ж, я искренне надеюсь, что их лояльность к нам останется надолго. Нам это пригодится. Война с Испанией еще далека от завершения… Завтра, если моя нога будет так же хорошо себя чувствовать, прокатимся верхом и поговорим еще обо всем этом. А тем временем твой заместитель будет счастлив оставить свои обязанности капитана королевской гвардии.
Итак, сбывалась его мечта снова надеть серебряные доспехи и явиться в них пред ее очами. Лиз ошибалась: можно искать, страдать, стремиться к чему-то, но осуществление одной-единственной мечты, оказывается, стоит всего того, что ты сделал за всю свою жизнь.
Ралей и королева ездили бок о бок на лошадях по зеленым лугам, усеянным лютиками и маргаритками, по тропинкам, где запах диких роз смешивался с запахом свежескошенного сена.
Ралей и королева танцевали под тяжелыми светильниками, пока жар от них и собственная усталость не выпроваживали их на свежий воздух, в парк, где под луной поблескивали розы.
Ралей и королева играли в карты, пока в светильниках не истаивали свечи и их надо было менять. И все это время они без устали разговаривали, и строили планы, и смеялись, два утонченных, редких ума, которым было так одиноко в разлуке.
А далеко в Шерборне Лиз, подоткнув юбки, стремительно неслась за маленьким Уолтером, осваивавшим езду верхом на пони, бока которого были слишком широки для его сильных, но слишком еще коротких и толстеньких ножек. Она не могла доверить это дело никому другому, так как по мере того, как проходили недели и месяцы со дня расставанья, она все сильнее осознавала, что все, что ей осталось от странного, одержимого, непонятного человека, за которого она вышла замуж, был маленький Уолтер. Тем не менее она должна была воспитать своего сына так, как того хотел бы его отец, если бы его мысли и желания когда-нибудь снова обратились к делам житейским, к своему дому. И она обучала мальчика грамоте, вычерчивая на земле палочкой буквы, или вырезая колечки из яблочной кожуры, или прибегая к помощи сахарных палочек, которые прилежный ученик затем с жадностью поглощал, когда заканчивались уроки. И, проделывая все это, она едва ли сознавала, что готовит, возможно, самое прекрасное жертвоприношение из всех, когда-либо положенных к ногам мужчины. Ралей, вращаясь среди великих мира сего, друг Эффингема, собутыльник Эссекса, «милый Уолтер» королевы, вряд ли нуждался в преданности двух упоенных, взъерошенных созданий, дурачившихся на просторах шерборнских лугов, умиротворенных и веселых, старавшихся поймать резвого, маленького пони, который отказывался признавать время уроков.
— Ужасно глупая песня, — спокойно заметила королева. — Если лучше этой у вас нет, молчите уж.
Еще розы цвели,
Как вернулась зима.
Хлопья снега легли
На златые леса.
Были розы, как ты,
Холодны, словно лед,
Лепестки приоткрыв,
Будто розовый рот.
И напрасно я ждал,
Как от лета, тепла -
Только холодом льда
Ты меня обдала.
На мгновенье наступила тишина, потом Елизавета раздраженно повернулась к музыкантам и сказала:
— Да пойте же! Что мне тут — сидеть со стреноженными болью ногами, ослепнув от головной боли, и не получать никакого развлечения? Найдите песню получше и пойте.
Прошуршали ее шелка, когда королева заворочалась в своем кресле, подняла руку и приложила ее к голове. Девушка с лютней и маленький певец испуганно, шепотом посовещались друг с другом. Потом, уставившись настороженными глазами на свою госпожу, начали снова:
Елизавета поджала губы — казалось, она теряла терпение, но первые слова следующей строфы обнадежили ее.
Трепеща и таясь, к нам приходит любовь,
Хей-хо, пой хей-хо!
Он придет — не придет, вам не скажет никто,
Хей-хо, пой хей-хо!
Королева приложила к голове вторую руку и так впилась костяшками пальцев в свои виски, будто готова была сокрушить врага. Между тем чистый мальчишеский голос продолжал:
Честь приходит, уходит куда-то потом,
Хей-хо, пой хей-хо!
Как является честь — вам не скажет никто,
Хей-хо, пой хей-хо!
Королева вскочила со своего кресла, и это неожиданное резкое движение такой болью отозвалось в ее пульсирующей голове, что она почувствовала себя в такой именно мере свирепой, в какой свирепость была написана на ее лице. Одним прыжком она оказалась рядом с певцом, схватила лютню и разбила ее на кусочки об его голову, осколки же швырнула прямо в лицо аккомпаниаторше.
