Лонгиер Барри. Тихая

   Звуки шагов замерли позади нее. Она слышала, как песок захрустел на камнях под подошвами. В воздухе стоял удушающе сладкий аромат гниющих цветов.
   Она еще крепче вцепилась в руку Риханы и взмолилась про себя...
   "Нет!"
   Это был голос отца. Лилит открыла глаза и повернулась, чтобы увидеть, как четверо мужчин держат Думана Амина. Он начал кричать и вырываться. Ребенок повернулся, чтобы спросить Рихану, что делать, когда ладонь Риханы вырвали из ее руки. Лилит подняла глаза и увидела, что священник набросил сзади удавку на шею Рихане и затягивает ее все туже и туже деревянной палочкой, пропущенной сквозь деревянное колечко.
   Что-то словно взорвалось в голове у Лилит. Она вскочила на ноги, обхватила ладонями руку палача и вонзила зубы в плоть священника. Вкусом крови наполнился рот, а мужчина завопил от боли и гнева. Невидимая рука свалила ее. Затылком она ударилась о каменную плиту и на мгновение мир стал серым и смутным.
   Мягкие серые и желтые огни, ослепительные вспышки белого солнечного света, страшная боль, словно игла пронзает позвоночник.
   И образ Риханы с распухшим языком, что бугром торчит под вуалью, ее ноги дергаются, а руки беспомощно цепляются за удавку. Потом она мешком повисает на веревке, ноги лишь слегка подрагивают. Мулла, пахнущий гниющими цветами, продолжает закручивать деревянную рукоятку гарроты.
   Призрачные крики на краю сознания Лилит, она чувствует, как ладони и локти ее скользят по камням пола, когда безвольное тело Риханы мешком валится на каменные плиты храма.
   Кажется, что на платформе священник что-то говорит, но Лилит не различает слов. На коленях она подползает к телу Риханы и берет руку женщины. Ладонь очень холодна, ногти сломаны и кровоточат. Дитя роняет руку.
   Темная фигура близко проходит справа, и проходя она что-то вжимает в ладонь Лилит. Это крошечный кусочек желтого камня храма, и девочка тупо смотрит на него, слыша, как что-то кричат Исак и Маджнун.
   "Вернись! Женщина, вернись сюда!"
   Священник с седой бородой вздымает руки и говорит голосом, который кажется медленным и искаженным: "Эй, охрана, оставайтесь на месте! Она приговорила себя!"
   Отец снова кричит, на этот раз почти плача: "Боже, нет! Она не в себе! Она не в себе! Во имя Камила, пощадите ее!"
   Боль в голове Лилит, казалось, вытеснила все другие ощущения. Она трет глаза, чтобы восстановить зрение. От взрывающихся огней и боли она шатается на коленях, видя, как ее мать шагает к каменной колонне с надписью. Хедия срывает свою вуаль и швыряет ее на пол. Она поднимает темный камень и одним быстрым жестом чертит центральную линию могама под бронзовой плакеткой. Она быстро пишет по ней.
   К тому мгновению, когда Хедия заканчивает надпись, священник с удавкой уже позади нее. Он набрасывает петлю ей на шею. Хедия поворачивается лицом к палачу. Когда он начинает затягивать петлю, она плюет ему в лицо.
   Лилит делает шаг к ним, но чьи-то руки вцепляются в ее руки и ноги, закрывают ей рот и глаза. Она кусает чью-то руку, и когда снова видит свет, то читает надпись, сделанную матерью на колонне:
   "Лилит не станет молчать."
   Она чувствует удар по затылку. Вначале приходит серость, потом темнота.
   Выплывая из тумана, но еще не полностью придя в сознание, она прячется от образов, тянущихся к ней из темноты. Она сосредотачивается на боли в затылке. Она позволяет боли наполнить голову и вытеснить из сознания образы храма.
   Раздается шум, что-то тяжело бьется о камень, и по эху она понимает, что шум доносится со двора. Она пытается вскочить, но сам Шайтан вилами копается в ее голове. Она снова опускает голову на подушку и закрывает глаза.
   "Кажется, она там пошевелилась?"
