— А это? — он выставил на обозрение лосиный зуб, инкрустированный серебром, богато отделанную табакерку с бриллиантовым гребнем и пригоршню безделушек помельче. — Похоже, твой старый приятель работал, Сарж!
— Это мае подстроили! — запротестовал в негодовании Лафайет. — Это мне кто-то подсунул!
— Брось прикидываться! — рявкнул Унтер. — Дурачка нашел, ишь ты! Посидишь на червивом хлебе да на тухлой воде с месяц-другой еще до суда, умник!
— Давайте только сходим во дворец! — кричал Лафайет. — Мы попросим Дафну, графиню Дафну, выйти к тебе, недоумок; она подтвердит моя слова. А когда все выяснится…
— Надень ему браслеты, Фред, — предложил Коротышка. — О-ля-ля, через десять минут смена дежурства.
— О нет! — прошептал Лафайет себе под нос. — Нельзя допустить, чтобы все обернулось одним этих идиотских фарсов, в которых все попадают из огня да в полымя только потому, что ни у кого не хватает ума выяснить обстоятельства. Нужно спокойно и уверенно поговорить с этими совершенно разумными блюстителями порядка, и…
Неожиданно из ближайшей аллеи послышалось шарканье кожаных подошв о булыжник. Коротышка резко обернулся, схватившись за рукоятку меча, когда замаячили темные фигуры. Раздался неясный звук, будто резко ударили битой по седлу. У Коротышки-сержанта свалилась шляпа с пером, и он, попятившись, упал. Клинки уже покинули ножны, и остальные три мушкетера, получив удар в челюсть, рухнули под звон стали, хлопанье перьев на шляпах и шелест шелковой ткани. Три высокие темные фигуры в отделанных драгоценностями кожах и ярких шелках, свидетельствующих об их принадлежности к банде «Племя путников», окружили Лафайета.
— Пошли, Зорро, — шепнул один из них, и хрипота его голоса явно указывала на пораженные голосовые связки, что подтверждал длинный рубец поперек смуглого горла, который не мог скрыть грязный шарф, завязанный на узел. Другой член шайки, одноглазый проныра с массивной золотой серьгой, быстро обшаривал карманы сбитых с ног караульных.
— Эй, подождите минуточку! — в замешательстве выпалил О'Лири. — Что здесь происходит? Кто вы? Почему избиваете караульных? Что…
— Спятил, Зорро? — грубо оборвал его главарь. — У меня чуть ноги не подкосились, когда увидел тебя в лапах этих собак Роуми. — Он наклонился и коротким движением ножа длиною в один фут срезал с ремня ближайшего мушкетера кинжал в искусно сработанных ножнах.
— Скорее, — прохрипел главарь, — кто-то сюда идет. — Он схватил О'Лири за руку и потащил к аллее, из которой несколькими минутами раньше выскочили налетчики.
— Парии, погодите! — пытался возразить Лафайет. — Послушайте, я пеню ваш поступок и все такое, но в этом нет необходимости. Я просто заскочу куда следует, все выложу, объясню, что это все недоразумение, и…
— Бедный Зорро, от удара по голове у него поехала крыша, Луппо, — посочувствовал маленький смуглый человечек с огромной бородой.
— Неужели вам непонятно! — решительно настаивал Лафайет, вынужденный бежать вдоль аллеи. — Я хочу в суд! Вы только хуже делаете! И перестаньте называть меня Зорро! Меня зовут О'Лири!
Главарь шайки развернул Лафайета к себе лицом и внимательно посмотрел на вето. Его длинная — около семи футов — поджарая фигура возвышалась над О'Лири.
— Хуже? Что это значит, Зорро? Ты что, не закончил свою большую ходку?
— Он тряхнул О'Лири так, что у того хрустнули кости. — И ты решил, что, вместо того чтобы предстать перед бароном Шосто, ты чуток поболтаешься у Роуми в арестантской, так, что ли?
— Нет, чертова горилла! — крикнул Лафайет и со всего размаха врезал по мощной голени Путника.
Пока жертва вопила, потирая ушибленное место, Лафайет рывком высвободился, но, обернувшись, увидел полдюжины охотничьих ножей, зажатых в коричневых кулаках.
— Послушайте, парни, давайте поговорим, — начал было Лафайет, но в этот момент со стороны улицы, где остались лежать три мушкетера, раздался вопль. Лафайет открыл рот, чтобы ответить, но успел лишь заметить, как над его головой мелькнул плащ. Его завернули в кисло пахнущую материю, подняли, перекинули через костлявое плечо и унесли с места происшествия.
2
— Это мае подстроили! — запротестовал в негодовании Лафайет. — Это мне кто-то подсунул!
— Брось прикидываться! — рявкнул Унтер. — Дурачка нашел, ишь ты! Посидишь на червивом хлебе да на тухлой воде с месяц-другой еще до суда, умник!
— Давайте только сходим во дворец! — кричал Лафайет. — Мы попросим Дафну, графиню Дафну, выйти к тебе, недоумок; она подтвердит моя слова. А когда все выяснится…
— Надень ему браслеты, Фред, — предложил Коротышка. — О-ля-ля, через десять минут смена дежурства.
— О нет! — прошептал Лафайет себе под нос. — Нельзя допустить, чтобы все обернулось одним этих идиотских фарсов, в которых все попадают из огня да в полымя только потому, что ни у кого не хватает ума выяснить обстоятельства. Нужно спокойно и уверенно поговорить с этими совершенно разумными блюстителями порядка, и…
Неожиданно из ближайшей аллеи послышалось шарканье кожаных подошв о булыжник. Коротышка резко обернулся, схватившись за рукоятку меча, когда замаячили темные фигуры. Раздался неясный звук, будто резко ударили битой по седлу. У Коротышки-сержанта свалилась шляпа с пером, и он, попятившись, упал. Клинки уже покинули ножны, и остальные три мушкетера, получив удар в челюсть, рухнули под звон стали, хлопанье перьев на шляпах и шелест шелковой ткани. Три высокие темные фигуры в отделанных драгоценностями кожах и ярких шелках, свидетельствующих об их принадлежности к банде «Племя путников», окружили Лафайета.
— Пошли, Зорро, — шепнул один из них, и хрипота его голоса явно указывала на пораженные голосовые связки, что подтверждал длинный рубец поперек смуглого горла, который не мог скрыть грязный шарф, завязанный на узел. Другой член шайки, одноглазый проныра с массивной золотой серьгой, быстро обшаривал карманы сбитых с ног караульных.
— Эй, подождите минуточку! — в замешательстве выпалил О'Лири. — Что здесь происходит? Кто вы? Почему избиваете караульных? Что…
— Спятил, Зорро? — грубо оборвал его главарь. — У меня чуть ноги не подкосились, когда увидел тебя в лапах этих собак Роуми. — Он наклонился и коротким движением ножа длиною в один фут срезал с ремня ближайшего мушкетера кинжал в искусно сработанных ножнах.
