Ломов Виорэль. Музей

   - Что с тобой? - Я встал с табуретки и взял ее за плечи.
   Элоиза с рыданиями упала мне на грудь.
   - Успокойся... успокойся...- У меня не поворачивался язык сказать слово "милая", но про себя я повторял только его одно.
   - Сфо... сфотографировалась? - выдавил я из себя.
   Она молча замотала головой. Я предложил ей попить чай. Мы пошли на кухню. Элоиза зашла в ванную и умылась холодной водой.
   Я залил пакетики кипятком, положил ломтики лимона, сахар. Покрутили ложечками, подавили лимон, молча выпили, не замечая вкуса чая и не глядя друг другу в глаза.
   Я включил телевизор. На всех каналах дикторы с выпученными от новостей глазами спешили наперебой сообщить очередные ужасы. Какими глазами и какими словами передать мне ужас души моей?
   В пятницу Элоиза не встала с постели...
   В пятницу Элоиза не встала с постели, лежа написала заявление на административный и попросила передать его Салтычихе.
   Весь день я таскал с двумя рабочими из пятого зала в тринадцатый щиты и подиумы, которые позавчера притащил в пятый зал из двенадцатого. Двенадцатый и тринадцатый залы были смежными помещениями и сообщались проходом.
   - Так у нас никогда не кончится работа,- сказал я вечером.
   Рабочие согласились и пригласили меня распить с ними пива.
   Перед уходом я поднялся в выставочный зал. Появились первые восторженные отзывы о фотографиях. Особо отмечали женщину у окна, освещенную солнцем, похожую на Элоизу. Перхота, сказали, в этот день в музее не появлялся.
   Я не помню, как добрался домой. А утром меня растолкала Элоиза. У нее были сухие красные глаза, говорившие о бессонной ночи.
   - Вставай, сегодня едем полоть картошку.
   Если я ей неприятен, думал я, почему она не прогонит меня? Сказала бы: ступай куда глаза глядят - и я пошел бы туда, не зная куда. Не говорит, однако, не говорит. И, похоже, не скажет. Ей теперь страшно остаться одной.
   Весь музей уже сидел в автобусе...
   Весь музей уже сидел в автобусе. Каждому работнику (огородная комиссия всем распределила поровну) предстояло прополоть пять соток. На переднем сиденье расположился Верлибр. За ним супруги Салтыковы.
   - Зачем Верлибру одному столько картошки? - спросил я.
   - У него две семьи,- сказала Элоиза.- Ты думаешь, с пяти соток будет много картошки? Пять мешков. Мелкой, курживой, с проволочником и фитофторой.
   - И зачем же она такая? - риторически спросил я.
   Под обжигающим солнцем июня граждане стали дружно вскапывать сухую раскаленную землю, тюкать тяпками по толстым жилистым сорнякам. В глазах их было то темно, то ярко. Люди ворошили землю, словно готовили ее для себя.
   У Элоизы был участок, вообще не годный для картошки. Глина глиной. Я яростно углубился в глину. Словно из этой глины хотел создать человека в себе. Элоиза перевязала лицо, как казачка, белым платком, и размеренными сильными движениями полола траву и окапывала картошку. Себя я почувствовал колоссом на глиняных ногах. Я отшвырнул сигарету и подошел к Элоизе.
   - Тут же одна глина,- сказал я ей.
   - А в жизни нашей разве что-то другое? - спросила она.
   В город мы вернулись в пятом часу, на градуснике было тридцать четыре градуса. Все тело мое покалывало от укусов солнца и слепней. И ноги подкашивались, как у того самого колосса. Мы вышли неподалеку от дома Элоизы.
   В глазах моих было темно. В глотке пересохло.
   - Купим водки,- предложила Элоиза.
   На площадке возле квартиры курил незнакомый мужчина. Второй сидел на подоконнике. Явно, они поджидали нас. У меня дрогнуло сердце.
   - Шувалова? - Мужчина показал красное удостоверение.- Разрешите?
   - Мы с картошки. Подождите минутку, ополоснемся,- устало сказала Элоиза.
