Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Александр Логачев
Белый дракон
Разрубленное небо
Когда Небо и Земля были единым целым, а мужское и женское начало еще не разделились, все сущее представляло собой хаотическую массу, содержавшую зародыш жизни.
Затем появилось подобие ростка тростника, возникшее из хаоса, когда более легкие и чистые элементы поднялись вверх, чтобы образовать Небо, а более тяжелые осели и стали Землей. Эта загадочная форма превратилась столь же мгновенно, как и возникла, в первое божество – Кунитоко-тати, «Божество – Владыку Августейшей Середины Неба».
Затем возникли другие боги. Все они рождались по одному, пока не появилась пара божеств, Идзанаки и Идзанами, то есть Зовущий Мужчина и Зовущая Женщина. Когда они вместе стояли на плавучем мосту Неба и с любопытством смотрели на плавающую внизу Землю, старшие боги дали им украшенное драгоценными камнями коралловое копье. Они погрузили его в Океан и взбудоражили его воды. Когда они вынули копье, с его наконечника упали капли. Капли застыли и образовали острова, и на один из них спустилась божественная пара. Они установили коралловое копье в качестве центрального столба и опоры своего дома. Так была создана Япония.
Начало японской истории согласно старейшим японским хроникам «Кодзики» и «Нихонги»
Пролог
Отчего-то великие военачальники любят тишину и одиночество. История знает немало тому примеров. Видимо, чем громче лязг оружия, тем больше тянет к уединению и покою.
Нава Такаши вот тоже любил тишину и одиночество. А в том, что он великий полководец, никто в стране Ямато не сомневался. Победитель айнов, герой сражения при Обама, усмиритель мятежа Асикага и Хосокава, а также восстания икко икки, – разве этого мало?
Такаши почти безвылазно жил в родовом селении Мидзума, редко бывая при императорском дворе в Хэйан[1] и еще реже в другой столице – в Камакура. Вернее, так: ни там, ни там Такаши не показывался без необходимости.
В родовом селении он сполна обретал желанные тишину и одиночество – его дом стоял на отшибе, на берегу пруда, окруженный лесом. Не то что голоса с чужих дворов не долетали до двора Нава Такаши, но и других домов отсюда было не видно.
Одиночество военачальника Такаши разделяли лишь жена и самые верные из его самураев. Дети жили в другом доме Такаши, находившимся в самом селении, – военачальник не любил громких звуков. А где дети, там неизбежны крики и возня. Особенно же Такаши не терпел, когда что-то нарушало ночную тишину. «Ночь – только в это время ты можешь услышать шепот духов-ками, можешь говорить с ними», – любил повторять Такаши.
Короче говоря, военачальник был типичным нелюдимом…
…Сегодня, как и в любой другой вечер, он спустился с крыльца. Жена осталась в доме, она никогда не сопровождала мужа в его вечерних прогулках. Кроме самурая Ясуоси во дворе никого не было. Да и Ясуоси, едва хозяин покинул дом, отступил за угол – чтобы своим видом не побеспокоить хозяина, не отвлечь того от раздумий.
Такаши вышел за ограду. Ворота были открыты – их запирали только после вечерней прогулки хозяина. Он сделал несколько шагов по направлению к пруду, и ноги утонули в высокой, пригнувшейся под вечерней росой траве. Его гэта были надеты на босу ногу, он чувствовал влажное прикосновение травы, но это его нисколько не раздражало.
Поляна, похожая на сосуд для саке, «горлышком» утыкалась в пруд. Поляну обступал лес – до захода светила вполне приветливый, сейчас же по-ночному мрачный. Однако сумрак, черной смолой заливший просветы между стволами кедров и лиственниц, не вызывал у Такаши ощущения какого бы то ни было беспокойства. Наоборот – только ночью в душе военачальника воцарялась полнейшая безмятежность.
А ночь сегодня была теплая и безветренная. Ни дуновения. Листья и трава казались нарисованными – настолько были неподвижны. Нава Такаши подумал, что будет совсем неплохо, если бог луны Цукиёми и бог ветра и воды Сусаноо в эту ночь снова сойдутся в битве за владычество над страной Идзумо. От взмахов веера-тиссэн в руках Сусаноо поднимется ветер и освежит тело под кимоно, и легче станет дышать.
Но, видимо, не суждено было небесам в эту ночь увидеть битву богов. Подлунную тишину нарушали только звуки ночных птиц: уханье филина, призывные трели каких-то неугомонных птах да шорох потревоженных ветвей. А в небе, свободном от туч и облаков, висела ущербная луна.
Маслянисто-желтый свет фонарей, укрепленных на брусьях ворот, отражался в каплях росы. Такаши шагнул за зыбкую границу света и тьмы. Ему предстояло пройти двести ежевечерних шагов до пруда. Там он спустится по пологому берегу к воде, некоторое время (что важно – не считая его, а опираясь лишь на внутреннее желание или нежелание оставаться дальше) проведет у воды, созерцая окружающую красоту и предаваясь размышлениям. Потом вернется в дом.
Пруд – небольшое блюдце почти идеальной круглой формы, словно не природой создан, а человеческими руками. Пруд наполняли минеральные ключи, отчего водоем был прозрачен до дна, не зарастал водорослями и в нем не водилось ничего, кроме, может быть, каких-нибудь жуков и прочих мелких водяных жителей.
Посередине водоема покачивался плот. На скрепленных между собой, притопленных в воде бревнах горели фонари. Их крохотные огоньки отбрасывали блики на воду. Красивое зрелище… Плот распорядился соорудить Такаши. Он как-то подумал, что если в естественную красоту, не нарушая ее, внести небольшое дополнение, то это должно лишь усилить воздействие красоты на душу созерцателя…
Такаши вдруг показалось, что под водой около плота проскользнуло продолговатое черное тело. Нет, почудилось, конечно. Никакой рыбы в пруду нет и взяться ей неоткуда. Разве только в водоеме не надумала поплескаться выдра. Но чуть солоноватая вода, думается, ей не понравится…
Непроизвольно ускорив шаг, Такаши быстрее обычного добрался до берега. Здесь, как обычно, к его приходу уже был подготовлен соломенный коврик и небольшой столик с бутылочкой саке на нем и деревянным стаканчиком. Военачальник вгляделся в воду, обежал взглядом блюдце прозрачной воды, но ничего необычного не увидел. Значит, рыба или выдра действительно только померещилась.
