Страница:
Да, это так. Но кто же может владеть выражением своего лица? Кто может постоянно скрывать свои симпатии и антипатии?
И это поведение ее, то милое и снисходительное, то холодное, происходило оттого, что она не могла выдержать характера в присутствии Оливье. Каждый раз, как он приближался к ней, он находил ее в полном вооружении, заключенной в тогу своего высокомерия, с твердым намерением дать ему отпор. Напрасные старания! Вспоминая все подробности вечера, она. должна была признаться, что вместо приготовленного отпора весь вечер они провели, как хорошие товарищи, связанные горячей дружбой. Это приводило ее в отчаяние.
Что же касается Дероша, то с каждым днем он чувствовал меньше причин торопиться с отходом «Галлии», он сознавался себе, что общество Петтибона и черных спутников не может заменить вторника леди Дункан.
Если рвение самого изобретателя так ослабело, тс что же нужно сказать о других? После такого грубого обхождения Петтибона, те, которые имели только пустые причины, чтобы участвовать в путешествии, а таких было громадное большинство, скоро отстали. Но оставалась еще группа кандидатов, которые из различных побуждений решили расстаться со своими намерениями только в последней крайности. Между ними особенно выделялись по своему упорству Фицморрис Троттер, майор Фейерлей, ученый Отто Мейстер и лорд Темпль.
Они действовали из разных побуждений. Для майора и Фицморриса это было просто жаждой наживы; это общее желание может быть началом низких и великих дел, оно дает массу сил, пробуждает к деятельности, создает предприятия и приводит к открытиям, содействующим прогрессу.
Отто Мейстер упорствовал из иных побуждений, более возвышенных и живых. Он предвидел, что экспедиция может иметь в результате важные научные открытия; отсюда весьма понятно честолюбивое желание ученого участвовать в путешествии. Но этого мало; ведь он был немец! Как мог он допустить какого-нибудь француза пожать такую богатую жатву и не употребить всех сил, чтобы вырвать у него хоть несколько колосьев! Если нельзя сделать ничего лучшего, то как он может не попробовать помешать в его предприятиях? Каким образом? Он этого еще не знал, но, во всяком случае, он должен там присутствовать.
Старый тевтон вовсе не был ни так глух и ни так рассеян, как это все воображали.
Напротив, он имел способности все видеть не глядя, слушать так, что никто не замечал, подслушать под дверями и скользнуть украдкой глазами по чужому письму; он даже способен был употребить насилие, если это было нужно. И своими особенными преимуществами он воспользовался для блага своей родины, а потому решил, что если его систематически будут отстранять от всех открытий в предприятии, он, во всяком случае, собственными усилиями вырвет себе там львиную долю.
Большое несчастье, что его не хотели брать. Он напрасно старался смягчить сердце Петтибона. Напрасно он уверял в дружбе, в симпатиях, которые связывают американцев и немцев.
— Эти две нации должны всегда идти рука об руку, господин Петтибон, потому что им принадлежит будущее; это нации хищные и не подверженные пустым сентиментальностям!
— Вот именно поэтому я и не стану вас больше слушать! — сказал несговорчивый янки. — До приятного свидания, милый господин, а со временем я не откажусь от чести воспользоваться вашими симпатиями и друг мой.
Но ученый вовсе не хотел сдаваться. Упрямство бульдога, когда он запустил зубы в кусок, было характерной чертой его, и эта черта скрывалась под его всклокоченными волосами и щетинистыми бровями, под видом доброго человека, известного своей рассеянностью.
На настойчивые требования лорда Темпля Оливье Дерош ответил не простым отказом, что нет места, как говорилось всем просителям.
— Даю вам слово, — сказал ему Дерош, — я не имею права решающего голоса в этом деле, так как передал в руки Петтибона все полномочия и взять их назад не могу. Такое решение с моей стороны не безрассудство, верьте мне. Аэроплан может выдержать только известное количество пассажиров. Допустим, что в крайнем случае туда можно будет поместить еще с полдюжины; желающих же не меньше сотни. Кому отдать предпочтение? По-моему, все имеют на это одинаковое право. И вот я вынужден был пригласить эксперта, хотя, соглашаюсь, и не особенно привлекательного, и поручить ему составить экипаж. И не скрою от вас, я вовсе не сержусь, что мой цербер отказывает этой толпе ненужных просителей… Но вы, если бы вы благосклонно согласились выбрать время и поговорить с ним, я был бы очень счастлив…
Вооруженный этим уверением и словом Дероша, лорд Темпль решился перенести свою благородную особу на Оксфордскую улицу, которая видела столько изгнанных. Петтибон, как говорили, вошел во вкус в искусстве издеваться и грубить. Велика была его радость, когда он увидел у себя лорда Темпля и прочел на его величайшей физиономии уверенность в том, что все должно преклоняться перед ним; резоны, достаточные для других, для него не имели значения; перед ним должны были падать все барьеры. Петтибон доставил себе большое удовольствие, сбивая эти столь драгоценные убеждения.
— Нет места! Нечего и думать! Не на что надеяться!
Даже быть пэром Англии в этом случае не представляет выгоды. Самый ничтожный негритенок имеет больше преимуществ, чем вся Верхняя палата! Лорд Темпль удалился, глубоко возмущенный и оскорбленный, между тем как янки, в восторге от этого дня, ушел из своей конторы потирая руки.
Он был доволен своим поведением и спешил домой, чтобы рассказать жене о таком прекрасном происшествии. Ведь он преподнес «Джону Булю» отличную пилюлю, которую тот скушал. Наверное, рассказ этот очень позабавит мистрис Петтибон.
Всем известна закоренелая ненависть между гражданами Соединенных Штатов и их благородными братьями Старого Света. Целый век их свободного существования не мог погасить эту злобу; через океан они обменивались едкими шутками, колкими словами и даже прямыми оскорблениями. «Джон Буль» не пропускал случая кольнуть своего двоюродного брата тем, что он выскочка; пользовался всяким поводом, чтобы посмеяться над его языком, акцентом и подчеркнуть его грубость.