   Мужчины, поглядев на часы, прошли в комнату и уселись на диван. К ним подошел кот, и они стали по очереди гладить его, разглядывая обстановку.
   - Кто такие? - спросил я в ванной Элоизу.
   - Следователи. Скорее всего нашли украденное из музея в День открытых дверей. Каждый год так. Я с картошки, а они уже тут как тут.
   - Может, с картошкой завязать?
   Вопрос мой рассмешил Элоизу, и она истерически рассмеялась, но тут же и замолкла, вытолкнув меня из ванной. Через пять минут я сменил ее, а когда вышел, она сидела напротив следователя и смеялась вместе с ним. Второй гость с серьезным видом гладил кота.
   - Вот пришли, интересуются: знаю ли я что-нибудь о фотографе? Говорят, с четверга нет его нигде - ни дома, ни в студии. Он в пятницу был в музее?
   - Не был.
   Следователь с помощником распрощались, отказавшись от чая.
   Мы с Элоизой распили водку...
   Мы с Элоизой распили водку. Я сразу же отключился и очнулся под утро оттого, что меня тряс Верлибр и кричал:
   - Где Перхота? Куда вы дели Перхоту?
   Элоиза сидела на кровати, скрестив под собой ноги. Голая грудь ее просилась в работу фотомастера класса Перхоты.
   - Прикрылась бы хоть! - бросил ей Верлибр.
   - А зачем? - парировала она.- Перхота хочет снять меня с голой грудью. Где он? Пантелеев!
   В дверь без стука вошел Пантелеев. На нем были только трусы в цветочек. Начальник охраны зевал и чесался.
   - Пантелеев, как тебе моя грудь?
   - Круто! - рявкнул Пантелеев.- Не откажусь!
   - Потому и не предлагаю. А вот он,- Элоиза ткнула пальцем в Верлибра,хочет ее прикрыть. Перхота где?
   - Из эбсэнд! Настоятельно рекомендуется обождать! До девяти ноль-ноль!
   - Грудь не ждет, грудь со временем превращается в груди. Найти Перхоту!
   - Слшс! - Пантелеев, раздирая рот в зевке, ушел.
   - Пантелеев! - вернула его Элоиза.
   - Чего изволите? - спросил тот из коридора.
   - Для иллюстрации доставить сюда Шенкель.
   Начальник охраны зашел в комнату, взял листок бумаги, записал на нем "1. Перхота. 2. Шенкель", протянул его Элоизе: "Распишитесь!" Элоиза расписалась, и он ушел. Вернулся: "Дату еще! И расшифровку подписи".
   Первой он привел Шенкель. Та была в просторной ночной рубашке. Элоиза стащила с нее через голову рубашку и усадила рядом с собой.
   - Ну как, права я?
   - Так точно, груди! - рявкнул Пантелеев.
   - Дать ей шенкеля! Перхоту ко мне!
   Быстро с Перхотой не получилось. Рассвело, а Пантелеева все не было. Верлибр стал дремать. Элоиза стояла у трюмо и рассматривала свою грудь. Мне она нравилась со всех сторон.
   - Что-то нет Пантелеева,- сказал я.
   - А его и не будет,- бросила Элоиза.
   - Как не будет? - встрепенулся Верлибр.
   - Так. Не будет - и все. Перхоты нет - значит, не будет и Пантелеева.
   - Где он?
   - Почем я знаю? Где-нибудь. В мастерской или на пленэре. Он свободный художник. Для него любая баба - мастерская и пленэр.
   В семь утра Элоиза стала делать утреннюю гимнастику. Верлибр с интересом следил за ее грудью. Когда Элоиза стала отжиматься, Верлибр вскочил петушком и тоже попробовал отжаться, но на втором отжиме стукнулся носом об пол. Из носа у него потекла кровь.
   - Нет в жизни счастья. Прав был кореш Вася. Как жаль, что сгнил, бедняга, в лагерях,- гнусаво пропел Верлибр.
   И тут я проснулся.
   В двенадцать ноль-ноль были...