Такаши опустился на соломенный коврик, налил себе саке.
Затрещали ветки и раздался хлопок, своей неожиданностью заставивший Такаши вздрогнуть…
Крупная ночная птица вырвалась из темных зарослей и пролетела над поляной, спланировав почти к самой траве в поисках одной ей видимой добычи, и скрылась опять в чаще, но, похоже, ни с чем.
Конечно, одиночество военачальника Такаши было в некотором роде искусственным. Он знал, что его самураи сейчас находятся поблизости, оберегают своего господина, тайно приглядывая за ним из лесных зарослей. Сколько их там – двое, трое? Наверное, кто-то из них и вспугнул птицу…
Стаканчик с невыпитым саке выпал из пальцев и упал в траву, когда ночную тишину разрезал, как острый клинок режет бумагу, нутряной, истошный вопль. Он доносился слева, из леса. Вопль оборвался так же внезапно, как и возник. Но вслед за ним послышался глухой вскрик справа…
– Ты слышала? – спросил Котоку.
– Да, – сказала Шито. – Это у пруда. Наверное, твой господин ругается на кого-то.
Они стояли, прижавшись друг к другу и прислонившись к необхватному мшистому стволу.
Младший самурай Котоку, конечно, понимал, что его могут наказать. Но разве велик его проступок? Если бы он стоял в охранении, тогда да – тогда бы он даже в мыслях не позволил бы себе чем-то отвлечься от исполнения долга. Но сейчас, вместо того чтобы с другими младшими самураями в задней комнате расписывать друг перед другом свои подвиги в будущих сражениях, почему бы не встретиться с Шито? Разумеется, он должен был доложить о своей отлучке одному из старших самураев, но… зачем их беспокоить по пустякам? Да и не до него сейчас старшим самураям – они оберегают вечернюю прогулку господина. А вечерняя прогулка господина длится так долго, и очень многое можно успеть сделать за это время.
– Нет, – сказал Котоку. – Что-то тут не то… Снова будто кричат. У них что-то случилось. Мне надо идти. А ты иди домой или жди меня здесь.
– Я с тобой, – быстро сказала девушка. – В случае чего я скажу, что заблудилась в лесу, вышла здесь и зашла попросить кого-то из самураев довести меня до дома, потому что боюсь разбойников.
Ей очень не хотелось оставаться одной, когда рядом происходит что-то непонятное.
– Хорошо, – после некоторого раздумья согласился Котоку. В конце концов, если женщина так боится, благородный воин не может ее бросить. Пусть благородному воину потом влетит за отлучку по первое число.
Они двинулись по ночному лесу. Сухие ветки потрескивали под ногами, шуршала тревожимая листва, осыпалась на голову и плечи хвоя, с лиц то и дело приходилось снимать липкую паутину.
– Кажется, все стихло, – прошептала Шито, остановившись.
– Идем, идем, – Котоку взял ее за руку.
…Едва прозвучал тот истошный вопль, Такаши сразу вскочил на ноги. Бросил взгляд влево-вправо. Никого. Оглянулся.
Во дворе дома что-то происходило. В распахнутом проеме ворот метались силуэты, вот кто-то упал, вот в чьей-то руке блеснул металл… Двести шагов – довольно большое расстояние, чтобы разглядеть все, как следует. Тем более ночью. Но совершенно очевидно главное – это нападение.
Правая рука Такаши непроизвольно скользнули к поясу, огладила рукоять короткого меча-вакидзаси. Длинный меч на время вечерней прогулки он всегда оставлял в доме – катана, носившая имя «Блеск тысячи огней», мешала сосредоточиваться на внутреннем «я», видимо, слишком сильный дух-ками жил в повидавшем немало яростных сражений клинке.
Он бросился к дому. «Может быть, это ссора самураев? Нет, такое невозможно… Разве только на чей-то разум нашло затмение».
Он влетел в ворота и встал как вкопанный…
…Младший самурай не мог управиться с иероглифом «дзяку»[2]. Он никак не мог добиться поставленного перед собой результата – плавного перехода линий из тонких в толстые. Этой плавности можно было добиться только постепенным увеличением нажима, но вот уже в который раз рука вдруг начинала предательски спешить, словно жила сама по себе, а не подчинялась разуму. Конечно, дело было не в руке, а в излишней горячности его характера, и эту горячность следовало обуздать.
Он услышал, как отодвинулась дверь комнаты.
– Сейчас приду! – громко сказал он, не оборачиваясь.
В ответ ничего не сказали, и это заставило его повернуть голову. То, что он увидел перед собой, совсем близко, в каком-то метре от себя, заставило его губы растянуться в улыбке. Он подумал, что его разыгрывают. Его любят разыгрывать, пользуясь тем, что он не обидчив. «Кто же это затеял?» – подумал он, продолжая улыбаться.
Его отсеченная голова с застывшей и теперь уже совершенно нелепой улыбкой ударилась о татами. Немногим позже на пол, забрызгивая его кровью, завалилось усеченное на голову обмякшее тело…
…Конечно, на полях сражений военачальник Такаши видел и не такое. Но то на полях сражений – там так и должно быть. Воины сходятся лицом к лицу и в честном поединке решают, кто из них достоин жить, а кто – умереть.
Такаши сделал несколько шагов и склонился над лежащим во дворе человеком, перевернул его с живота на спину. Лицо старшего самурая Хидэёри было искажено предсмертной судорогой боли. Остекленевшие глаза смотрели в ночное небо. Такаши подержал пальцы над губами – не дышит. Мертв. Но что его убило? Такаши заметил, что кимоно Хидэёри распорото в области сердца. Разрез вроде бы оставлен клинком, но… это не похоже на самурайский меч, это не похоже и на след от веера-оги… Пальцы Такаши испачкались в еще не свернувшейся крови.
И никого во дворе… кроме убитых. Вдобавок стоит странная, невозможная тишина. Такаши само собой пришли на ум рассказы о демонах и других злобных существах, порождаемых ночью. И ведь разрез на куртке Хидэёри мог быть проделан острым клыком, разве нет?
В пяти шагах от Хидэёри лежал Ода. Красавчик, любимец женщин, отличный фехтовальщик (может, потому что левша), заядлый, хотя и неудачливый игрок в кости. Его шея была перерезана до кости. И тоже не понятно чем.