Что касается брата «Джонатана», для него было вполне довольно убеждения в своей силе и сознания, что противник побежден, а потому он всегда готов был показать зубы при малейшем вызове и даже без него. Вот почему мистер Петтибон, направляясь к своему жилищу на улице Гарлей, испытывал величайшее удовольствие в уверенности, что найдет там благосклонных слушателей прекрасной истории. Между тем, по мере того, как ужасный комиссар судна приближался к своему дому, в нем и даже в его походке стала замечаться особенная перемена. Как велико было бы удивление лорда Темпля, Боба Рютвена и других жертв Петтибона, если бы они увидели его спустя полчаса в салоне мистрис Петтибон.
Его более чем небрежный костюм был заменен вечерним безукоризненным туалетом; его властный и грубый тон превратился в нежный и мягкий; на его отталкивающем лице появилась сладкая улыбка; словом, он превратился вдруг в ручного тигра. Что было причиной этого чуда? Если бы вздумали поискать объяснения такой перемены в лице мистрис Петтибон, то были бы совершенно сбиты с толку. В отличие от многих других укротителей, в ней, напротив, не было ничего грозного. Это была особа среднего роста, скорее маленького, с правильными чертами лица, прямым и красивым носом; ее серые глаза глядели прямо в лицо говорящему; тонкая, изящная, с нежным голосом, она в произношении совершенно не употребляла американских оборотов, и не слышно было в ее произношении особенного акцента и даже слегка носовых звуков. В общем, вид у нее был скромный, но в то же время уверенный и грациозный. Если она скрывала под бархатными лапками железные когти, то скрывала их очень хорошо. Сели за стол.
— Что нового? — спросила мистрис Петтибон серьезным, деловым тоном.
В ответ на это мистер Петтибон стал подробно излагать происшествия этого дня, не пропуская ничего, особенно что касалось предполагаемого запуска аэроплана, и все это он передавал таким заискивающим тоном, точно школьник, желающий получить одобрение своей матери; свой рапорт он окончил рассказом в юмористическом духе о разговоре с лордом Темплем. Но, увы! Рассказ его не произвел ожидаемого впечатления.
Мистрис Петтибон далеко не развеселилась от его грубых шуток, а напротив, со строгим видом выразила полное неодобрение. Мистер Петтибон молчал, ожидая, пока она закончит.
— В заключение скажу вам, вы отказали в просьбе вполне законной, так как она опиралась на слово мистера Дероша, и сделали это очень грубо. Двойная глупость!
— Дорогая моя!..
— Двойная глупость, говорю вам и не отступлюсь от своих слов. И затем, во-первых, — сколько раз я вам повторяла, что это очень странный способ доказывать ваше превосходство перед англичанами, выставляя на показ при всяком удобном случае свою врожденную грубость. Откажите вы вежливо, сделайте так, как подобает цивилизованному человеку!.. А во-вторых, в данном случае даже нельзя было отказывать!
— Это почему?
— Лорду Темплю нужно было дать место, которое он просил на аэроплане. Скажу больше: необходимодать ему место!
— Мэри-Анна!.. Что вы говорите! — воскликнул Петтибон испуганно. — Но это невозможно!
— Невозможно? Почему так?
— Ведь я отказал решительно, бесповоротно…
— И грубо! Мы это знаем. Загладьте свою вину, и чем скорее, тем лучше!
— Я! Чтоб я извинялся перед англичанином!
— Если вы виноваты, то будет низостью не сознаться в этом!
— Но, Мэри-Анна, устав! — воскликнул несчастный Петтибон.
— За кого вы меня принимаете? Неужели вы воображаете, что мне можно рассказывать подобный вздор?
— Но он формальный!
— Оставьте это другим!
— Так нет места!
— Оно найдется!
— Все скажут, что я сам не знаю, чего хочу!
Мистрис Петтибон слегка улыбнулась, что, вероятно, означало: и будут не вполне неправы. Но сказала только:
— К чему беспокоиться о мнении глупцов, и, кроме того, я этого требую…Вы понимаете?
Перед этой магической формулой, которую она употребляла только в важных случаях, несчастный уступил.
— Очень хорошо, — сказал он покорно, — но, по крайней мере, Мэри, вы объясните мне ваши резоны?
— Мне не нравится, что могут подумать про нас, будто мы боимся надзора или соперничества англичан в каком бы то ни было предприятии, где мы принимаем участие…
— И только ради этого…
— Сверх того, — продолжала мистрис Петтибон, не слушая его, — леди Темпль, на мой взгляд, милая и любезная дама. Я хочу доказать ей, что американцы не остаются в долгу!
Оба замолчали. Петтибон, уступив жене, молча проглатывал последние ложки супа.
— Что же, назначено ли наконец время отправления? — спросила мистрис Петтибон через некоторое время.
— Да, оно назначено на пятнадцатое число; это последний срок; все решено бесповоротно. Через пятнадцать дней, моя дорогая, я с сожалением скажу вам: прощай! — поспешил ответить Петтибон, которому, кажется, вовсе не нравились такие вакации.
— Совсем не о чем сожалеть, — сказала спокойно мистрис Петтибон, ловко и твердо разрезая рыбу. — Я рассчитываю быть в экспедиции!
— Вы?! — воскликнул Петтибон, цепенея от удивления. — Вы рассчитываете быть…
— Да, в экспедиции. Что вы находите в этом такого удивительного?
— Удивительного! Скажите «невозможного»! Полная невозможность!
— Ваши основания? — сказала мистрис Петтибон тоном судебного следователя.
— Но… дети, во-первых!
— Мои сыновья не мокрые курицы. Они самостоятельны, я этим горжусь. Было бы очень мило смотреть, как два мальчика девяти и семи лет цепляются за передник матери!
— Но… экспедиция такая опасная, такая утомительная для дамы!..
— Это вы об американках так говорите? Вы смеетесь! Разве мы не видали наших женщин, управляющих кораблями в триста тонн? Кстати, вы меня пристроите к какому-нибудь делу в экспедиции?..
— Дорогая моя, — сказал комиссар очень жалобно, — всегда и во всем вы более дальновидны, чем я. Но, наконец…
— Наконец, вы просто не желаете, чтобы я была на «Галлии». Говорите скорей!
— Как можете вы так думать, — простонал янки, совершенно уничтоженный. — Дорогая моя, ступайте, ступайте! Это дело решенное. Теперь я даже думаю, что вы нам будете очень полезны, как сиделка у больных.
— Видите, я была права, — сказала мистрис Петтибон с уверенностью. — Было ли когда-нибудь плохо для вас, скажите мне, от моей помощи или от моих советов?