— Скорее, — прохрипел главарь, — кто-то сюда идет. — Он схватил О'Лири за руку и потащил к аллее, из которой несколькими минутами раньше выскочили налетчики.
— Парии, погодите! — пытался возразить Лафайет. — Послушайте, я пеню ваш поступок и все такое, но в этом нет необходимости. Я просто заскочу куда следует, все выложу, объясню, что это все недоразумение, и…
— Бедный Зорро, от удара по голове у него поехала крыша, Луппо, — посочувствовал маленький смуглый человечек с огромной бородой.
— Неужели вам непонятно! — решительно настаивал Лафайет, вынужденный бежать вдоль аллеи. — Я хочу в суд! Вы только хуже делаете! И перестаньте называть меня Зорро! Меня зовут О'Лири!
Главарь шайки развернул Лафайета к себе лицом и внимательно посмотрел на вето. Его длинная — около семи футов — поджарая фигура возвышалась над О'Лири.
— Хуже? Что это значит, Зорро? Ты что, не закончил свою большую ходку?
— Он тряхнул О'Лири так, что у того хрустнули кости. — И ты решил, что, вместо того чтобы предстать перед бароном Шосто, ты чуток поболтаешься у Роуми в арестантской, так, что ли?
— Нет, чертова горилла! — крикнул Лафайет и со всего размаха врезал по мощной голени Путника.
Пока жертва вопила, потирая ушибленное место, Лафайет рывком высвободился, но, обернувшись, увидел полдюжины охотничьих ножей, зажатых в коричневых кулаках.
— Послушайте, парни, давайте поговорим, — начал было Лафайет, но в этот момент со стороны улицы, где остались лежать три мушкетера, раздался вопль. Лафайет открыл рот, чтобы ответить, но успел лишь заметить, как над его головой мелькнул плащ. Его завернули в кисло пахнущую материю, подняли, перекинули через костлявое плечо и унесли с места происшествия.
2
Завернутый в вонючий плащ и стянутый веревками, Лафайет лежал, судя по тарахтению необшитых колес по булыжникам и скрипу упряжи, на скамье фургона. Он пытался кричать, что ему душно, но в ответ получал лишь сильные тычки, после чего смирился и посвятил все усилия тому, чтобы не задохнуться. Теперь он лежал, не шевелясь, но ушибленные места пульсировали с каждым толчком громоздкой повозки.
Через некоторое время булыжники сменились более мягкой, немощеной поверхностью. Кожа заскрипела, когда накренилась скамья фургона, это свидетельствовало о том, что дорога пошла на подъем. Воздух становился прохладнее.
Наконец, накренившись в последний раз, фургон остановился. Лафайет попытался сесть, но его быстро схватили и передали через край фургона, где чьи-то руки сразу подхватили его под гортанные звуки голосов, говоривших на отрывистом диалекте. Веревки развязали, сняли удушливый плащ. Лафайет чихнул, сплюнул пыль, протер глаза и глубоко вдохнул холодный, пахнущий смолой воздух.
Он стоял на опушке леса. Ясный лунный свет струился сквозь ветки высоких сосен и освещал старые палатки и фургоны с высокими колесами и когда-то яркими экипажами. Теперь они облупились, выгорели и выглядели блекло. Пестрая толпа черноволосых мужчин, женщин и детишек с оливковой кожей серьезно рассматривала его. Все были разодеты в грязные наряды ярких, безвкусно подобранных тонов. Любопытные лица выглядывали из палаток и слабо освещенных окон фургонов. Стояла глубокая тишина, которую нарушал лишь мягкий шорох листьев деревьев, встревоженных дуновением ветерка, да стук копыт лошадей, перебирающих на месте ногами.
— Однако… — начал было Лафайет, но приступ кашля помешал ему выдержать возмущенный тон. — Полагаю, к-ха, вы меня похитили, к-ха, к-ха, с целью…
— Обожди, Зорро, не торопись, — обратился к нему одноглазый разбойник,
— тебе сейчас все объяснят.
Ряды заколебались, толпа расступилась. Подошел пожилой человек, все еще сохранивший величественную осанку, несмотря на убеленные сединой волосы и обветренное лицо. На нем была пурпурная атласная рубашка с розовыми нарукавными повязками, мешковатые штаны цвета шартреза поверх коротких красных сапожек с загнутыми носами. Толстые пальцы были унизаны кольцами. Шея, испещренная шрамами, была украшена нитью бус. Из-за широкого зеленого ремня из крокодиловой кожи торчали пистолет и нож с большим лезвием. В пластмассовой рукоятке ножа красовались фальшивые изумруды и рубины. Он остановился перед Лафайетом и оглядел его с ног до головы с неодобрительным выражением на давно не бритом лице цвета красного дерева.
— Ха! — заговорил он. — А мистер Большеротый Зорро не такой уж смельчак, как он о себе воображает. — Он ухватил длинный кудрявый волосок, торчавший из носа, вырвал его, поднял, посмотрел и перевел прищуренные глаза на Лафайета.
— Послушайте, я не знаю, чем занимается этот Зорро, — сказал О'Лири, — но если вы в ответе за этот зверинец, то, может быть, не откажетесь выделить мне кого-нибудь для сопровождения обратно в город, пока ситуация не вышла из-под контроля. Я могу поправить дела, стоит только замолвить слово парню в отделе регистрации, и все будет шито-крыто, а…
— Довольно! — оборвал Лафайета старик. — Ты думаешь, что выпутаешься из положения, если притворишься, что у тебя не все дома? Бесполезно, Зорро! Это против древнего закона племени, а он еще действует!
Окружающие одобрительно зашумели. Раздались отдельные смешки, и только в первом ряду кто-то очень юный и черноглазый сдавленно зарыдал.
— Какое отношение имеет закон вашего племени ко мне? — горячился Лафайет. — Я спокойно шел по своим делам, когда ваша шайка головорезов схватила меня…
— Хорошо, я передам этой шайке, — перебил старик, свирепо сверкнув глазами и зловеще оскалив зубы. — Вчера вечером ты выпил несколько бутылок Старой Серной, и на тебя нашла большая дурь. Ты осмелился приставать к племяннице барона! По закону племени это предложение; оно не может остаться без внимания, даже если его делает такой пустоголовый болван как ты! Значит, так, бедный старина: барон Шосто дает тебе шанс! — Смуглый человек ударил себя в грудь.
— Слушайте, вы меня с кем-то спутали, — сказал Лафайет, — меня зовут О'Лири, и…
— Но, само собой, чтобы получить право ухаживать за Гизель, ты сперва должен принести домой трофей. Ради этого ты пробрался в город под покровом тьмы. Я послал Луппо и еще несколько парней присмотреть за тобой. И — первым делом полицаи Роуми хватают тебя. Хорошенькое дело! Ха!
— Похоже, что это вы обознались, — вновь пустился в объяснения Лафайет.
— Я в жизни не видел вас раньше. Мое имя О'Лири. Я живу во дворце с женой, графиней Дафной, и я не знаю, о чем вы думаете!..
