Страница:
— Ну и ну! Да, такое стоило, пожалуй, потери Шерборна. Ничего подобного никто не слышал со времен Пьера Гавестона, украшавшего себя бриллиантами из королевской короны при Эдуарде Втором! Ты уверена, что тебе это не приснилось?
— Сама королева сказала мне об этом.
— Королева?
— Да, — подтвердила Лиз, усаживаясь на стул и сажая его рядом с собой. — Сегодня я ходила к королю просить оставить Шерборн Уолтеру. Как я умоляла его! Я опустилась перед ним на колени и, как ты сам видишь, постаралась выглядеть как можно привлекательней. Единственное, чего мне удалось добиться, это разрешения быть здесь с тобой. Как только я вышла из его покоев, туда поспешил мужчина, а женщина, проходившая в это время по коридору, увидев его, воскликнула: «Чтоб ты провалился!», и я, видимо, неприлично уставилась на нее. Она посмотрела на меня и назвала по имени. И это была королева, Уолтер. Мы вышли с нею в парк и поговорили. Она хочет навестить тебя и привести с собой своего сына, принца Генриха. Она хочет, чтобы он видел перед собой Мужчину. И это ты, любовь моя. Более того, она обещала, что не пожалеет ни сил, ни слов в защиту тебя, чтобы вызволить из темницы.
— Вот это новость так новость. Какая она из себя? Обладает ли она властью?
— Она придет, и ты увидишь ее. Она небольшого роста, не толстая, но коренастая. У нее довольно плоское, круглое, жесткое лицо, но оно расцветает, когда она улыбается. У нее очень приятный, низкий голос, говорит она с небольшим акцентом. Но королева знает, чего хочет, и у нее полно планов относительно ее сына. Она мне нравится, Уолтер.
— Я рад, что хотя бы одна из королев Англии сумела понравиться тебе, — сказал Ралей, развлекаясь восторженной похвалой жены ее величеству.
— Она и тебе понравится, — уверенно заявила Лиз.
— Возможно. Но тем не менее, Лиз, хотя я несказанно рад твоему решению, но я не хотел бы, чтобы ты оставалась тут.
— Почему, Бога ради?
— Ты возненавидишь тут все. Тауэр ни в коем случае не для тебя. Ты поблекнешь, ослабнешь в этих вечно сырых стенах. Здесь никогда не бывает солнца. А здешние правила сведут тебя с ума.
— О нет! О нет! Если уж ты со своей лихорадкой выносишь все это, мы тоже как-нибудь справимся.
— Мы?
— Уолтер и я. Он там, за дверью сейчас.
— Это не место для него.
— Не место? Что подойдет принцу Уэльскому, то уж конечно подойдет и сыну Ралея. А это — общение с собственным отцом. Я тоже хочу, чтобы мой сын видел перед собой Мужчину.
Лиз пожала ему руку и направилась к двери, но задержалась и со всей серьезностью сказала ему:
— Не пытайся переубедить меня. Я всегда жила там, где мне нравилось. Это мое право как свободной женщины.
«Свободная женщина!» — подумала она, стараясь открыть дверь, которая наконец подалась. Она думала о дремучих лесах и зеленых полях в Шерборне, об уютных комнатах, о парке, предмете ее постоянного восхищения. Мысль о Тауэре обдала ее холодом, Лиз всю жизнь страшилась замка. Но она выбрала его, потому что, несмотря на всю свою хваленую свободу, она оставалась не более чем рабой гордого человека, которого не смогли сломить никакие несчастья. И на меньшее она не была согласна. Лиз позвала юного Уолтера.
— Но это уже конец истории. Нам ничего не оставалось, как только возвращаться домой, — сказал Ралей, откидываясь на спинку кресла и набивая табаком трубку.
— И больше вы никогда туда не плавали?
— Нет, существовали причины, из-за которых некоторое время я не мог этого сделать, но я посылал туда на разведку Уиддона, и он, прибыв к Ориноко, наткнулся на форт Беррео в месте слияния двух рек. Было бы у меня достаточно денег, чтобы повторить экспедицию сразу после того, как кончились дожди… Не могу я больше оставаться здесь и бить баклуши.
— И кто, как не мой отец, держит в клетке такую птицу? — вздохнул Генри. — Не падайте духом, сэр Уолтер, а то вы так и останетесь ни с чем. Вот подождите, стану я королем, вы получите в свое распоряжение столько кораблей, людей и денег, сколько вам понадобится.
Ралей улыбнулся.
— Пойдемте, я вам кое-что покажу.
Он привел юного принца к переоборудованному курятнику, который Уэд, подметив, каким вниманием королевы и ее сына пользуется узник, предоставил в полное его распоряжение. Ралей превратил его в лабораторию с установкой для дистилляции воды и печью для исследования проб золота. На ней же он приготавливал мази и снадобья по рецептам Топиавари. Здесь же он проводил и различные эксперименты. Он достал с полки флягу. Откупорив ее, Ралей протянул ее Генриху.
— Попробуйте.
Принц отпил содержимое фляги, опустил ее и, с удивлением посмотрев на Ралея, понюхал напиток.
— Это просто вода, — сказал он, решив, что сэр Уолтер ошибся.
— Хорошая вода?
— Да, хорошая, обыкновенная вода. Что в ней такого?
— Я ее сделал. Вам когда-нибудь приходила в голову мысль о том, сколько сражений было проиграно, сколько экспедиций должно было повернуть назад, сколько славных приключений закончилось ничем и сколько людей умерло от жажды, потому что опустели бочки, не осталось в них ни капли воды? А на много миль вокруг них море раскинуло свои соленые воды. Теперь ни один моряк, ни один исследователь дальних стран не погибнет от жажды. То, что вы сейчас попробовали, была дистиллированная вода, добытая из морской воды. Уиддон доставил мне сюда эту бочку. Я вскипятил немного воды, собрал пар, он передавался из одного сосуда в другой, пока снова не приобрел вид воды (у нее был до того отвратительный вкус), и теперь вы не смогли отличить ее от обычной, хорошей воды. Разве это не открытие?
— Такое, что стоит всех этих лет вашего заключения, — торжественно произнес Генри.
— Возможно. Я частенько задумываюсь над тем, что все, что ни делается в мире, все к лучшему или, во всяком случае, имеет какое-то тайное предназначение. На воле я никогда не задумался бы над этими проблемами.
— А я, может быть, так и не узнал бы вас.
— Так ли это важно. В круговороте придворных интриг упоминание о Гвиане — не более чем пустой звук.