— Никогда! — сказал несчастный человек. — Вы всегда правы, Мэри-Анна!
— Все пошло на лад, значит. Дело это надо считать оконченным. Так не будем больше говорить о нем. А скажите лучше, что вы думаете об этой говядине, я ее сама выбирала…
ГЛАВА XI. «Галлия»
И это поведение ее, то милое и снисходительное, то холодное, происходило оттого, что она не могла выдержать характера в присутствии Оливье. Каждый раз, как он приближался к ней, он находил ее в полном вооружении, заключенной в тогу своего высокомерия, с твердым намерением дать ему отпор. Напрасные старания! Вспоминая все подробности вечера, она. должна была признаться, что вместо приготовленного отпора весь вечер они провели, как хорошие товарищи, связанные горячей дружбой. Это приводило ее в отчаяние.
Что же касается Дероша, то с каждым днем он чувствовал меньше причин торопиться с отходом «Галлии», он сознавался себе, что общество Петтибона и черных спутников не может заменить вторника леди Дункан.
Если рвение самого изобретателя так ослабело, тс что же нужно сказать о других? После такого грубого обхождения Петтибона, те, которые имели только пустые причины, чтобы участвовать в путешествии, а таких было громадное большинство, скоро отстали. Но оставалась еще группа кандидатов, которые из различных побуждений решили расстаться со своими намерениями только в последней крайности. Между ними особенно выделялись по своему упорству Фицморрис Троттер, майор Фейерлей, ученый Отто Мейстер и лорд Темпль.
Они действовали из разных побуждений. Для майора и Фицморриса это было просто жаждой наживы; это общее желание может быть началом низких и великих дел, оно дает массу сил, пробуждает к деятельности, создает предприятия и приводит к открытиям, содействующим прогрессу.
Отто Мейстер упорствовал из иных побуждений, более возвышенных и живых. Он предвидел, что экспедиция может иметь в результате важные научные открытия; отсюда весьма понятно честолюбивое желание ученого участвовать в путешествии. Но этого мало; ведь он был немец! Как мог он допустить какого-нибудь француза пожать такую богатую жатву и не употребить всех сил, чтобы вырвать у него хоть несколько колосьев! Если нельзя сделать ничего лучшего, то как он может не попробовать помешать в его предприятиях? Каким образом? Он этого еще не знал, но, во всяком случае, он должен там присутствовать.
Старый тевтон вовсе не был ни так глух и ни так рассеян, как это все воображали.
Напротив, он имел способности все видеть не глядя, слушать так, что никто не замечал, подслушать под дверями и скользнуть украдкой глазами по чужому письму; он даже способен был употребить насилие, если это было нужно. И своими особенными преимуществами он воспользовался для блага своей родины, а потому решил, что если его систематически будут отстранять от всех открытий в предприятии, он, во всяком случае, собственными усилиями вырвет себе там львиную долю.
Большое несчастье, что его не хотели брать. Он напрасно старался смягчить сердце Петтибона. Напрасно он уверял в дружбе, в симпатиях, которые связывают американцев и немцев.
— Эти две нации должны всегда идти рука об руку, господин Петтибон, потому что им принадлежит будущее; это нации хищные и не подверженные пустым сентиментальностям!
— Вот именно поэтому я и не стану вас больше слушать! — сказал несговорчивый янки. — До приятного свидания, милый господин, а со временем я не откажусь от чести воспользоваться вашими симпатиями и друг мой.
Но ученый вовсе не хотел сдаваться. Упрямство бульдога, когда он запустил зубы в кусок, было характерной чертой его, и эта черта скрывалась под его всклокоченными волосами и щетинистыми бровями, под видом доброго человека, известного своей рассеянностью.
На настойчивые требования лорда Темпля Оливье Дерош ответил не простым отказом, что нет места, как говорилось всем просителям.
— Даю вам слово, — сказал ему Дерош, — я не имею права решающего голоса в этом деле, так как передал в руки Петтибона все полномочия и взять их назад не могу. Такое решение с моей стороны не безрассудство, верьте мне. Аэроплан может выдержать только известное количество пассажиров. Допустим, что в крайнем случае туда можно будет поместить еще с полдюжины; желающих же не меньше сотни. Кому отдать предпочтение? По-моему, все имеют на это одинаковое право. И вот я вынужден был пригласить эксперта, хотя, соглашаюсь, и не особенно привлекательного, и поручить ему составить экипаж. И не скрою от вас, я вовсе не сержусь, что мой цербер отказывает этой толпе ненужных просителей… Но вы, если бы вы благосклонно согласились выбрать время и поговорить с ним, я был бы очень счастлив…
Вооруженный этим уверением и словом Дероша, лорд Темпль решился перенести свою благородную особу на Оксфордскую улицу, которая видела столько изгнанных. Петтибон, как говорили, вошел во вкус в искусстве издеваться и грубить. Велика была его радость, когда он увидел у себя лорда Темпля и прочел на его величайшей физиономии уверенность в том, что все должно преклоняться перед ним; резоны, достаточные для других, для него не имели значения; перед ним должны были падать все барьеры. Петтибон доставил себе большое удовольствие, сбивая эти столь драгоценные убеждения.
— Нет места! Нечего и думать! Не на что надеяться!
Даже быть пэром Англии в этом случае не представляет выгоды. Самый ничтожный негритенок имеет больше преимуществ, чем вся Верхняя палата! Лорд Темпль удалился, глубоко возмущенный и оскорбленный, между тем как янки, в восторге от этого дня, ушел из своей конторы потирая руки.
Он был доволен своим поведением и спешил домой, чтобы рассказать жене о таком прекрасном происшествии. Ведь он преподнес «Джону Булю» отличную пилюлю, которую тот скушал. Наверное, рассказ этот очень позабавит мистрис Петтибон.
Всем известна закоренелая ненависть между гражданами Соединенных Штатов и их благородными братьями Старого Света. Целый век их свободного существования не мог погасить эту злобу; через океан они обменивались едкими шутками, колкими словами и даже прямыми оскорблениями. «Джон Буль» не пропускал случая кольнуть своего двоюродного брата тем, что он выскочка; пользовался всяким поводом, чтобы посмеяться над его языком, акцентом и подчеркнуть его грубость.