   В двенадцать ноль-ноль были: Верлибр, Салтычиха, Салтыков, Вова Сергеич, Скоробогатов, Пантелеев, Элоиза; из приглашенных: я, Шувалов, Шенкель. Федул где-то загулял. Вел заседание следователь Куксо, секретарем был его помощник Усть-Кут.
   Я опоздал на несколько минут. Куксо продемонстрировал мне красное удостоверение.
   - Сядьте! Вы нам тоже понадобитесь. Кстати, не помешало бы взглянуть на ваш паспорт.
   Я вспомнил, что у меня его забрал Вова Сергеич, обещал вернуть еще в прошлый понедельник и не вернул.
   - Первый раз слышу о каком-то паспорте,- пожал плечами Вовчик.
   - Ограничимся этим,- сказал Куксо.- В повестке вопрос один: о Перхоте. Для ясности: нам стало доподлинно известно, господа, что Перхота... убит.
   Следователь цепко впился взглядом сразу во всех, вдруг кто вздрогнет или крикнет: я, я убил! Зря старался, мент! Эта новость протухла еще вчера.
   - Труп пока не обнаружен. В четверг, после утреннего общения со всеми вами, Перхота как в воду канул. Вышел из музея и никуда не пришел, ни домой, ни в студию, ни к одной из своих тринадцати любовниц.
   - На чем основано ваше убеждение, что Перхота убит? - спросил Верлибр.
   Для директора главное - уметь сформулировать вопрос и внятно произнести его.
   - На тринадцати любовницах? - предположил Скоробогатов.
   - Ни на чем,- ответил Куксо.- Найден кусок его разодранной рубашки в крови.
   - Где? - Верлибр нахмурил брови.
   - Тайна следствия. Неподалеку.
   - Почему именно его? Рубашка может быть чья угодно.
   - Может, но она его. У нас криминалисты деньги за так не получают.
   - Как и наши специалисты, могу заверить вас.
   - Сочтемся амбициями потом.- Следователю, похоже, надоели пустые препирательства.- Пусть каждый вспомнит, о чем и когда он в последний раз разговаривал с Перхотой. Во всех подробностях, пожалуйста. Во избежание повторения - матери учения.
   Разумеется, все припомнили мельчайшие подробности, опровергнуть или подтвердить которые мог только Перхота.
   Если сложить всё, что все припомнили, получалась полная неразбериха, как в атомной физике. Перхота одновременно находился на разных этажах музея, но только с половины девятого до девяти, а после этого провалился как сквозь землю.
   - Может, действительно, того... провалился? - задумался следователь.- Так, прервемся. Где у вас колодцы, левневка?
   Следователь, Верлибр и я спустились вниз. В колодцах и прочих сливных местах музея Перхоты не оказалось.
   - Да и чего ему там делать? - спросил Верлибр.
   - А тут что у вас? - ткнул Куксо на вход в подвал.
   - Там хранилища, лаборатория, таксидермия, экспедиционный инструмент,важно ответил Верлибр.
   Куксо на мгновение задумался. Отпуск похерен, хоть выходные погулять, подумал он.
   - Потом. Что-то душно. Продолжим в понедельник.
   В понедельник нашли Перхоту...
   В понедельник нашли Перхоту.
   Вова Сергеич пришел на работу, как обычно, к половине девятого, не спеша спустился в подвал, открыл настежь входные двери, подпер их деревянными брусками, проверил печати на дверях складов и экспедиционной, осмотрел разные закоулки, а потом только зашел к себе. И тут же вылетел наружу, вытолкнутый запахом разложения.
   Вызвали следователя, выдернули с утреннего заседания комитета Верлибра.
   На полу лежал растерзанный труп мужчины. В нем нельзя было признать Перхоту, но все признали именно его. Даже следователь, никогда в жизни не видевший его.
   Включили вентиляцию на полную мощь.