Возле крыльца сидел еще один самурай, безжизненно свесив голову на грудь и привалившись к деревянной ограде. Военачальник узнал его еще издали по седым волосам. Айде, самый надежный и опытный из его самураев, они прошли вместе все сражения. Такаши присел возле него на корточки. Мертв, но никаких повреждений не видно. Такаши положил его на землю, перевернул, ощупал. Ничего, никаких ран и сломанных костей. Он приложил ухо к сердцу. Нет, никаких сомнений – мертв. Но что его убило?!
И эта мертвая тишина вокруг дома и в самом доме. Будь все проклято! Такаши вдруг понял, что он разлюбил тишину и одиночество навсегда.
Неужели никого не осталось в живых?! Но женщин, его жену и ее служанку, не должны были тронуть! Зачем им женщины?
«Кому „им“?» – тут же спросил Такаши сам себя. Если это темные силы, то…
Сперва следовало добраться до катаны, потом найти жену, а потом уж он обыщет здесь все. И если это люди, а не демоны, то, сколько бы их ни было, им отсюда не уйти.
Такаши поднялся по ступеням крыльца. Никого и ничего. Теперь налево, в комнату, где на стене висит его верный меч.
Никого в этой комнате – ни своих, ни чужих. И жуткая тишина в доме…
Такаши снял со стены катану, выдернул меч из ножен, ножны положил на пол.
И в этот момент обострившимся чутьем Такаши почувствовал, что в доме он не один. Вот только люди это или не люди? Страх кольнул Такаши под лопатку – а вдруг не люди…
Он уже и забыл, когда последний раз испытывал страх. Наверное, когда сына за ногу укусила гадюка и сын проболел несколько недель. Тогда все обошлось – опухоль спала, сын окончательно оправился, но первые дни, когда жизнь сына висела на волоске, Такаши прожил в состоянии сильного страха и этого страха не стыдился – это был его единственный сын.
И сейчас военачальник не устыдился своего страха: он не боялся никого из человеческого племени, но прекрасно понимал, что бессилен против тварей из мира иного, а бессилие невольно порождало страх.
«Спокойно, спокойно, – сказал он себе. – Твои верные мечи при тебе. Сейчас это важнее всего». Стараясь ступать бесшумно, он вышел в коридор, сделал по нему несколько шагов и остановился перед дверью в комнату, в которой он принимал редких в его доме гостей. Подумал: «Хорошо, что в доме повсюду еще не потушены светильники – вторая рука не занята фонарем, а свободна, если понадобится, для вакидзаси».
Ощущение чужого присутствия еще более сгустилось. Очень на то похоже, его поджидают за порогом. Вряд ли стоят прямо перед дверью, скорее притаились слева или справа от дверного проема, прилипнув к стене.
«Как они смогли застать врасплох моих самураев? Это никому не удавалось. Не люди, не люди…»
Застыв у порога, Такаши напряженно вслушивался. Никаких посторонних звуков. Где-то рядом билась о стену, судорожно трепеща крыльями, ночная бабочка – они каждый вечер залетают в дом.
Такаши глубоко вздохнул, резко выдохнул, рывком отодвинул дверь и бросил себя через порог.
Влетев в комнату, на ходу развернулся и замер на полусогнутых ногах. Катана ничуть не дрожала в отведенной руке.
Но – никого и ничего. Пусто. А чутье на опасность не просто сгустилось до предела, оно сжимало голову стальным обручем. Полное впечатление, что противник находится прямо перед ним, но Такаши его не видит…
…Выйдя из-под ветвей, Котоку и Шито ступили в луговую траву. Шито задрала голову и посмотрела на луну, будто там крылась разгадка всполошивших их звуков.
– Плот у берега, – Котоку вытянул руку в направлении пруда. – И господина нет на месте.
Шито крепко сжала его запястье.
Котоку посмотрел в сторону дома. Такая тишина стояла вокруг, что в худшее никак не верилось, но именно беззвучие и таило в себе угрозу. Должны звучать человеческие голоса, ведь тот крик должен был всполошить не только их.
– Возле плота… Что это?! – полным ужаса голосом прошептала Шито, отступая за спину Котоку.
Младший самурай еще раз, более пристально взглянул на плот и понял, о чем говорит девушка. В воде возле плота темнело… нечто, очертаниями напоминающее тело человека, лежащего на поверхности воды спиной вверх.
– Я туда, – проговорил Котоку, – а ты беги домой.
– Я никуда не уйду, – она вцепилась в него обеими руками.
– Хорошо, – согласился Котоку, которому ничего другого и не оставалось, – только отпусти меня. Мешаешь… Вдруг потребуется выхватить меч.
Они направились к пруду. Приблизились к плавучему сооружению из бревен.
– Стой здесь и гляди в оба. Слышишь меня? – Котоку заглянул ей в глаза.
– Да, – отозвалась Шито. Котоку ободряюще сдавил ее плечи.
Торцы бревен касались берега, все остальное находилось в воде. Когда Котоку ступил на плот, тот качнулся под ним.
Он сделал шаг и… почувствовал, что теряет равновесие. Отчаянно замахал руками. Но удержаться не смог. Его словно бы тянули за ногу, нога потеряла опору и соскользнула с последнего бревна в воду. Самурай увидел под собой черную гладь водоема с размытым в ней отражением ущербной луны. Он упал в это отражение, разбивая его.
Шито вскрикнула, когда что-то обвило ногу Котоку. Потом закричала «Котоку!», но предупреждение опоздало – мужчина уже обрушился в воду, взметнув блеснувшие в ночном свете брызги.
– Котоку! Котоку! – кричала она, видя, как бьют по воде его ноги, руки взлетают и опускаются в пену и брызги.
Шито парализовал страх, тело окаменело, жили одни глаза, широко распахнутые ужасом. Она не могла заставить себя сдвинуться и сделать хоть что-то. «Почему он не встанет на ноги, там же мелко?»
Но все вдруг прекратилось. И вновь стало тихо. Котоку покачивался на успокаивающейся поверхности, лицом вниз. И тогда Шито побежала. Ее столкнул с места дикий ужас. Он погнал ее к распахнутым воротам дома господина Нава Такаши, где должны быть другие самураи, они ее спасут. Ее губы продолжали шептать на бегу: «Котоку, Котоку».
Подошвы отталкивали тело от влажной земли. Она держалась протоптанной тропы от пруда до ворот, чтобы высокая трава не тормозила бег. Ворота все ближе. Но что это там лежит во дворе, на песке? Это человек? Не может быть!