Что касается брата «Джонатана», для него было вполне довольно убеждения в своей силе и сознания, что противник побежден, а потому он всегда готов был показать зубы при малейшем вызове и даже без него. Вот почему мистер Петтибон, направляясь к своему жилищу на улице Гарлей, испытывал величайшее удовольствие в уверенности, что найдет там благосклонных слушателей прекрасной истории. Между тем, по мере того, как ужасный комиссар судна приближался к своему дому, в нем и даже в его походке стала замечаться особенная перемена. Как велико было бы удивление лорда Темпля, Боба Рютвена и других жертв Петтибона, если бы они увидели его спустя полчаса в салоне мистрис Петтибон.
Его более чем небрежный костюм был заменен вечерним безукоризненным туалетом; его властный и грубый тон превратился в нежный и мягкий; на его отталкивающем лице появилась сладкая улыбка; словом, он превратился вдруг в ручного тигра. Что было причиной этого чуда? Если бы вздумали поискать объяснения такой перемены в лице мистрис Петтибон, то были бы совершенно сбиты с толку. В отличие от многих других укротителей, в ней, напротив, не было ничего грозного. Это была особа среднего роста, скорее маленького, с правильными чертами лица, прямым и красивым носом; ее серые глаза глядели прямо в лицо говорящему; тонкая, изящная, с нежным голосом, она в произношении совершенно не употребляла американских оборотов, и не слышно было в ее произношении особенного акцента и даже слегка носовых звуков. В общем, вид у нее был скромный, но в то же время уверенный и грациозный. Если она скрывала под бархатными лапками железные когти, то скрывала их очень хорошо. Сели за стол.
— Что нового? — спросила мистрис Петтибон серьезным, деловым тоном.
В ответ на это мистер Петтибон стал подробно излагать происшествия этого дня, не пропуская ничего, особенно что касалось предполагаемого запуска аэроплана, и все это он передавал таким заискивающим тоном, точно школьник, желающий получить одобрение своей матери; свой рапорт он окончил рассказом в юмористическом духе о разговоре с лордом Темплем. Но, увы! Рассказ его не произвел ожидаемого впечатления.
Мистрис Петтибон далеко не развеселилась от его грубых шуток, а напротив, со строгим видом выразила полное неодобрение. Мистер Петтибон молчал, ожидая, пока она закончит.
— В заключение скажу вам, вы отказали в просьбе вполне законной, так как она опиралась на слово мистера Дероша, и сделали это очень грубо. Двойная глупость!
— Дорогая моя!..
— Двойная глупость, говорю вам и не отступлюсь от своих слов. И затем, во-первых, — сколько раз я вам повторяла, что это очень странный способ доказывать ваше превосходство перед англичанами, выставляя на показ при всяком удобном случае свою врожденную грубость. Откажите вы вежливо, сделайте так, как подобает цивилизованному человеку!.. А во-вторых, в данном случае даже нельзя было отказывать!
— Это почему?
— Лорду Темплю нужно было дать место, которое он просил на аэроплане. Скажу больше: необходимодать ему место!
— Мэри-Анна!.. Что вы говорите! — воскликнул Петтибон испуганно. — Но это невозможно!
— Невозможно? Почему так?
— Ведь я отказал решительно, бесповоротно…
— И грубо! Мы это знаем. Загладьте свою вину, и чем скорее, тем лучше!
— Я! Чтоб я извинялся перед англичанином!
— Если вы виноваты, то будет низостью не сознаться в этом!
— Но, Мэри-Анна, устав! — воскликнул несчастный Петтибон.
— За кого вы меня принимаете? Неужели вы воображаете, что мне можно рассказывать подобный вздор?
— Но он формальный!
— Оставьте это другим!
— Так нет места!
— Оно найдется!
— Все скажут, что я сам не знаю, чего хочу!
Мистрис Петтибон слегка улыбнулась, что, вероятно, означало: и будут не вполне неправы. Но сказала только:
— К чему беспокоиться о мнении глупцов, и, кроме того, я этого требую…Вы понимаете?
Перед этой магической формулой, которую она употребляла только в важных случаях, несчастный уступил.
— Очень хорошо, — сказал он покорно, — но, по крайней мере, Мэри, вы объясните мне ваши резоны?
— Мне не нравится, что могут подумать про нас, будто мы боимся надзора или соперничества англичан в каком бы то ни было предприятии, где мы принимаем участие…
— И только ради этого…
— Сверх того, — продолжала мистрис Петтибон, не слушая его, — леди Темпль, на мой взгляд, милая и любезная дама. Я хочу доказать ей, что американцы не остаются в долгу!
Оба замолчали. Петтибон, уступив жене, молча проглатывал последние ложки супа.
— Что же, назначено ли наконец время отправления? — спросила мистрис Петтибон через некоторое время.
— Да, оно назначено на пятнадцатое число; это последний срок; все решено бесповоротно. Через пятнадцать дней, моя дорогая, я с сожалением скажу вам: прощай! — поспешил ответить Петтибон, которому, кажется, вовсе не нравились такие вакации.
— Совсем не о чем сожалеть, — сказала спокойно мистрис Петтибон, ловко и твердо разрезая рыбу. — Я рассчитываю быть в экспедиции!
— Вы?! — воскликнул Петтибон, цепенея от удивления. — Вы рассчитываете быть…
— Да, в экспедиции. Что вы находите в этом такого удивительного?
— Удивительного! Скажите «невозможного»! Полная невозможность!
— Ваши основания? — сказала мистрис Петтибон тоном судебного следователя.
— Но… дети, во-первых!
— Мои сыновья не мокрые курицы. Они самостоятельны, я этим горжусь. Было бы очень мило смотреть, как два мальчика девяти и семи лет цепляются за передник матери!
— Но… экспедиция такая опасная, такая утомительная для дамы!..
— Это вы об американках так говорите? Вы смеетесь! Разве мы не видали наших женщин, управляющих кораблями в триста тонн? Кстати, вы меня пристроите к какому-нибудь делу в экспедиции?..
— Дорогая моя, — сказал комиссар очень жалобно, — всегда и во всем вы более дальновидны, чем я. Но, наконец…
— Наконец, вы просто не желаете, чтобы я была на «Галлии». Говорите скорей!
— Как можете вы так думать, — простонал янки, совершенно уничтоженный. — Дорогая моя, ступайте, ступайте! Это дело решенное. Теперь я даже думаю, что вы нам будете очень полезны, как сиделка у больных.