   После этого за дело взялись криминалисты, которые установили, что Перхота скончался от потери крови в результате тяжких телесных повреждений. Множественные рваные раны предположительно были нанесены хищным зверем. В кулаке Перхоты был зажат клок рыжей шерсти, принадлежащий скорее всего рыси. Прилипшие к убитому отдельные волоски тоже принадлежали рыси. Вова Сергеич квалифицированно подтвердил это еще до результатов экспертизы. В помещении были обнаружены многочисленные следы зверя, но в коридоре не было и малейших свидетельств его присутствия.
   - Это что такое? - Следователь ткнул пальцем в ствол дерева, прислоненный к стене.
   - Карагач.
   - Я вижу, что карагач. Что он изодран так, вроде как когтями? Вон кора валяется, щепки... Драл кто?
   - Да кто ж его знает, кто?
   Куксо задумчиво смотрел на чучело рыси. Он не знал, что сказать. Можно, конечно, было говорить что угодно, но получалась сплошная белиберда. Вдруг он обратил внимание на темные пятна на морде рыси. Установили: это была кровь Перхоты. Была кровь и на когтях чучела.
   - Как вы объясните это? - устало спросил следователь у таксидермиста. Он понял, что дело швах. Тут не несчастный случай, а умышленное, с особой жестокостью... Быстро не свернешь. Отпуска летом опять не видать. Кровь нанесли на пасть и на когти специально, чтобы завести следствие в тупик. Ладно!
   - Никак,- пожал Вова Сергеич плечами.- Чучело не кусается.
   - А почему у него кровь на пасти?
   - Хищник,- ответил Вовчик.
   Куксо велел Вовчику раздеться и всю одежду передал криминалистам. Вовчик сидел в трусах и думал о скором отпуске, который он проведет в деревне. На губах его играла улыбка, а в глазах мерцал дьявольский огонек. Куксо возненавидел его в этот момент, как личного врага.
   Элоиза была мрачна...
   Элоиза была мрачна. Она стала такой после того, как Куксо показал ей фотографию женщины возле окна и спросил, кто это. Не знаю, ответила Элоиза.
   На фотографию обратил внимание Усть-Кут и показал Куксо. Он долго нашептывал что-то ему на ухо, кивая на Элоизу. У Куксо в глазу, обращенном к Элоизе, росла заинтересованность, а в глазу, обращенном на меньшого брата по цеху, нарастало раздражение. Боюсь, Усть-Кута ждет участь Моцарта при начальнике Сальери. Тот высказал свои соображения о том, что растерзала Перхоту рысь, а из нее потом Вовчик сделал чучело.
   Фотографию сняли, лишив выставку если не сердца, то нерва. А на ее месте повесили белые ягодицы с замершим на них желто-черным махаоном.
   Криминалисты взялись изучать фотографию, но установили одно, что есть абрис и нет плоти, один свет. Собственно, это и так было видно. Они долго спорили, пока не забыли о предмете спора. Остались одни очертания версий.
   - Так на фотографии она? - допытывался у них Куксо.
   - С вероятностью шестьдесят процентов,- ответили криминалисты.
   Куксо явно пребывал в растерянности, нет-нет да и мелькавшей в его глазах и съежившейся фигуре. Следователей несет и раздувает от версий, а без них они, как воздушный шар без горячего воздуха. Да, паhря, не просто тебе, версии ни одной. Хотя рысь и факт, но факт, прямо скажем, скорее мистический, чем исторический, с которым лучше к руководству не соваться. А оно уж наверняка торопит и интересуется. В милицейских буднях ничего интересного, но почему они всех интересуют?
   После обеда Куксо добили информацией о том, что у чучела между когтями куски мышечной ткани убитого, которые искусственно попасть туда никак не могли.
   Весь вечер Элоиза провозилась на кухне...
   Весь вечер Элоиза провозилась на кухне и, когда я заходил туда, прятала от меня глаза. Я старался не досаждать ей и тупо смотрел телевизор.
   Уже часов в девять она позвала меня ужинать. Макароны, запеченные с сыром, мы ели сосредоточенно, как будто это была костистая щука. Я сдержанно, но часто нахваливал блюдо.
   - Много лет назад он заметил меня на пляже,- сказала вдруг Элоиза,познакомился, проводил до остановки и пригласил домой.