   Странно далекий голос доносится до нее. На губах она чувствует сухость, думая, не пришли ли за нею, не идут ли они, чтобы набросить удавку на ее шею. Она слушает, но голоса пропадают.
   Она поднимает руки и касается пальцами шеи. Кожа кажется такой тонкой. В кухне как-то лежала голова сыру в плетенке с веревочными ручками. Она попробовала поднять ее, но та была такой тяжелой. Она помнит ощущение веревки, какая та была грубая, помнит укусы жестких волокон на коже ладони. На мгновение она задерживает дыхание, потом тяжело выдыхает, когда до нее доходит весь ужас произошедшего.
   Раздается какой-то шорох. Этот звук производит она сама. Шелест простыней звучит очень странно. Сама постель под нею кажется странной. Она ощупывает ее руками и обнаруживает, что постель эта гораздо шире ее постели. От движений снова разбаливается голова и она прижимает руки к вискам.
   "Да", говорит странный голос, "она приходит в себя."
   В ответ доносится бормотание, которого девочка не понимает. Она открывает глаза и щурится от боли. Занавески на окнах задернуты от солнца наступающего вечера. Возле окон стоит бородатый мужчина. Это доктор-священник.
   Он подходит, поднимает ее руку и смотрит на часы. Отпустив ее руку, он склоняется над ней и поднимает свою левую ладонь. "Посмотри на мои пальцы, девочка."
   Она смотрит на коротышки-пальцы, а свет маленького фонарика бьет ее вначале в левый глаз, потом в правый. Врач улыбается и прячет фонарик в карман на груди.
   "Голова очень болит?"
   Она поднимает руку, чтобы ответить, но священник удерживает ее и качает головой. "Не пальцами, дитя. Кивни или покачай головой."
   Лилит закрывает глаза и тихонько кивает. Кивать очень больно.
   "Чувствуешь усталость? Сонливость?"
   Она отрицательно качает головой.
   Священник легонько похлопывает ее по руке и поворачивается: "Наверное, всего лишь легкое сотрясение. Небольшой отдых и она будет в порядке."
   Лилит немного поднимает голову, чтобы посмотреть, к кому обращается священник, надеясь, что это отец. За священником высится мрачная фигура сержанта Джамила. Сержант скорчился на полу, скрестив ноги и сложив на коленях руки. Лилит никогда не видела его в такой позе.
   "Неужели это правда?"
   Священник дергает головой в сторону ребенка: "Не здесь, сержант Асвад."
   "Клянусь Иисусом, неужели мир сошел с ума?"
   "Не здесь", предостерегает священник. Он снова похлопывает Лилит по руке и говорит: "Попытайся спокойно отдохнуть, дитя. Просто закрой глаза и спи, тогда очень скоро ты снова сможешь играть."
   Он поворачивается и вслед за Джамилом выходит из комнаты. Священник прикрывает дверь, но остается щелочка, сквозь которую слышно: "Следите за тем, что говорите, сержант. Если какой-нибудь отец церкви замашет удавкой у меня под носом, можете быть уверены, я расскажу им все, что они захотят узнать, включая ваши случайные святотатства."
   "Извините меня, пожалуйста."
   Наступила тишина, а потом доктор сказал еще тише: "Девочке не надо напоминать о ее матерях."
   "Никак не могу поверить", шепчет Джамил. "Кроме первого министра, в Джораме нет более исполненного власти человека, чем Думан Амин. Как такое могло произойти?"
   "Первому министру надо было успокоить оппозицию. Думан Амин оказался ценой поддержки Тахира Ранона."
   "Но первый министр - близкий друг Думана!"
   "Самый близкий друг Микаэля Ючеля - это сам Микаэль Ючель."
   "Отец, такое не должно происходить ценой чести, преданности и дружбы."
   "Сержант, вы наивнее маленькой девочки. Партия, пришедшая к власти, станет определять, кто войдет в мировое правительство, когда оно сформируется. Ясно, что это мировое правительство будет тем инструментом, который станет контролировать торговлю с Имантом и другими чуждыми мирами. Вы даже не можете вообразить, какие сюда вовлечены невероятные уровни богатства и власти..."