Что-то осой прожужжало за ее спиной. Она не оглянулась. Она продолжала бежать. Продолжала, уже почувствовав в себе инородное тело. Сзади, в шее.
Трава надвинулась на нее. Она поняла, что падает, когда уже ударилась о землю. Боль пришла и тут же пропала. Пропала, когда в глаза хлынула темнота. Темнота и кружение. Кружение, усиливающееся и уволакивающее куда-то вниз…
…Такаши стоял посреди гостевой комнаты с катаной в закаменевшей от напряжения руке. «Где ты и кто ты? Ушел из дома или здесь? Как ты выглядишь? Человек или тварь?»
Такаши никак не мог сойти с места. Чутье, которому привык доверять и которое не раз спасало ему жизнь, безошибочно предупреждая об опасности, сейчас вопило, скребло по нервам, кричало: «Рядом! Рядом!»
– Где же ты? – прошептал Такаши. – Выходи! Я жду.
Сверху донесся шорох, и в тот же миг на голову и плечи обрушилась тяжесть, сбила с ног, подмяла под себя. «Откуда?! Как он мог удержаться на потолке?»
Его вдавили лицом в шершавые циновки. Катана отлетела в сторону, заткнутый за пояс вакидзаси больно врезался рукоятью в живот. Но что эта боль по сравнению с той, которой отзывается сдавливаемое горло, сдавливаемое чем-то узким и каменно-твердым, обвившим шею. Удавка!
Такаши попытался завести пальцы под удавку, пальцы наткнулись на металл, нащупали звенья узкой цепи. Но оторвать от себя не получалось. Это рука? Но какая же в ней сила! Перед глазами пол, голову не вывернуть. Ноздри чувствуют запах чужого пота. Слышится сопение. Он попробовал вытащить вакидзаси. Но руку придавило к полу чье-то колено. Бесполезно, все бесполезно. Спину неумолимо придавливает к полу чужая тяжесть.
Так человек ты или нет?
Такаши понял, что сейчас умрет, что уже ничего не сможет сделать, что сознание покидает его, но… но надо как-то извернуться и увидеть своего убийцу.
Неимоверным усилием повернул голову. Еще немного… Перед глазами все плывет, рот судорожно открывается в попытках вдохнуть…
– Мне приказали назвать имя, – он не увидел, зато услышал голос врага. – Это имя – Белый Дракон. Белый Дракон велел передать, что ты был достойным противником и ему жаль, что у него отныне не будет столь достойного врага. Ты принимаешь смерть от Белого Дракона…
Такаши захотел выкрикнуть проклятие, раз он не мог сделать ничего другого. Но он не мог вдохнуть воздух.
А потом он почуствовал легкий толчок под сердцем, словно пальцем надавили, и все потонуло в беспросветно-черной пелене… так похоже, что он попал в самую сердцевину дождевого облака…
Но Нава Такаши умер не тотчас. Нанесенный ему удар давал возможность прожить еще какое-то время. И его жена тоже не была убита, а была лишь оглушена. Когда она пришла в себя, то бросилась на поиски мужа. Муж умер у нее на руках, успев назвать имя своего убийцы. Белый Дракон.
Нава Такаши вот тоже любил тишину и одиночество. А в том, что он великий полководец, никто в стране Ямато не сомневался. Победитель айнов, герой сражения при Обама, усмиритель мятежа Асикага и Хосокава, а также восстания икко икки, – разве этого мало?
Такаши почти безвылазно жил в родовом селении Мидзума, редко бывая при императорском дворе в Хэйан[1] и еще реже в другой столице – в Камакура. Вернее, так: ни там, ни там Такаши не показывался без необходимости.
В родовом селении он сполна обретал желанные тишину и одиночество – его дом стоял на отшибе, на берегу пруда, окруженный лесом. Не то что голоса с чужих дворов не долетали до двора Нава Такаши, но и других домов отсюда было не видно.
Одиночество военачальника Такаши разделяли лишь жена и самые верные из его самураев. Дети жили в другом доме Такаши, находившимся в самом селении, – военачальник не любил громких звуков. А где дети, там неизбежны крики и возня. Особенно же Такаши не терпел, когда что-то нарушало ночную тишину. «Ночь – только в это время ты можешь услышать шепот духов-ками, можешь говорить с ними», – любил повторять Такаши.
Короче говоря, военачальник был типичным нелюдимом…
…Сегодня, как и в любой другой вечер, он спустился с крыльца. Жена осталась в доме, она никогда не сопровождала мужа в его вечерних прогулках. Кроме самурая Ясуоси во дворе никого не было. Да и Ясуоси, едва хозяин покинул дом, отступил за угол – чтобы своим видом не побеспокоить хозяина, не отвлечь того от раздумий.
Такаши вышел за ограду. Ворота были открыты – их запирали только после вечерней прогулки хозяина. Он сделал несколько шагов по направлению к пруду, и ноги утонули в высокой, пригнувшейся под вечерней росой траве. Его гэта были надеты на босу ногу, он чувствовал влажное прикосновение травы, но это его нисколько не раздражало.
Поляна, похожая на сосуд для саке, «горлышком» утыкалась в пруд. Поляну обступал лес – до захода светила вполне приветливый, сейчас же по-ночному мрачный. Однако сумрак, черной смолой заливший просветы между стволами кедров и лиственниц, не вызывал у Такаши ощущения какого бы то ни было беспокойства. Наоборот – только ночью в душе военачальника воцарялась полнейшая безмятежность.
А ночь сегодня была теплая и безветренная. Ни дуновения. Листья и трава казались нарисованными – настолько были неподвижны. Нава Такаши подумал, что будет совсем неплохо, если бог луны Цукиёми и бог ветра и воды Сусаноо в эту ночь снова сойдутся в битве за владычество над страной Идзумо. От взмахов веера-тиссэн в руках Сусаноо поднимется ветер и освежит тело под кимоно, и легче станет дышать.
Но, видимо, не суждено было небесам в эту ночь увидеть битву богов. Подлунную тишину нарушали только звуки ночных птиц: уханье филина, призывные трели каких-то неугомонных птах да шорох потревоженных ветвей. А в небе, свободном от туч и облаков, висела ущербная луна.