— О нет. В жизни всегда найдется внимательный и целеустремленный слушатель истинно мужественных историй. Ваша история — самая мужественная, самая лучшая из всех, какие мне когда-либо доводилось слышать. Вам не придется теперь долго оставаться здесь. Карр впал в немилость, новый фаворит моего отца Вильерс терпеть не может Говардсов и дружит с моей матерью и со мной. У меня отныне будет власть, у меня уже есть мои собственные приближенные, и я не успокоюсь до тех пор, мой дорогой друг, пока вы не окажетесь на свободе. А за этот короткий срок… нет, это нагло с моей стороны обращаться к вам с таким предложением…
— Говорите, — сказал Ралей.
— За этот короткий срок вы можете с помощью своего пера достигнуть бессмертия.
— Я уже описал свою историю.
— Вы способны на большее. Вы единственный из всех, кого я знаю, одинаково глубоко разбираетесь и в прошлом и в будущем и поэтому должны написать всемирную историю.
«Всемирная история» — хорошо сказано. Грехопадение человека. Разграблен Иерусалим. Рим пал в результате нашествия варварских племен. Долгие годы в Тауэре научили Ралея не только отчаянию, но и терпению. Он, в отличие от принца, не верил в свое скорое освобождение. У него было много времени впереди.
— Я это сделаю! — воскликнул Ралей. — Я напишу всемирную историю для вас.
Загоревшись этой идеей, он плотно закрыл дверь в курятник-лабораторию. Завершен — и вполне успешно — великий эксперимент. Изготовлено достаточное количество снадобий. Ему не придется отвлекаться на другие дела. Доктор Баррел снабдит его книгами и добрым советом. Бен Джонсон просмотрит все работы по теме, опубликованные в прессе. А для него самого эта книга станет прибежищем от тоски. Он уйдет в нее от своих двух клетушек, от прогулок по террасе и от крошечной лаборатории. Это будет его битва при Саламине. [40]
Пелопоннес, твои четыре тысячи бойцов
Спят после битвы, сразив три миллиона персов.
Он проложит себе путь к свободе тоже через Фермопилы. Голос принца прервал мечты, рожденные им же:
— Дайте мне трубку, сэр Уолтер. Мой отец только что проклял эту губительную привычку, так что это, пожалуй, настоящее занятие для мужчин.
«О всемогущая Смерть, справедливая и необоримая, — слипающимися глазами читал он, — тот, кому никто не отваживался и совета дать, того Ты увещевала; то, чего никто не смел делать, Ты делала; тот, к кому прельщался весь мир, того Ты вышвыривала из этого мира и презирала; Ты соединила воедино все величие и всю гордыню человеческую, всю жестокость и суетность людей и укрыла все это всего лишь двумя короткими словами: „Hie Jacet“. [41]
— Я должен прочитать последние слова, очень важные слова, — так тихо сказал принц, что Вильерсу пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать его. — Сделай для него все возможное, Джордж. Ты один должен сделать все, что мы задумывали с тобой вместе. Не подведи меня. Никогда еще не было человека такого умного, такого благородного и такого мужественного, как он. Он не должен умереть узником. Ах, какой язык!
— Вы слишком рано опускаете руки, — неуверенно возразил Вильерс. — Не бойтесь, вы еще сами освободите его из Тауэра.
— Нет. Я ведь частенько присутствовал при изготовлении этого снадобья в лаборатории Ралея и не раз слышал, как он говорил, что оно помогает от всех болезней, если только болезнь не вызвана отравлением. Я выпил целую кварту его, и никакого улучшения. Меня отравили, и я умру. Все мои чаяния, мое будущее царствование, все, что я мог совершить, все оказалось мертворожденным и едва ли заслуживает даже тех коротких слов: «Hie Jacet».
— Вы слишком много разговариваете. У вас снова начнется озноб, — сказал Вильерс.
Он подошел к окну и наблюдал за грачами, летавшими вокруг своих гнезд на черных кленах, голые вершины деревьев сплели сеть из веток на фоне красноватого, закатного неба. Как грустно, думал Джордж Вильерс, умирать в пору своей весны, когда на каждом дереве во всей Англии взбухают весенние почки. Он знал, что люди с подозрением смотрят на его преданность принцу, расценивая ее как его стремление остаться фаворитом и при будущем короле, как и при Якове. Люди не понимали, — а сам он был не из тех, кто станет выяснять отношения, — что юный принц, ныне умиравший в своей постели, оказывал истинное, сильное воздействие на его приземленную и легкомысленную душу.
Вильерс отошел от окна и нежно предложил:
— Давайте я вас уложу как следует. Через десять минут здесь будет ваша матушка с докторами. Я слышал, как приказывали разбудить ее в четыре.
— Если любишь меня, Джордж, отмени приказ. За последние шесть дней королева впервые отдыхает, и она ничем не может помочь мне. У нее сердце разрывается на части, когда она видит меня, а у меня — когда я слышу ее плач. Сделай это, Джордж, и возвращайся ко мне. И поплотнее закрой дверь от этих пиявок.
Вильерс неохотно подчинился просьбе Генри. Он надеялся, что это проявление воли свидетельствует об улучшении самочувствия принца. Может быть, у него прибавилось сил.
Когда он вернулся, то нашел принца еще глубже погрузившимся в подушки, в одной руке он по-прежнему сжимал «Всемирную историю».
— Последняя просьба к тебе, Джордж. Раскури мне трубку. Не думаю, что смогу покурить ее. Но уж если я должен умереть, то что может быть лучше, чем умереть с его книгой в одной руке и с его трубкой в другой?
Умирающие, подумал наш мирянин, видят все яснее. Умиравший разбойник, взглянув на распятого рядом с ним товарища по несчастью, назвал его «Господи». И принц на пороге своей смерти — в том, что он умрет, Вильерс уже не сомневался, — видел что-то настолько привлекательное в этом старом узнике Тауэра, что даже перед кончиной подражал ему в курении, как при жизни подражал его походке.
Передав ему трубку, он дернул за шнурок звонка, который прозвенел в комнатах королевы и докторов, и, вернувшись к постели принца, торжественно произнес:
— Обещаю вам, что не пощажу сил своих ради спасения вашего Ралея.
На выполнение обещания ушло ровно два года.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
— Сама королева сказала мне об этом.
— Королева?