— О? — коварно улыбнулся старый главарь. — О'Лири, э? У тебя есть свидетельство?
— Конечно! — быстро выпалил Лафайет, щупая карманы. — У меня множество… документов… только… — Сердце у него упало, когда он увидел грязный красный носовой платок, который был в кармане его штанов. — Только, кажется, я забыл бумажник в другом костюме…
— Какая жалость! — покачал головой барон Шосто, коварно улыбнувшись своим помощникам. — Он забыл его в другом костюме, — улыбка сошла с его липа. — Ладно, давай посмотрим, что у тебя в этом костюме, похвались после ночной работы! Покажи нам трофей, который докажет ловкость твоих пальцев!
Все глаза устремились на Лафайета: он неуверенно порылся, нашел измятую пачку ядовитых на вид черных сигарет, перочинный нож с искусственным жемчугом на рукоятке, набор старых медных кастетов, еще один очень грязный носовой платок ядовито-зеленого цвета и обглоданную зубочистку слоновой кости.
— Я, к-кажется, схватил чужой пиджак, — попробовал объяснить он.
— И чьи-то чужие штаны, — прошипел барон Шосто. — И эти чьи-то штаны принадлежат Зорро! — Внезапно огромный нож появился в руке старика, принявшегося размахивать им перед носом О'Лири. — Сейчас я вырежу тебе сердце! — зарычал он. — Только это слишком быстрая смерть!
— Минуточку! — Лафайет сделал шаг назад, но его схватили и крепко держали жаждущие крови добровольцы.
— Наказание за то, что не принес домой добычу, — смерть на Тысяче Крюков! — громко объявил Шосто. — Даю ночь на гулянье и выпивку, чтобы настроиться и сделать дело подобающим образом!
— Зорро! А как же потайные карманы? — раздался плачущий женский голос. Девушка, проявлявшая признаки беспокойства с самого прибытия Лафайета, вырвалась вперед и схватила его за руку, как бы пытаясь освободить его из рук мужчин. — Покажи им, Зорито! Покажи, что ты такой же вор, как и они!
— Гизель, иди, испеки пиццу! — гневно прикрикнул на нее старик. — Это не твоего ума дело! Эта трусливая свинья умрет!
— Но это та самая трусливая свинья, которую я люблю! — вопила девушка, всем своим видом выказывая непокорность.
— С меня хватит! — закричал Шосто. — Ты… и этот собиратель отбросов! Эта ядовитая змея на моей груди! Этот выскочка! Не видать ему тебя!
— Зорито! — девушка вновь, рыдая, обратилась к О'Лири. — Неужели ты не помнишь, что я подшивала тебе потайные кармашки, а ты собирался набить их вещичками? Неужели у тебя нет ни одного подарочка после прогулки, чтобы показать им?
— Потайные кармашки? — недовольно переспросил Шосто. — Что еще за бред?
— В рукавах у него! — Гизель схватила Лафайета за манжету, отвернула ее и обследовала своими смуглыми пальчиками. С радостным возгласом она вытащила изящные серебристые часики, свисавшие с мерцающей цепочки.
— Видите? Зорито, мой герой! — Она обвила руками шею Лафайета, а Шосто схватил часы и уставился на них.
— Эй! — воскликнул мужчина по имени Луппо. — Можете считать меня олухом, если это не часы лорда мэра Артезии, из чистой платины!
— Где взял? — потребовал ответа Шосто.
— Что… я, ой… — заикался Лафайет.
— Да украл он, ты, негодяй, — крикнула Гизель. — Ты что думаешь, он их в ломбарде купил?
— Ладно, Шосто, похоже, на этот раз Зорро провел тебя, — высказался кто-то.
— Он не только часы лорда мэра стянул, он еще и комедиант-то какой! — восхитился другой член шайки. — Готов поклясться, у него не было общеизвестного окошка, чтобы это выкинуть, и ведь все это время он припрятывал кражу в подшивке своей куртки!
— Давай, Шосто, будь другом! — подзадоривал еще один. — Признай, что вы были заодно!
— Ну, может, я дам ему еще шанс. — Шосто наградил себя ударом в грудь, от которого человек послабее пошатнулся бы, и неожиданно оскалился в улыбке. — Три тысячи чертей, гром и молния на жестяной крыше! — заорал он.
— Это действительно повод для того, чтобы погулять! А ну, всем веселиться, не отменять же праздник! Жаль, что придется отказаться от удовольствия присутствовать на смерти на Тысяче Крюков, — добавил он с сожалением, глядя на Лафайета. — Но мы еще можем передумать, если он не угодит моей маленькой Гизель! — барон сделал величественный жест, и люди, державшие Лафайета, отпустили его.
Путники собрались вокруг него, хлопали по спине, трясли руку. Кто-то заиграл мелодию на концертино, другие присоединились. Появились кувшины и пошли по рукам. Как только Лафайету удалось освободиться, он воспользовался зеленым платком, чтобы вытереть пот со лба.
— Большое спасибо, — сказал он Гизели. — Я вам очень благодарен за участие, мисс.
Она порывисто сжала его руку и взглянула на него с ослепительной улыбкой. Глаза ее были огромные, темные с искринкой, носик приятно вздернут, губы очаровательно изогнуты, а щеки — с ямочками.
— Не думай об этом, Зорито. В конце концов, я же не могла отдать тебя им на растерзание, правда?
— Рад, что хоть кто-то здесь так думает. Но как же мне все-таки попасть домой? Не могли бы вы помочь мне нанять лошадь — только на ночь, конечно…
Взрыв смеха с галерки был ответом на вопрос. Гизель поджала губы и властно взяла Лафайета за руку.
— Ну и шутник же ты, Зорито! — сухо произнесла она, а потом улыбнулась.
— Но это все равно. Я тебя люблю несмотря ни на что! А теперь — праздновать! — Она схватила его за руку и закружила под звуки музыки.
Прошло три часа. В двадцатигаллоновой цистерне оставалось полдюйма пунша с осадком и кашицей; жареного вола ободрали до костей. Музыканты уже давно сползли под скамьи и храпели. Только несколько крепких выпивох еще хрипло орали старые песни Путников. Гизель ненадолго удалилась по своим делам. Действовать нужно было сейчас или никогда.
Лафайет поставил кожаную чашу, которую нежно держал, и молча скользнул в тень. Никто его не окликнул. Он пересек залитый лунным светом участок лужайки и притаился в тени деревьев. Пьяное пение не прекращалось. Лафайет повернулся и скрылся в лесу.
Сотня футов вверх по тропе — и вот уже затерялись звуки и запахи праздника в сочном аромате сосен и легком шепоте ветра в тяжелых ветвях. Лафайет остановился убедиться, нет ли погони. Никого не заметив, он сошел с тропы и прямым путем направился в столицу, которая, по его подсчетам, была милях в десяти к югу. Дальняя, конечно, прогулка, но она стоила того, чтобы избавиться от сборища маньяков. Маленькая Гизель была единственным здравомыслящим существом в лагере, но даже у нее наблюдались серьезные отклонения.