Хорошо быть здоровым, хорошо молодым,
Хей-хо, пой хей-хо!
Где купить себе юность, чтобы боль утолить?
Хей-хо…
— Вы что, хуже песни не нашли? Это вы мне назло. Черт бы вас побрал! Да любой сумасшедший лучше вас понимает, что такое петь о боли женщине, которая вот-вот спятит от нее. Все, все идите вон от меня! С глаз моих долой! Катитесь и пойте о розах, и о юности, и о чести тому, кто может, стоя на одной ноге, дать вам другой пинка под зад. Хотела бы я…
И пока свита поспешно удирала из зала, Елизавета с трудом дохромала до своего кресла, сложила руки на спинке кресла и уперлась в них лбом. Ненормальные, воистину ненормальные. Она и сама скоро станет такой же, если не отпустит адская боль в висках. Сколько же людей, подумала Елизавета, сошли с ума именно из-за такой вот головной боли? Завтра она спросит об этом, и если таковые найдутся, из них уже не будут выгонять бесов с помощью кнута, а уложат в постель в затемненной, прохладной комнате и приложат к голове тряпку, смоченную уксусом… Им ведь не довелось быть королевой Англии, им не обязательно стоять насмерть. Ей стало жалко себя, и по ее накрашенным щекам прокатились и спрятались в морщинистой шее между подбородком и гофрированным воротником несколько слезинок.
Она поняла, что плачет, и немедленно взяла себя в руки. Последнее время она частенько теряла контроль над собой и опасалась, что не сумеет восстановить его. А сегодня вечером у нее должна была состояться встреча, которая, возможно, потребует от нее больше выдержки, чем у нее вообще, возможно, осталось. Елизавета уже раскаивалась, что в гневе выгнала всех своих приближенных. Она хотела, чтобы Ралей, войдя к ней, застал ее, вопреки ее годам и физической слабости, в наилучшем расположении духа, окруженной весельем и болтовней придворных. И вот на тебе — именно сегодня так разболелась голова. И она вдруг твердо решила, что не примет ни его, ни Сесила, который должен был привести его. Стремительно встав на ноги, Елизавета направилась к двери. Тяжелая дверь не поддавалась ей какое-то мгновение, но она успела подумать: «Вот что делает с нами старость, даже дверь мне не поддается». Она вложила все свои силы в свою вторую попытку, и дверь широко распахнулась перед ней, обнаружив Джона Беста с уже поднятой рукой, чтобы постучать в нее, и стоявших за ним Роберта Сесила и Ралея.
Явление королевы — без свиты и явно в спешке — озадачило их всех. Джон Бест открыл было рот, но не успел и слова вымолвить, как Ралей оттолкнул его и пал на колени перед Елизаветой.
Почти машинально королева протянула ему руку. Он схватил ее и поднес к своим губам. Все еще молча Елизавета оперлась другой рукой на створку двери, которая оставалась закрытой.
— Благодарю вас, сэр Роберт, я вас больше не держу, — милостиво произнесла она, и, положив руку на плечо все еще стоявшего на коленях Ралея, она каким-то непонятным, одним движением подняла его на ноги и ввела в комнату. Дверь захлопнулась перед лицом двух ошалевших от удивления людей, и Сесил, подняв брови и вздернув плечи, покинул дворец.
А за закрытыми дверями королева встала под светильником с двенадцатью горящими в нем свечами и, взяв Ралея за подбородок, подняла его лицо к свету. Ни одна морщинка, нанесенная временем, и тяжестями жизненного пути, и напрасными надеждами, не ускользнула от ее взгляда. Седые волосы, которые появились у него на висках, вызвали у нее странную улыбку, наполовину нежную, наполовину довольную.
— Четыре года отлучки жестоко обошлись с тобой, Уолтер, — сказала она, и голос ее, за десять минут до того хрипло оравший на фрейлин, превратился в голос воркующей горлицы.
— Они пошли на службу вам, ваше величество, — выговорил Ралей, в свою очередь рассматривая ее. Он долго, внимательно вглядывался в нее и наконец, сказал: — На вас годы не оставили следов, как, впрочем, и предыдущие двадцать.
— Но они по крайней мере не лишили тебя твоего серебряного языка, — сказала королева, и тут боль, забытая было от волнения, вернулась к ней с удвоенной силой. Она опять приложила к голове руку, довольная даже в таком состоянии, что руки ее все еще выдерживают любой экзамен на красоту, и проковыляла к своему креслу. — Моя голова, — печально пробормотала она, — весь вечер она не дает мне покоя. — Елизавета закрыла глаза, но тут же, почувствовав, что Ралей полез зачем-то в карман камзола, открыла их, настороженная, как кошка. Очень осторожно он вынул из кармана пакетик, в котором, когда Ралей его раскрыл, оказалась щепотка какого-то коричневатого порошка. Он протянул его королеве.