— Да, — подтвердила Лиз, усаживаясь на стул и сажая его рядом с собой. — Сегодня я ходила к королю просить оставить Шерборн Уолтеру. Как я умоляла его! Я опустилась перед ним на колени и, как ты сам видишь, постаралась выглядеть как можно привлекательней. Единственное, чего мне удалось добиться, это разрешения быть здесь с тобой. Как только я вышла из его покоев, туда поспешил мужчина, а женщина, проходившая в это время по коридору, увидев его, воскликнула: «Чтоб ты провалился!», и я, видимо, неприлично уставилась на нее. Она посмотрела на меня и назвала по имени. И это была королева, Уолтер. Мы вышли с нею в парк и поговорили. Она хочет навестить тебя и привести с собой своего сына, принца Генриха. Она хочет, чтобы он видел перед собой Мужчину. И это ты, любовь моя. Более того, она обещала, что не пожалеет ни сил, ни слов в защиту тебя, чтобы вызволить из темницы.
— Вот это новость так новость. Какая она из себя? Обладает ли она властью?
— Она придет, и ты увидишь ее. Она небольшого роста, не толстая, но коренастая. У нее довольно плоское, круглое, жесткое лицо, но оно расцветает, когда она улыбается. У нее очень приятный, низкий голос, говорит она с небольшим акцентом. Но королева знает, чего хочет, и у нее полно планов относительно ее сына. Она мне нравится, Уолтер.
— Я рад, что хотя бы одна из королев Англии сумела понравиться тебе, — сказал Ралей, развлекаясь восторженной похвалой жены ее величеству.
— Она и тебе понравится, — уверенно заявила Лиз.
— Возможно. Но тем не менее, Лиз, хотя я несказанно рад твоему решению, но я не хотел бы, чтобы ты оставалась тут.
— Почему, Бога ради?
— Ты возненавидишь тут все. Тауэр ни в коем случае не для тебя. Ты поблекнешь, ослабнешь в этих вечно сырых стенах. Здесь никогда не бывает солнца. А здешние правила сведут тебя с ума.
— О нет! О нет! Если уж ты со своей лихорадкой выносишь все это, мы тоже как-нибудь справимся.
— Мы?
— Уолтер и я. Он там, за дверью сейчас.
— Это не место для него.
— Не место? Что подойдет принцу Уэльскому, то уж конечно подойдет и сыну Ралея. А это — общение с собственным отцом. Я тоже хочу, чтобы мой сын видел перед собой Мужчину.
Лиз пожала ему руку и направилась к двери, но задержалась и со всей серьезностью сказала ему:
— Не пытайся переубедить меня. Я всегда жила там, где мне нравилось. Это мое право как свободной женщины.
«Свободная женщина!» — подумала она, стараясь открыть дверь, которая наконец подалась. Она думала о дремучих лесах и зеленых полях в Шерборне, об уютных комнатах, о парке, предмете ее постоянного восхищения. Мысль о Тауэре обдала ее холодом, Лиз всю жизнь страшилась замка. Но она выбрала его, потому что, несмотря на всю свою хваленую свободу, она оставалась не более чем рабой гордого человека, которого не смогли сломить никакие несчастья. И на меньшее она не была согласна. Лиз позвала юного Уолтера.
II
— Продолжайте, продолжайте же, — умолял принц.— Но это уже конец истории. Нам ничего не оставалось, как только возвращаться домой, — сказал Ралей, откидываясь на спинку кресла и набивая табаком трубку.
— И больше вы никогда туда не плавали?
— Нет, существовали причины, из-за которых некоторое время я не мог этого сделать, но я посылал туда на разведку Уиддона, и он, прибыв к Ориноко, наткнулся на форт Беррео в месте слияния двух рек. Было бы у меня достаточно денег, чтобы повторить экспедицию сразу после того, как кончились дожди… Не могу я больше оставаться здесь и бить баклуши.
— И кто, как не мой отец, держит в клетке такую птицу? — вздохнул Генри. — Не падайте духом, сэр Уолтер, а то вы так и останетесь ни с чем. Вот подождите, стану я королем, вы получите в свое распоряжение столько кораблей, людей и денег, сколько вам понадобится.
Ралей улыбнулся.
— Пойдемте, я вам кое-что покажу.
Он привел юного принца к переоборудованному курятнику, который Уэд, подметив, каким вниманием королевы и ее сына пользуется узник, предоставил в полное его распоряжение. Ралей превратил его в лабораторию с установкой для дистилляции воды и печью для исследования проб золота. На ней же он приготавливал мази и снадобья по рецептам Топиавари. Здесь же он проводил и различные эксперименты. Он достал с полки флягу. Откупорив ее, Ралей протянул ее Генриху.
— Попробуйте.
Принц отпил содержимое фляги, опустил ее и, с удивлением посмотрев на Ралея, понюхал напиток.
— Это просто вода, — сказал он, решив, что сэр Уолтер ошибся.
— Хорошая вода?
— Да, хорошая, обыкновенная вода. Что в ней такого?
— Я ее сделал. Вам когда-нибудь приходила в голову мысль о том, сколько сражений было проиграно, сколько экспедиций должно было повернуть назад, сколько славных приключений закончилось ничем и сколько людей умерло от жажды, потому что опустели бочки, не осталось в них ни капли воды? А на много миль вокруг них море раскинуло свои соленые воды. Теперь ни один моряк, ни один исследователь дальних стран не погибнет от жажды. То, что вы сейчас попробовали, была дистиллированная вода, добытая из морской воды. Уиддон доставил мне сюда эту бочку. Я вскипятил немного воды, собрал пар, он передавался из одного сосуда в другой, пока снова не приобрел вид воды (у нее был до того отвратительный вкус), и теперь вы не смогли отличить ее от обычной, хорошей воды. Разве это не открытие?
— Такое, что стоит всех этих лет вашего заключения, — торжественно произнес Генри.
— Возможно. Я частенько задумываюсь над тем, что все, что ни делается в мире, все к лучшему или, во всяком случае, имеет какое-то тайное предназначение. На воле я никогда не задумался бы над этими проблемами.
— А я, может быть, так и не узнал бы вас.
— Так ли это важно. В круговороте придворных интриг упоминание о Гвиане — не более чем пустой звук.
— О нет. В жизни всегда найдется внимательный и целеустремленный слушатель истинно мужественных историй. Ваша история — самая мужественная, самая лучшая из всех, какие мне когда-либо доводилось слышать. Вам не придется теперь долго оставаться здесь. Карр впал в немилость, новый фаворит моего отца Вильерс терпеть не может Говардсов и дружит с моей матерью и со мной. У меня отныне будет власть, у меня уже есть мои собственные приближенные, и я не успокоюсь до тех пор, мой дорогой друг, пока вы не окажетесь на свободе. А за этот короткий срок… нет, это нагло с моей стороны обращаться к вам с таким предложением…
— Говорите, — сказал Ралей.