Ладно, он пошлет ей что-нибудь симпатичное на память, если доберется до города целым и невредимым. Бусы, например, или выходное платье. Если ее принарядить, то приятно было бы посмотреть. Он представил себе Гизель в официальном придворном туалете с драгоценностями в волосах, с накрашенными ногтями и надушенную за ушком.
Может, я даже приглашу ее на пир или бал, размышлял он. Ее чуть-чуть почистить, так она сенсацией будет. Может, даже найдется хороший молодой человек, который наденет кольцо ей на палец, и…
Наклонив голову под низкой длинной веткой, Лафайет остановился, недовольно уставившись на пару больших ботинок под кустом. Он перевел взор на ноги хозяина ботинок, затем на туловище и, наконец, на недружелюбное лицо Луппо. Тот стоял, подперев бока руками, и криво улыбался с высоты своего роста.
— Что-нибудь потерял, Зорро? — спросил он сиплым голосом.
— Я просто немного размялся, — ответил Лафайет, выпрямляясь и принимая достойный вид.
— Если бы я страдал подозрительностью, — ворчал Луппо, — я бы подумал, что ты хочешь напасть на мою сестру как грязная коварная крыса.
Пробормотав «хм», Лафайет повернулся и пошел назад по тропе. Большой разбойник иронически прищелкнул языком ему вслед.
Считая, что уже ушел на значительное расстояние от Луппо, Лафайет выбрал местечко, где подлесок был пореже, вновь сошел с тропы и подался влево. Густые заросли ежевики преградили ему путь. Чтобы их обойти, он, срезав угол, поднялся на холм, пролез под колючками, взобрался на выросшую из-под земли скалу, повернулся, чтобы взять свои пожитки, и увидел Борако, который, опершись о дерево, небрежно строгал палку. Путник посмотрел вверх и сплюнул.
— Еще один короткий путь? — полюбопытствовал он с хитрой улыбкой.
— Точно, — запальчиво ответил Лафайет. — Думаю, напал на редкую разновидность лысухи на этом пути.
— Не лысуха, — возразил Борако. — Я думаю — дикий гусь.
— Ладно, некогда мне тут болтать, — надменно прервал его Лафайет. — Гизель будет беспокоиться.
Он пошел назад в лагерь. Сзади Борако топал башмаками. Гизель ждала его у опушки.
— Зорито! Иди сюда! Пора готовиться к свадьбе.
— А что, у кого-нибудь будет свадьба? — спросил Лафайет. — Ладно, я думаю, будет весело, ценю предложение, но… — Возражение было оборвано сразу, так как Гизель обвила его шею руками. — Уф, Гизель! — начал было он. — Я должен тебе кое-что сказать…
— Зорито! Замолчи! А то как я тебя поцелую?
— Ты уверена, что знаешь меня достаточно хорошо? — Он замолчал, так как она прильнула к нему.
— Есть старый обычай племени, — проворковала Гизель, покусывая его ушко, — стащить небольшой образец перед покупкой…
— Покупкой? — Лафайет задержался. — Ты имеешь в виду кражу, да?
Гизель хихикнула:
— Само собой, ты понял, о чем я? Пошли! — Она поймала его за руку и потащила к своему фургону. Когда они приблизились к нему, из тени вышел верзила.
— Ну чего тебе надо, дубина ты здоровенная? — бойко вскинув голову, спросила Гизель.
— Древний Закон не говорит ничего о том, чтобы жертве давали сильное успокоительное перед свадьбой, — угрюмо заявил разбойник.
— А тебе-то что, Борако?
— Ты знаешь, ты меня допекла, Гизель!
— Сделай так, чтоб тебя искали, — вступил в разговор Лафайет. — Разве ты не видишь, что беспокоишь леди?
— Может, пройдемся по аллее, и ты повторишь, что сказал? — грозно наступал Борако.
— Нет! — крикнула Гизель, набросившись на него. Он грубо отшвырнул ее.
— Эй, ты! — воскликнул Лафайет. — Не смей!
— Посмотрим, как ты меня остановишь! — Борако сорвал с ремня широкий нож и пошел на Лафайета, припадая к земле.
Когда он размахнулся, Лафайет уклонился, поймал запястье противника сложным захватом двумя руками и, сорвав его с места, перекинул через бедро. Борако сделал сальто и, тяжело рухнув на челюсть, остался смирно лежать на месте. Нож с подскоком полетел по траве.
— Зорито! Мой герой! — взвизгнула Гизель, бросаясь на шею Лафайету. — Думаю, на некоторое время мы в безопасности! Но ты же защитил меня, рискуя жизнью! Ты в самом деле любишь меня, мой герой!
— Ты сделала то же самое для меня, — пробормотал Лафайет между поцелуями благодарной девушки.
— Это все от быстроты реакции, — произнес Лафайет с акцентом племени, но тут же повторил без него.
— Ага! Сбился! Забыл про свой поддельный акцент! — Гизель обняла его еще крепче. — По правде, я уж стала немного удивляться…
— Послушай, — сказал Лафайет, отстраняясь и держа ее на расстоянии вытянутой руки. — Посмотри на меня! Что, я действительно похож на этого самого Зорро?
— Ну и шут же ты, Зорито! — Гизель схватила его за уши и, шутя, покусала за щеку. — Конечно, ты похож на себя, глупый! Почему бы нет?
— Потому, что я — не я! Я имею в виду, что я не тот, кого зовут Зорито! Я Лафайет О'Лири! Я — мирный Роуми, я просто случайно пробирался в темноте по своим делам и был пойман городской стражей, а Луппо со своими головорезами по ошибке спас меня! А теперь, кажется, все думают, что я — не я!
Гизель с сомнением смотрела на него:
— Никто не может быть так похож на моего Зорито и быть не Зорито… если только, может, у тебя есть брат-близнец?
— Нет, я не близнец, — твердо ответил Лафайет. — По крайней мере, не близнец, если не считать таких лиц, как Лоренцо и Лотарио О'Лири, и, конечно, Лоэнгрин О'Лири, и Лафкадио, и Ланселот, — он остановился.
— Но я тебя только с толку сбиваю. Их на самом деле нет, во всяком случае в этом континууме.
— Ты, конечно, порешь ерунду, Зорито, — сказала Гизель. — О! Я знаю! Сними одежду!
— А… ты думаешь, у нас есть время? — уклонился Лафайет. — Я имею в виду…
— У тебя родимое пятнышко на пояснице, — объяснила Гизель. — Дай посмотрю, скорей!
— Минуточку, кто-нибудь может прийти и не так понять! — протестовал Лафайет, но девушка уже схватила его рубашку, вырвала ее из-под ремня и стащила пояс, чтобы обнажить поясницу.
— Видишь? Именно так, как я помню! — Она, торжествуя, показала пятно в форме бабочки на оливковой коже. — Я знала, что ты дурачился все это время, Зорито!