— Видите, я была права, — сказала мистрис Петтибон с уверенностью. — Было ли когда-нибудь плохо для вас, скажите мне, от моей помощи или от моих советов?
— Никогда! — сказал несчастный человек. — Вы всегда правы, Мэри-Анна!
— Все пошло на лад, значит. Дело это надо считать оконченным. Так не будем больше говорить о нем. А скажите лучше, что вы думаете об этой говядине, я ее сама выбирала…
ГЛАВА XI. «Галлия»
Наступило пятнадцатое мая. «Галлия» отправлялась.
Если все не могли участвовать в экспедиции, то многие, по крайней мере, были приглашены осмотреть аэроплан, но, кроме приглашенных, огромная толпа теснилась у ограды, за которой расположилось это чудовище, готовое подняться в пространство.
Это было в парке Ричмонд, на широкой площадке, которая возвышалась над долиной Темзы, где дозволено было мистеру Стальброду поставить воздушный корабль.
Было прекрасное утро, ясное и свежее. С высокой площадки, где стояла эта огромная машина, резко выделяясь на голубом фоне неба, каждый мог ее рассмотреть во всех подробностях.
Это было нечто вроде колоссального бумажного змея, восьмидесяти метров в длину и ста пятидесяти в ширину, поддерживаемого тридцатью столбами в двадцать метров вышины, которые походили на фантастические ноги слона, а в действительности были эластичными колоннами.
Под средней осью этого змея, по двум параллельным линиям, в промежутках между столбами помещалось двенадцать могучих винтов, покрытых алюминиевыми сетками. Посреди моста, или палубы, возвышалась двухэтажная постройка из лакированного дерева, похожая на рубку парохода, где помещались салон и каюты. Спереди — места для экипажа, а в уровень с винтами — машинные отделения, причем для движения каждого винта было особое отделение с машиной. Там и сям на площадке виднелись стеклянные украшения, корзинки с цветами, окруженные прямоугольными ширмами; лари с товарами, лодки, баркасы и многое другое. Вокруг всей палубы шла шелковая сетка на медных колонках.
Общий вид поражал своей легкостью и в то же время своей мощью; впечатление легкости производил металлический пол со своими грациозными постройками, Похожими на игрушечные домики; а впечатление мощной силы появлялось при взгляде на огромные винты, на Длину и ширину осей и массивные ноги из стали и каучука, на порывистые струи пара и черного дыма, который с ревом выбрасывали паровые машины.
Вокруг площади, на которой возвышалась «Галлия» шел барьер, охраняемый многочисленными констеблями, которые сдерживали толпу; а толпа все росла и росла. К полудню стали собираться приглашенные для осмотра воздушного корабля, где для них был приготовлен прощальный завтрак. Посетители взбирались на аэроплан по винтовой лестнице, которая, подобно кружеву, обвивала спускавшийся столб и поднималась вместе с ним.
Очень скоро на блестящей паркетной платформе аэроплана запестрели нарядные туалеты, светлые зонтики и весенние шляпы; послышался шум голосов, веселый смех, приветствия и восклицания удивления.
Среди дам выделялась леди Темпль с победоносным выражением от триумфа своего мужа; мистрис Рютвен, окруженная своими дочерьми, Мюриель, прекрасная, как всегда, но сегодня с каким-то непонятным, таинственным выражением на лице.
Мистрис Петтибон была не менее прекрасна и замечательна. В дорожном платье, что вполне понятно, она выделялась особенной элегантностью костюма. Уже разошелся слух, что она принята в состав экипажа, и теперь все рассматривали ее с любопытством.
В этой густой толпе сначала трудно было заметить чье-нибудь отсутствие. Однако то тут, то там можно было услышать разговор вроде такого.
— Вы знаете, ведь Боба Рютвена здесь нет! Почему бы это? Ведь он с таким увлечением и жаром относился к экспедиции!
— Дуется, вероятно.
— Почему же это?
— Разве вы не знаете? Ведь он на все соглашался, даже чистить сапоги, чтобы только попасть в состав экипажа. Но не было никакого средства: полное фиаско!
— Милый мальчик! Я сержусь на него, но дуться, как вы говорите, это едва ли на него похоже…
В другом месте удивлялись, почему не слышно и не видно Фицморриса Троттера. И действительно, это был факт редкий и необыкновенный; каждый знал, что милый холостяк считал бы для себя величайшим несчастием, если бы какой-нибудь пир состоялся без него. В этом заключалась вся его жизнь и деятельность, — принимать участие во всяком собрании, и никто не мог объяснить, по внезапной ли болезни или по какой случайности произошло это странное отсутствие.
— Нет Фицморриса! Этому даже не верится! — говорил кто-то.
— Вы в этом убеждены?
— Да, да. Я его искал, чтобы взять в проводника. Никто не бывал так хорошо осведомлен обо всем, как он. Куда мог бы он пропасть?
— Может быть, какой-нибудь бродяга внезапно подцепил его…
— Говорят, что бедняга совсем упал духом.
— Он был в полной уверенности, что попадет в экспедицию, и сильно рассчитывал поправить этим свои дела; отказ же мог довести его до отчаяния.
— Чего же вы хотите? Не нужно строить свое будущее на таких шатких основаниях.
— А вы сами разве не пробовали?
— Точно так же, как и вы, мой милый! Но ни вы, ни я не ставили всего на карту.
— Ах! Это стоило того, чтоб попытаться!
— Совершенно справедливо, но из этого не следует, чтобы неудачу принимать так близко к сердцу!
В группе, где были Темпль и Рютвены, очень удивлялись, невидя леди Дункан и ее дочери. Сам Оливье Дерош, хотя очень занятый и озабоченный, то и дело бросал на дверь взоры, полные беспокойства. Накануне вечером он долго засиделся у леди Дункан, и Этель показалась ему такой милой и простой, такой необыкновенно любезной, какой он никогда ее не видел. Был ли это только интерес к нему как к путешественнику, или, быть может, он должен был понять это как поощрение?.. Уже давно она занимала главное место во всех его мыслях, имела сильное влияние на его решения. Даже страстное увлечение своим предприятием, казалось, отступало на задний план; и когда наконец ценой всех усилий он достиг желаемого, то должен был сознаться, что триумф этот будет горек, если для него он должен покинуть Этель; и особенно горько покидать ее, не зная, сочувствует ли она ему; может быть, напротив, ее внезапная холодность и сдержанность была предупреждением, чтобы он не решился на безрассудный шаг.