— За этот короткий срок вы можете с помощью своего пера достигнуть бессмертия.
— Я уже описал свою историю.
— Вы способны на большее. Вы единственный из всех, кого я знаю, одинаково глубоко разбираетесь и в прошлом и в будущем и поэтому должны написать всемирную историю.
«Всемирная история» — хорошо сказано. Грехопадение человека. Разграблен Иерусалим. Рим пал в результате нашествия варварских племен. Долгие годы в Тауэре научили Ралея не только отчаянию, но и терпению. Он, в отличие от принца, не верил в свое скорое освобождение. У него было много времени впереди.
— Я это сделаю! — воскликнул Ралей. — Я напишу всемирную историю для вас.
Загоревшись этой идеей, он плотно закрыл дверь в курятник-лабораторию. Завершен — и вполне успешно — великий эксперимент. Изготовлено достаточное количество снадобий. Ему не придется отвлекаться на другие дела. Доктор Баррел снабдит его книгами и добрым советом. Бен Джонсон просмотрит все работы по теме, опубликованные в прессе. А для него самого эта книга станет прибежищем от тоски. Он уйдет в нее от своих двух клетушек, от прогулок по террасе и от крошечной лаборатории. Это будет его битва при Саламине. [40]
Пелопоннес, твои четыре тысячи бойцов
Спят после битвы, сразив три миллиона персов.
Он проложит себе путь к свободе тоже через Фермопилы. Голос принца прервал мечты, рожденные им же:
— Дайте мне трубку, сэр Уолтер. Мой отец только что проклял эту губительную привычку, так что это, пожалуй, настоящее занятие для мужчин.
III
Обложенный со всех сторон подушками и поставив ноги на разогретый кирпич, принц Генри старался одолеть слабость хотя бы настолько, чтобы успеть дочитать книгу.«О всемогущая Смерть, справедливая и необоримая, — слипающимися глазами читал он, — тот, кому никто не отваживался и совета дать, того Ты увещевала; то, чего никто не смел делать, Ты делала; тот, к кому прельщался весь мир, того Ты вышвыривала из этого мира и презирала; Ты соединила воедино все величие и всю гордыню человеческую, всю жестокость и суетность людей и укрыла все это всего лишь двумя короткими словами: „Hie Jacet“. [41]
— Я должен прочитать последние слова, очень важные слова, — так тихо сказал принц, что Вильерсу пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать его. — Сделай для него все возможное, Джордж. Ты один должен сделать все, что мы задумывали с тобой вместе. Не подведи меня. Никогда еще не было человека такого умного, такого благородного и такого мужественного, как он. Он не должен умереть узником. Ах, какой язык!
— Вы слишком рано опускаете руки, — неуверенно возразил Вильерс. — Не бойтесь, вы еще сами освободите его из Тауэра.
— Нет. Я ведь частенько присутствовал при изготовлении этого снадобья в лаборатории Ралея и не раз слышал, как он говорил, что оно помогает от всех болезней, если только болезнь не вызвана отравлением. Я выпил целую кварту его, и никакого улучшения. Меня отравили, и я умру. Все мои чаяния, мое будущее царствование, все, что я мог совершить, все оказалось мертворожденным и едва ли заслуживает даже тех коротких слов: «Hie Jacet».
— Вы слишком много разговариваете. У вас снова начнется озноб, — сказал Вильерс.
Он подошел к окну и наблюдал за грачами, летавшими вокруг своих гнезд на черных кленах, голые вершины деревьев сплели сеть из веток на фоне красноватого, закатного неба. Как грустно, думал Джордж Вильерс, умирать в пору своей весны, когда на каждом дереве во всей Англии взбухают весенние почки. Он знал, что люди с подозрением смотрят на его преданность принцу, расценивая ее как его стремление остаться фаворитом и при будущем короле, как и при Якове. Люди не понимали, — а сам он был не из тех, кто станет выяснять отношения, — что юный принц, ныне умиравший в своей постели, оказывал истинное, сильное воздействие на его приземленную и легкомысленную душу.
Вильерс отошел от окна и нежно предложил:
— Давайте я вас уложу как следует. Через десять минут здесь будет ваша матушка с докторами. Я слышал, как приказывали разбудить ее в четыре.
— Если любишь меня, Джордж, отмени приказ. За последние шесть дней королева впервые отдыхает, и она ничем не может помочь мне. У нее сердце разрывается на части, когда она видит меня, а у меня — когда я слышу ее плач. Сделай это, Джордж, и возвращайся ко мне. И поплотнее закрой дверь от этих пиявок.
Вильерс неохотно подчинился просьбе Генри. Он надеялся, что это проявление воли свидетельствует об улучшении самочувствия принца. Может быть, у него прибавилось сил.
Когда он вернулся, то нашел принца еще глубже погрузившимся в подушки, в одной руке он по-прежнему сжимал «Всемирную историю».
— Последняя просьба к тебе, Джордж. Раскури мне трубку. Не думаю, что смогу покурить ее. Но уж если я должен умереть, то что может быть лучше, чем умереть с его книгой в одной руке и с его трубкой в другой?
Умирающие, подумал наш мирянин, видят все яснее. Умиравший разбойник, взглянув на распятого рядом с ним товарища по несчастью, назвал его «Господи». И принц на пороге своей смерти — в том, что он умрет, Вильерс уже не сомневался, — видел что-то настолько привлекательное в этом старом узнике Тауэра, что даже перед кончиной подражал ему в курении, как при жизни подражал его походке.
Передав ему трубку, он дернул за шнурок звонка, который прозвенел в комнатах королевы и докторов, и, вернувшись к постели принца, торжественно произнес:
— Обещаю вам, что не пощажу сил своих ради спасения вашего Ралея.
На выполнение обещания ушло ровно два года.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ЛОНДОН. 1617 ГОД
Он вышел из Тауэра и направился к дому, который вышедшая за две недели до него из крепости Лиз приготовила для них. Прохожие не обращали внимания на высокого, сутулого человека с седыми волосами, с парализованной левой рукой и шаркающей походкой. Они его не знали. Прошли те времена, когда на улицах Лондона на сэра Уолтера Ралея пялили вовсю глаза и указывали пальцем. И никто из них не догадывался, что все они: водовоз с его бадьями, хозяйки с сумками, продавцы овощей со связками лука и пучками моркови, — все они казались ему такими же прекрасными, как ангелы в радостных, утренних лучах мартовского солнца. Он смотрел на них очарованный. После двенадцатилетнего перерыва он снова шел по улицам, у него из-под ног поднималась пыль, подошвы его ног, отвыкшие от мостовых, горели, громкие голоса людей казались слишком резкими после долгих лет тишины, окружавшей его.