— Это невозможно, — сказал Лафайет, уставившись на пятно. Он даже ковырнул его на всякий случай. — У меня в жизни не было родимого пятна. Я… — Его голос надломился, когда взгляд упал на кончик пальца. Это был длинный тонкий палец с грязным, здорово обгрызенным ногтем.
— Это, — сказал Лафайет, с трудом проглотив ком, подступивший к горлу,
— это не мой палец!
— Я в полном порядке, — успокаивал себя Лафайет, сосредоточившись на внутренней стороне век. — Пульс шестьдесят, кровяное давление и температура нормальные, сенсорные впечатления четкие, память отличная.
— Зорито, — сказала Гизель, — почему ты стоишь с закрытыми глазами и разговариваешь сам с собой?
— Я разговариваю не сам с собой, моя милая. Я разговариваю с тем, в кого я обратился, кто, я бы сказал, является объектом, имеющимся в наличии, понимаешь ли…
— Зорито, ты ни в кого не обращаешься, ты все равно — ты!
— Я понимаю, что у нас будут кое-какие недоразумения и неясности, — сказал Лафайет, чувствуя, что начинает впадать в состояние, над которым скоро потеряет контроль. Усилием воли он взял себя в руки.
— Я уже пробовал объяснить твоему дядюшке, что у меня важное дело в столице…
— Важнее твоей брачной ночи?
— Моей брачной ночи? — повторил ошеломленный Лафайет.
— Твоей и моей, — мрачно сказала Гизель.
— Подожди минуточку, — попросил Лафайет, — это уже слишком далеко зашло! Во-первых, я даже не знаю тебя, а во-вторых, у меня уже есть жена, и… — Он отпрыгнул как раз вовремя, так как в девичьей руке сверкнуло тонкое лезвие.
— Так вот, значит, как, да? — прошипела она, надвигаясь. — Ты думаешь, что можно играть сердцем Гизель? Ты думаешь, что можно поцеловаться и убежать, да? Я тебя так отделаю, что ты никогда больше не сможешь разбить сердце бедной девочки, ты, травяная гадина!
Она подскочила, Лафайет стукнулся о другую стенку фургона; над ним взметнулось лезвие…
Но Гизель не ударила его, она заколебалась. Неожиданно из-под длинных ресниц брызнули слезы. Стилет выпал из разжавшихся пальцев, и она закрыла руками лицо.
— Я не могу, — рыдала она. — Теперь обо мне все будут судачить, но мне все равно. Я себя убью лучше… — Она нащупала нож на полу, но Лафайет взял ее за руки.
— Нет, Гизель! Остановись! Послушай меня! Я… Я…
— Ты… значит, я тебе не безразлична? — дрожащим голосом спросила Гизель, мигая от слез.
— Конечно, не безразлична! Я имею в виду… — Он подождал, пока пикантное лицо девушки не перестанет менять выражения.
— Теперь ты вспомнил, как ты меня любишь? — настойчиво спросила она.
— Нет — я имею в виду, что не помню, но…
— Бедненький мой, милый! — Внезапное раскаяние преобразило черты Гизели. Она теперь напоминала ангела милосердия. — Луппо сказал, что тебя ударили по голове! От этого у тебя потеря памяти, да? Поэтому ты не помнишь о нашей большой любви!
— Это… наверно, поэтому, — замешкался Лафайет.
— Мой Зорито, — ворковала Гизель. — Это из-за меня тебя стукнули по голове. Пойдем в дом, скоро ты все вспомнишь. — Она повернула его к двери фургона.
— Но… а если твой дядя нас увидит…
— Пусть это изгложет его сердце, — небрежно бросила Гизель.
— Отлично, а если он вместо этого решит вырезать мое сердце?
— Тебе больше незачем разыгрывать невинность, Зорито. Ты свое дало сделал. Теперь получай награду. — Она подняла тяжелую щеколду и решительно распахнула дверь. Свеча на столе отбрасывала романтический свет на гобелены, иконы, тряпки, вышитую бисером занавеску, за которой виднелась высокая кровать с красно-черным атласным покрывалом и множеством розовых и зеленых подушечек, а также тусклое овальное зеркало.
Как зачарованный, Лафайет глядел на узкое смуглое черноглазое лицо, отражавшееся в зеркале. Блестящие иссиня-черные волосы, растущие треугольником на лбу над высоко изогнутыми бровями. Нос длинный и с горбинкой, рот хорошо очерчен, разве что чуть безвольный, но зубы как из белого фарфора, кроме одного золотого переднего вверху слева. Лицо было бы ничего, думал Лафайет, если может нравиться лицо, блестящее от обильного масла для волос.
Через некоторое время булыжники сменились более мягкой, немощеной поверхностью. Кожа заскрипела, когда накренилась скамья фургона, это свидетельствовало о том, что дорога пошла на подъем. Воздух становился прохладнее.
Наконец, накренившись в последний раз, фургон остановился. Лафайет попытался сесть, но его быстро схватили и передали через край фургона, где чьи-то руки сразу подхватили его под гортанные звуки голосов, говоривших на отрывистом диалекте. Веревки развязали, сняли удушливый плащ. Лафайет чихнул, сплюнул пыль, протер глаза и глубоко вдохнул холодный, пахнущий смолой воздух.
Он стоял на опушке леса. Ясный лунный свет струился сквозь ветки высоких сосен и освещал старые палатки и фургоны с высокими колесами и когда-то яркими экипажами. Теперь они облупились, выгорели и выглядели блекло. Пестрая толпа черноволосых мужчин, женщин и детишек с оливковой кожей серьезно рассматривала его. Все были разодеты в грязные наряды ярких, безвкусно подобранных тонов. Любопытные лица выглядывали из палаток и слабо освещенных окон фургонов. Стояла глубокая тишина, которую нарушал лишь мягкий шорох листьев деревьев, встревоженных дуновением ветерка, да стук копыт лошадей, перебирающих на месте ногами.
— Однако… — начал было Лафайет, но приступ кашля помешал ему выдержать возмущенный тон. — Полагаю, к-ха, вы меня похитили, к-ха, к-ха, с целью…
— Обожди, Зорро, не торопись, — обратился к нему одноглазый разбойник,
— тебе сейчас все объяснят.
Ряды заколебались, толпа расступилась. Подошел пожилой человек, все еще сохранивший величественную осанку, несмотря на убеленные сединой волосы и обветренное лицо. На нем была пурпурная атласная рубашка с розовыми нарукавными повязками, мешковатые штаны цвета шартреза поверх коротких красных сапожек с загнутыми носами. Толстые пальцы были унизаны кольцами. Шея, испещренная шрамами, была украшена нитью бус. Из-за широкого зеленого ремня из крокодиловой кожи торчали пистолет и нож с большим лезвием. В пластмассовой рукоятке ножа красовались фальшивые изумруды и рубины. Он остановился перед Лафайетом и оглядел его с ног до головы с неодобрительным выражением на давно не бритом лице цвета красного дерева.