Маслянисто-желтый свет фонарей, укрепленных на брусьях ворот, отражался в каплях росы. Такаши шагнул за зыбкую границу света и тьмы. Ему предстояло пройти двести ежевечерних шагов до пруда. Там он спустится по пологому берегу к воде, некоторое время (что важно – не считая его, а опираясь лишь на внутреннее желание или нежелание оставаться дальше) проведет у воды, созерцая окружающую красоту и предаваясь размышлениям. Потом вернется в дом.
Пруд – небольшое блюдце почти идеальной круглой формы, словно не природой создан, а человеческими руками. Пруд наполняли минеральные ключи, отчего водоем был прозрачен до дна, не зарастал водорослями и в нем не водилось ничего, кроме, может быть, каких-нибудь жуков и прочих мелких водяных жителей.
Посередине водоема покачивался плот. На скрепленных между собой, притопленных в воде бревнах горели фонари. Их крохотные огоньки отбрасывали блики на воду. Красивое зрелище… Плот распорядился соорудить Такаши. Он как-то подумал, что если в естественную красоту, не нарушая ее, внести небольшое дополнение, то это должно лишь усилить воздействие красоты на душу созерцателя…
Такаши вдруг показалось, что под водой около плота проскользнуло продолговатое черное тело. Нет, почудилось, конечно. Никакой рыбы в пруду нет и взяться ей неоткуда. Разве только в водоеме не надумала поплескаться выдра. Но чуть солоноватая вода, думается, ей не понравится…
Непроизвольно ускорив шаг, Такаши быстрее обычного добрался до берега. Здесь, как обычно, к его приходу уже был подготовлен соломенный коврик и небольшой столик с бутылочкой саке на нем и деревянным стаканчиком. Военачальник вгляделся в воду, обежал взглядом блюдце прозрачной воды, но ничего необычного не увидел. Значит, рыба или выдра действительно только померещилась.
Такаши опустился на соломенный коврик, налил себе саке.
Затрещали ветки и раздался хлопок, своей неожиданностью заставивший Такаши вздрогнуть…
Крупная ночная птица вырвалась из темных зарослей и пролетела над поляной, спланировав почти к самой траве в поисках одной ей видимой добычи, и скрылась опять в чаще, но, похоже, ни с чем.
Конечно, одиночество военачальника Такаши было в некотором роде искусственным. Он знал, что его самураи сейчас находятся поблизости, оберегают своего господина, тайно приглядывая за ним из лесных зарослей. Сколько их там – двое, трое? Наверное, кто-то из них и вспугнул птицу…
Стаканчик с невыпитым саке выпал из пальцев и упал в траву, когда ночную тишину разрезал, как острый клинок режет бумагу, нутряной, истошный вопль. Он доносился слева, из леса. Вопль оборвался так же внезапно, как и возник. Но вслед за ним послышался глухой вскрик справа…
– Ты слышала? – спросил Котоку.
– Да, – сказала Шито. – Это у пруда. Наверное, твой господин ругается на кого-то.
Они стояли, прижавшись друг к другу и прислонившись к необхватному мшистому стволу.
Младший самурай Котоку, конечно, понимал, что его могут наказать. Но разве велик его проступок? Если бы он стоял в охранении, тогда да – тогда бы он даже в мыслях не позволил бы себе чем-то отвлечься от исполнения долга. Но сейчас, вместо того чтобы с другими младшими самураями в задней комнате расписывать друг перед другом свои подвиги в будущих сражениях, почему бы не встретиться с Шито? Разумеется, он должен был доложить о своей отлучке одному из старших самураев, но… зачем их беспокоить по пустякам? Да и не до него сейчас старшим самураям – они оберегают вечернюю прогулку господина. А вечерняя прогулка господина длится так долго, и очень многое можно успеть сделать за это время.
– Нет, – сказал Котоку. – Что-то тут не то… Снова будто кричат. У них что-то случилось. Мне надо идти. А ты иди домой или жди меня здесь.
– Я с тобой, – быстро сказала девушка. – В случае чего я скажу, что заблудилась в лесу, вышла здесь и зашла попросить кого-то из самураев довести меня до дома, потому что боюсь разбойников.
Ей очень не хотелось оставаться одной, когда рядом происходит что-то непонятное.
– Хорошо, – после некоторого раздумья согласился Котоку. В конце концов, если женщина так боится, благородный воин не может ее бросить. Пусть благородному воину потом влетит за отлучку по первое число.
Они двинулись по ночному лесу. Сухие ветки потрескивали под ногами, шуршала тревожимая листва, осыпалась на голову и плечи хвоя, с лиц то и дело приходилось снимать липкую паутину.
– Кажется, все стихло, – прошептала Шито, остановившись.
– Идем, идем, – Котоку взял ее за руку.
…Едва прозвучал тот истошный вопль, Такаши сразу вскочил на ноги. Бросил взгляд влево-вправо. Никого. Оглянулся.
Во дворе дома что-то происходило. В распахнутом проеме ворот метались силуэты, вот кто-то упал, вот в чьей-то руке блеснул металл… Двести шагов – довольно большое расстояние, чтобы разглядеть все, как следует. Тем более ночью. Но совершенно очевидно главное – это нападение.
Правая рука Такаши непроизвольно скользнули к поясу, огладила рукоять короткого меча-вакидзаси. Длинный меч на время вечерней прогулки он всегда оставлял в доме – катана, носившая имя «Блеск тысячи огней», мешала сосредоточиваться на внутреннем «я», видимо, слишком сильный дух-ками жил в повидавшем немало яростных сражений клинке.
Он бросился к дому. «Может быть, это ссора самураев? Нет, такое невозможно… Разве только на чей-то разум нашло затмение».
Он влетел в ворота и встал как вкопанный…
…Младший самурай не мог управиться с иероглифом «дзяку»[2]. Он никак не мог добиться поставленного перед собой результата – плавного перехода линий из тонких в толстые. Этой плавности можно было добиться только постепенным увеличением нажима, но вот уже в который раз рука вдруг начинала предательски спешить, словно жила сама по себе, а не подчинялась разуму. Конечно, дело было не в руке, а в излишней горячности его характера, и эту горячность следовало обуздать.
Он услышал, как отодвинулась дверь комнаты.
– Сейчас приду! – громко сказал он, не оборачиваясь.