   Элоиза не сказала, кто "он", но было ясно и без слов. Я чувствовал, что краснею, и видел, что она заметила это.
   - Нет-нет, не подумай чего,- сказала она,- ничего такого не было. Впрочем, думай, что хочешь, дело прошлое. Все было ужасно целомудренно, просто уму непостижимо! Но для меня тогда это было так естественно. Родители мои были известными людьми. Отец - замдиректора академического института, мама начальник отдела в этом же институте. Они воспитывали меня в строгой приверженности к четким формулам и константам морали и порядочности, и я впитала их, они стали моей сутью.
   - Математики?
   - Я не сказала? Химики. Они были очень недовольны, что я пошла не в химию, а в музейное дело. Ко мне в музее было особое отношение, не знаю и почему. Все как-то бережно обращались со мной, как с фарфоровой статуэткой. Меня любили все. За что?.. Несколько дней он изящно ухаживал за мной, дарил цветы, говорил много об искусстве Возрождения, о фресках, статуях, музеях, картинах и судьбах живописцев. Каждый вечер приглашал меня в театр, в филармонию, на выставку. Я, привыкшая к изяществу точных наук и гармонии хрусталя и оружия (хотя какая гармония в оружии?), открывала для себя как бы новый мир. Я была благодарна ему за это. Он подарил мне на день рождения чудесное черное платье, в котором я была неотразима. Цвет платья был необыкновенно глубок. Оно скоро покрылось мужскими взглядами, как сажей.
   Он показал свои фотоработы. Они мне понравились. В них была, как бы это сказать, страсть. В них была страсть познавания. Это надо было видеть...
   - Ограничимся словами,- сказал я.
   Я пожалел о сказанном, но слова уже улетели и зажили где-то самостоятельной жизнью.
   - Он и не упрашивал меня. Как-то так получилось само собой, он стал снимать меня. Много, меня одну. Отдельно лицо, глаза, изгиб шеи, руки, плечо, колени, даже родинку на запястье, всю издали... Потом, когда мы стали близки, он фотографировал меня по-всякому. Я испытывала наслаждение, так как он, я чувствовала это, тоже испытывал наслаждение от того, что обладал мною не только в жизни, а еще и в своем искусстве. Фотография - дьявольское искусство. Недаром некоторые религии запрещают фотографировать человека... Так продолжалось с полгода. А потом он все эти фотографии разместил на своей первой персональной выставке в нашем музее. Размазал меня по стене. У входа висели мои глаза, руки, родинка на запястье, потом мое тело, а потом пошла детализация, как на плакатах в мясном отделе гастронома, с премилыми названиями: "Лотос семнадцатой встречи", "Райская чаща"... Он назвал выставку "Продвижение". Выставка произвела фурор, она была в жилу в конце восьмидесятых. Публика роняла слюну...
   Я не знала ничего, так как была в отпуске. Мне рассказала Салтычиха. Специально приехала после работы. Она тогда была простой кладовщицей. Я бы его задушила, паразита, сказала она тогда мне. А когда я пришла на работу, все зашумели: ну, Элька, даешь, мы и не знали, что ты такая!
   Когда я в первый раз пришла на выставку, я себя не узнала. Я пробежала, ничего не соображая, взглядом по фотографиям, надписям под ними. А после этого весь мир задрожал, будто его трясла лихорадка, как при землетрясении. Я почувствовала себя плохо и очнулась только дома. Первое, о чем я подумала,куда бы убежать? Убежать даже из жизни. Мне тогда было все равно. Я не ложилась спать, а ходила по комнате, как зверь по клетке.