— Если вы положите себе это на язык и проглотите, гарантирую: через пять минут или даже скорее боль пройдет.
Елизавета недоверчиво посмотрела на порошок, потом в глаза Ралею. Ее жизни всегда угрожала смерть либо от кинжала, либо от яда, и осторожность глубоко въелась в ее душу. Кроме того, ее совесть напоминала ей, что она плохо обошлась с этим человеком… и чего можно ожидать от него…
— Что это? — спросила она.
— Индейское лекарство, гораздо более эффективное, чем все известные нам. С тех пор как я впервые применил его к себе, я никогда не расстаюсь с ним.
— Меня предупреждали против незнакомых снадобий, — начала было Елизавета, но очередной, сильнейший приступ головной боли заставил ее опустить руку и попросить: — Дай его мне. Что умереть, что страдать от таких болей — не все ли равно?
— Оно абсолютно безопасно. Иначе я не стал бы предлагать его вам, — сказал Ралей.
Елизавета так широко открыла рот, что он смог разглядеть полоску, на которой кончалась губная помада. Порошок лег ей на язык, она с трудом проглотила его и закрыла глаза. Ралей молча стоял рядом. Четыре года он ждал этого мгновения, и судьба распорядилась так, что и теперь он сумел услужить ей. Он мысленно послал свою благодарность старому Топиавари, который познакомил его с этим и другими лекарствами. Молчание длилось не более трех минут, и королева открыла глаза.
— Это чудо, — воскликнула она, и лицо ее выражало одновременно и удивление и облегчение. — Все прошло. И ты давно уже знаешь об этом средстве, Уолтер?
— Уже несколько месяцев. Если бы я знал, что вы так нуждаетесь в нем, я бы давно сам прислал его вам. Даже если бы на следующий день вы приказали отсечь мою самонадеянную голову.
— Тебе нечего бояться этого. Слишком прекрасная это голова и слишком мудрая. Откуда у тебя этот порошок? — Она коснулась пустого пакета своим длинным, тонким пальцем.
— Из Гвианы…
— От Топиавари, короля Арромайи?
— Ваше величество читали мою книгу?
— Читала. Но там есть неувязка, пропуск.
— Какой? — спросил с удивительной робостью автор.
— В книге нет упоминания об этом чудесном порошке, который избавил меня не только от моей безумной головной боли, но и от болей в ноге.
— Да была ли она? — с одной из своих прежних насмешливых улыбок сказал Ралей.
— Сколько крови она мне попортила за это время, — тихо возразила королева.
Ралей рассмеялся, и после небольшого колебания королева присоединилась к нему. Неужели этот человек так легкомысленно относится к ее благорасположению, что напоминание обо всех этих зря потраченных месяцах приводит его в радостное настроение? В ее королевской душе проснулся живой интерес, которого ей так не хватало все это последнее время. Какой изысканный мужчина! На фоне занудной умеренности ее старых советников и мальчишеской запальчивости молодых фаворитов его личность, роскошная и спелая, как хорошо выдержанное вино, прямо-таки воссияла в то мгновение. Она решила, что будет теперь как можно больше времени проводить в его компании.
— А как поживает твоя жена? — был ее следующий вопрос.
— У нее все в порядке. Она в Шерборне.
— В Шерборне, да? — повторила Елизавета, подняв насурьмленные брови. — А дети, они тоже в Шерборне?
— Ребенок. У нас только один ребенок, мальчик.
— Только один? Неужели супружеское ложе так быстро лишилось своей привлекательности?
Ралей густо покраснел. Нельзя же переходить известные рамки, но…
— Лиз не любит Лондон, — коротко ответил он.
Королева провела рукой по рту, будто стараясь стереть так не к месту появившуюся на губах улыбку.
— А ты не любишь Шерборн?
— По правде говоря, я бы так не сказал — ведь Шерборн это ваш подарок мне. Но в Шерборне нет вас.
И, хотя его слова отдавали лестью, они годились в качестве объяснения его привязанности к Лондону, и королева осталась довольна ими, так как они помогли ей создать картинку у себя в голове: она словно яркий источник света, вокруг которого, как мотыльки, вьются мужчины, а их жены в это время остаются без всякого внимания в далеких поместьях вроде Шерборна.