   Дверь приоткрылась и священник заглянул в комнату. Он посмотрел на Лилит и снова убрал голову за дверь, на сей раз наглухо закрыв ее за собой. Звуки за дверью стали неслышимы.
   Она закрыла глаза и сосредоточилась на мыслях о чем-то ином, чем ее кошмары. Ей кажется странно знакомой комната, где она сейчас находится. Снова открыв глаза, она с любопытством вертит головой и слева видит стол и стул. За этим столом сидела мать в тот далекий день. Это комната матери.
   Она с трудом подымается на локте, потом на руке, пока не усаживается. Несколько секунд комната словно вращается вокруг нее, но она фокусирует свой взгляд на окне, и терпит, пока это вращение не проходит. Внутри она ощущает оцепенение и дурноту. А что же еще чувствовать по поводу смерти матери? Откуда ей знать, что делать со смертью матери, если она до сих пор не знает, что ей делать с жизнью Хедии? А еще и смерть Риханы. Она предпочла бы вовсе не знать о таких событиях.
   Она осматривается и видит, что одета в черную ночную рубаху. В ногах постели приготовлена вуаль. Отвернувшись от вуали, она движется к краю постели и там соскальзывает на пол. Босые ноги касаются холодных планок пола, и головная боль и тошнота немного оставляют ее.
   Одной рукой для устойчивости опираясь на постель, она тянется к стулу. Оказавшись рядом, она забирается на него. Позволив пальцам скользить по гладкой поверхности мягкого дерева стола, она находит слабые следы, оставленные пером матери, писавшей резкими росчерками могама. Здесь писала Хедия. Наверное, она писала даже в тот день, когда ее убили священники.
   Лилит нахмурилась, вспомнив, что мать писала не только в тот день. Девочка сотни раз прижималась к дверям и почти каждый раз, затаив дыхание, слышала скрип пера. Должно быть, Хедия писала очень много.
   Из слабых канавок на поверхности стола не извлечешь никакого смысла. Множество черточек наслоились друг на друга. Она спрашивает себя, что же делать дальше?
   Она осматривает комнату и та оказывается крошечной, темной и тесной. Кроме постели, стола, встроенного в стену шкафа, гладильного пресса и единственного стула, другой мебели нет. Стены окрашены в бледно-голубой цвет. Темно-коричневые и золотистые балки и доски из осиного дерева образуют потолок, с которого свисает голая электрическая лампочка.
   Где Хедия могла хранить написанное? Внезапная краска стыда заливает лицо Лилит. Бог ненавидит пишущих женщин. Что же Бог должен думать о женщине, которая ищет слова, написанные другой женщиной. Будущее вдруг показалось ей пустынной серой дорогой, охраняемой мужчинами в черных фесках с удавками в руках.
   Девочка вернулась к постели и села на нее, болтая ногами в воздухе. В груди и в горле давило. Она понимала, что там копятся слезы, но не желала плакать. Плакать слишком тяжело. Есть много такого, что необходимо понять, есть целый новый мир, который необходимо изучить. Это мир, где нет безумной матери, мир, где Думан Амин больше не обладает властью.
   Образ работного дома забрезжил в ее сознании. Если ее отец больше не обладает властью, значит ли это, что он бедный? Есть ли у нее еще патрон-покровитель? Онан всегда говорил о работном доме, словно человек не может пасть еще ниже. Значит ли это, что ей грозит работный дом? Ведь она была так злонравна.
   Образ Риханы встал перед ее глазами и они наполнились слезами. Рихана всегда была рядом, чтобы отогнать кошмар поцелуем, прикосновением, объятием. Больше не будет поцелуев, не будет объятий. Сцена смерти Риханы стояла перед ней и отказывалась уходить. Кошмары останутся здесь навсегда.
   Воспоминание об убийстве в храме вспыхнули в ее голове. Удавка была на горле Риханы и девочка пыталась остановить убийц. Вкусом крови священника снова наполнился рот. Они отшвырнули ее в сторону, словно она какая-то снежная мушка. Лилит знала, что будет оплакивать Рихану много дней. Но она не знает, станет ли она оплакивать Хедию.