Проплывавшая мимо него леди в паланкине, заметив его удивленный взгляд, не без кокетства, но и с долей неудовольствия, задернула занавески. Откуда ей было знать, что она — первая пассажирка столь странного, впервые повстречавшегося ему вида транспорта?
То глазея по сторонам, то останавливаясь, слегка опьянев от уличной сутолоки, он подошел к скромному домику, который Лиз посчитала подходящим для их семьи с довольно скромными средствами. Они с Уолтером выглядывали из окна и поспешили вниз встретить его. На ней было все то же серое платье с розами, в котором она была на аудиенции короля. Все это время оно пролежало в сундуке с лавандой и теперь сильно пахло этой травой, но шелковые сборки на лифе сильно попортились.
— Бедняжка Лиз, — сказал он, когда было покончено с изъявлением радостных чувств по поводу его прибытия, — мы должны купить тебе новое платье.
— Мне и в этом хорошо, — возразила она. — Продавец, который продал мне его, был мошенником. Пролежав двенадцать лет в сундуке, оно износилось сильнее, чем если бы я носила его каждый день.
— Тем не менее оно по-прежнему тебе впору. Неужели ты никогда не станешь матроной, Лиз?
— У меня полно седых волос, а будет еще больше. Уолтер, сходи на кухню и принеси вина и засахаренных фруктов.
Такой же послушный в свои двадцать, каким он был в десятилетнем возрасте, Уолтер вышел. Как только за ним закрылась дверь, Лиз посерьезнела и заговорила напористо.
— Уолтер, эта наша с ним последняя неделя была ужасной. Стоило ему услышать, по какой причине тебя освободили, как он стал вспоминать об обещании, которое ты дал ему, когда ему было восемь лет. Он клянется, что ты обещал ему взять его с собой в свой следующий поход в Гвиану. Ты должен отрицать это, убедить его, что все это лишь его фантазии.
Дверь открылась, появился Уолтер-младший с подносом в руках.
— Благодарю тебя, — сказала Лиз. — Ты не посмотрел, как там огонь в камине, Уолтер?
— Нет.
— Тогда пойди и посмотри. Я должна быстренько накрыть стол.
Уолтер взглянул на нее и усмехнулся.
— О нет, мать. Пока я не задам отцу свой вопрос, тебе не удастся выдворить меня из комнаты. Ведь если тебе дать время, ты станешь уговаривать его отказаться от его же собственных слов. Отец, разве вы не обещали мне еще в Шерборне, что, когда вы в следующий раз отправитесь в Гвиану, вы возьмете с собой и меня?
— Не помню. У меня всегда была плохая память.
— Вечером на Рождество, когда вы с сэром Кобхэмом и еще каким-то человеком приехали в Шерборн, в холле у лестницы я попросил вас об этом. Тогда вы не сказали мне ни «нет», ни «да», вы посмеялись надо мной и спросили, почему я так хочу этого. Потом как-то во время нашей с вами верховой прогулки я снова попросил вас об этом, и вы торжественно пообещали мне взять меня с собой. Я помню каждое ваше слово. Хотите, повторю их?
— Все это твои выдумки, Уолтер, — резко возразила Лиз. — Твой отец не так глуп, чтобы давать подобные обещания ребенку. Ведь он мог бы отправиться в Гвиану уже на следующий год. Как бы он взял тебя с собой тогда?
— Вы мне сказали, — продолжал Уолтер, обращаясь к отцу и не обращая внимания на слова матери. — «Мой сын» — как видишь, мама, это было торжественное обращение, он начал со слов «мой сын», — «мой сын, я обещаю тебе, что возьму тебя с собой. Для меня самое большое удовольствие сознавать, что зов крови заставил близкого мне человека пойти по моим стопам». Так-то вот.
— Он никогда не мог сказать такое мальчишке, а если бы даже и сказал, ты не мог запомнить его слова, — решительно возразила Лиз.
— Говоря по правде, именно так я и сказал, Лиз.
Ралей мысленно вернулся в то ясное январское
утро, когда они с Уолтером ехали по буковой аллее в Шерборне. Теперь тот маленький толстячок превратился в двадцатилетнего юношу, почти мужчину, и предъявлял ему его собственное обещание, глядя на него с такой же твердостью, какая была присуща ему самому.
— Тут нужно подумать, — сказал Ралей в ответ на неумолимый взгляд сына. — С тех пор многое изменилось.
Лиз охватил страх. Она тоже помнила то Рождество и песню, которую она так и не дала закончить, потому что ее слова ранили ей душу.
— Выполните свое обещание, отец. Я там куда больше сумею сделать для вас, чем любой другой. Я забуду, что вы мой отец, разве что буду более послушен и предан вам больше всех. Пожалуйста, отец. Я мечтал об этом всю жизнь.
— Всего неделю назад ничего не было ясно, твой отец все еще уговаривал Вильерса выпросить для него разрешение у короля. Всю твою жизнь! Тебе что — всего неделя? Поверь мне, всякий, кто услышит тебя, так и решит.
— Оставь мальчика в покое, — сказал Ралей, заметив угрюмую, агрессивную мину на лице юноши. — Я дал обещание, не подумав о последствиях, с которыми столкнусь, когда оно снова всплывет на поверхность. Позднее мы все с тобой обговорим, Уолтер. Ну а пока должен сказать, что теперь я не хотел бы, чтобы ты шел со мной в этот поход. После обеда мы с тобой спустимся к докам и выберем себе корабль. Я назову его «Судьба», потому что это действительно моя судьба.
На обратном пути они встретили Джорджа Перси, человека, который одним из немногих навещал Ралея в Тауэре. Он присоединился к ним, и между ними завязался разговор об экспедиции.
— Итак, он отпустил вас с условием, что вы привезете ему золотой прииск. Очень хотел бы надеяться, что так оно и будет. Но скажу по секрету: испанцы знают все об экспедиции уже сейчас. Дон Диего, испанский посол, предложил дать вам спокойно выйти в открытое море. Вам понятно, что это означает? Он будет знать все о ваших планах. И вы дойдете только до того места, до которого они позволят вам, и ни на ярд дальше.