И в этот последний вечер в их отношениях проявилась такая полная гармония, такое неожиданное доверие, что если бы еще минуту он побыл с ней наедине, то не мог бы удержаться и не спросить, — как следует, по обычаю, — согласна ли она соединить свою жизнь с его. Но злая случайность точно нарочно преследует эти короткие минуты интимности, он потерял такую минуту и не мог ее найти. Появилась Мюриель Рютвен, раздраженная, с очевидным намерением привлечь его внимание. Не то, чтоб маленькая кокетка рассчитывала конкурировать с Этель, вовсе нет. Уже давно она созналась, как настоящий философ, в полной бесполезности усилий в этом направлении; но, по необъяснимому капризу, в этот вечер она проявила вдруг необыкновенную любознательность ко всему, что касалось аэроплана, стала расспрашивать о его размерах, числе кают, обстановке, книгах, туалетных принадлежностях и обо всем прочем, что находилось на аэроплане. Она задавала тысячу вопросов о мистрис Петтибон, хотела знать, будет ли с ней горничная; допытывалась о точных пунктах остановок, словом, сделала допрос по всем правилам.
Любезно, с привычным добродушием, Оливье отвечал, что мистрис Петтибон берет с собой горничную, что «Галлия» по расписанию, послезавтра, опустится в Коломбо, на Цейлоне.
На все ее вопросы он давал сотни подробных объяснений относительно обстановки, и таким образом незаметно пролетел весь вечер; пришлось отказаться от надежды на интимный разговор с Этель. Найти опять удобную минуту нечего было и думать, и так он уж слишком засиделся.
Оставалась, однако, еще последняя надежда. Может быть, при прощании, в общей сумятице, он выберет желаемый момент. Он решил не допустить никого сопровождать Этель, а самому провести ее по всей «Галлии», показать ей все углы и закоулки и объяснить подробно весь механизм… А она не приезжала!..
Не следовало ли видеть в такой случайности решительный аргумент против самых дорогих его надежд? Леди Дункан обещала так определенно, что она и дочь будут на торжестве! С этой стороны, по крайней мере, Оливье имел утешительную уверенность, что не проявится злая воля; да при этом, если бы он знал, с какой мелочной заботливостью эта дама осматривала туалеты к завтрашнему дню; если бы он слышал, как доставалось Томсон за малейшее упущение, он мог бы вполне успокоиться, имея такую союзницу. Но очень нужно было ему беспокоиться о леди Дункан!
Наступил час завтрака; невозможно было дольше рассчитывать на этих дам. Очень сожалея об этом, молодой Амфитрион отдал приказание подавать и, подойдя к леди Темпль, предложил ей принять на себя председательство на завтраке.
Все сели вокруг обширного стола и вдруг, точно по общему соглашению, прекратились все разговоры, наступила тишина… Всякий, хоть немного одаренный эстетическим чувством, мог заметить необыкновенную прелесть этого собрания, где природная красота соединялась с искусством; здесь каждый был и зрителем, иучастником.
Среди приглашенных знатность, элегантность и красота слились воедино; вокруг них умеренная, но комфортабельная роскошь; перед их глазами приятное сочетание белья, хрусталя, серебра, прекрасных фруктов и чудных цветов. Этот шедевр светской обстановки, помещенный на видной части другого шедевра человеческой мысли, «Галлии», представлял необыкновенное зрелище, возвышаясь в такой чудной местности, какую только можно себе представить.
Из большого салона, открытого на три стороны, глаз мог охватить всю площадь долины, где каждый камень знаменит и каждый уголок полон исторических воспоминаний. И даже холм этот имеет также свои легенды. Именно тут, как говорит предание, стоял Генрих VIII со взглядом, устремленным на столицу, ожидая выстрела, который должен был возвестить ему о казни Анны Болейн. Ниже, по Темзе, указывают на дуб, под которым тот же Генрих VIII, не разлученный еще с Катериной Арагонской, надел обручальное кольцо на палец неверной фрейлины, которая, как известно, рассчитывала на гораздо высшее положение, чем обыкновенной придворной дамы, и едва ли тогда знала, что связывает свою жизнь с человеком вроде Синей Бороды.
В глубине тенистой долины извивалась серебристой лентой Темза, здесь такая светлая и прозрачная, что невольно являлся вопрос: та ли это самая Темза, которая на шесть километров ниже несет сквозь громадный город такие черные и мутные воды? Здесь ничто не мутит ее прозрачности, и в то время, когда любуешься ее величавым спокойствием, изобилием воды, припоминаютсявсем известные стихи:
«Though deep yet clear, though gentle yet not dull; Strong without rage, without o'erflowing full» 1.
Прямо перед взорами открывается вид на замок Твикенгам, одно имя которого, с образом его патриарха, вызывает целый ряд блестящих остряков, государственных людей и прекрасных дам, которые окружали законодателя вкуса, во время правления Анны…
Но никому не хотелось долго заниматься прошлым, каждый спешил насладиться настоящим.
Заглушая свое внутреннее горе и желая скрыть его от всех, Оливье Дерош старался быть особенно любезным, исполняя с честью все многочисленные обязанности хозяина. Одному он предлагал попробовать трюфелей, другому наливал вина, кому подносил редких фруктов или конфет, словом, не забывал никого и при этом поддерживал разговор.
Все лица сияли восторгом, исключая его самого, — и завтрак окончился очень весело.
Теперь должны были начаться тосты и речи. Лорд Эртон поднялся, чтобы выпить за успех экспедиции. Маленький ростом, высокомерный и робкий в одно и то же время, полный важности и вместе неуверенности в себе, он начал чуть слышно.
—Милостивые государи и государыни! Приняв на себя обязанности выразить общие поздравления мистеру Дерошу, я должен прежде всего поблагодарить тех, которые почтили меня своим избранием для этой цели. Я счастлив, что могу выразить от имени всех удивление и почтение, внушаемое этим грандиозным творением. Нам кажется, что мы присутствуем при одном из чудес «Тысячи и одной ночи». Сын Англии укротил молнию, а вы, милостивый государь, победили воздух. С трудом верится тому, что мы видим своими глазами! И что же это за предмет, который собирается подняться в воздух? Вы полагаете, это маленькая лодочка или легкий шар? Нет, это огромная машина, плотная и тяжелая, поддерживаемая ногами мастодонта. Это чудовище развернет свои крылья и могущественным взмахом понесется сквозь непокорную стихию. Приветствуем, милостивый государь, ваши славные труды, поздравляем и аплодируем. Пью
Если все не могли участвовать в экспедиции, то многие, по крайней мере, были приглашены осмотреть аэроплан, но, кроме приглашенных, огромная толпа теснилась у ограды, за которой расположилось это чудовище, готовое подняться в пространство.