— Ха! — заговорил он. — А мистер Большеротый Зорро не такой уж смельчак, как он о себе воображает. — Он ухватил длинный кудрявый волосок, торчавший из носа, вырвал его, поднял, посмотрел и перевел прищуренные глаза на Лафайета.
— Послушайте, я не знаю, чем занимается этот Зорро, — сказал О'Лири, — но если вы в ответе за этот зверинец, то, может быть, не откажетесь выделить мне кого-нибудь для сопровождения обратно в город, пока ситуация не вышла из-под контроля. Я могу поправить дела, стоит только замолвить слово парню в отделе регистрации, и все будет шито-крыто, а…
— Довольно! — оборвал Лафайета старик. — Ты думаешь, что выпутаешься из положения, если притворишься, что у тебя не все дома? Бесполезно, Зорро! Это против древнего закона племени, а он еще действует!
Окружающие одобрительно зашумели. Раздались отдельные смешки, и только в первом ряду кто-то очень юный и черноглазый сдавленно зарыдал.
— Какое отношение имеет закон вашего племени ко мне? — горячился Лафайет. — Я спокойно шел по своим делам, когда ваша шайка головорезов схватила меня…
— Хорошо, я передам этой шайке, — перебил старик, свирепо сверкнув глазами и зловеще оскалив зубы. — Вчера вечером ты выпил несколько бутылок Старой Серной, и на тебя нашла большая дурь. Ты осмелился приставать к племяннице барона! По закону племени это предложение; оно не может остаться без внимания, даже если его делает такой пустоголовый болван как ты! Значит, так, бедный старина: барон Шосто дает тебе шанс! — Смуглый человек ударил себя в грудь.
— Слушайте, вы меня с кем-то спутали, — сказал Лафайет, — меня зовут О'Лири, и…
— Но, само собой, чтобы получить право ухаживать за Гизель, ты сперва должен принести домой трофей. Ради этого ты пробрался в город под покровом тьмы. Я послал Луппо и еще несколько парней присмотреть за тобой. И — первым делом полицаи Роуми хватают тебя. Хорошенькое дело! Ха!
— Похоже, что это вы обознались, — вновь пустился в объяснения Лафайет.
— Я в жизни не видел вас раньше. Мое имя О'Лири. Я живу во дворце с женой, графиней Дафной, и я не знаю, о чем вы думаете!..
— О? — коварно улыбнулся старый главарь. — О'Лири, э? У тебя есть свидетельство?
— Конечно! — быстро выпалил Лафайет, щупая карманы. — У меня множество… документов… только… — Сердце у него упало, когда он увидел грязный красный носовой платок, который был в кармане его штанов. — Только, кажется, я забыл бумажник в другом костюме…
— Какая жалость! — покачал головой барон Шосто, коварно улыбнувшись своим помощникам. — Он забыл его в другом костюме, — улыбка сошла с его липа. — Ладно, давай посмотрим, что у тебя в этом костюме, похвались после ночной работы! Покажи нам трофей, который докажет ловкость твоих пальцев!
Все глаза устремились на Лафайета: он неуверенно порылся, нашел измятую пачку ядовитых на вид черных сигарет, перочинный нож с искусственным жемчугом на рукоятке, набор старых медных кастетов, еще один очень грязный носовой платок ядовито-зеленого цвета и обглоданную зубочистку слоновой кости.
— Я, к-кажется, схватил чужой пиджак, — попробовал объяснить он.
— И чьи-то чужие штаны, — прошипел барон Шосто. — И эти чьи-то штаны принадлежат Зорро! — Внезапно огромный нож появился в руке старика, принявшегося размахивать им перед носом О'Лири. — Сейчас я вырежу тебе сердце! — зарычал он. — Только это слишком быстрая смерть!
— Минуточку! — Лафайет сделал шаг назад, но его схватили и крепко держали жаждущие крови добровольцы.
— Наказание за то, что не принес домой добычу, — смерть на Тысяче Крюков! — громко объявил Шосто. — Даю ночь на гулянье и выпивку, чтобы настроиться и сделать дело подобающим образом!
— Зорро! А как же потайные карманы? — раздался плачущий женский голос. Девушка, проявлявшая признаки беспокойства с самого прибытия Лафайета, вырвалась вперед и схватила его за руку, как бы пытаясь освободить его из рук мужчин. — Покажи им, Зорито! Покажи, что ты такой же вор, как и они!
— Гизель, иди, испеки пиццу! — гневно прикрикнул на нее старик. — Это не твоего ума дело! Эта трусливая свинья умрет!
— Но это та самая трусливая свинья, которую я люблю! — вопила девушка, всем своим видом выказывая непокорность.
— С меня хватит! — закричал Шосто. — Ты… и этот собиратель отбросов! Эта ядовитая змея на моей груди! Этот выскочка! Не видать ему тебя!
— Зорито! — девушка вновь, рыдая, обратилась к О'Лири. — Неужели ты не помнишь, что я подшивала тебе потайные кармашки, а ты собирался набить их вещичками? Неужели у тебя нет ни одного подарочка после прогулки, чтобы показать им?
— Потайные кармашки? — недовольно переспросил Шосто. — Что еще за бред?
— В рукавах у него! — Гизель схватила Лафайета за манжету, отвернула ее и обследовала своими смуглыми пальчиками. С радостным возгласом она вытащила изящные серебристые часики, свисавшие с мерцающей цепочки.
— Видите? Зорито, мой герой! — Она обвила руками шею Лафайета, а Шосто схватил часы и уставился на них.
— Эй! — воскликнул мужчина по имени Луппо. — Можете считать меня олухом, если это не часы лорда мэра Артезии, из чистой платины!
— Где взял? — потребовал ответа Шосто.
— Что… я, ой… — заикался Лафайет.
— Да украл он, ты, негодяй, — крикнула Гизель. — Ты что думаешь, он их в ломбарде купил?
— Ладно, Шосто, похоже, на этот раз Зорро провел тебя, — высказался кто-то.
— Он не только часы лорда мэра стянул, он еще и комедиант-то какой! — восхитился другой член шайки. — Готов поклясться, у него не было общеизвестного окошка, чтобы это выкинуть, и ведь все это время он припрятывал кражу в подшивке своей куртки!
— Давай, Шосто, будь другом! — подзадоривал еще один. — Признай, что вы были заодно!
— Ну, может, я дам ему еще шанс. — Шосто наградил себя ударом в грудь, от которого человек послабее пошатнулся бы, и неожиданно оскалился в улыбке. — Три тысячи чертей, гром и молния на жестяной крыше! — заорал он.
— Это действительно повод для того, чтобы погулять! А ну, всем веселиться, не отменять же праздник! Жаль, что придется отказаться от удовольствия присутствовать на смерти на Тысяче Крюков, — добавил он с сожалением, глядя на Лафайета. — Но мы еще можем передумать, если он не угодит моей маленькой Гизель! — барон сделал величественный жест, и люди, державшие Лафайета, отпустили его.