В ответ ничего не сказали, и это заставило его повернуть голову. То, что он увидел перед собой, совсем близко, в каком-то метре от себя, заставило его губы растянуться в улыбке. Он подумал, что его разыгрывают. Его любят разыгрывать, пользуясь тем, что он не обидчив. «Кто же это затеял?» – подумал он, продолжая улыбаться.
Его отсеченная голова с застывшей и теперь уже совершенно нелепой улыбкой ударилась о татами. Немногим позже на пол, забрызгивая его кровью, завалилось усеченное на голову обмякшее тело…
…Конечно, на полях сражений военачальник Такаши видел и не такое. Но то на полях сражений – там так и должно быть. Воины сходятся лицом к лицу и в честном поединке решают, кто из них достоин жить, а кто – умереть.
Такаши сделал несколько шагов и склонился над лежащим во дворе человеком, перевернул его с живота на спину. Лицо старшего самурая Хидэёри было искажено предсмертной судорогой боли. Остекленевшие глаза смотрели в ночное небо. Такаши подержал пальцы над губами – не дышит. Мертв. Но что его убило? Такаши заметил, что кимоно Хидэёри распорото в области сердца. Разрез вроде бы оставлен клинком, но… это не похоже на самурайский меч, это не похоже и на след от веера-оги… Пальцы Такаши испачкались в еще не свернувшейся крови.
И никого во дворе… кроме убитых. Вдобавок стоит странная, невозможная тишина. Такаши само собой пришли на ум рассказы о демонах и других злобных существах, порождаемых ночью. И ведь разрез на куртке Хидэёри мог быть проделан острым клыком, разве нет?
В пяти шагах от Хидэёри лежал Ода. Красавчик, любимец женщин, отличный фехтовальщик (может, потому что левша), заядлый, хотя и неудачливый игрок в кости. Его шея была перерезана до кости. И тоже не понятно чем.
Возле крыльца сидел еще один самурай, безжизненно свесив голову на грудь и привалившись к деревянной ограде. Военачальник узнал его еще издали по седым волосам. Айде, самый надежный и опытный из его самураев, они прошли вместе все сражения. Такаши присел возле него на корточки. Мертв, но никаких повреждений не видно. Такаши положил его на землю, перевернул, ощупал. Ничего, никаких ран и сломанных костей. Он приложил ухо к сердцу. Нет, никаких сомнений – мертв. Но что его убило?!
И эта мертвая тишина вокруг дома и в самом доме. Будь все проклято! Такаши вдруг понял, что он разлюбил тишину и одиночество навсегда.
Неужели никого не осталось в живых?! Но женщин, его жену и ее служанку, не должны были тронуть! Зачем им женщины?
«Кому „им“?» – тут же спросил Такаши сам себя. Если это темные силы, то…
Сперва следовало добраться до катаны, потом найти жену, а потом уж он обыщет здесь все. И если это люди, а не демоны, то, сколько бы их ни было, им отсюда не уйти.
Такаши поднялся по ступеням крыльца. Никого и ничего. Теперь налево, в комнату, где на стене висит его верный меч.
Никого в этой комнате – ни своих, ни чужих. И жуткая тишина в доме…
Такаши снял со стены катану, выдернул меч из ножен, ножны положил на пол.
И в этот момент обострившимся чутьем Такаши почувствовал, что в доме он не один. Вот только люди это или не люди? Страх кольнул Такаши под лопатку – а вдруг не люди…
Он уже и забыл, когда последний раз испытывал страх. Наверное, когда сына за ногу укусила гадюка и сын проболел несколько недель. Тогда все обошлось – опухоль спала, сын окончательно оправился, но первые дни, когда жизнь сына висела на волоске, Такаши прожил в состоянии сильного страха и этого страха не стыдился – это был его единственный сын.
И сейчас военачальник не устыдился своего страха: он не боялся никого из человеческого племени, но прекрасно понимал, что бессилен против тварей из мира иного, а бессилие невольно порождало страх.
«Спокойно, спокойно, – сказал он себе. – Твои верные мечи при тебе. Сейчас это важнее всего». Стараясь ступать бесшумно, он вышел в коридор, сделал по нему несколько шагов и остановился перед дверью в комнату, в которой он принимал редких в его доме гостей. Подумал: «Хорошо, что в доме повсюду еще не потушены светильники – вторая рука не занята фонарем, а свободна, если понадобится, для вакидзаси».
Ощущение чужого присутствия еще более сгустилось. Очень на то похоже, его поджидают за порогом. Вряд ли стоят прямо перед дверью, скорее притаились слева или справа от дверного проема, прилипнув к стене.
«Как они смогли застать врасплох моих самураев? Это никому не удавалось. Не люди, не люди…»
Застыв у порога, Такаши напряженно вслушивался. Никаких посторонних звуков. Где-то рядом билась о стену, судорожно трепеща крыльями, ночная бабочка – они каждый вечер залетают в дом.
Такаши глубоко вздохнул, резко выдохнул, рывком отодвинул дверь и бросил себя через порог.
Влетев в комнату, на ходу развернулся и замер на полусогнутых ногах. Катана ничуть не дрожала в отведенной руке.
Но – никого и ничего. Пусто. А чутье на опасность не просто сгустилось до предела, оно сжимало голову стальным обручем. Полное впечатление, что противник находится прямо перед ним, но Такаши его не видит…
…Выйдя из-под ветвей, Котоку и Шито ступили в луговую траву. Шито задрала голову и посмотрела на луну, будто там крылась разгадка всполошивших их звуков.
– Плот у берега, – Котоку вытянул руку в направлении пруда. – И господина нет на месте.
Шито крепко сжала его запястье.
Котоку посмотрел в сторону дома. Такая тишина стояла вокруг, что в худшее никак не верилось, но именно беззвучие и таило в себе угрозу. Должны звучать человеческие голоса, ведь тот крик должен был всполошить не только их.
– Возле плота… Что это?! – полным ужаса голосом прошептала Шито, отступая за спину Котоку.
Младший самурай еще раз, более пристально взглянул на плот и понял, о чем говорит девушка. В воде возле плота темнело… нечто, очертаниями напоминающее тело человека, лежащего на поверхности воды спиной вверх.
– Я туда, – проговорил Котоку, – а ты беги домой.
– Я никуда не уйду, – она вцепилась в него обеими руками.
– Хорошо, – согласился Котоку, которому ничего другого и не оставалось, – только отпусти меня. Мешаешь… Вдруг потребуется выхватить меч.
Они направились к пруду. Приблизились к плавучему сооружению из бревен.