Неожиданно ее мысли переключились на дела, и сразу в ее физическом облике произошла потрясающая перемена. Взгляд стал проницательным и жестким, руки она сложила на коленях, приготовившись таким образом и говорить и слушать.
— А какие новости из Гвианы с тех пор, как ты вернулся оттуда, сэр Уолтер?
— Плохие, — напрямик ответил ей Ралей. — Мы упустили время. Если бы мы ударили сразу, как я предлагал, с двумя тысячами солдат, земля была бы наша. Я все-таки послал туда Кеймиса с двумя кораблями — все, что я мог предложить, — но они не смогли подняться выше того места, где в Ориноко впадает Карони: на месте их слияния Беррео построил форт.
— Этого не случилось бы ни за что, если бы вы не позволили в свое время Беррео сбежать из плена, — сказала Елизавета, спеша свалить вину на кого угодно, только бы не на себя.
— Возможно, вы правы, — сказал Ралей, — но едва ли я мог взять его с собой в экспедицию; да и сбежал он, пока меня не было. К тому же еще неизвестно, имел ли я право привезти его сюда с собой. Ведь война с Испанией не объявлена.
— Тогда зачем было громить Сент-Джозеф?
— Это было необходимо. Знаете поговорку «На безрыбье и рак рыба»?
— А образцы золота — вы их проверили?
— В половине образцов обнаружено золото. Их месторождения я пометил на картах. Во время следующей экспедиции я не буду зря рыскать в поисках золота в районах с красной почвой.
— А земля действительно так богата им?
— Я уверен, что запасы золота такие, каких свет не видывал.
— А аборигены, они вроде бы были дружественно настроены к нам?
— Я постарался, чтобы это было так. Ненависть к испанцам еще до нашего появления там подготовила для нас добрую почву, а я не забывал поливать ее. Только один раз я взял у них еду и не заплатил за нее, это когда мы умирали с голоду и индейцы накормили нас из милосердия. Я ни разу никого из них не оскорбил, каким бы глупцом ни казался мне человек. Кроме того, я никому из моих мужчин не позволял касаться ни одной из их женщин. В стране полно полукровок; и какими бы чуждыми для нас ни казались их моральные устои, законы этого народа очень строгие, и, по-моему, насильственное искоренение их вызывало гораздо большее их негодование, чем грабеж.
— Но к англичанам они хорошо относятся?
— В отчете Кеймиса, который я получил, это единственное радостное сообщение. Индейцы справлялись обо мне и посылали мне добрые пожелания и слова любви.
— Что ж, я искренне надеюсь, что их лояльность к нам останется надолго. Нам это пригодится. Война с Испанией еще далека от завершения… Завтра, если моя нога будет так же хорошо себя чувствовать, прокатимся верхом и поговорим еще обо всем этом. А тем временем твой заместитель будет счастлив оставить свои обязанности капитана королевской гвардии.
Итак, сбывалась его мечта снова надеть серебряные доспехи и явиться в них пред ее очами. Лиз ошибалась: можно искать, страдать, стремиться к чему-то, но осуществление одной-единственной мечты, оказывается, стоит всего того, что ты сделал за всю свою жизнь.
Ралей и королева ездили бок о бок на лошадях по зеленым лугам, усеянным лютиками и маргаритками, по тропинкам, где запах диких роз смешивался с запахом свежескошенного сена.
Ралей и королева танцевали под тяжелыми светильниками, пока жар от них и собственная усталость не выпроваживали их на свежий воздух, в парк, где под луной поблескивали розы.
Ралей и королева играли в карты, пока в светильниках не истаивали свечи и их надо было менять. И все это время они без устали разговаривали, и строили планы, и смеялись, два утонченных, редких ума, которым было так одиноко в разлуке.
А далеко в Шерборне Лиз, подоткнув юбки, стремительно неслась за маленьким Уолтером, осваивавшим езду верхом на пони, бока которого были слишком широки для его сильных, но слишком еще коротких и толстеньких ножек. Она не могла доверить это дело никому другому, так как по мере того, как проходили недели и месяцы со дня расставанья, она все сильнее осознавала, что все, что ей осталось от странного, одержимого, непонятного человека, за которого она вышла замуж, был маленький Уолтер. Тем не менее она должна была воспитать своего сына так, как того хотел бы его отец, если бы его мысли и желания когда-нибудь снова обратились к делам житейским, к своему дому. И она обучала мальчика грамоте, вычерчивая на земле палочкой буквы, или вырезая колечки из яблочной кожуры, или прибегая к помощи сахарных палочек, которые прилежный ученик затем с жадностью поглощал, когда заканчивались уроки. И, проделывая все это, она едва ли сознавала, что готовит, возможно, самое прекрасное жертвоприношение из всех, когда-либо положенных к ногам мужчины. Ралей, вращаясь среди великих мира сего, друг Эффингема, собутыльник Эссекса, «милый Уолтер» королевы, вряд ли нуждался в преданности двух упоенных, взъерошенных созданий, дурачившихся на просторах шерборнских лугов, умиротворенных и веселых, старавшихся поймать резвого, маленького пони, который отказывался признавать время уроков.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ДВОР В ХЭМПТОНЕ. НОЯБРЬ 1599 ГОДА
Пробежало лето. Ралей успел побывать с Эссексом в его неудачной экспедиции к Азорским островам, но для себя сумел извлечь все возможные почести из этого обреченного на провал похода.