   Всплыло еще одно воспоминание. Хедия писала, и как только она поняла, что за ней наблюдают, она повалилась на пол. Что тогда показалось ей совсем безумным.
   Пол. Но она уже осмотрела пол, стул, стол, край постели.
   Лилит снова выбралась из постели и улеглась на пронзительно холодные доски, куда упала в тот день ее мать. Подняв глаза, она увидела нижнюю часть стола и стула. Там ничего не было. Оглянувшись на постель, она перевернулась, вытянула руки и ухватилась за край рамы. Затащив себя под кровать, она тщательно ощупала руками нижнюю часть рамы, но не нашла ни бумаг, ни каких-то отверстий.
   Лилит выбралась из-под постели и села прямо, хотя от боли в голове чуть не теряла сознание. Она понимала, что написанное мать должна была где-то прятать. Необходимость найти написанное двигала ею. Она встала на четвереньки и поползла по полу, пробуя ногтями края каждой плитки пола. Она проверила десятки трещин, обнаружив, что все плитки держатся прочно и заклеены лаком. Но вдруг возле стены одна из плиток, что покороче, шевельнулась.
   Сдерживая дыхание, она зацепила ее ногтями и подняла. Края ее были заглажены и отполированы тщательной, терпеливой рукой. Лилит заглянула в открывшееся отверстие. Внутри лежали четыре пера и стопка бумаги. Она протянула руку, взяла бумагу и посмотрела. Все страницы оказались чистыми. Она заглянула в отверстие глубже и увидела еще бумагу, свернутую в рулон и удерживаемую черной ленточкой. Рулон был толщиной в ее кулак и шириной в две ладони.
   Она снова дотянулась и достала рулончик из тайника. Сев на пятки, она прочитала строку могама на рулоне. Там было написано: "Моей дочери Лилит."
   Слеза упала на ладонь. Слезы градом покатились по ее щекам. Она вернула бумаги обратно в тайник и закрыла плиткой. Снова вернувшись в постель, она зарылась лицом в подушку и заплакала по своей матери, по ее жесткому рту, приносящему боль, по женщине, давшей ей женское имя.
   x x x
   "Мир переворачивается вверх ногами", объявил сержант Джамил много недель спустя. Он сидел в кухне, потягивая чашку горячего абануша. Лилит скорчилась в своем невидимом месте за плитами. Плиты теперь всегда стояли холодными. Онан пользовался лишь небольшими очагами возле раковины, потому что других слуг поувольняли, и ее отец больше не устраивал никаких приемов и развлечений. Казалось, что по опустевшим коридорам бродили лишь комочки пыли да духи.
   Онан качал головой, мрачно опираясь на край раковины. "Я не плачу по Маджнуну и Исаку. Ясно было, что Думан Амин скоро покажет им на дверь. Сколько еще мужиков должны контролировать одну больную женщину?"
   Джамил фыркнул с отвращением. "А что им было делать? Повалить жену хозяина на брусчатку перед всем правительством? И что они - джинны, чтобы драться со священниками Алилаха? Их ли вина, что этот чертов Ранон повернул свой взор в сторону Думана Амина?"
   "А как же я?", вопросил повар. "Я остался всего с одной судомойкой и без всяких помощников."
   "Говоришь, словно это великое бремя - готовить человеку, который ест меньше дьяволовой моли." Джамил покачал головой. "Не понимаю, как при такой-то еде он еще остается в живых."
   "Говорю тебе, Джамил, хозяин плохо все стал продумывать. Кто же уберется в этом чертовски большом особняке? Старик Набил? События в храме сломили Думана, совсем сломили его."
   "Нам надо делать все, что можем."
   "Ты человек военный, Джамил. А я смотрю на вещи иначе. Несколько месяцев назад это было большое хозяйство. Готовить здесь было почетом. А теперь, оставшись всего лишь с кучкой слуг, я не понимаю..."
   "Разве у тебя нет верности, человек?", прервал его сержант. Разговор тупым жужжанием отдавался в голове Лилит, когда она, закрыв глаза и свернувшись в клубок, глотала слезы, комом стоявшие в горле.