Это было в парке Ричмонд, на широкой площадке, которая возвышалась над долиной Темзы, где дозволено было мистеру Стальброду поставить воздушный корабль.
Было прекрасное утро, ясное и свежее. С высокой площадки, где стояла эта огромная машина, резко выделяясь на голубом фоне неба, каждый мог ее рассмотреть во всех подробностях.
Это было нечто вроде колоссального бумажного змея, восьмидесяти метров в длину и ста пятидесяти в ширину, поддерживаемого тридцатью столбами в двадцать метров вышины, которые походили на фантастические ноги слона, а в действительности были эластичными колоннами.
Под средней осью этого змея, по двум параллельным линиям, в промежутках между столбами помещалось двенадцать могучих винтов, покрытых алюминиевыми сетками. Посреди моста, или палубы, возвышалась двухэтажная постройка из лакированного дерева, похожая на рубку парохода, где помещались салон и каюты. Спереди — места для экипажа, а в уровень с винтами — машинные отделения, причем для движения каждого винта было особое отделение с машиной. Там и сям на площадке виднелись стеклянные украшения, корзинки с цветами, окруженные прямоугольными ширмами; лари с товарами, лодки, баркасы и многое другое. Вокруг всей палубы шла шелковая сетка на медных колонках.
Общий вид поражал своей легкостью и в то же время своей мощью; впечатление легкости производил металлический пол со своими грациозными постройками, Похожими на игрушечные домики; а впечатление мощной силы появлялось при взгляде на огромные винты, на Длину и ширину осей и массивные ноги из стали и каучука, на порывистые струи пара и черного дыма, который с ревом выбрасывали паровые машины.
Вокруг площади, на которой возвышалась «Галлия» шел барьер, охраняемый многочисленными констеблями, которые сдерживали толпу; а толпа все росла и росла. К полудню стали собираться приглашенные для осмотра воздушного корабля, где для них был приготовлен прощальный завтрак. Посетители взбирались на аэроплан по винтовой лестнице, которая, подобно кружеву, обвивала спускавшийся столб и поднималась вместе с ним.
Очень скоро на блестящей паркетной платформе аэроплана запестрели нарядные туалеты, светлые зонтики и весенние шляпы; послышался шум голосов, веселый смех, приветствия и восклицания удивления.
Среди дам выделялась леди Темпль с победоносным выражением от триумфа своего мужа; мистрис Рютвен, окруженная своими дочерьми, Мюриель, прекрасная, как всегда, но сегодня с каким-то непонятным, таинственным выражением на лице.
Мистрис Петтибон была не менее прекрасна и замечательна. В дорожном платье, что вполне понятно, она выделялась особенной элегантностью костюма. Уже разошелся слух, что она принята в состав экипажа, и теперь все рассматривали ее с любопытством.
В этой густой толпе сначала трудно было заметить чье-нибудь отсутствие. Однако то тут, то там можно было услышать разговор вроде такого.
— Вы знаете, ведь Боба Рютвена здесь нет! Почему бы это? Ведь он с таким увлечением и жаром относился к экспедиции!
— Дуется, вероятно.
— Почему же это?
— Разве вы не знаете? Ведь он на все соглашался, даже чистить сапоги, чтобы только попасть в состав экипажа. Но не было никакого средства: полное фиаско!
— Милый мальчик! Я сержусь на него, но дуться, как вы говорите, это едва ли на него похоже…
В другом месте удивлялись, почему не слышно и не видно Фицморриса Троттера. И действительно, это был факт редкий и необыкновенный; каждый знал, что милый холостяк считал бы для себя величайшим несчастием, если бы какой-нибудь пир состоялся без него. В этом заключалась вся его жизнь и деятельность, — принимать участие во всяком собрании, и никто не мог объяснить, по внезапной ли болезни или по какой случайности произошло это странное отсутствие.
— Вы в этом убеждены?
— Да, да. Я его искал, чтобы взять в проводника. Никто не бывал так хорошо осведомлен обо всем, как он. Куда мог бы он пропасть?
— Может быть, какой-нибудь бродяга внезапно подцепил его…
— Говорят, что бедняга совсем упал духом.
— Он был в полной уверенности, что попадет в экспедицию, и сильно рассчитывал поправить этим свои дела; отказ же мог довести его до отчаяния.
— Чего же вы хотите? Не нужно строить свое будущее на таких шатких основаниях.
— А вы сами разве не пробовали?
— Точно так же, как и вы, мой милый! Но ни вы, ни я не ставили всего на карту.
— Ах! Это стоило того, чтоб попытаться!
— Совершенно справедливо, но из этого не следует, чтобы неудачу принимать так близко к сердцу!
В группе, где были Темпль и Рютвены, очень удивлялись, невидя леди Дункан и ее дочери. Сам Оливье Дерош, хотя очень занятый и озабоченный, то и дело бросал на дверь взоры, полные беспокойства. Накануне вечером он долго засиделся у леди Дункан, и Этель показалась ему такой милой и простой, такой необыкновенно любезной, какой он никогда ее не видел. Был ли это только интерес к нему как к путешественнику, или, быть может, он должен был понять это как поощрение?.. Уже давно она занимала главное место во всех его мыслях, имела сильное влияние на его решения. Даже страстное увлечение своим предприятием, казалось, отступало на задний план; и когда наконец ценой всех усилий он достиг желаемого, то должен был сознаться, что триумф этот будет горек, если для него он должен покинуть Этель; и особенно горько покидать ее, не зная, сочувствует ли она ему; может быть, напротив, ее внезапная холодность и сдержанность была предупреждением, чтобы он не решился на безрассудный шаг.