   На следующий день я собралась с духом и пришла на выставку. Когда я смотрела на фотографии, вывешенные все сразу, я не верила, что на них я. У меня в глазах стояли слезы, так они были великолепны. Они были, как роскошные наряды. Мое черное платье было ничто в сравнении с фотографией, где я была без него. Ты знаешь, что такое роскошный наряд для женщины? Но когда я их примеряла к себе, они сразу же становились мерзкими. И мерзкой становилась я. И тот, кто поставил меня в это унизительное положение. И хотя было больно ловить на себе взгляды и слышать шепот за спиной: это та, та самая! - не это было самым унизительным и обидным. В конце концов красота - не самое худшее, что есть в женщине. Сильнее всего меня задели его подлость и безжалостность. О, в каком ужасном смятении я была! Я сгорала от стыда. Мне было ужасно обидно. Мне не хотелось жить. Я разуверилась во всем. Я не знала, что мне делать. Я не знала, к кому мне пойти, к кому броситься рассказать, рассказать, что я не такая, что я его искренне любила, что только от любви дарила ему себя для этих снимков, что в них больше моей души, чем тела... и что он растоптал мою любовь.
   Отец как-то брезгливо стал разговаривать со мной, а мать совсем убила, когда стала жалеть меня и пошла выяснять отношения к нему домой.
   Я уехала из города, несколько лет провела... в разных местах. Потом жизнь обкатала меня, я вернулась, устроилась в музей... Верлибр, он в начале девяностых стал директором музея, взял меня к себе. До этого он заведовал выставками. Через него Перхота и организовал выставку, не сказав, разумеется, кто на снимках. Я тут недавно совершенно случайно узнала, что Верлибр после этого случая вызвал Перхоту на дуэль. В музее навалом всякого оружия, и не только со сточенными бойками. Он предлагал ему стреляться через платок в двенадцатом зале. Секундантами согласились быть Вовчик с Федулом.
   - Ну и что, стрелялись?
   - Нет, Перхота поднял Верлибра на смех. Почти, как Арбенин в "Маскараде". Вот только он был не Арбенин. Верлибр в ярости разодрал все фотографии. Перхоте удалось спасти лишь одну. Да, ту самую. Перхота пожаловался. Верлибра, понятно, уволили. Вернее, он сам написал заявление. А потом, в девяносто третьем, ему предложили директорское место.
   - Как же он согласился сейчас на выставку Перхоты, после всего?
   - А кто его спрашивал? Ему предложил тот, кто сделал его директором. За все надо платить. Тут не до старых счетов. Да и для музея, согласись, честь выставить мировую знаменитость.
   Элоиза задумалась. Я ее не торопил.
   - Девичья ранняя красота что красота одуванчика,- продолжила она.- Дунет ветер - и нет ее... В фотографиях разве что и остается. Не обращал внимания, сколько в старых фотографиях тоски? Фотографируют радостное лицо, а через пятьдесят или сто лет одно отчаяние и тоска! После этого я вышла за Шувалова. Увы, Шувалов не создан для семейной жизни. Он крупноват для нее, он создан, наверное, только для бизнеса и для пива. Бизнес ему, кстати, и ни к чему, он ему только помеха. "Я организовал дело,- то и дело говорил он,- оно теперь само крутится, а я могу и пивка попить". Он всегда искренне недоумевал, как можно столько драгоценного времени проводить в библиотеках или на теннисных кортах, когда есть пиво и вяленая мойва.
   Элоиза вновь замолчала, мысли ее, похоже, были далеко-далеко... А может, она собирала их обрывки, как обрывки тех старых фотографий, в которых изначально была заложена одна тоска? Быть может, она хотела вновь сделать из них нечто цельное? Ведь даже из слова "нитка" при желании можно получить "ткань".
   - Это ты? - спросил я.
   Она странно взглянула на меня, и у нее загорелись глаза, словно ей в голову пришла очень интересная мысль. Она ничего не ответила, но по шевельнувшимся губам я догадался, что она прошептала:
   - Я.
   Есть - любят старух...
   - Есть - любят старух,- сказал Вовчик.- Как же их называют, слово еще такое интересное... Педофилы, не то зоофилы? Бабкофилы, словом. Раз в экспедицию затесался Пантелей, не помню кем, может, охранником. А он без баб никак.
   - Бабофил,- уточнил я.
   - Дичает, зверем смотрит и бормочет: по бабам, по бабам, по бабам...