   Сегодня был особый день, день Рахмана. И все-таки боль трагедии, казалось, присутствовала в каждом коридоре, в каждом уголке поместья Амина. Боль не оставляла ее сердца, и, похоже, не оставит никогда.
   Осень кончилась и землю стиснула ярость зимы Ангероны. С того дня в руинах храма она не видела отца. Она не видела его ни в доме, ни во дворе. Вероятно, Онан прав. Наверное болезнь пожирает Думана Амина изнутри.
   Ее больше не ограничивали женской половиной. Она могла ходить везде, где ни пожелает, за исключением верхнего этажа восточного крыла. Она пыталась увидеть Рахмана, но найти его не смогла. Когда знаками она спросила сержанта Джамила, где находится Рахман, лицо Джамила потемнело от гнева. "Его отослали прочь", только и вымолвил он.
   Раздался звон металла о металл и Лилит, посмотрев в щелочку между плит, увидела, что Онан вынимает руку из небольшого котелка на малой плите. "К хозяину снова пришел этот пуховерт."
   "Харут Айб? И что из того?" Джамил откинулся на стуле и ухмыльнулся. "Тебе надо только приготовить ивитчи, но ведь не надо же это есть."
   "Я не о супе. На самом-то деле я его распробовал и у меня даже появился вкус к нему. Но это просто говорит о том, как низко я пал."
   "Если речь не о супе для чужака, то о чем же?"
   "Зачем он приглашает иманта на обед?"
   "Они познакомились задолго до того, как хозяин ушел в отставку с поста министра торговли." Он потянулся. "О чем тут говорить?"
   "Это не очень здорово, вот и все. Не считая нескольких оставшихся слуг, он не встречается ни с кем. Кроме того, не станет ли самый важный торговец на Ангероне каким-то образом воспользоваться горем хозяина в своих интересах?"
   "У тебя в голове одни заговоры."
   "Ты смеешься надо мной и моими заговорами, но посмотри, что случилось со всеми нами. Что же я - все еще раб своего воображения?"
   "Что тут сказать?" Джамил встал и застегнул мундир. "Спасибо тебе за абануш. Мне надо идти и командовать моей оставшейся командой, то есть самим собой."
   Глубоко в тенях позади плит Лилит вздохнула и поискала пальцами свободно сидящий камень стены. Двумя руками она вынула его и тихо, без стука, положила на пол. Пока Онан с проклятиями бренчал в кухне, девочка сунула руку в дыру и достала рулон бумаги, исписанной матерью. Между плитами пробивалась полоска света, и, разгладим бумагу, она прочитала:
   "Моей дочери Лилит.
   Эти строки - все, что я могу тебе оставить. Бог поможет тебе отыскать их. Больше я ничего не могу запланировать.
   Мне не позволяли держать тебя на руках с того дня, как ты родилась. Все считают меня безумной, даже ты. Это правда, что я причиняла тебе боль, но только потому, что знаю, что ты умеешь говорить. Когда ты родилась, я была в сознании. Лекарства священников оказались слабыми и мои глаза и уши оставались настороже. Я слышала, как кричали вы оба, и ты и твой брат. Пусть моя душа вечно горит в аду, если я пишу неправду.
   После того, как я слышала твой крик, и до того, как я увидела тебя снова, с тобой что-то сделали, чтобы лишить тебя голоса. Я не знаю, что именно. Ты должна найти это сама. Я пишу здесь все, что знаю, но знаю я очень мало. Есть способы узнать, а иманты знают об этих способах больше всех. Я не умею читать мужское письмо. Чтобы ему научиться, тебе нужна Рихана.
   По сравнению с ликвидацией Женского Закона - и ты, и я, и все наши чувства - ничто. Лилит, если ты заговоришь, то Закон погибнет и женщины снова станут людьми.
   Ты должна заговорить."
   x x x
   Лилит размышляла о маленькой синей книжечке и мужском письме. Стоит ли это письмо за пределами ее возможностей, или ей всего лишь надо сильнее стараться? Теперь никто не запрещает ей ходить в библиотеку. Прочитав записки матери, она пыталась читать многие книги. Но каждая оказывалась загадкой без ключей. Рихана умела читать мужское письмо, но ведь она была старой и очень умной.