И в этот последний вечер в их отношениях проявилась такая полная гармония, такое неожиданное доверие, что если бы еще минуту он побыл с ней наедине, то не мог бы удержаться и не спросить, — как следует, по обычаю, — согласна ли она соединить свою жизнь с его. Но злая случайность точно нарочно преследует эти короткие минуты интимности, он потерял такую минуту и не мог ее найти. Появилась Мюриель Рютвен, раздраженная, с очевидным намерением привлечь его внимание. Не то, чтоб маленькая кокетка рассчитывала конкурировать с Этель, вовсе нет. Уже давно она созналась, как настоящий философ, в полной бесполезности усилий в этом направлении; но, по необъяснимому капризу, в этот вечер она проявила вдруг необыкновенную любознательность ко всему, что касалось аэроплана, стала расспрашивать о его размерах, числе кают, обстановке, книгах, туалетных принадлежностях и обо всем прочем, что находилось на аэроплане. Она задавала тысячу вопросов о мистрис Петтибон, хотела знать, будет ли с ней горничная; допытывалась о точных пунктах остановок, словом, сделала допрос по всем правилам.
Любезно, с привычным добродушием, Оливье отвечал, что мистрис Петтибон берет с собой горничную, что «Галлия» по расписанию, послезавтра, опустится в Коломбо, на Цейлоне.
На все ее вопросы он давал сотни подробных объяснений относительно обстановки, и таким образом незаметно пролетел весь вечер; пришлось отказаться от надежды на интимный разговор с Этель. Найти опять удобную минуту нечего было и думать, и так он уж слишком засиделся.
Оставалась, однако, еще последняя надежда. Может быть, при прощании, в общей сумятице, он выберет желаемый момент. Он решил не допустить никого сопровождать Этель, а самому провести ее по всей «Галлии», показать ей все углы и закоулки и объяснить подробно весь механизм… А она не приезжала!..
Не следовало ли видеть в такой случайности решительный аргумент против самых дорогих его надежд? Леди Дункан обещала так определенно, что она и дочь будут на торжестве! С этой стороны, по крайней мере, Оливье имел утешительную уверенность, что не проявится злая воля; да при этом, если бы он знал, с какой мелочной заботливостью эта дама осматривала туалеты к завтрашнему дню; если бы он слышал, как доставалось Томсон за малейшее упущение, он мог бы вполне успокоиться, имея такую союзницу. Но очень нужно было ему беспокоиться о леди Дункан!
Наступил час завтрака; невозможно было дольше рассчитывать на этих дам. Очень сожалея об этом, молодой Амфитрион отдал приказание подавать и, подойдя к леди Темпль, предложил ей принять на себя председательство на завтраке.
Все сели вокруг обширного стола и вдруг, точно по общему соглашению, прекратились все разговоры, наступила тишина… Всякий, хоть немного одаренный эстетическим чувством, мог заметить необыкновенную прелесть этого собрания, где природная красота соединялась с искусством; здесь каждый был и зрителем, иучастником.
Среди приглашенных знатность, элегантность и красота слились воедино; вокруг них умеренная, но комфортабельная роскошь; перед их глазами приятное сочетание белья, хрусталя, серебра, прекрасных фруктов и чудных цветов. Этот шедевр светской обстановки, помещенный на видной части другого шедевра человеческой мысли, «Галлии», представлял необыкновенное зрелище, возвышаясь в такой чудной местности, какую только можно себе представить.
Из большого салона, открытого на три стороны, глаз мог охватить всю площадь долины, где каждый камень знаменит и каждый уголок полон исторических воспоминаний. И даже холм этот имеет также свои легенды. Именно тут, как говорит предание, стоял Генрих VIII со взглядом, устремленным на столицу, ожидая выстрела, который должен был возвестить ему о казни Анны Болейн. Ниже, по Темзе, указывают на дуб, под которым тот же Генрих VIII, не разлученный еще с Катериной Арагонской, надел обручальное кольцо на палец неверной фрейлины, которая, как известно, рассчитывала на гораздо высшее положение, чем обыкновенной придворной дамы, и едва ли тогда знала, что связывает свою жизнь с человеком вроде Синей Бороды.
В глубине тенистой долины извивалась серебристой лентой Темза, здесь такая светлая и прозрачная, что невольно являлся вопрос: та ли это самая Темза, которая на шесть километров ниже несет сквозь громадный город такие черные и мутные воды? Здесь ничто не мутит ее прозрачности, и в то время, когда любуешься ее величавым спокойствием, изобилием воды, припоминаютсявсем известные стихи:
«Though deep yet clear, though gentle yet not dull; Strong without rage, without o'erflowing full» 1.
Прямо перед взорами открывается вид на замок Твикенгам, одно имя которого, с образом его патриарха, вызывает целый ряд блестящих остряков, государственных людей и прекрасных дам, которые окружали законодателя вкуса, во время правления Анны…
Но никому не хотелось долго заниматься прошлым, каждый спешил насладиться настоящим.
Заглушая свое внутреннее горе и желая скрыть его от всех, Оливье Дерош старался быть особенно любезным, исполняя с честью все многочисленные обязанности хозяина. Одному он предлагал попробовать трюфелей, другому наливал вина, кому подносил редких фруктов или конфет, словом, не забывал никого и при этом поддерживал разговор.
Все лица сияли восторгом, исключая его самого, — и завтрак окончился очень весело.
Теперь должны были начаться тосты и речи. Лорд Эртон поднялся, чтобы выпить за успех экспедиции. Маленький ростом, высокомерный и робкий в одно и то же время, полный важности и вместе неуверенности в себе, он начал чуть слышно.
—Милостивые государи и государыни! Приняв на себя обязанности выразить общие поздравления мистеру Дерошу, я должен прежде всего поблагодарить тех, которые почтили меня своим избранием для этой цели. Я счастлив, что могу выразить от имени всех удивление и почтение, внушаемое этим грандиозным творением. Нам кажется, что мы присутствуем при одном из чудес «Тысячи и одной ночи». Сын Англии укротил молнию, а вы, милостивый государь, победили воздух. С трудом верится тому, что мы видим своими глазами! И что же это за предмет, который собирается подняться в воздух? Вы полагаете, это маленькая лодочка или легкий шар? Нет, это огромная машина, плотная и тяжелая, поддерживаемая ногами мастодонта. Это чудовище развернет свои крылья и могущественным взмахом понесется сквозь непокорную стихию. Приветствуем, милостивый государь, ваши славные труды, поздравляем и аплодируем. Пью