   - Я обратил внимание,- сказал я,- он когда нервничает, все время так говорит.
   - А в тот год в экспедиции, как на грех, одни мужики были да Салтычиха. С Салтычихи как с козла молока. Не вытерпел Пантелей, ночью полез к одной местной бабке на телегу и растормошил ее на подвиг. Утром все проснулись, молодые на телеге в обнимку спят. Ну и пошла потеха. Понятно, бюро. Салтычиха молнии мечет. Юпитер в юбке. Моральный облик и прочее. Спрашивает: как же так, не видел, что ли, с кем лег? Темно было, отвечает, а как проснулся, поздно уже, светло. А ты что молчала? - спрашивает бабку, как потерпевшую.
   А та: счастью своему не верила, думала, снится.
   Зашел Куксо с Усть-Кутом. Не здороваясь, задал вопрос:
   - Как объясните, что на вашей одежде обнаружены волосы рыси?
   - Там можно и мои найти при желании, и еще чьи-нибудь,- спокойно ответил Вовчик.
   У живодеров, я замечал, терпение, как у паука. У следователя его было явно меньше, но он сдержал себя.
   - Зря шутите, вопрос-то серьезный. Знаете, наверное, как легко свидетелю стать подозреваемым, а потом и обвиняемым.
   - Ну если следователь станет прокурором, то представляю.
   - Это, наверное, только в музейной карьере возможны такие зигзаги,буркнул Куксо.- По сути, пожалуйста. По сути моего вопроса.
   - Это почему ее волосы на моей одежде? Ничего удивительного, я ее таскал на руках полдня, вон спросите его.
   Я подтвердил.
   - Хорошо, тогда вопрос к вам,- обратился Куксо ко мне.- Что вы делали в это время?
   - Какое?
   - В четверг между девятью и десятью часами утра.
   - Много чего,- стал припоминать я.- Чего только не делал.
   - Ну?
   - Не делал ничего по выставочной части, это точно.
   - А по какой делали?
   - Да я со всеми встречался: и с директором, и с Салтыковой, и с ее супругом, и с Вовой Сергеичем, и с Скоробогатовым, и даже, кажется, с Шенкель.
   - С Элоизой Шуваловой и художником Перхотой контактировали?
   - Контактировал.
   - О чем разговаривали?
   - Ни о чем. Друг на друга поглядели и разошлись. О чем нам с ним разговаривать? Мы с ним разные люди.
   - А с Элоизой?
   - Шуваловой? С ней разговаривал. По всяким личным делам. Она все-таки невеста мне. Интересует, о чем?
   - Бросьте паясничать! - поморщился Куксо.- Какие вы все тут нежные! Смотрите, будет хоть один факт против вас, возьму подписку о невыезде.
   Приехали, подумал я. Самые мрачные мои подозрения подтвердились. Причем я не замыкал преступную группу, а уверенно вошел в тройку ее лидеров.
   В конце рабочего дня я сказал Элоизе, что сегодня останусь ночевать у Вовчика. Что-то у меня неспокойно и тревожно на душе, добавил я. Не надо, сказала она. Но я остался. Тем более с комнаты таксидермиста сняли печать.
   Эгина спала вечным сном в неизменной миролюбивой позе. Что-то роднит ее с Элоизой. Затаившаяся страсть? Уснул и я. Я почти физически ощутил, как мысли мои улетели к Элоизе, к тем дням, когда я еще не знал ее и когда она была так счастлива и одинока.
   Все прошло спокойно, только под утро что-то ужасное разбудило меня и я услышал вой, рвущийся из меня наружу.
   Презентация выставки должна была состояться в понедельник...
   Презентация выставки должна была состояться в понедельник, но из-за случившегося ее перенесли на среду. На презентации Верлибр проникновенно говорил о безвременно покинувшем всех нас талантливом фотохудожнике и, прохаживаясь мимо фотографий, застыл как вкопанный перед махаоном. Подошел к Элоизе и спросил ее:
   - А где ты?
   - Аналитиков спросите.- Она кивнула головой на Куксо с Усть-Кутом.