   Сильные чувства разрывали сердце Лилит, никак не оставляя его: чудовище памяти, священник с удавкой, закручивающий деревянную рукоятку, синеющее лицо Риханы, вкус крови во рту, когда она укусила руку священника.
   Она смотрела в самый темный угол своего тайного убежища и вспомнила, как мать повернулась в петле, чтобы взглянуть своему палачу в глаза и плюнуть ему в лицо. Лилит больше не спрашивала Бога, сколько еще она может терпеть эту боль. Страдание стало просто новым органом чувств. Она скатала бумагу и вернула ее в безопасное место. Сегодня настал особый день года. Особый не только тем, что празднуется день рождения брата. Это день, когда Лилит решила изменить этот мир.
   Она достала из тайника синюю книжку. Заложив камень, она вытерла слезы ладонями, засунула синюю книжку в складки платья и выбралась из-за плит в пространство между ними. Она дождалась, когда Онан пошел в кладовую. Как только повар вышел из кухни, она выскользнула из своего тайного убежища и стала пробираться на верхний этаж восточного крыла.
   Думан Амин сидит в своей полутемной гостиной, скорчившись в кресле и глядя на огонь в камине. Лилит, стоя в дверях, смотрит на него. Она настежь распахивает дверь и стоит в центре дверного проема. Похоже, что отец ее не замечает. Она делает несколько шагов в глубь комнаты.
   Лицо отца выглядит изможденным и постаревшим, глаза смотрят не мигая, плечи втянуты, словно у побитого животного. Брюки и рубашка измяты, на ногах домашние тапочки. На полу рассыпаны бумаги, и Лилит видит, что по меньшей мере три книги валяются рядом. Останки еще нескольких книг догорают в камине. На одной из них звездный крест еще виднеется на полусгоревшем переплете.
   Она поворачивает взгляд на отца и видит, что он смотрит прямо на нее широко раскрытыми глазами и с полуоткрытым ртом. "Кто ты? Что тебе здесь надо?"
   Лилит делает еще шаг. Еще два шага, три, и вот она перед креслом отца. Думан Амин дотягивается, берет вуаль и отводит от лица. Он смотрит на нее так, словно видит привидение. Через мгновение он хмурится и опускает глаза на пол. "Моя дочь", шепчет он, снова горбясь в своем кресле. "Моя дочь пришла спросить меня, где ее мать."
   Он замечает вуаль в своих руках, хмурится, разглядывая ее, и отдает девочке: "Твоя мать умерла."
   Она берет вуаль из его руки и смотрит, как он снова поворачивается к огню. "Не слышу, что ты плачешь, дитя. Это хорошо. Слез и так уже достаточно." Однако, глаза его начинают поблескивать. Он закрывает из, качает головой и выпрямляется. Когда он, наконец, открывает глаза и смотрит ей в лицо, слез уже не видно. "Что ты хочешь?"
   Она спрашивает знаками: "Где Рахман?"
   "Рахман? Я отослал его. Он в интернате." Лицо его полнится печалью, но одновременно он иронически смеется и медленно качает головой. "Я кое-что, наконец-то, обнаружил в своем сыне, твоем брате", говорит он задрожавшим голосом. "Нечто весьма интересное. Предполагаю, это сделает его героем церкви. Во всяком случае, он уже сейчас стал героем партии ортодоксов." Он смотрит в глаза Лилит, в то время, как на его собственные глаза снова наворачиваются слезы.
   "Понимаешь, Рахман написал письмо. Он написал его Тахиру Ранону. Его подбили на это священники в школе. В этом письме он донес на мою Эмбер. Он обвинил ее в умении читать и писать..." Голова его медленно опускается и он говорит сквозь слезы: "Мой сын, которому я отдавал все... Мой сын, которого я любил больше, чем Бога... Мой сын, змея в моей собственной постели..."
   Он снова поворачивает лицо к огню. "Не смотри на меня, дитя. Так будет вечно, я не могу перестать плакать. Но я не хочу, чтобы ты видела меня таким."