— Я знаю. От всего этого заигрывания с испанцами любого англичанина тошнит. Тем не менее я ухожу в поход на этих условиях и, что бы там ни было, должен выполнить их. У меня не такое положение, при котором я мог бы торговаться. И скажу вам по секрету: я когда-то уже задал перцу испанцам и надеюсь повторить это. Еще какие новости?
— В гостинице «Колокол» остановилась аборигенка из Виргинии. Говорят, в своей стране она принцесса. Я как раз иду туда. Пойдемте со мной?
— Пойду ли я? Прибавим-ка шагу!
Человек из Виргинии! Да она может рассказать ему, как дела в колонии у Смита.
— Уж не сама ли это Покахонтас, а? — спросил он, задыхаясь от темпа, который сам же предложил.
— Да, так ее зовут, — сказал Перси. — Как-то на днях она была на скачках в Ньюмаркете вместе с королем и королевой.
Ралей чуть ли не с чувством благоговения вошел в гостиницу «Колокол». Покахонтас, высокая, стройная, с кожей цвета листьев старого дуба, поднялась навстречу Перси, которого она уже знала. Он насмешливо представил Ралея «принцессе»: недалекий, ограниченный Перси отдавал прерогативу королевского достоинства особам с белой кожей, — и он был крайне удивлен, увидев, как Ралей опустился на колени и поцеловал черную руку с выражением глубочайшего уважения. Юный Уолтер в свою очередь поступил так же. Дочь Похатана, которую в Англии встретили с любопытством и доброжелательно, но без должного благоговения, засияла от удовольствия и смотрела с улыбкой на этого высокого, статного мужчину с прекрасными манерами и на его прелестного сына.
— Вы знайте капитан Джон Смит? — спросила она на ломаном английском языке.
— Да. Это мой человек. Я послал его в Виргинию.
— Вы посылать его? Вы гордиться им?
— Очень. Благодаря его энергии и мужеству колония существует наконец. Кстати, как у них дела?
— Хорошо, как они не искать золото, теперь табак, и картошка, и индейский маис, чтобы кушать. Не так было. Но не будет капитан Смит для меня.
— Не будет?
— Не будет, — покачав головой, повторила Покахонтас. — Вы не слышать история, как я покупать капитан?
Глаза ее вспыхнули диким огнем, на щеках появился румянец.
— Нет. Расскажите мне. В последнее время я мало слышал хороших историй.
— Мой папа схватить его на охота — большой лес. Мой папа не любить белый люди, он велит голова долой. Принести камень, топор. Я выглядывать и видеть человек. Какой белый шея, борода — солнце. Я бежать из дома и класть мой голова на его — они мою отсекать сначала. Я — дочь короля. Они не сметь. И он спасайт. Я говорить мой папа и на другой ден мука и мясо буйвол — белому человеку, а я показать им, как сажать маис.
— Замечательная история, — сказал Ралей, — позвольте и мне отблагодарить вас за него. Потерять такого человека для нас было бы невосполнимой утратой.
Покахонтас выглядела опечаленной.
— Он нет благодарить меня теперь. Раньше — да, не теперь. Он меня отсылать сюда, так далеко.
— Вы вернетесь, Покахонтас. Назад, в Виргинию.
— Да, может, когда-то. Но капитан Смит не любить меня. Все равно, где я есть.
В комнате витала трагедия. Белый мужчина, коричневая женщина. Сколько же еще будет таких грустных историй, подумал Ралей, пока флаги белого человека не вознесутся над всей землей?
Они покинули несчастную принцессу, чьей судьбой стала любовь к белому человеку, чье здоровье погубит английская зима и чьи кости будут покоиться на английском кладбище. Они вернулись в скромный дом, где Лиз с настороженными глазами и горящими от готовки на плите щеками ждала их ужинать.
Корпус «Судьбы» уже возвышался над доками; испанский посол и король исподтишка обсуждали все, что планировал Ралей, каждую дощечку на корабле, каждую погруженную на него пушку — в Мадриде обо всем сразу же становилось известно; а Лиз решила поставить на карту все. Судьба, которая отняла у нее любовь, покой, здоровье, свободу и гордость, теперь покушалась на ее сына, и на алтарь этой последней битвы она решила положить всю себя, до последнего вздоха. А это было тяжко, потому что, подобно богиням судьбы, эти двое самых любимых ею людей объединились в битве против нее.
— Ты еще слишком молод, чтобы знать, что тебе нужно, — с отчаянием в голосе сказала она Уолтеру.
— Мне почти двадцать один год. Отец пошел на войну с Нидерландами, когда ему было меньше лет, чем мне, — упрямо настаивал на своем Уолтер.
— Все это так гадко. Ты не должен был принимать навязанные тебе королем и испанцами условия, — сказала она, обращаясь уже к Ралею, — но тебе хоть кол на голове теши. Но зачем же сбивать с панталыку мальчишку? Скажи «нет», скажи твердо и пощади моего сына.
— Он не только твой, но и мой сын, Лиз.
— Твой сын! Ты хоть вспоминал об этом в ожидании, когда королева позовет тебя, когда я одна воспитывала его? Не вспоминал. Он тогда был ребенком, требующим забот, и воздух Лондона был вреден ему. А теперь, когда он благодаря мне вырос и стал мужчиной, ты видишь в нем лишь очередную жертву своей страсти к приключениям. Может, ты и для меня найдешь место кока или матроса на своем корабле, и мы составим семейную команду?
— Ты несправедлива ко мне, Лиз. Ты всегда не понимала меня, когда речь заходила о моих рискованных предприятиях.
— А ты чего бы хотел? Этот твой последний поход в Гвиану — он же привел всех нас к полному краху. Теперь-то я это отлично понимаю. Яков стал твоим врагом не потому, что ты будто бы составлял заговор против него, а потому, что всем известно, как ты ненавидишь Испанию, а он всячески старается ее задобрить. Вот почему мы лишились Шерборна и провели двенадцать лет в Тауэре. Но ты и теперь настолько глуп, что отправляешься на поиски золота во владениях испанцев и при этом обещаешь не наносить им ударов. Они же тем временем прекрасно осведомлены о том, когда и куда ты намерен отправиться. И при этом ты хочешь взять с собой Уолтера. Откуда у тебя эта чертова слепота? — Она тяжело вздохнула и продолжала уже более спокойно: — Ты иди, уж коли решил. Ты никогда не принадлежал мне, разве что несколько быстролетных часов. Но Уолтер — мой, он плоть от плоти моей: я его родила, я нянчила его, когда он был болен, я учила его, когда он был здоров, и воспитывала мужчиной. Я не дам ему уйти от меня.