Путники собрались вокруг него, хлопали по спине, трясли руку. Кто-то заиграл мелодию на концертино, другие присоединились. Появились кувшины и пошли по рукам. Как только Лафайету удалось освободиться, он воспользовался зеленым платком, чтобы вытереть пот со лба.
— Большое спасибо, — сказал он Гизели. — Я вам очень благодарен за участие, мисс.
Она порывисто сжала его руку и взглянула на него с ослепительной улыбкой. Глаза ее были огромные, темные с искринкой, носик приятно вздернут, губы очаровательно изогнуты, а щеки — с ямочками.
— Не думай об этом, Зорито. В конце концов, я же не могла отдать тебя им на растерзание, правда?
— Рад, что хоть кто-то здесь так думает. Но как же мне все-таки попасть домой? Не могли бы вы помочь мне нанять лошадь — только на ночь, конечно…
Взрыв смеха с галерки был ответом на вопрос. Гизель поджала губы и властно взяла Лафайета за руку.
— Ну и шутник же ты, Зорито! — сухо произнесла она, а потом улыбнулась.
— Но это все равно. Я тебя люблю несмотря ни на что! А теперь — праздновать! — Она схватила его за руку и закружила под звуки музыки.
Прошло три часа. В двадцатигаллоновой цистерне оставалось полдюйма пунша с осадком и кашицей; жареного вола ободрали до костей. Музыканты уже давно сползли под скамьи и храпели. Только несколько крепких выпивох еще хрипло орали старые песни Путников. Гизель ненадолго удалилась по своим делам. Действовать нужно было сейчас или никогда.
Лафайет поставил кожаную чашу, которую нежно держал, и молча скользнул в тень. Никто его не окликнул. Он пересек залитый лунным светом участок лужайки и притаился в тени деревьев. Пьяное пение не прекращалось. Лафайет повернулся и скрылся в лесу.
Сотня футов вверх по тропе — и вот уже затерялись звуки и запахи праздника в сочном аромате сосен и легком шепоте ветра в тяжелых ветвях. Лафайет остановился убедиться, нет ли погони. Никого не заметив, он сошел с тропы и прямым путем направился в столицу, которая, по его подсчетам, была милях в десяти к югу. Дальняя, конечно, прогулка, но она стоила того, чтобы избавиться от сборища маньяков. Маленькая Гизель была единственным здравомыслящим существом в лагере, но даже у нее наблюдались серьезные отклонения.
Ладно, он пошлет ей что-нибудь симпатичное на память, если доберется до города целым и невредимым. Бусы, например, или выходное платье. Если ее принарядить, то приятно было бы посмотреть. Он представил себе Гизель в официальном придворном туалете с драгоценностями в волосах, с накрашенными ногтями и надушенную за ушком.
Может, я даже приглашу ее на пир или бал, размышлял он. Ее чуть-чуть почистить, так она сенсацией будет. Может, даже найдется хороший молодой человек, который наденет кольцо ей на палец, и…
Наклонив голову под низкой длинной веткой, Лафайет остановился, недовольно уставившись на пару больших ботинок под кустом. Он перевел взор на ноги хозяина ботинок, затем на туловище и, наконец, на недружелюбное лицо Луппо. Тот стоял, подперев бока руками, и криво улыбался с высоты своего роста.
— Что-нибудь потерял, Зорро? — спросил он сиплым голосом.
— Я просто немного размялся, — ответил Лафайет, выпрямляясь и принимая достойный вид.
— Если бы я страдал подозрительностью, — ворчал Луппо, — я бы подумал, что ты хочешь напасть на мою сестру как грязная коварная крыса.
Пробормотав «хм», Лафайет повернулся и пошел назад по тропе. Большой разбойник иронически прищелкнул языком ему вслед.
Считая, что уже ушел на значительное расстояние от Луппо, Лафайет выбрал местечко, где подлесок был пореже, вновь сошел с тропы и подался влево. Густые заросли ежевики преградили ему путь. Чтобы их обойти, он, срезав угол, поднялся на холм, пролез под колючками, взобрался на выросшую из-под земли скалу, повернулся, чтобы взять свои пожитки, и увидел Борако, который, опершись о дерево, небрежно строгал палку. Путник посмотрел вверх и сплюнул.
— Еще один короткий путь? — полюбопытствовал он с хитрой улыбкой.
— Точно, — запальчиво ответил Лафайет. — Думаю, напал на редкую разновидность лысухи на этом пути.
— Не лысуха, — возразил Борако. — Я думаю — дикий гусь.
— Ладно, некогда мне тут болтать, — надменно прервал его Лафайет. — Гизель будет беспокоиться.
Он пошел назад в лагерь. Сзади Борако топал башмаками. Гизель ждала его у опушки.
— Зорито! Иди сюда! Пора готовиться к свадьбе.
— А что, у кого-нибудь будет свадьба? — спросил Лафайет. — Ладно, я думаю, будет весело, ценю предложение, но… — Возражение было оборвано сразу, так как Гизель обвила его шею руками. — Уф, Гизель! — начал было он. — Я должен тебе кое-что сказать…
— Зорито! Замолчи! А то как я тебя поцелую?
— Ты уверена, что знаешь меня достаточно хорошо? — Он замолчал, так как она прильнула к нему.
— Есть старый обычай племени, — проворковала Гизель, покусывая его ушко, — стащить небольшой образец перед покупкой…
— Покупкой? — Лафайет задержался. — Ты имеешь в виду кражу, да?
Гизель хихикнула:
— Само собой, ты понял, о чем я? Пошли! — Она поймала его за руку и потащила к своему фургону. Когда они приблизились к нему, из тени вышел верзила.
— Ну чего тебе надо, дубина ты здоровенная? — бойко вскинув голову, спросила Гизель.
— Древний Закон не говорит ничего о том, чтобы жертве давали сильное успокоительное перед свадьбой, — угрюмо заявил разбойник.
— А тебе-то что, Борако?
— Ты знаешь, ты меня допекла, Гизель!
— Сделай так, чтоб тебя искали, — вступил в разговор Лафайет. — Разве ты не видишь, что беспокоишь леди?
— Может, пройдемся по аллее, и ты повторишь, что сказал? — грозно наступал Борако.
— Нет! — крикнула Гизель, набросившись на него. Он грубо отшвырнул ее.
— Эй, ты! — воскликнул Лафайет. — Не смей!
— Посмотрим, как ты меня остановишь! — Борако сорвал с ремня широкий нож и пошел на Лафайета, припадая к земле.
Когда он размахнулся, Лафайет уклонился, поймал запястье противника сложным захватом двумя руками и, сорвав его с места, перекинул через бедро. Борако сделал сальто и, тяжело рухнув на челюсть, остался смирно лежать на месте. Нож с подскоком полетел по траве.
— Зорито! Мой герой! — взвизгнула Гизель, бросаясь на шею Лафайету. — Думаю, на некоторое время мы в безопасности! Но ты же защитил меня, рискуя жизнью! Ты в самом деле любишь меня, мой герой!