   Лилит взглянула на занавешенное окно и ей страстно захотелось обнять отца. Но Думан Амин был мужчиной, и она побоялась.
   После долгой паузы она услышала, как Думан Амин пошевелился в кресле. "Ты очень красива, дитя. У тебя глаза Амины. Твои волосы немного светлее, но глаза у тебя ее. Посмотри на меня."
   Лилит взглянула в лицо отцу. Он секунду разглядывал ее, потом улыбнулся. "Тебе надо было бы увидеть свою мать, когда она была молодой невестой. Как прекрасна она была. Как полна жизни и радости." Он замолчал, когда ни с кем не разделенные воспоминания заволокли его глаза. Закрыв их, он снова утонул в кресле.
   "Сегодня восьмой день рождения моего сына, а я не могу вынести даже вида его лица, и одна только мысль о том, чтобы находиться с ним под одной крышей, бросает меня в дрожь. Если б он был сейчас в этот доме, я боялся бы, что убью его собственными руками. Рахман не смог бы причинить мне больше вреда, даже если бы нанял наемных убийц."
   Тихая заглатывала воздух, пока не смогла изрыгнуть свое особое ругательство в адрес Рахмана: "Сортир!", сказала она.
   Думан Амин открыл рот и вытаращил глаза. "Клянусь Бабом!" Горький смех, рожденный болью сердца, вырвался из его рта. "Сортир!", закричал он. "Клянусь милостью Божьей, сортир, в самом деле!" Отец смеялся и смеялся, пока не изнемог. Замолчав наконец, он повернул голову и посмотрел на дочь. Голова ее была еще не покрыта, вуаль она держала в руках. "Ведь это и твой день рождения, не так ли? Конечно, так. Каким дураком я, должно быть, выгляжу. Но ты же девочка, понимаешь, поэтому у меня никогда не было повода вспоминать о твоем дне рождения." Он сложил руки, пожевал губами и поднял брови. "У тебя никогда еще не было достойного дня рождения." Он медленно покачал головой. "А сейчас я не могу тебе его устроить."
   Он протянул руку и провел ладонью по ее щеке. "Понимаешь ли ты, что сердцем я сейчас мертвец? Моя кожа, кровь, кости и душа почернели от вини, ненависти и жажды мести. И у меня нет никого, чтобы..."
   Он снял руку с ее щеки и положил ладони ей на плечи. "У тебя тоже нет никого." Он привлек дочь к себе в объятья впервые за все время ее жизни. Она чувствовала на шее его дыхание, его слезы и жесткие усы на своей щеке. "Это и твой день рождения, Тихая." И он продолжил горьким голосом: "Мне совсем не нравится твое прозвище. А тебе?"
   Она отрицательно покачала головой, уткнувшись лицом в шею отца и обхватывая его руками. Она не смогла остановить собственные слезы.
   Через секунду он отстранил ее, чтобы заглянуть ей в лицо. Своими ладонями он стер слезы с ее щек. "Когда ты родилась, твоя мать думала, что ты сможешь говорить. Ты знаешь об этом?"
   Она кивнула.
   "Эта мысль довела ее до безумия. Я назвал тебя Тихой по этой причине. Наверное, я думал, что это поможет. Наверное, это мне показалось забавным и остроумным." Он долго сидел молча. Наконец, он сказал: "Я не знаю, как называть тебя сейчас." Он взял ее руку и поднес ее к губам. "Я не хочу терять тебя, дитя. Он отпустил ее руку и обхватил ее своими руками. Потом вдруг фыркнул и засмеялся. "Да, дитя, давай составим заговор и убьем Бога. Это было бы большим приключением, правда? Ты способна так играть, дитя? Ты можешь чуять ветер, ибо нет ничего запретного для храброго сердца." Он кивнул ей и продолжил: "Дочь, ты должна отпраздновать свой день рождения." Хитрым, слегка безумным взглядом, он посмотрел на нее. "Нет. Праздник может навлечь неприятности на Набила или Онана, но я придумаю и состряпаю что-нибудь самостоятельно."