Проплывавшая мимо него леди в паланкине, заметив его удивленный взгляд, не без кокетства, но и с долей неудовольствия, задернула занавески. Откуда ей было знать, что она — первая пассажирка столь странного, впервые повстречавшегося ему вида транспорта?
То глазея по сторонам, то останавливаясь, слегка опьянев от уличной сутолоки, он подошел к скромному домику, который Лиз посчитала подходящим для их семьи с довольно скромными средствами. Они с Уолтером выглядывали из окна и поспешили вниз встретить его. На ней было все то же серое платье с розами, в котором она была на аудиенции короля. Все это время оно пролежало в сундуке с лавандой и теперь сильно пахло этой травой, но шелковые сборки на лифе сильно попортились.
— Бедняжка Лиз, — сказал он, когда было покончено с изъявлением радостных чувств по поводу его прибытия, — мы должны купить тебе новое платье.
— Мне и в этом хорошо, — возразила она. — Продавец, который продал мне его, был мошенником. Пролежав двенадцать лет в сундуке, оно износилось сильнее, чем если бы я носила его каждый день.
— Тем не менее оно по-прежнему тебе впору. Неужели ты никогда не станешь матроной, Лиз?
— У меня полно седых волос, а будет еще больше. Уолтер, сходи на кухню и принеси вина и засахаренных фруктов.
Такой же послушный в свои двадцать, каким он был в десятилетнем возрасте, Уолтер вышел. Как только за ним закрылась дверь, Лиз посерьезнела и заговорила напористо.
— Уолтер, эта наша с ним последняя неделя была ужасной. Стоило ему услышать, по какой причине тебя освободили, как он стал вспоминать об обещании, которое ты дал ему, когда ему было восемь лет. Он клянется, что ты обещал ему взять его с собой в свой следующий поход в Гвиану. Ты должен отрицать это, убедить его, что все это лишь его фантазии.
Дверь открылась, появился Уолтер-младший с подносом в руках.
— Благодарю тебя, — сказала Лиз. — Ты не посмотрел, как там огонь в камине, Уолтер?
— Нет.
— Тогда пойди и посмотри. Я должна быстренько накрыть стол.
Уолтер взглянул на нее и усмехнулся.
— О нет, мать. Пока я не задам отцу свой вопрос, тебе не удастся выдворить меня из комнаты. Ведь если тебе дать время, ты станешь уговаривать его отказаться от его же собственных слов. Отец, разве вы не обещали мне еще в Шерборне, что, когда вы в следующий раз отправитесь в Гвиану, вы возьмете с собой и меня?
— Не помню. У меня всегда была плохая память.
— Вечером на Рождество, когда вы с сэром Кобхэмом и еще каким-то человеком приехали в Шерборн, в холле у лестницы я попросил вас об этом. Тогда вы не сказали мне ни «нет», ни «да», вы посмеялись надо мной и спросили, почему я так хочу этого. Потом как-то во время нашей с вами верховой прогулки я снова попросил вас об этом, и вы торжественно пообещали мне взять меня с собой. Я помню каждое ваше слово. Хотите, повторю их?
— Все это твои выдумки, Уолтер, — резко возразила Лиз. — Твой отец не так глуп, чтобы давать подобные обещания ребенку. Ведь он мог бы отправиться в Гвиану уже на следующий год. Как бы он взял тебя с собой тогда?
— Вы мне сказали, — продолжал Уолтер, обращаясь к отцу и не обращая внимания на слова матери. — «Мой сын» — как видишь, мама, это было торжественное обращение, он начал со слов «мой сын», — «мой сын, я обещаю тебе, что возьму тебя с собой. Для меня самое большое удовольствие сознавать, что зов крови заставил близкого мне человека пойти по моим стопам». Так-то вот.
— Он никогда не мог сказать такое мальчишке, а если бы даже и сказал, ты не мог запомнить его слова, — решительно возразила Лиз.
— Говоря по правде, именно так я и сказал, Лиз.
Ралей мысленно вернулся в то ясное январское
утро, когда они с Уолтером ехали по буковой аллее в Шерборне. Теперь тот маленький толстячок превратился в двадцатилетнего юношу, почти мужчину, и предъявлял ему его собственное обещание, глядя на него с такой же твердостью, какая была присуща ему самому.
— Тут нужно подумать, — сказал Ралей в ответ на неумолимый взгляд сына. — С тех пор многое изменилось.
Лиз охватил страх. Она тоже помнила то Рождество и песню, которую она так и не дала закончить, потому что ее слова ранили ей душу.
— Выполните свое обещание, отец. Я там куда больше сумею сделать для вас, чем любой другой. Я забуду, что вы мой отец, разве что буду более послушен и предан вам больше всех. Пожалуйста, отец. Я мечтал об этом всю жизнь.
— Всего неделю назад ничего не было ясно, твой отец все еще уговаривал Вильерса выпросить для него разрешение у короля. Всю твою жизнь! Тебе что — всего неделя? Поверь мне, всякий, кто услышит тебя, так и решит.
— Оставь мальчика в покое, — сказал Ралей, заметив угрюмую, агрессивную мину на лице юноши. — Я дал обещание, не подумав о последствиях, с которыми столкнусь, когда оно снова всплывет на поверхность. Позднее мы все с тобой обговорим, Уолтер. Ну а пока должен сказать, что теперь я не хотел бы, чтобы ты шел со мной в этот поход. После обеда мы с тобой спустимся к докам и выберем себе корабль. Я назову его «Судьба», потому что это действительно моя судьба.
На обратном пути они встретили Джорджа Перси, человека, который одним из немногих навещал Ралея в Тауэре. Он присоединился к ним, и между ними завязался разговор об экспедиции.
— Итак, он отпустил вас с условием, что вы привезете ему золотой прииск. Очень хотел бы надеяться, что так оно и будет. Но скажу по секрету: испанцы знают все об экспедиции уже сейчас. Дон Диего, испанский посол, предложил дать вам спокойно выйти в открытое море. Вам понятно, что это означает? Он будет знать все о ваших планах. И вы дойдете только до того места, до которого они позволят вам, и ни на ярд дальше.