Кончалась осень, а Елизавета все еще оставалась в Хэмптоне. Обычно она уезжала из Хэмптона ко времени созревания винограда, но в этом году королева замешкалась, явно не решаясь пуститься в путь. Ее раздражал Эссекс. И хотя у Елизаветы не хватало желания, чтобы напуститься на него и излить весь свой гнев, постоянное недовольство подтачивало ее здоровье. Она горько сетовала на холод. Порошки Топиавари помогали ей от изнуряющей головной боли и болей в ревматических суставах, но они не могли согреть ее. Елизавета избегала больших помещений, где тяжелые портьеры раскачивались на сквозняке, и присмотрела себе две небольшие комнаты, в которых постоянно поддерживался большой огонь в каминах. Поверх шуршащих шелков и тяжелого шелестящего бархатного одеяния она носила горностаевый плащ с высоким, жестким воротником, плотно прилегавшим к ее шее, в результате чего походила на снежную бабу с карнавальной маской вместо лица.
Такой увидел ее Ралей как-то ноябрьским утром и впервые был потрясен сознанием того, что и она в конце концов всего лишь смертная женщина и что приближается время, когда Елизавета, как сказал однажды старый, грязный индейский король в своей замызганной глиняной хижине, будет «каждый день слышать зов смерти». Сам же Ралей чувствовал себя прекрасно и не вспоминал о своем возрасте. Он ехал в Хэмптон холодным утром, и белый пар лошадиного дыхания смешивался с облачком пара из его собственного рта. Красное солнце поднялось над горизонтом и заблистало на покрытых инеем, мерзлых лугах, а он ехал по дороге по берегу реки и пел песню о чести, которая приходит и уходит незнамо откуда, и не сознавал, какое жало таится в ней. Кому какое дело до того, как честь приходит и как уходит, если вот она, при нем сегодня? Он держит ее в своих руках, она — его. Мысли Уолтера вернулись в недавнее прошлое.
Кончалась осень, а Елизавета все еще оставалась в Хэмптоне. Обычно она уезжала из Хэмптона ко времени созревания винограда, но в этом году королева замешкалась, явно не решаясь пуститься в путь. Ее раздражал Эссекс. И хотя у Елизаветы не хватало желания, чтобы напуститься на него и излить весь свой гнев, постоянное недовольство подтачивало ее здоровье. Она горько сетовала на холод. Порошки Топиавари помогали ей от изнуряющей головной боли и болей в ревматических суставах, но они не могли согреть ее. Елизавета избегала больших помещений, где тяжелые портьеры раскачивались на сквозняке, и присмотрела себе две небольшие комнаты, в которых постоянно поддерживался большой огонь в каминах. Поверх шуршащих шелков и тяжелого шелестящего бархатного одеяния она носила горностаевый плащ с высоким, жестким воротником, плотно прилегавшим к ее шее, в результате чего походила на снежную бабу с карнавальной маской вместо лица.
Такой увидел ее Ралей как-то ноябрьским утром и впервые был потрясен сознанием того, что и она в конце концов всего лишь смертная женщина и что приближается время, когда Елизавета, как сказал однажды старый, грязный индейский король в своей замызганной глиняной хижине, будет «каждый день слышать зов смерти». Сам же Ралей чувствовал себя прекрасно и не вспоминал о своем возрасте. Он ехал в Хэмптон холодным утром, и белый пар лошадиного дыхания смешивался с облачком пара из его собственного рта. Красное солнце поднялось над горизонтом и заблистало на покрытых инеем, мерзлых лугах, а он ехал по дороге по берегу реки и пел песню о чести, которая приходит и уходит незнамо откуда, и не сознавал, какое жало таится в ней. Кому какое дело до того, как честь приходит и как уходит, если вот она, при нем сегодня? Он держит ее в своих руках, она — его. Мысли Уолтера вернулись в недавнее прошлое.