– Стой здесь и гляди в оба. Слышишь меня? – Котоку заглянул ей в глаза.
– Да, – отозвалась Шито. Котоку ободряюще сдавил ее плечи.
Торцы бревен касались берега, все остальное находилось в воде. Когда Котоку ступил на плот, тот качнулся под ним.
Он сделал шаг и… почувствовал, что теряет равновесие. Отчаянно замахал руками. Но удержаться не смог. Его словно бы тянули за ногу, нога потеряла опору и соскользнула с последнего бревна в воду. Самурай увидел под собой черную гладь водоема с размытым в ней отражением ущербной луны. Он упал в это отражение, разбивая его.
Шито вскрикнула, когда что-то обвило ногу Котоку. Потом закричала «Котоку!», но предупреждение опоздало – мужчина уже обрушился в воду, взметнув блеснувшие в ночном свете брызги.
– Котоку! Котоку! – кричала она, видя, как бьют по воде его ноги, руки взлетают и опускаются в пену и брызги.
Шито парализовал страх, тело окаменело, жили одни глаза, широко распахнутые ужасом. Она не могла заставить себя сдвинуться и сделать хоть что-то. «Почему он не встанет на ноги, там же мелко?»
Но все вдруг прекратилось. И вновь стало тихо. Котоку покачивался на успокаивающейся поверхности, лицом вниз. И тогда Шито побежала. Ее столкнул с места дикий ужас. Он погнал ее к распахнутым воротам дома господина Нава Такаши, где должны быть другие самураи, они ее спасут. Ее губы продолжали шептать на бегу: «Котоку, Котоку».
Подошвы отталкивали тело от влажной земли. Она держалась протоптанной тропы от пруда до ворот, чтобы высокая трава не тормозила бег. Ворота все ближе. Но что это там лежит во дворе, на песке? Это человек? Не может быть!
Что-то осой прожужжало за ее спиной. Она не оглянулась. Она продолжала бежать. Продолжала, уже почувствовав в себе инородное тело. Сзади, в шее.
Трава надвинулась на нее. Она поняла, что падает, когда уже ударилась о землю. Боль пришла и тут же пропала. Пропала, когда в глаза хлынула темнота. Темнота и кружение. Кружение, усиливающееся и уволакивающее куда-то вниз…
…Такаши стоял посреди гостевой комнаты с катаной в закаменевшей от напряжения руке. «Где ты и кто ты? Ушел из дома или здесь? Как ты выглядишь? Человек или тварь?»
Такаши никак не мог сойти с места. Чутье, которому привык доверять и которое не раз спасало ему жизнь, безошибочно предупреждая об опасности, сейчас вопило, скребло по нервам, кричало: «Рядом! Рядом!»
– Где же ты? – прошептал Такаши. – Выходи! Я жду.
Сверху донесся шорох, и в тот же миг на голову и плечи обрушилась тяжесть, сбила с ног, подмяла под себя. «Откуда?! Как он мог удержаться на потолке?»
Его вдавили лицом в шершавые циновки. Катана отлетела в сторону, заткнутый за пояс вакидзаси больно врезался рукоятью в живот. Но что эта боль по сравнению с той, которой отзывается сдавливаемое горло, сдавливаемое чем-то узким и каменно-твердым, обвившим шею. Удавка!
Такаши попытался завести пальцы под удавку, пальцы наткнулись на металл, нащупали звенья узкой цепи. Но оторвать от себя не получалось. Это рука? Но какая же в ней сила! Перед глазами пол, голову не вывернуть. Ноздри чувствуют запах чужого пота. Слышится сопение. Он попробовал вытащить вакидзаси. Но руку придавило к полу чье-то колено. Бесполезно, все бесполезно. Спину неумолимо придавливает к полу чужая тяжесть.
Так человек ты или нет?
Такаши понял, что сейчас умрет, что уже ничего не сможет сделать, что сознание покидает его, но… но надо как-то извернуться и увидеть своего убийцу.
Неимоверным усилием повернул голову. Еще немного… Перед глазами все плывет, рот судорожно открывается в попытках вдохнуть…
– Мне приказали назвать имя, – он не увидел, зато услышал голос врага. – Это имя – Белый Дракон. Белый Дракон велел передать, что ты был достойным противником и ему жаль, что у него отныне не будет столь достойного врага. Ты принимаешь смерть от Белого Дракона…
Такаши захотел выкрикнуть проклятие, раз он не мог сделать ничего другого. Но он не мог вдохнуть воздух.
А потом он почуствовал легкий толчок под сердцем, словно пальцем надавили, и все потонуло в беспросветно-черной пелене… так похоже, что он попал в самую сердцевину дождевого облака…
Но Нава Такаши умер не тотчас. Нанесенный ему удар давал возможность прожить еще какое-то время. И его жена тоже не была убита, а была лишь оглушена. Когда она пришла в себя, то бросилась на поиски мужа. Муж умер у нее на руках, успев назвать имя своего убийцы. Белый Дракон.
Часть первая
ЖИТИЕ ФЕОДАЛЬНОЕ
Глава первая
ХАНДРА ДРЕВНЕРУССКОГО ДАЙМЁ
– Шел четвертый месяц увлекательного правления, – пробормотал Артем на чистом русском языке и шлепнул ладонью по мутной воде, подняв тучу брызг.
Потом он вытянул руку над головой и призывно щелкнул пальцами. На призыв незамедлительно откликнулся слуга по имени Рётаро. Он сидел в двух шагах, возле фурако, то бишь деревянной бочки-купели, на господина не пялился, но не выпускал из поля зрения ни на секунду. Был настороже, чтобы не пропустить момент, когда хозяину что-то понадобится. Хозяину понадобилось. Причем хозяину даже не пришлось уточнять, что именно ему нужно, – за четыре месяца слуга неплохо изучил привычки и жесты господина.
Рётаро схватил стоявший в тени поднос с саке и легкой овощной закуской, просеменил к бочке, поставил поднос на ее край.