— Я знаю. От всего этого заигрывания с испанцами любого англичанина тошнит. Тем не менее я ухожу в поход на этих условиях и, что бы там ни было, должен выполнить их. У меня не такое положение, при котором я мог бы торговаться. И скажу вам по секрету: я когда-то уже задал перцу испанцам и надеюсь повторить это. Еще какие новости?
— В гостинице «Колокол» остановилась аборигенка из Виргинии. Говорят, в своей стране она принцесса. Я как раз иду туда. Пойдемте со мной?
— Пойду ли я? Прибавим-ка шагу!
Человек из Виргинии! Да она может рассказать ему, как дела в колонии у Смита.
— Уж не сама ли это Покахонтас, а? — спросил он, задыхаясь от темпа, который сам же предложил.
— Да, так ее зовут, — сказал Перси. — Как-то на днях она была на скачках в Ньюмаркете вместе с королем и королевой.
Ралей чуть ли не с чувством благоговения вошел в гостиницу «Колокол». Покахонтас, высокая, стройная, с кожей цвета листьев старого дуба, поднялась навстречу Перси, которого она уже знала. Он насмешливо представил Ралея «принцессе»: недалекий, ограниченный Перси отдавал прерогативу королевского достоинства особам с белой кожей, — и он был крайне удивлен, увидев, как Ралей опустился на колени и поцеловал черную руку с выражением глубочайшего уважения. Юный Уолтер в свою очередь поступил так же. Дочь Похатана, которую в Англии встретили с любопытством и доброжелательно, но без должного благоговения, засияла от удовольствия и смотрела с улыбкой на этого высокого, статного мужчину с прекрасными манерами и на его прелестного сына.
— Вы знайте капитан Джон Смит? — спросила она на ломаном английском языке.
— Да. Это мой человек. Я послал его в Виргинию.
— Вы посылать его? Вы гордиться им?
— Очень. Благодаря его энергии и мужеству колония существует наконец. Кстати, как у них дела?
— Хорошо, как они не искать золото, теперь табак, и картошка, и индейский маис, чтобы кушать. Не так было. Но не будет капитан Смит для меня.
— Не будет?
— Не будет, — покачав головой, повторила Покахонтас. — Вы не слышать история, как я покупать капитан?
Глаза ее вспыхнули диким огнем, на щеках появился румянец.
— Нет. Расскажите мне. В последнее время я мало слышал хороших историй.
— Мой папа схватить его на охота — большой лес. Мой папа не любить белый люди, он велит голова долой. Принести камень, топор. Я выглядывать и видеть человек. Какой белый шея, борода — солнце. Я бежать из дома и класть мой голова на его — они мою отсекать сначала. Я — дочь короля. Они не сметь. И он спасайт. Я говорить мой папа и на другой ден мука и мясо буйвол — белому человеку, а я показать им, как сажать маис.
— Замечательная история, — сказал Ралей, — позвольте и мне отблагодарить вас за него. Потерять такого человека для нас было бы невосполнимой утратой.
Покахонтас выглядела опечаленной.
— Он нет благодарить меня теперь. Раньше — да, не теперь. Он меня отсылать сюда, так далеко.
— Вы вернетесь, Покахонтас. Назад, в Виргинию.
— Да, может, когда-то. Но капитан Смит не любить меня. Все равно, где я есть.
В комнате витала трагедия. Белый мужчина, коричневая женщина. Сколько же еще будет таких грустных историй, подумал Ралей, пока флаги белого человека не вознесутся над всей землей?
Они покинули несчастную принцессу, чьей судьбой стала любовь к белому человеку, чье здоровье погубит английская зима и чьи кости будут покоиться на английском кладбище. Они вернулись в скромный дом, где Лиз с настороженными глазами и горящими от готовки на плите щеками ждала их ужинать.
Корпус «Судьбы» уже возвышался над доками; испанский посол и король исподтишка обсуждали все, что планировал Ралей, каждую дощечку на корабле, каждую погруженную на него пушку — в Мадриде обо всем сразу же становилось известно; а Лиз решила поставить на карту все. Судьба, которая отняла у нее любовь, покой, здоровье, свободу и гордость, теперь покушалась на ее сына, и на алтарь этой последней битвы она решила положить всю себя, до последнего вздоха. А это было тяжко, потому что, подобно богиням судьбы, эти двое самых любимых ею людей объединились в битве против нее.
— Ты еще слишком молод, чтобы знать, что тебе нужно, — с отчаянием в голосе сказала она Уолтеру.
— Мне почти двадцать один год. Отец пошел на войну с Нидерландами, когда ему было меньше лет, чем мне, — упрямо настаивал на своем Уолтер.
— Все это так гадко. Ты не должен был принимать навязанные тебе королем и испанцами условия, — сказала она, обращаясь уже к Ралею, — но тебе хоть кол на голове теши. Но зачем же сбивать с панталыку мальчишку? Скажи «нет», скажи твердо и пощади моего сына.
— Он не только твой, но и мой сын, Лиз.
— Твой сын! Ты хоть вспоминал об этом в ожидании, когда королева позовет тебя, когда я одна воспитывала его? Не вспоминал. Он тогда был ребенком, требующим забот, и воздух Лондона был вреден ему. А теперь, когда он благодаря мне вырос и стал мужчиной, ты видишь в нем лишь очередную жертву своей страсти к приключениям. Может, ты и для меня найдешь место кока или матроса на своем корабле, и мы составим семейную команду?
— Ты несправедлива ко мне, Лиз. Ты всегда не понимала меня, когда речь заходила о моих рискованных предприятиях.
— А ты чего бы хотел? Этот твой последний поход в Гвиану — он же привел всех нас к полному краху. Теперь-то я это отлично понимаю. Яков стал твоим врагом не потому, что ты будто бы составлял заговор против него, а потому, что всем известно, как ты ненавидишь Испанию, а он всячески старается ее задобрить. Вот почему мы лишились Шерборна и провели двенадцать лет в Тауэре. Но ты и теперь настолько глуп, что отправляешься на поиски золота во владениях испанцев и при этом обещаешь не наносить им ударов. Они же тем временем прекрасно осведомлены о том, когда и куда ты намерен отправиться. И при этом ты хочешь взять с собой Уолтера. Откуда у тебя эта чертова слепота? — Она тяжело вздохнула и продолжала уже более спокойно: — Ты иди, уж коли решил. Ты никогда не принадлежал мне, разве что несколько быстролетных часов. Но Уолтер — мой, он плоть от плоти моей: я его родила, я нянчила его, когда он был болен, я учила его, когда он был здоров, и воспитывала мужчиной. Я не дам ему уйти от меня.