— Ты сделала то же самое для меня, — пробормотал Лафайет между поцелуями благодарной девушки.
— Это все от быстроты реакции, — произнес Лафайет с акцентом племени, но тут же повторил без него.
— Ага! Сбился! Забыл про свой поддельный акцент! — Гизель обняла его еще крепче. — По правде, я уж стала немного удивляться…
— Послушай, — сказал Лафайет, отстраняясь и держа ее на расстоянии вытянутой руки. — Посмотри на меня! Что, я действительно похож на этого самого Зорро?
— Ну и шут же ты, Зорито! — Гизель схватила его за уши и, шутя, покусала за щеку. — Конечно, ты похож на себя, глупый! Почему бы нет?
— Потому, что я — не я! Я имею в виду, что я не тот, кого зовут Зорито! Я Лафайет О'Лири! Я — мирный Роуми, я просто случайно пробирался в темноте по своим делам и был пойман городской стражей, а Луппо со своими головорезами по ошибке спас меня! А теперь, кажется, все думают, что я — не я!
Гизель с сомнением смотрела на него:
— Никто не может быть так похож на моего Зорито и быть не Зорито… если только, может, у тебя есть брат-близнец?
— Нет, я не близнец, — твердо ответил Лафайет. — По крайней мере, не близнец, если не считать таких лиц, как Лоренцо и Лотарио О'Лири, и, конечно, Лоэнгрин О'Лири, и Лафкадио, и Ланселот, — он остановился.
— Но я тебя только с толку сбиваю. Их на самом деле нет, во всяком случае в этом континууме.
— Ты, конечно, порешь ерунду, Зорито, — сказала Гизель. — О! Я знаю! Сними одежду!
— А… ты думаешь, у нас есть время? — уклонился Лафайет. — Я имею в виду…
— У тебя родимое пятнышко на пояснице, — объяснила Гизель. — Дай посмотрю, скорей!
— Минуточку, кто-нибудь может прийти и не так понять! — протестовал Лафайет, но девушка уже схватила его рубашку, вырвала ее из-под ремня и стащила пояс, чтобы обнажить поясницу.
— Видишь? Именно так, как я помню! — Она, торжествуя, показала пятно в форме бабочки на оливковой коже. — Я знала, что ты дурачился все это время, Зорито!
— Это невозможно, — сказал Лафайет, уставившись на пятно. Он даже ковырнул его на всякий случай. — У меня в жизни не было родимого пятна. Я… — Его голос надломился, когда взгляд упал на кончик пальца. Это был длинный тонкий палец с грязным, здорово обгрызенным ногтем.
— Это, — сказал Лафайет, с трудом проглотив ком, подступивший к горлу,
— это не мой палец!
— Я в полном порядке, — успокаивал себя Лафайет, сосредоточившись на внутренней стороне век. — Пульс шестьдесят, кровяное давление и температура нормальные, сенсорные впечатления четкие, память отличная.
— Зорито, — сказала Гизель, — почему ты стоишь с закрытыми глазами и разговариваешь сам с собой?
— Я разговариваю не сам с собой, моя милая. Я разговариваю с тем, в кого я обратился, кто, я бы сказал, является объектом, имеющимся в наличии, понимаешь ли…
— Зорито, ты ни в кого не обращаешься, ты все равно — ты!
— Я понимаю, что у нас будут кое-какие недоразумения и неясности, — сказал Лафайет, чувствуя, что начинает впадать в состояние, над которым скоро потеряет контроль. Усилием воли он взял себя в руки.
— Я уже пробовал объяснить твоему дядюшке, что у меня важное дело в столице…
— Важнее твоей брачной ночи?
— Моей брачной ночи? — повторил ошеломленный Лафайет.
— Твоей и моей, — мрачно сказала Гизель.
— Подожди минуточку, — попросил Лафайет, — это уже слишком далеко зашло! Во-первых, я даже не знаю тебя, а во-вторых, у меня уже есть жена, и… — Он отпрыгнул как раз вовремя, так как в девичьей руке сверкнуло тонкое лезвие.
— Так вот, значит, как, да? — прошипела она, надвигаясь. — Ты думаешь, что можно играть сердцем Гизель? Ты думаешь, что можно поцеловаться и убежать, да? Я тебя так отделаю, что ты никогда больше не сможешь разбить сердце бедной девочки, ты, травяная гадина!
Она подскочила, Лафайет стукнулся о другую стенку фургона; над ним взметнулось лезвие…
Но Гизель не ударила его, она заколебалась. Неожиданно из-под длинных ресниц брызнули слезы. Стилет выпал из разжавшихся пальцев, и она закрыла руками лицо.
— Я не могу, — рыдала она. — Теперь обо мне все будут судачить, но мне все равно. Я себя убью лучше… — Она нащупала нож на полу, но Лафайет взял ее за руки.
— Нет, Гизель! Остановись! Послушай меня! Я… Я…
— Ты… значит, я тебе не безразлична? — дрожащим голосом спросила Гизель, мигая от слез.
— Конечно, не безразлична! Я имею в виду… — Он подождал, пока пикантное лицо девушки не перестанет менять выражения.
— Теперь ты вспомнил, как ты меня любишь? — настойчиво спросила она.
— Нет — я имею в виду, что не помню, но…
— Бедненький мой, милый! — Внезапное раскаяние преобразило черты Гизели. Она теперь напоминала ангела милосердия. — Луппо сказал, что тебя ударили по голове! От этого у тебя потеря памяти, да? Поэтому ты не помнишь о нашей большой любви!
— Это… наверно, поэтому, — замешкался Лафайет.
— Мой Зорито, — ворковала Гизель. — Это из-за меня тебя стукнули по голове. Пойдем в дом, скоро ты все вспомнишь. — Она повернула его к двери фургона.
— Но… а если твой дядя нас увидит…
— Пусть это изгложет его сердце, — небрежно бросила Гизель.
— Отлично, а если он вместо этого решит вырезать мое сердце?
— Тебе больше незачем разыгрывать невинность, Зорито. Ты свое дало сделал. Теперь получай награду. — Она подняла тяжелую щеколду и решительно распахнула дверь. Свеча на столе отбрасывала романтический свет на гобелены, иконы, тряпки, вышитую бисером занавеску, за которой виднелась высокая кровать с красно-черным атласным покрывалом и множеством розовых и зеленых подушечек, а также тусклое овальное зеркало.
Как зачарованный, Лафайет глядел на узкое смуглое черноглазое лицо, отражавшееся в зеркале. Блестящие иссиня-черные волосы, растущие треугольником на лбу над высоко изогнутыми бровями. Нос длинный и с горбинкой, рот хорошо очерчен, разве что чуть безвольный, но зубы как из белого фарфора, кроме одного золотого переднего вверху слева. Лицо было бы ничего, думал Лафайет, если может нравиться лицо, блестящее от обильного масла для волос.