Этот слуга достался Артему от предыдущего, свергнутого Артемом даймё… Впрочем, и все остальные слуги господина Нобунага в полном составе перешли в услужение к новому хозяину. Никто из них не покончил с собой, не подался в бега. Все-таки не самураи, а люди простые, по большому счету, им что один хозяин, что другой – все едино, лишь бы кормил посытнее и бил пореже…
Рётаро стоял рядом с бочкой, сложив руки на животе и зажмурившись, как кот. А когда Рётаро жмурился, улыбался или иным образом приводил в движение лицевые мышцы, то физиономия у него покрывалась тысячью морщин и становилась совершенно плутовской. Глядя на него в такие моменты, Артем вспоминал игрушку из своего далекого (ох, из какого офигительно далекого!) российского детства – кукольная голова из поролона или какого-то похожего материала, которую надеваешь на руку, а когда шевелишь пальцами, тряпичная морда смешно сморщивается. А еще такие лица, как у Рётаро, принято сравнивать с печеным яблоком.
Из-за этих морщин невозможно было понять, сколько же лет слуге. В спокойном состоянии лицо кажется молодым, стоит появиться морщинам – старик стариком. Можно было бы, конечно, спросить у самого Рётаро, но Артем не спрашивал. Во-первых, не пристало самураю высокого ранга интересоваться возрастом слуг, по идее он на них должен обращать внимание не больше, чем на циновки, по которым ходит, а во-вторых, полученный ответ убивает вопрос, а вместе с ним загадку и тем делает жизнь скучнее. Правда, уж кому-кому, а Артему не приходилось жаловаться на скуку. Веселья в его жизни хватало. Даже порой зашкаливало с весельем…
– Ну, за императора всея Ямато! – по-русски произнес Артем и влил в себя содержимое глиняного сосудика.
Рётаро, изучивший все повадки господина, знал, каким будет следующий приказ всесильного даймё.
– Рётаро, позови Мито! – Артем бросил слуге пустой сосуд из-под саке, и это был уже пятый за сегодня сосуд. – Впрочем, ты и сам все знаешь, старый плут…
Не только Рётаро прекрасно изучил привычки господина, то же самое можно было сказать и об остальных обитателях замка. Та же Мито – в этом можно не сомневаться – уже сидит с бива наготове возле окна на женской половине. Прислушивается, ждет, когда ее позовут. А раньше положенного показываться на глаза хозяину не решается – хозяин может и осерчать. Ведь сегодня хозяин хандрит.
Незнакомое слово «хандра» обитатели замка выучили за четыре месяца и уже даже перестали считать чужеземным, более того, оно давно уже шагнуло за пределы замка и уверенно входило в речь обитателей провинции. Японцы понимали это слово как «сумеречное состояние души».
Вот аккурат в это самое сумеречное состояние их даймё время от времени и впадал. А последнее время впадал все чаще и чаще…
Мито, семеня, пробежала от крыльца до бочки, упала на колени на заранее расстеленную Рётаро циновку, склонилась низко, едва не касаясь лбом земли. Замерла в ожидании приказов господина.
Потом он вытянул руку над головой и призывно щелкнул пальцами. На призыв незамедлительно откликнулся слуга по имени Рётаро. Он сидел в двух шагах, возле фурако, то бишь деревянной бочки-купели, на господина не пялился, но не выпускал из поля зрения ни на секунду. Был настороже, чтобы не пропустить момент, когда хозяину что-то понадобится. Хозяину понадобилось. Причем хозяину даже не пришлось уточнять, что именно ему нужно, – за четыре месяца слуга неплохо изучил привычки и жесты господина.
Рётаро схватил стоявший в тени поднос с саке и легкой овощной закуской, просеменил к бочке, поставил поднос на ее край.
Этот слуга достался Артему от предыдущего, свергнутого Артемом даймё… Впрочем, и все остальные слуги господина Нобунага в полном составе перешли в услужение к новому хозяину. Никто из них не покончил с собой, не подался в бега. Все-таки не самураи, а люди простые, по большому счету, им что один хозяин, что другой – все едино, лишь бы кормил посытнее и бил пореже…
Рётаро стоял рядом с бочкой, сложив руки на животе и зажмурившись, как кот. А когда Рётаро жмурился, улыбался или иным образом приводил в движение лицевые мышцы, то физиономия у него покрывалась тысячью морщин и становилась совершенно плутовской. Глядя на него в такие моменты, Артем вспоминал игрушку из своего далекого (ох, из какого офигительно далекого!) российского детства – кукольная голова из поролона или какого-то похожего материала, которую надеваешь на руку, а когда шевелишь пальцами, тряпичная морда смешно сморщивается. А еще такие лица, как у Рётаро, принято сравнивать с печеным яблоком.
Из-за этих морщин невозможно было понять, сколько же лет слуге. В спокойном состоянии лицо кажется молодым, стоит появиться морщинам – старик стариком. Можно было бы, конечно, спросить у самого Рётаро, но Артем не спрашивал. Во-первых, не пристало самураю высокого ранга интересоваться возрастом слуг, по идее он на них должен обращать внимание не больше, чем на циновки, по которым ходит, а во-вторых, полученный ответ убивает вопрос, а вместе с ним загадку и тем делает жизнь скучнее. Правда, уж кому-кому, а Артему не приходилось жаловаться на скуку. Веселья в его жизни хватало. Даже порой зашкаливало с весельем…
– Ну, за императора всея Ямато! – по-русски произнес Артем и влил в себя содержимое глиняного сосудика.
Рётаро, изучивший все повадки господина, знал, каким будет следующий приказ всесильного даймё.
– Рётаро, позови Мито! – Артем бросил слуге пустой сосуд из-под саке, и это был уже пятый за сегодня сосуд. – Впрочем, ты и сам все знаешь, старый плут…
Не только Рётаро прекрасно изучил привычки господина, то же самое можно было сказать и об остальных обитателях замка. Та же Мито – в этом можно не сомневаться – уже сидит с бива наготове возле окна на женской половине. Прислушивается, ждет, когда ее позовут. А раньше положенного показываться на глаза хозяину не решается – хозяин может и осерчать. Ведь сегодня хозяин хандрит.
Незнакомое слово «хандра» обитатели замка выучили за четыре месяца и уже даже перестали считать чужеземным, более того, оно давно уже шагнуло за пределы замка и уверенно входило в речь обитателей провинции. Японцы понимали это слово как «сумеречное состояние души».
Вот аккурат в это самое сумеречное состояние их даймё время от времени и впадал. А последнее время впадал все чаще и чаще…
Мито, семеня, пробежала от крыльца до бочки, упала на колени на заранее расстеленную Рётаро циновку, склонилась низко, едва не касаясь лбом земли. Замерла в ожидании приказов господина.